Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

   - Сказка, - сквозь зубы выговорил Дронов, ожидающе поглядывая на дверь в столовую. - Фантазия, - добавил он.
   - ...в незаконном прекращении следствия, которое не могло быть прекращено за смертью подозреваемого, ибо в делопроизводстве имелись документы, определенно говорившие о лицах, заинтересованных в убийстве более глубоко, чем Безбедов...
   - Да поди ты к чертям! - крикнул Дронов, вскочив на ноги. - Надоел... как гусь! Го-го-го... Воевать хотим-вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих... нигилистов.
   Коротенькими шагами быстро измеряя комнату, заглядывая в столовую, он говорил, сердито фыркая, потирая бедра руками:
   - Тыл готовим, чорт... Трехсотлетие-то для чего празднуется? Напомнить верноподданным, сукиным детям, о великих заслугах царей. Всероссийская торгово-промышленная выставка в Киеве будет.
   - Война? - И - прекрасно, - вяло сказал Тагильский. - Нужно нечто катастрофическое. Война или революция...
   - Нет, революцию-то ты не предвещай! Это ведь неверно, что "от слова не станется". Когда за словами - факты, так неизбежно "станется". Да... Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить...
   - Я - чаю, - сказал Тагильский.
   - Есть и чай, идем!
   Тагильский пошевелился в кресле, но не встал, а Дронов, взяв хозяина под руку, отвел его в столовую, где лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино в двух бутылках, стекло и фарфор посуды.
   - Ты - извини, что я привел его и вообще распоряжаюсь, - тихонько говорил Дронов, разливая вино.
   - Можешь не извиняться, - разрешил Клим Иванович.
   - Важный ты стал, значительная персона, - вздохнул Дронов. - Нашел свою тропу... очевидно. А я вот все болтаюсь в своей петле. Покамест широка, еще не давит. Однако беспокойно. "Ты на гору, а чорт-за ногу". Тоська не отвечает на письма - в чем дело? Ведь - не бежала же? Не умерла?
   Самгин слушал его невнимательно, думая: конечно, хорошо бы увидеть Бердникова на скамье подсудимых в качестве подстрекателя к убийству! Думал о гостях, как легко подчиняются они толчкам жизни, влиянию фактов, идей. Насколько он выше и независимее, чем они и вообще-люди, воспринимающие идеи, факты ненормально, болезненно.
   - "Мы переносим жизнь, как боль" - кто это сказал?
   Дронов выглянул в соседнюю комнату и сказал, усмехаясь:
   - Спит. Плохо он кончит, сопьется, вероятно. Испортил карьеру себе этим убийством.
   - Испортил?
   - Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже не вышло: кому-то на ногу или на язык наступил. А - жалко его, умный! Вот, все ко мне ходит душу отводить. Что - в других странах отводят душу или - нет?
   - Не знаю.
   - Пожалуй, это только у нас. Замечательно. "Душу отвести" - как буяна в полицию. Или - больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее.
   Говорил Дронов как будто в два голоса - и сердито и жалобно, щипал ногтями жесткие волосы коротко подстриженных усов, дергал пальцами ухо, глаза его растерянно скользили по столу, заглядывали в бокал вина.
   - Был вчера на докладе о причинах будущей войны. Докладчик - какой-то безымянный человек, зубы у него крупные, но посажены наскоро, вкривь и вкось. Докладец... неопределенного назначения. Осведомительный, так сказать: вот вам факты, а выводы - сами сделайте. Рассказывалось о нашей политике в Персии, на Балканах, о Дарданеллах, Персидском заливе, о Монголии. По-моему, вывод подсказывался такой: ежели мы не хотим быть колонией Европы, должны усердно заняться расширением границ, то есть колониальной политикой. Н-да, чорт...
   Держа одной рукой стакан вина пред лицом и отмахивая другой дым папиросы Самгина, он помолчал, вздохнул, выпил вино.
   - Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
   Налив вино мимо бокала, он выругался матерными словами и продолжал, все сильнее озлобляясь:
   - Целую речь сказал: аристократия, говорит, богом создана, он отбирал благочестивейших людей и украшал их мудростью своей. А социализм выдуман буржуазией, торгашами для устрашения и обмана рабочих аристократов, и поэтому социализм - ложь. Кадеты были, Маклаков, - брат министра, на выхолощенного кота похож, Шингарев, Набоков. Гучков был. Скука была, в большом количестве. Потом, десятка два, ужинать поехали, а после ужина возгорелась битва литераторов, кошкодав Куприн с Леонидом Андреевым дрались, Муйжель плакал, и вообще был кавардак...
   Он снова помолчал, затем вдруг подскочил на стуле и взвизгнул:
   - Безмолвствуешь... столп и утверждение истины! Ну, что ты молчишь... Эх, Самгин... Поди ты к чорту...
   - Опомнись! Ты - пьян, - строго сказал Клим Иванович.
   - Поди ты к чорту, - повторил Дронов, отталкивая стул ногой и покачиваясь. - Ну да, я - пьян... А ты - трезв... Ну, и - будь трезв... чорт с тобой.
   Он, хватаясь за спинки стульев, выбрался в соседнюю комнату и там закричал, дергая Тагильского:
   - Идем... эй! Проснись... идем!
   Самгин, крепко стиснув зубы, сидел за столом, ожидая, когда пьяные уйдут, а как только они, рыча, как два пса, исчезли, позвонил Агафье и приказал:
   - Если Дронов придет в следующий раз, скажите, что я не желаю видеть его.
   Лицо женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но губы она плотно сжала.
   "Недовольна. Протестует", - понял Самгин Клим Иванович и строго спросил:
   - Вы - слышали?
   - Как же, слышала.
   - Следовало ответить: слушаю или - хорошо.
   - Слушаю, - не сразу ответила Агафья и ушла. "Да, ее нужно рассчитать, - решил Клим Иванович Самгин. - Вероятно, завтра этот негодяй придет извиняться. Он стал фамильярен более, чем это допустимо для Санчо".
   Но Дронов не пришел, и прошло больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане "Вена". Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных писателей можно видеть в "Вене". Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников, а именно литераторов.
   И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать - трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе (Дважды.)
   Мы пойдем к нашим новеньким братьям,
   Мы к Гучкову пойдем в комитет,
   Что нам стоны людей и проклятья,
   Что нам Маркса великий завет?
   Вставай и т. д.
   Так кричит сам Георгий Плеханов,
   Шейдеман, Вандервельде и Гед,
   В Государственной думе Бурьянов
   Повторяет с трибуны их бред.
   Вставай и т. д.
   Бросим красное знамя свободы
   И трехцветное смело возьмем,
   И свои пролетарские взводы
   На немецких рабочих пошлем.
   - Плохо,- сказал Самгин.
   - Уж - чего хуже! - откликнулся Харламов.
   - Грубо, - добавил Самгин.
   - Примитив, - пожав плечами, как будто извиняясь, объяснил Харламов.
   "Издевается?" - спросил Клим Иванович сам себя и впервые отметил, что нижняя губа Харламова толще верхней, а это придает его лицу выражение брезгливое, а глаза у него мало подвижны и смотрят бесцеремонно прямо. Тотчас же вспомнилось, что фразы Харламова часто звучат двусмысленно.
   О разгроме германского посольства он рассказывал так:
   - Разрушали каменный дом, неприятного стиля. Могли бы разрушить и соседние дома. А - разреши полиция, так и Зимний дворец растрепали бы. Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: "Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал". А когда с крыши посольства сбросили бронзовую группу, старичок какой-то заявил:
   "Вот бы и с Аничкова моста медных-то голых парней убрать".
   Самгин сухо спросил:
   - Вы отрицаете в этом акте наличие народного гнева?
   - Не заметил я гнева, - виновато ответил Харламов, уже неприкрыто издеваясь, и добавил: - Просто - забавляются люди с разрешения начальства.
   - Это, разумеется, неверно, это - шарж! - заявил Самгин, а Харламов еще добавил:
   - А вот газетчики - гневаются: запретили им публичное выражение ощущений, лишили дара слова, - даже благонамеренную сваху "Речь" - и ту прихлопнули.
   Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, - в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал. А вот теперь либеральная буржуазия единодушно приняла лозунг "единение царя с народом". Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты "свирепости тевтонов", литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
   - Десяток наверное прибавили для накаливания штатских людей воинской храбростью, - сказал Харламов.
   "Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть себя", - определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове:
   - Интересный. Забавный. Чудак.
   - Чудаков у нас слишком много, от них устаешь, - заметил Самгин, а через несколько дней услыхал:
   - Талантливый! Вчера читал мне что-то вроде оперетки - очень смешно! Там хор благочестивых банкиров уморительно поет:
   О, какая благодать
   Кости ближнего глодать!
   - В эти дни едва ли уместно балаганить, - сказал Самгин, а она твердо возразила:
   - Нет, именно в такие дни нужно жить веселее, чем всегда! Кстати: ты понимаешь что-нибудь в биржевой игре? Я в четверг выиграла восемь тысяч, но предупреждают, что это - опасно и лучше покупать золото, золотые вещи...
   - Да, конечно, золото, - равнодушно подтвердил Клим Иванович.
   Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго,- не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это - так, а - что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.
   - Я обязан сделать это из уважения к моему житейскому опыту. Это ценность, которую я не имею права прятать от мира, от людей.
   Но эти формулы не удовлетворяли его. Он чувствовал, что не от людей, а от самого себя пытается спрятать нечто, всю жизнь беспокоившее его. Он не считал себя честолюбивым и не чувствовал обязанным служить людям, он не был мизантропом, но видел большинство людей ничтожными, а некоторых чувствовал органически враждебными. Поползли мрачные слухи о разгроме в Восточной Пруссии армии Самсонова, он упрекнул себя в торопливости решения. А через несколько дней Елена, щелкая пальцами, показала ему фотоснимок:
   - Посмотри, какой курьез!
   Снимок - мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем - часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы - срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом - костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат. На заднем фоне расплывчато изображены еще двое солдат, они впрягают или распрягают бесформенную лошадь.
   - Можно подписать: победитель - не правда ли? - спросила Елена, Самгин сердито сказал:
   - Я уверен, что все это... безобразие устроено нарочно, для того чтоб снять. Какие-нибудь прапорщики, корреспонденты, - говорил Самгин. Елена возразила:
   - Нет, это снял доктор Малиновский. У него есть другая фамилия Богданов. Он - не практиковал, а, знаешь, такой - ученый. В первый год моей жизни с мужем он читал у нас какие-то лекции. Очень скромный и рассеянный.
   Встряхнув плечами и грудью, щелкнув пальцами, она с удовольствием сказала:
   - А - знаешь, это очень интересно - война, очень захватывает! Утром проснешься - думаешь: кто - кого? И газеты ждешь, как забавного знакомого.
   - Для тех, кого бьют, это едва ли забавно, - докторально заметил Самгин, а Елена философски откликнулась:
   - Пусть устроят так, чтоб не драться.
   А через несколько дней она с удивлением сообщила:
   - Представь - Харламов идет на войну добровольцем!
   Непонятно было: почему в ее удивлении звучит радость?
   Он спросил:
   - Почему это приятно тебе? И получил ответ:
   - Ты забываешь, что я немножко француженка, И было очень досадно: Самгин только что решил послать Харламова в один уездов Новгородской губернии по делу о незаконном владении крестьянами села Песочного пахотной землей, а также лугами помещицы Левашевой. Помещица умерла, ее наследник, депутат Государственной думы Ногайцев, нашел какой-то старый план, поручил Прозорову предъявить его иск к обществу села. Прозоров предъявил иск, в окружном суде выиграл дело. Но палата отменила решение суда, и в то же время [иск] о праве на владение частью спорной земли по дарственной записи Левашевой предъявил монастырь, доказывая, что крестьяне в продолжение трех лет арендовали землю у него.
   В довершение путаницы крестьянин Анисим Фроленков заявил, что луга, которые монастырь не оспаривает, Ногайцев продал ему тотчас же после решения окружного суда, а монастырь будто бы пользовался сеном этих лугов в уплату по векселю, выданному Фроленковым. Клим Иванович Самгин и раньше понимал, что это дело темное и что Прозоров, взявшись вести его, поступил неосторожно, а на-днях к нему явился Ногайцев и окончательно убедил его-дело это надо прекратить. Ногайцев был испуган и не скрывал этого.
   - Признаю, дорогой мой, - поступил я сгоряча. Человек я не деловой да и [с] тонкостями законов не знаком. Неожиданное наследство, знаете, а я человек небогатый и - семейство! Семейство - обязывает... План меня смутил. Теперь я понимаю, что план - это еще... так сказать - гипотеза.
   Он был как-то особенно чисто вымыт, выглажен, скромно одет, туго застегнут, как будто он час тому назад мылся в бане. Говоря, он поглаживал бороду, бедра, лацканы толстого пиджака, доброе лицо его выражало смущение, жалость, а в глазах жуликовато играла улыбочка.
   Самгин сердито спросил: чего ж он хочет?
   - Мира! - решительно и несколько визгливо заявил Ногайцев и густо покраснел. - Неудобно, знаете, несвоевременно депутату Думы воевать с мужиками в эти дни, когда... вы понимаете? И я вас убедительно прошу: поехать к мужичишкам, предложить им мировую. А то, знаете, узнают газеты, подхватят. А так - тихо, мирно...
   "Это не плохое предложение, - сообразил Самгин. - И это последнее из дел, принятых мною от Прозорова".
   Было очень приятно напомнить себе, что, закончив это дело, он освобождается от неизбежности частых встреч с Еленой, которая уже несколько тяготила своей близостью, а иногда и обижала слишком бесцеремонным, слишком фамильярным отношением к нему.
   И вот он трясется в развинченной бричке, по избитой почтовой дороге от Боровичей на Устюжну. Сквозь туман иногда брызгает на колени мелкий, холодный дождь, кожаный верх брички трясется, задевает голову, Самгин выставил вперед и открыл зонтик, конец зонтика, при толчках, упирается в спину старика возничего, и старик хрипло вскрикивает:
   - Но-о, пошел, пошел!
   Конь был хороший, бежал бойко, в понуканиях не нуждался, и очень нелепо было видеть, что его заставили везти такой изношенный экипаж.
   По бокам дороги в тумане плывут деревья, качаются черные ветки, оголенные осенним ветром, суетливо летают и трещат белобокие сороки, густой запах болотной гнили встречает и провожает гремучую бричку, сырость, всасываясь в кожу, вызывает тягостное уныние и необычные мысли. Как ничтожны делишки Ногайцевых, Фроленковых и крестьян села Песочного в сравнении с драмой, которая разыгрывается на севере Франции и угрожает гибелью Парижу-"Афинам мира"! Если немцы победят, французы не только снова будут ограблены экономически, но будут поставлены на колени пред народом менее талантливым, чем они. Да, это будет удар, который отразится на судьбах всей Европы и, конечно, на судьбе всего человечества. Возможно, что немцы, минуя революцию, создадут своего Наполеона и поставят целью завоевание всей Европы. А в это время Япония начнет покорение Азии. В дальнейшем человечеству угрожают столкновения и битвы рас. И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков лет жизни...
   Мысли этого порядка являлись у Самгина не часто и всегда от книг на темы "мировой скорби" о человеке в космосе, от системы фраз того или иного героя, который по причинам, ясным только создателю его, мыслил, как пессимист. Клим Иванович не любил эти мысли и остерегался останавливаться на них, чувствуя, что они могут подчинить его так же, как подчиняет людей всякое программное мышление. Но он держал их в резерве, признавая за ними весьма ценное качество - способность отводить человека далеко в сторону от действительности, ставить его над нею. Он хорошо видел, что люди кажутся друг другу умнее, когда они говорят о "теории относительности", о температуре внутри Солнца, о том, имеет ли Млечный Путь фигуру бесконечной спирали или дуги, и о том, сгорит Земля или замерзнет. Незаметно для себя, в какой-то момент, он раз навсегда определил ценность этих щеголеватых [мыслей] словами:
   - Допустимо, что все это так, а может быть, и не так. Но можно жить и не решая эти вопросы.
   В эти часы, в пузыре тумана, который нищенски ограничивал пространство, под визг и дребезг железа брички, Самгин впервые и очень охотно подумал о том, что бытие человека - загадочно и что эта загадочность весьма похожа на бессмыслие. В состоянии физической усталости и уныния под вечер въехал в небольшой, тесно скученный городок, он казался прикрепленным к земле, точно гвоздями, колокольнями полутора десятков церквей. Молчаливый возница решительно гнал коня мимо каких-то маленьких кузниц, в темноте их пылали угли горнов, дробно стучали молотки, на берегу серой реки тоже шумела работа, пилили бревна, тесали топоры, что-то скрипело, и в быстром темпе торопливо звучало:
   Эх, дубинушка - ухни!
   Эх, зеленая - сама идет!
   Подернем, подернем
   да ух-нем!
   - Пошла, пошла, пошла! Бегом пошла, ух ты!
   В сумраке десятка два людей тащили с берега на реку желтое, только что построенное судно - "тихвинку".
   "Все еще старинная, примитивная жизнь, - думал Самгин.- Отстали от Европы. Мешаем ей жить. Пугаем обилием людей, возбуждаем зависть богатством".
   Вспомнил солдата, в кресле, с ногами на пишущей машинке.
   "Дикари. Дикари".
   - В гостиницу, - сказал Самгин, несколько оживленный шумом. Возница спокойно ответил:
   - Зачем? Я знаю - куда надо!
   Он остановил коня пред. крыльцом двухэтажного дома, в пять окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями. На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал:
   - Милости прошу! Устали, поди-ко? Олька! Живо... Человек-скрылся, явилась Олька, высокая, стройная девица, с толстой косой и лицом настолько румяным, что пышные губы ее были почти незаметны. Она оказалась тоже неразговорчивой и на вопрос: "Это чей дом?" - ответила:
   - Хозяина.
   И вот Клим Иванович Самгин сидит за столом в светлой, чистой комнате, обставленной гнутыми "венскими" стульями, оклеенной голубыми обоями с цветами, цветы очень похожи на грибы рыжики. У одной стены - "горка", стеклянный шкаф, верхняя его полка тесно заставлена чайной посудой, среди ее - стеклянный графин с церковью, искусно построенной в нем из раскрашенных лучинок. На задней стенке висят пасхальные яйца из сахара и огромное, красное, из дерева, обвязанное зеленой ленточкой. На двух остальных полках какие-то ящички, коробки, тарелки, блюда, пустые бутылки, одна - в форме медведя. На другой стене две литографии "Святое семейство" и царь Николай Второй с женой, наследником, дочерьми, - картинка, изданная в ознаменование 300-летнего царствования его фамилии. Между картинами в гробоподобном ящике красного дерева безмолвно раскачивался маятник старинных английских часов. В переднем углу пять штук икон, две в серебряных ризах и в киотах с виноградами. На столе кипел самовар, но никто не являлся налить чаю, и в доме было тихо, точно все спали.
   Самгин - недоумевал: это не гостиница, что ж это значит?
   Но вот снова явился этот большой человек с роскошнейшей, светловолосой густой бородищей, ей мог бы позавидовать Варавка.
   - Пожалуйте чайку выпить, - предложил он звучным голосом, садясь к столу, против самовара.
   - Простите, я не понимаю: почему меня привезли к вам? - спросил Самгин.
   - Правильно привезли, по депеше, - успокоил его красавец. - Господин Ногайцев депешу дал, чтобы послать экипаж за вами и вообще оказать вам помощь. Места наши довольно глухие. Лошадей хороших на войну забрали. Зовут меня Анисим Ефимов Фроленков - для удобства вашего.
   Говорил он легко, плавно, голос у него был альтовый, точно у женщины, но это очень шло к его красивой, статной фигуре и картинному лицу. Вмешательство Ногайцева возбудило у Самгина какие-то подозрения, но Фроленков погасил их.
   - Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня - вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын - на войну взят писарем, другой - тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке - его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят-от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
   - Кажется - миллиард...
   - Тоже - сумма... Война-то, наверно, больших денег будет стоить?
   Не дождавшись ответа, он продолжал:
   - Очень хорошо, что канительное дело это согласились прекратить, разоряло оно песоченских мужиков-то. Староста песоченский здесь, в тюрьме сидит, земский его закатал на месяц, нераспорядителен старик. Вы, ваше благородие, не беспокойтесь, я в Песочном - лицо известное.
   "Какой приятный, - подумал Самгин. - И, видимо, неглупый..."
   - Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а-доход сократили? И вообще, знаете, без вина - не та работа! Бывало, чуть люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут. Ведь победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой, да и потребовать: возместите протори-убытки, а то - еще раз стукнем.
   Самгин напомнил о гибели армии Самсонова.
   - Н-да, промахнулись. Ну - ничего, народа у нас хватит. - Подумал, мигнул: - Ну, все ж особо торопиться не следует. Война ведь тоже имеет свои качества. Уж это всегда так: в одну сторону - вред, в другую - польза.
   - А - в чем видите пользу? - спросил Самгин.
   - Да ведь сказать - трудно! Однако - как не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки - мало. На сытую жизнь не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком Переселять у начальства... смелости нет, что ли? Вы простите! Говорю, как думаю.
   - Пожалуйста,- оживленно и поощрительно сказал Самгин.- Чем искреннее, тем лучше.
   - К тому же один на один беседуем, - продолжал Фроленков, широко улыбаясь. - Нами сказано, с нами и останется, так ведь?
   - Именно, - согласился Самгин и подумал: "Очень умный".
   Все нравилось ему в этом человеке: его прозрачные голубые глаза, широкая, мягкая улыбка, тугая, румяная кожа щек. Четыре неглубоких морщинки на лбу расположены аккуратно, как линейки нот.
   "Вот что значит - открытое лицо", - решил он.
   Нравилась пышная борода, выгодно оттененная синим сатином рубахи, нравилось, что он пьет чай прямо из стакана, не наливая в блюдечко. Любуясь человеком, Клим Иванович Самгин чувствовал, как легко вздуваются пузырьки новых мыслей: