Отворила. За дверью - он. В одной руке - палка и портфель. На другой,
верхом, - маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на
звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.
- Вот наш ребенок, Кира Петровна. Знакомьтесь.
Это был Владик. Сын Зины Савельевой.
Я нагнулась его обнять. Он был какой-то жесткий, чужой.
Вот уже он вымыт, накормлен, уложен спать на раскладушке в моей
комнате. Заснул мгновенно.
- Глеб Евгеньевич, теперь рассказывайте.
- Все очень просто и очень грустно. После Смоленска поехал в Москву.
Отыскал концы, разузнал, не без помощи бывшего однокашника Михаила
Михайловича. Кстати, вам от него привет. Оказалось, что бабушка мальчика,
Марья Михайловна, еще зимой погибла. Попала под машину. Зина - в
психиатрической больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего,
но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда
отправила: "Не говорит. Черты дебильности". Я не психиатр, но мне кажется,
он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не
может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи - я
советовался - сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был
как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту
ответственность на себя и на вас. Больше - на вас, ибо я недолговечен...
- Глеб Евгеньевич...
- Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую
утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого.
Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не
успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? -
Смеясь, он накрыл мою руку своей - широкой и теплой.
- Разумеется, правду.
- Молодец, Фикус!
Давно он меня так не называл.
- Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.
- Будете любить?
- Постараюсь.
- Правильно сказали. Не "буду", а "постараюсь". Мальчик нервный, с
неважной наследственностью, но - убежден! - не безнадежный. Выправить его
можно. И мы с вами его выправим.
- Выправим, - сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.
- Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?
Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я
прочитала:
"Фамилия - Чагин.
Имя - Владимир.
Отчество - Глебович.
Отец - Чагин Глеб Евгеньевич.
Мать - Реутова Кира Петровна".
- Как жаль, - сказал он, - что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня
замуж.
- А вы не предлагали.
- Был глуп.
...Помню, разводясь с Борисом, оставила себе его фамилию. Чтобы у нас
троих - меня, Мити и Валюна - была одна и та же фамилия. А теперь мне
хотелось, чтобы у нас с мужем и нашего ребенка была одна и та же фамилия:
Чагины.
В тот вечер, оставшись уже не одна (мальчик робко дышал на
раскладушке), я поняла, в чем была моя ошибка с Валюном. Надо было тогда
пойти ему навстречу, взять к себе старика нищего.
Надо уметь делать неразумные поступки. В этом все дело.
По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая
семья не была похожа ни на какую другую.
Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но
упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.
Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька:
вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о
которой я хотела забыть.
Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то
начинало получаться.
Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой
счет. Главный - сама любезность.
Первый визит - к профессору-отоларингологу.
- Мальчик, безусловно, слышит, - сказал он, позвенев чем-то около уха.
- И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?
- Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит
другое - его немота. Будет ли он говорить?
- При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано.
Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И - только не
пугайтесь - психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная
медицина располагает эффективными средствами...
Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком
Володей Чагиным - по эту.
- Как у вас с наследственностью? - продолжал профессор. - Были в вашей
семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?
- Кажется, не было.
- Что значит "кажется"? Такие вещи надо знать и знать точно.
Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на
то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем
более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать
поделикатнее, дама не первой молодости.
- Не первой. И не второй.
- И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что
он будет полноценным?
- Я до сих пор рассчитываю.
- Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?
- Третьи, - соврала я.
- И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?
- Вполне.
Ох, до чего же он был противен, этот человек! Низенький, жирненький,
зеркально лысый, с тяжелыми веками Вия! Уходя, я оставила на столе
конверт. Размер суммы сообщила мне - конечно, конфиденциально - одна из
его сотрудниц. Он сделал вид, что конверта не заметил.
До чего же бывают гадки именно своей лицемерностью эти полипы платности
на теле нашей бесплатной медицины! Сама по себе плата за квалифицированную
медицинскую помощь но безнравственна. Безнравственна ее подпольность,
полупреступность. Впрочем, об этом я, кажется, уже писала. Нет, хватит с
меня "светил"! Буду лечить Володю в самой обычной, нашей районной
поликлинике. Наравне со всеми. Бесплатно.
...Невропатолог - женщина. Замученная, задерганная, как почти все
женщины-врачи. Володя ей не понравился. Долго расспрашивала о родах. Не
было ли родовой травмы? Сказала: не помню. Опять упрек в легкомыслии. У
мальчика давний логоневроз, а вы только сейчас его приводите...
Все вынесла. Не возражала. Плохая мать. Согласна: плохая.
Следующий визит - к логопеду. Речистая, миловидная. "Скажи, душка, "а".
Скажи, душка, "э"... Не говорит..." (Что не говорит, это я и сама знаю.
Помочь чем-нибудь можете?) Качает головой. "Запущенный случай"... Впрочем,
смеется. Ласковая.
Самое страшное - визит к психиатру. Этот в виде исключения оказался
мужчиной. Еще молодой, сухощаво-поджарый, в обтянутых джинсах, модник.
Из-под халата - голубой воротник, ярко-красный галстук. Приветливый,
круглолицый, с приветливой редкозубой улыбкой. Улыбкой лунного диска, как
у нас на маятнике.
Вошла к нему одна, Володю оставила в коридоре, внушив ему, чтобы не
уходил. Он моргал, беспокоился.
Вошла, и сразу стало мне хорошо. Бывают такие врачи, с которыми сразу
хорошо. Эти-то и есть настоящие.
- Ну-с, рассказывайте, что там у вас с сынишкой?
- Доктор... Вы, я знаю, будете меня расспрашивать о наследственности.
Дело в том...
- А вот и ошиблись. Расспрашивать не буду. Мне важно видеть больного.
Он мне все сам расскажет.
- Он... не говорит.
- Неважно. Сколько лет?
- Около четырех.
- Раньше говорил?
- Да, только немного.
- Отлично, - сказал врач и опять улыбнулся своей лунной улыбкой. -
Давайте сюда мальчика.
Ввела.
- Здравствуй, Владимир. - Врач протянул руку. - Кстати, мы с тобой
тезки, я тоже Владимир, только не Глебович, а Юрьевич. Что ж ты не
здороваешься? Давай руку. Так. Пожмем друг другу руки. Отлично. Маму мы
пока отправим в коридор, пускай подождет. А мы с тобой побеседуем, как
мужчина с мужчиной.
Вышла. Ждала долго, может быть, минут двадцать. Наконец, вышли два
Владимира - Юрьевич и Глебович - рука в руку. Володя улыбался.
...На Востоке о прекрасной женщине говорят "луноликая". Юрьевич,
луноликий, был прекрасен.
- Будете приводить его ко мне раз в неделю для дружеской беседы. Нам с
ним есть о чем поговорить. Правда, Владимир?
Володя чуть-чуть кивнул головой. Сияньице покачнулось.
Каждую неделю водила я его на собеседование. Он все еще не говорил, но
стал заметно спокойнее. Исчезли нервные подергивания, пугливые птичьи
повадки.
Уже тогда я научилась его любить, прилюбилась. Без него уже не могла,
сердце ныло: как он там без меня, мой маленький?
Был на редкость послушен. Съедал все, что я ему готовила. Даже за собой
мыл посуду... Понимал все, улыбался. Исполнял поручения: "Принеси мою
палку". Ни разу не спутал, какая чья. Только не говорил.
Нас теперь было трое: отец, мать и мальчик Вова (Володю мы скоро
переделали в Вову: легче будет произносить, когда заговорит. Что
заговорит, я теперь не сомневалась). Семья...
Светленький мой, с пестро-синими глазками! Только черточки около рта
тревожили меня, напоминая Зину. Время от времени снился страшный сон:
приезжает Зина, требует мальчика. Не отдам, мой!
С Владимиром Юрьевичем мы теперь виделись каждую неделю. Иногда вместе
с Вовой, а то и одна заходила. Он теперь знал все: и про Зину, и про Марью
Михайловну, и про того, безымянного, с которым Зина встретилась всего один
раз. Судя по мальчику, он был блондин с голубыми глазами. Хоть бы в него
пошел, не в мать!
Черточки у рта все-таки меня беспокоили.
- Владимир Юрьевич, как вы думаете, он нормален?
- Это смотря как понимать норму. Если нормальными считать таких, как
все, то - ненормален. Но ведь по этой мерке и мы с вами ненормальны. И вы,
и я не такие, как все, и слава богу. Я вам скажу больше: присмотритесь
внимательно к любому человеку, и вы увидите, что он не такой, как все.
Такие, как все, - редкое исключение. Радуйтесь, что ваш сын к этому классу
не принадлежит.
Он твердо говорил "ваш сын", хотя знал, что не я его родила. Каждый раз
после разговора с ним я уходила домой успокоенная. В сущности, он лечил не
Вову - меня.
В этот период - этот слой моей жизни - я была, пожалуй, счастливее, чем
когда-либо. Счастьем была работа - пускай урезанная, но мерцавшая
проблесками успеха ("врачу, исцелися сам"). Счастьем было постепенно
овладевавшее мной смирение. "Моя драгоценная персона" мало занимала меня,
и ему, Глебу Евгеньевичу, это нравилось. Счастьем были трапезы втроем
(слишком торжественно, но не назвать же их "еды"?) в кухне, за круглым
столом, в сени матово-белого абажура с бисерной бахромой - от нее на лица
ложились легонькие полоски. Счастьем было вымыть моего сына в ванне,
замотать ему голову платком, накормить, уложить в постель... Главным
счастьем была доброта в янтарных глазах Глеба Евгеньевича, когда он клал
свою руку, широкую, теплую, на мою. Обмен теплом между двумя руками. Между
двумя душами. Мальчик все еще не говорил, и это меня тревожило. Но верила,
что заговорит.
И еще была тревога, но это только моя, не общая. От Валюна за все время
ни слова, ни письмеца. Но у него все было "нормально" (изредка он писал
Наташе, я узнавала об этом от Люси). Та стала полноправной хозяйкой в моем
бывшем доме; все ее слушались - и девочки, и Наташа, и даже Митя, хотя
по-прежнему был холодноват. А Люся рабски смотрела ему в рот. Как я ее
понимала! Эта женская зависимость: ты любишь, а тебя не любят... Впрочем,
сейчас я ощущала ее меньше.
Нет, все-таки в тогдашнем "сейчас" я была счастлива. И этого уже никто
не отнимет. Бывшее счастье - как умерший близкий человек. Его нет, но оно
существует.
Дальше и до конца - редкий пунктир. От точки до точки, от вспышки до
вспышки - провал. Слова туда не укладываются. Нет их, подходящих слов. Но
все-таки упорствую, пишу.
Чем дальше, тем трудней писать и тем неразборчивей почерк. Тень
происходившего падает на мысль, на слово, на руку, пишущую слово.
"Неизвестно, кто из нас умрет раньше". Умер раньше он. Умер в больнице.
Знал, что умирает, иначе бы не сказал того, что сказал.
Очень уменьшился за время болезни. Маленький и слабый, желтый-желтый.
Все-таки я не верила, что умрет. Врачи знали, старались меня подготовить,
но я не верила.
Пришла его навестить. Солнце светило в палату. Яркое солнце. Палата
одноместная - таких во всей больнице только две. Крутоплечий баллон у
изголовья. Капельница.
Смотрел на меня непривычным, мягким, неястребиным взглядом. И вдруг
сказал мне:
- Моя любимая. Бесконечно любимая.
...Как удар. Только удар счастья.
- Я тоже вас люблю. Я рада, что мы это друг другу сказали.
- Только зачем на "вы"? Нам, как любящим супругам, давно пора перейти
на "ты".
- Я постараюсь. Мне будет трудно.
- И давно ты меня любишь?
- Давно. Со времени вашей... твоей болезни.
- А я раньше. Может быть, с того разговора у фикуса.
- Знал ты, что я тебя люблю?
- Догадывался.
- Если так, почему же ты ни разу не пришел ко мне? Я так ждала.
- Догадайся.
- Неужели из-за... из-за ноги?
Кивнул.
- Вот глупый!
Не думала я, что когда-нибудь скажу ему "глупый"...
- Я счастлив.
- И я счастлива.
Дальше - разговор о каких-то пустяках. Забыла, о чем. Говорили,
болтали. Даже смеялись.
Внезапно он побледнел. Начал синеть. Дыхание изменилось. Какое-то
булькающее, с хрипом. Я метнулась к нему. Что делать? Нажала кнопку
"экстренный вызов". Через минуту - бригада реаниматоров. Его положили на
пол. Что-то с ним делали.
Я смотрела не туда, вниз, а перед собой, на экран, где зеленой змейкой
мерцала осциллограмма. То вспыхивая, то опадая.
Слабее, слабее. Остановка. Опять бьется. И опять остановка. Длиннее.
Амплитуда все меньше. Замирает. Еле-еле колеблется...
И, наконец, - ровная, тонкая прямая. Ни зубцов, ни зигзагов. Все.
Врачи-реаниматоры, бледные, потные, поднялись с колен. Кто-то взял меня
под руку, вывел из палаты.
- Дайте еще раз взглянуть на него.
Дали.
После этого до похорон ничего не помню. Выключилось сознание. Потом
вижу: похороны - солнце - цветы, цветы... Митя держал меня под руку. С
другой стороны Люся, поодаль - Наташа. Заплаканные.
Яма, гроб на веревках. Сырая земля. Мать сыра земля. Груда венков на
могиле, уже закиданной. Какой-то воробышек возился в одном из венков.
Нет, но существует (как заклинание).
На другой день - звонок в дверь. Открыла. "Вам телеграмма".
Расписалась, развернула, прочла: "Мама я тебя очень люблю тчк Валюн".
Стояла с телеграммой в руке. Кто-то сзади обнял мои колени. Обернулась
- Вова. Он прижался ко мне, поднял глаза и отчетливо сказал:
- Мама...
Заговорил.
верхом, - маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на
звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.
- Вот наш ребенок, Кира Петровна. Знакомьтесь.
Это был Владик. Сын Зины Савельевой.
Я нагнулась его обнять. Он был какой-то жесткий, чужой.
Вот уже он вымыт, накормлен, уложен спать на раскладушке в моей
комнате. Заснул мгновенно.
- Глеб Евгеньевич, теперь рассказывайте.
- Все очень просто и очень грустно. После Смоленска поехал в Москву.
Отыскал концы, разузнал, не без помощи бывшего однокашника Михаила
Михайловича. Кстати, вам от него привет. Оказалось, что бабушка мальчика,
Марья Михайловна, еще зимой погибла. Попала под машину. Зина - в
психиатрической больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего,
но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда
отправила: "Не говорит. Черты дебильности". Я не психиатр, но мне кажется,
он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не
может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи - я
советовался - сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был
как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту
ответственность на себя и на вас. Больше - на вас, ибо я недолговечен...
- Глеб Евгеньевич...
- Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую
утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого.
Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не
успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? -
Смеясь, он накрыл мою руку своей - широкой и теплой.
- Разумеется, правду.
- Молодец, Фикус!
Давно он меня так не называл.
- Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.
- Будете любить?
- Постараюсь.
- Правильно сказали. Не "буду", а "постараюсь". Мальчик нервный, с
неважной наследственностью, но - убежден! - не безнадежный. Выправить его
можно. И мы с вами его выправим.
- Выправим, - сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.
- Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?
Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я
прочитала:
"Фамилия - Чагин.
Имя - Владимир.
Отчество - Глебович.
Отец - Чагин Глеб Евгеньевич.
Мать - Реутова Кира Петровна".
- Как жаль, - сказал он, - что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня
замуж.
- А вы не предлагали.
- Был глуп.
...Помню, разводясь с Борисом, оставила себе его фамилию. Чтобы у нас
троих - меня, Мити и Валюна - была одна и та же фамилия. А теперь мне
хотелось, чтобы у нас с мужем и нашего ребенка была одна и та же фамилия:
Чагины.
В тот вечер, оставшись уже не одна (мальчик робко дышал на
раскладушке), я поняла, в чем была моя ошибка с Валюном. Надо было тогда
пойти ему навстречу, взять к себе старика нищего.
Надо уметь делать неразумные поступки. В этом все дело.
По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая
семья не была похожа ни на какую другую.
Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но
упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.
Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька:
вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о
которой я хотела забыть.
Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то
начинало получаться.
Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой
счет. Главный - сама любезность.
Первый визит - к профессору-отоларингологу.
- Мальчик, безусловно, слышит, - сказал он, позвенев чем-то около уха.
- И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?
- Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит
другое - его немота. Будет ли он говорить?
- При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано.
Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И - только не
пугайтесь - психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная
медицина располагает эффективными средствами...
Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком
Володей Чагиным - по эту.
- Как у вас с наследственностью? - продолжал профессор. - Были в вашей
семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?
- Кажется, не было.
- Что значит "кажется"? Такие вещи надо знать и знать точно.
Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на
то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем
более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать
поделикатнее, дама не первой молодости.
- Не первой. И не второй.
- И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что
он будет полноценным?
- Я до сих пор рассчитываю.
- Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?
- Третьи, - соврала я.
- И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?
- Вполне.
Ох, до чего же он был противен, этот человек! Низенький, жирненький,
зеркально лысый, с тяжелыми веками Вия! Уходя, я оставила на столе
конверт. Размер суммы сообщила мне - конечно, конфиденциально - одна из
его сотрудниц. Он сделал вид, что конверта не заметил.
До чего же бывают гадки именно своей лицемерностью эти полипы платности
на теле нашей бесплатной медицины! Сама по себе плата за квалифицированную
медицинскую помощь но безнравственна. Безнравственна ее подпольность,
полупреступность. Впрочем, об этом я, кажется, уже писала. Нет, хватит с
меня "светил"! Буду лечить Володю в самой обычной, нашей районной
поликлинике. Наравне со всеми. Бесплатно.
...Невропатолог - женщина. Замученная, задерганная, как почти все
женщины-врачи. Володя ей не понравился. Долго расспрашивала о родах. Не
было ли родовой травмы? Сказала: не помню. Опять упрек в легкомыслии. У
мальчика давний логоневроз, а вы только сейчас его приводите...
Все вынесла. Не возражала. Плохая мать. Согласна: плохая.
Следующий визит - к логопеду. Речистая, миловидная. "Скажи, душка, "а".
Скажи, душка, "э"... Не говорит..." (Что не говорит, это я и сама знаю.
Помочь чем-нибудь можете?) Качает головой. "Запущенный случай"... Впрочем,
смеется. Ласковая.
Самое страшное - визит к психиатру. Этот в виде исключения оказался
мужчиной. Еще молодой, сухощаво-поджарый, в обтянутых джинсах, модник.
Из-под халата - голубой воротник, ярко-красный галстук. Приветливый,
круглолицый, с приветливой редкозубой улыбкой. Улыбкой лунного диска, как
у нас на маятнике.
Вошла к нему одна, Володю оставила в коридоре, внушив ему, чтобы не
уходил. Он моргал, беспокоился.
Вошла, и сразу стало мне хорошо. Бывают такие врачи, с которыми сразу
хорошо. Эти-то и есть настоящие.
- Ну-с, рассказывайте, что там у вас с сынишкой?
- Доктор... Вы, я знаю, будете меня расспрашивать о наследственности.
Дело в том...
- А вот и ошиблись. Расспрашивать не буду. Мне важно видеть больного.
Он мне все сам расскажет.
- Он... не говорит.
- Неважно. Сколько лет?
- Около четырех.
- Раньше говорил?
- Да, только немного.
- Отлично, - сказал врач и опять улыбнулся своей лунной улыбкой. -
Давайте сюда мальчика.
Ввела.
- Здравствуй, Владимир. - Врач протянул руку. - Кстати, мы с тобой
тезки, я тоже Владимир, только не Глебович, а Юрьевич. Что ж ты не
здороваешься? Давай руку. Так. Пожмем друг другу руки. Отлично. Маму мы
пока отправим в коридор, пускай подождет. А мы с тобой побеседуем, как
мужчина с мужчиной.
Вышла. Ждала долго, может быть, минут двадцать. Наконец, вышли два
Владимира - Юрьевич и Глебович - рука в руку. Володя улыбался.
...На Востоке о прекрасной женщине говорят "луноликая". Юрьевич,
луноликий, был прекрасен.
- Будете приводить его ко мне раз в неделю для дружеской беседы. Нам с
ним есть о чем поговорить. Правда, Владимир?
Володя чуть-чуть кивнул головой. Сияньице покачнулось.
Каждую неделю водила я его на собеседование. Он все еще не говорил, но
стал заметно спокойнее. Исчезли нервные подергивания, пугливые птичьи
повадки.
Уже тогда я научилась его любить, прилюбилась. Без него уже не могла,
сердце ныло: как он там без меня, мой маленький?
Был на редкость послушен. Съедал все, что я ему готовила. Даже за собой
мыл посуду... Понимал все, улыбался. Исполнял поручения: "Принеси мою
палку". Ни разу не спутал, какая чья. Только не говорил.
Нас теперь было трое: отец, мать и мальчик Вова (Володю мы скоро
переделали в Вову: легче будет произносить, когда заговорит. Что
заговорит, я теперь не сомневалась). Семья...
Светленький мой, с пестро-синими глазками! Только черточки около рта
тревожили меня, напоминая Зину. Время от времени снился страшный сон:
приезжает Зина, требует мальчика. Не отдам, мой!
С Владимиром Юрьевичем мы теперь виделись каждую неделю. Иногда вместе
с Вовой, а то и одна заходила. Он теперь знал все: и про Зину, и про Марью
Михайловну, и про того, безымянного, с которым Зина встретилась всего один
раз. Судя по мальчику, он был блондин с голубыми глазами. Хоть бы в него
пошел, не в мать!
Черточки у рта все-таки меня беспокоили.
- Владимир Юрьевич, как вы думаете, он нормален?
- Это смотря как понимать норму. Если нормальными считать таких, как
все, то - ненормален. Но ведь по этой мерке и мы с вами ненормальны. И вы,
и я не такие, как все, и слава богу. Я вам скажу больше: присмотритесь
внимательно к любому человеку, и вы увидите, что он не такой, как все.
Такие, как все, - редкое исключение. Радуйтесь, что ваш сын к этому классу
не принадлежит.
Он твердо говорил "ваш сын", хотя знал, что не я его родила. Каждый раз
после разговора с ним я уходила домой успокоенная. В сущности, он лечил не
Вову - меня.
В этот период - этот слой моей жизни - я была, пожалуй, счастливее, чем
когда-либо. Счастьем была работа - пускай урезанная, но мерцавшая
проблесками успеха ("врачу, исцелися сам"). Счастьем было постепенно
овладевавшее мной смирение. "Моя драгоценная персона" мало занимала меня,
и ему, Глебу Евгеньевичу, это нравилось. Счастьем были трапезы втроем
(слишком торжественно, но не назвать же их "еды"?) в кухне, за круглым
столом, в сени матово-белого абажура с бисерной бахромой - от нее на лица
ложились легонькие полоски. Счастьем было вымыть моего сына в ванне,
замотать ему голову платком, накормить, уложить в постель... Главным
счастьем была доброта в янтарных глазах Глеба Евгеньевича, когда он клал
свою руку, широкую, теплую, на мою. Обмен теплом между двумя руками. Между
двумя душами. Мальчик все еще не говорил, и это меня тревожило. Но верила,
что заговорит.
И еще была тревога, но это только моя, не общая. От Валюна за все время
ни слова, ни письмеца. Но у него все было "нормально" (изредка он писал
Наташе, я узнавала об этом от Люси). Та стала полноправной хозяйкой в моем
бывшем доме; все ее слушались - и девочки, и Наташа, и даже Митя, хотя
по-прежнему был холодноват. А Люся рабски смотрела ему в рот. Как я ее
понимала! Эта женская зависимость: ты любишь, а тебя не любят... Впрочем,
сейчас я ощущала ее меньше.
Нет, все-таки в тогдашнем "сейчас" я была счастлива. И этого уже никто
не отнимет. Бывшее счастье - как умерший близкий человек. Его нет, но оно
существует.
Дальше и до конца - редкий пунктир. От точки до точки, от вспышки до
вспышки - провал. Слова туда не укладываются. Нет их, подходящих слов. Но
все-таки упорствую, пишу.
Чем дальше, тем трудней писать и тем неразборчивей почерк. Тень
происходившего падает на мысль, на слово, на руку, пишущую слово.
"Неизвестно, кто из нас умрет раньше". Умер раньше он. Умер в больнице.
Знал, что умирает, иначе бы не сказал того, что сказал.
Очень уменьшился за время болезни. Маленький и слабый, желтый-желтый.
Все-таки я не верила, что умрет. Врачи знали, старались меня подготовить,
но я не верила.
Пришла его навестить. Солнце светило в палату. Яркое солнце. Палата
одноместная - таких во всей больнице только две. Крутоплечий баллон у
изголовья. Капельница.
Смотрел на меня непривычным, мягким, неястребиным взглядом. И вдруг
сказал мне:
- Моя любимая. Бесконечно любимая.
...Как удар. Только удар счастья.
- Я тоже вас люблю. Я рада, что мы это друг другу сказали.
- Только зачем на "вы"? Нам, как любящим супругам, давно пора перейти
на "ты".
- Я постараюсь. Мне будет трудно.
- И давно ты меня любишь?
- Давно. Со времени вашей... твоей болезни.
- А я раньше. Может быть, с того разговора у фикуса.
- Знал ты, что я тебя люблю?
- Догадывался.
- Если так, почему же ты ни разу не пришел ко мне? Я так ждала.
- Догадайся.
- Неужели из-за... из-за ноги?
Кивнул.
- Вот глупый!
Не думала я, что когда-нибудь скажу ему "глупый"...
- Я счастлив.
- И я счастлива.
Дальше - разговор о каких-то пустяках. Забыла, о чем. Говорили,
болтали. Даже смеялись.
Внезапно он побледнел. Начал синеть. Дыхание изменилось. Какое-то
булькающее, с хрипом. Я метнулась к нему. Что делать? Нажала кнопку
"экстренный вызов". Через минуту - бригада реаниматоров. Его положили на
пол. Что-то с ним делали.
Я смотрела не туда, вниз, а перед собой, на экран, где зеленой змейкой
мерцала осциллограмма. То вспыхивая, то опадая.
Слабее, слабее. Остановка. Опять бьется. И опять остановка. Длиннее.
Амплитуда все меньше. Замирает. Еле-еле колеблется...
И, наконец, - ровная, тонкая прямая. Ни зубцов, ни зигзагов. Все.
Врачи-реаниматоры, бледные, потные, поднялись с колен. Кто-то взял меня
под руку, вывел из палаты.
- Дайте еще раз взглянуть на него.
Дали.
После этого до похорон ничего не помню. Выключилось сознание. Потом
вижу: похороны - солнце - цветы, цветы... Митя держал меня под руку. С
другой стороны Люся, поодаль - Наташа. Заплаканные.
Яма, гроб на веревках. Сырая земля. Мать сыра земля. Груда венков на
могиле, уже закиданной. Какой-то воробышек возился в одном из венков.
Нет, но существует (как заклинание).
На другой день - звонок в дверь. Открыла. "Вам телеграмма".
Расписалась, развернула, прочла: "Мама я тебя очень люблю тчк Валюн".
Стояла с телеграммой в руке. Кто-то сзади обнял мои колени. Обернулась
- Вова. Он прижался ко мне, поднял глаза и отчетливо сказал:
- Мама...
Заговорил.