Грекова И.. Перелом

- Достаточно. Это вам не повезло, что вы их мало встречали.
Задумалась. И вдруг:
- А как я без волос-то ходить буду? Срам один. Как каторжница.
- Не горюйте по волосам. Мы вас подстрижем, еще красивей будете. А
волосы отрастут. Волос вообще живет две недели. Если б на месте выпавших
новые не вырастали, мы бы все лысые ходили.
Усмехнулась:
- Волосы что? Жизнь он мою растерзал. Не осталось во мне ничего. Хотите
- смотрите.
Вся в синяках. Живот - особенно. Осторожно стала пальпировать: здесь
больно? А здесь?
- Нигде особо не больно. Нормально. Кроме как в сердце.
- Как, сейчас? Сердечные боли?
- Нет, это я так говорю: в сердце. Не в сердце, а в душе. Словно
клещами душа стиснута. Вчера, как волтузил он меня, точно была боль в
сердце. Ровно ножом полоснуло. Ору как резаная. Соседка через площадку и
то услыхала, неотложку вызвала. Та приехала, сказала: инфаркт. Думаю,
глупости, отродясь у меня никакого инфаркта не было. А вы как думаете,
доктор: есть он у меня, инфаркт?
- Думаю, нет. Кардиограмма не показывает.
- Что же со мной было?
- Приступ стенокардии. Загрудинная боль. Не обязательно ведет к
инфаркту, но надо быть осторожнее. Не пить, не курить, избегать тяжелых
переживаний...
- Избегать! - засмеялась Шилова (какие зубы!). - Тут наизбегаешься.
Придет пьяный - и давай выкамаривать. Вчера вздумал, будто я опять в
положении и не от него. А я ни сном ни духом, мне лучше тряпку, чем пол
моют, пожевать, чем чтобы мужчина меня трогал. А он, муж-то, все по животу
да с вывертом. У меня он весь, если хотите, тяжелое переживание...
Никогда не надо жалеть времени на разговоры с больным. Ничего нет хуже
торопящегося врача. Времени не хватает - останься после работы. Шилова
оказалась фабричной работницей, ткачихой: "Грамота на грамоте так и
висит".
- Я довольно-таки интеллигентная, только от тяжелой жизни во мне вся
интеллигентность вымерла. Прежде читала книги, советскую литературу,
посещала театр, картинную галерею. Даже классическую музыку смотрела по
телевизору, скучно, но терпеть можно, ради общего развития. Записалась на
курсы кройки и шитья. Человеку все" доступно, жизнь очень была счастливая.
Зовут-то вас как? Кира Петровна? Хорошее имечко, светлое. У нас на фабрике
тоже была Кира, только Семеновна. Очень культурная, пошла на выдвижение.
Так я о чем? Вы не представляете, Кира Петровна, какая у меня была жизнь,
прямо "Светлый путь" с Любовью Орловой. Я ведь и на мордочку ничего,
многим нравилась. Только замуж не торопилась, все думала - погуляю еще...
Вот и догулялась. Полюбила своего Васю огромной смертельной любовью. И он
меня - тоже смертельной. Иногда, правда, выпьет. Я слишком-то не
переживала, мужик и мужик. Очень нам было хорошо поначалу. Квартирка
однокомнатная, от завода дали, вода горячая-холодная. "Стенку" финскую в
рассрочку приобрели, телевизор цветной. Он-то все футбол да хоккей, а мне
некогда, присяду иногда, старинный русский романс. Очень любила. Хорошо
жили... Но тут стала я в положении. Он - категорически против:
только-только жить начали по-людски, а ты вон что затеяла. Он - за аборт,
а я - за мальчика. Ужас как хотела мальчика воспитывать. Согласился, но
без удовольствия: тебе же, говорит, хуже. Ношу и ношу, только не вышло
мальчика, а родились девочки-близнятки, Нюра и Шура, ну такие беленькие,
как две бабочки. А он мрачный-премрачный ходит, все чаще за воротник
закладывать стал. На мальчика-то он в крайнем случае согласен, а тут
девки, и целых две. Обидно ему, это я понимаю. Стала я их воспитывать, а
он попивать уже в систему. Девочки слабенькие, молока у меня мало,
покупала у соседки через парадное, тоже кормящая. Дорогое оно, грудное.
Сейчас матери сплошь безмолочные, редко у кого излишки. А денег не
напасешься: ему на водку и им на молоко. Однако терплю. Сильно любила.
Колечко продала с камушком, еще матери покойницы. Интеллигентность всякую
пришлось бросить - времени нет. Взяла сверх декретного за свой счет, до
года теперь дают, только я до года не дождалась, вышла на работу. Девочек
- в ясли. А они у меня нежные, чуть что - хворают. Три дня на больничном
по уходу, а там обратно за свой счет. Начальство хмурится: разве это
работница? Вася что получит, то и пропьет, а я крутись-вертись на свою
зарплату. Стал он меня поколачивать, когда выпивши. Сначала понемногу, а
потом - смертным боем, сами видели. И это не первый раз. Только те разы
сердце не болело.
- Люся, - сказала я, - а ведь за такие вещи его надо призвать к ответу.
Судить за нанесение телесных повреждений. Хотите, мы вам справку дадим?
- А мне-то что с того, если его засудят, посадят?
- На вашем месте я бы с ним развелась, платил бы вам алименты на
девочек. И на квартиру вы имеете право, вам всегда присудят. Я тоже
разведенная и очень даже хорошо живу. Сама себе хозяйка.
- Легко сказать, разведись. Люблю его - вот в чем вопрос. Перелюблю -
разведусь, честное слово. Спасибо вам, Кира Петровна. Поделилась, описала
вам свое горе - все легче.
- Вот и хорошо. Лежите спокойно, принимайте лекарства, на днях мы вас в
палату переведем. С девочками-то у вас кто?
- На круглосуточной, а по выходным соседка обещалась брать. Она у меня
хорошая, заботливая, не зверь какой-то. Через площадку.
- Вот, а вы говорите, хороших людей мало.
- Зря сказала. Есть они, хорошие.
- Главное сейчас - лечиться, выздоравливать. Я к вам еще зайду, ладно?
- Не беспокойтесь. А, пожалуй, зайдите, мне при вас вроде бы легче.
Смешно, а?

5

Все это вспоминаю как сквозь сон или дымку. Как будто другой человек
это был, не я.
"Мне при вас вроде бы легче". Дорогие слова! Очень я их любила слышать.
И многие больные мне их говорили. Любили меня больные.
Да и товарищи по работе тоже любили. Не все, конечно. Коллектив почти
сплошь женский. А это чаще всего - обиды, недоразумения, зависть,
ревность. Борьба самолюбий. Болезненная жажда справедливости. Странным
образом все это совмещается с самоотверженной работой. До упаду, до
нервного срыва. Не считались со временем; если надо, дежурили несколько
ночей подряд. Ворчали, препирались, падали с ног, но дежурили.
Феминизированные профессии - это чаще всего невыгодные, изнуряющие,
непрестижные. Учителя, врачи - почти сплошь женщины. А те, в оранжевых
робах, ворочающие шпалы и рельсы на путях, - мужчина-руководитель стоит
покрикивает... А домашний труд - отупляющий, неизбывный... Работа, дом,
вечная нехватка времени - скольких женщин они надломили, преждевременно
состарили! Впрочем, не всех.
Лично я тогда выглядела неплохо. Не сломили меня ни канитель с Борисом,
ни дежурства, ни бессонные ночи. Крепкая. Говорили, красивая. Многие мне
завидовали (об этом странно вспоминать - теперь). Старалась не выделяться,
быть как все. Не получалось.
Близких подруг на работе у меня не было. Да и вообще не было близких
подруг. На дружбу нужно время, а его не хватало. Больница, дом, опять
больница...
Второе женское терапевтическое отделение, которым я заведовала,
занимало половину второго этажа. Здание - старое, построено в начале
прошлого века, с размахом. Высоченные палаты, колонны, закругленные сверху
окна. Разумеется, все это со временем пришло в убожество, повсюду ржавые
подтеки, шелуха штукатурки... Все равно я любила (до сих пор люблю) это
здание. Похоже на красивого, породистого старика, в морщинах, но с ясными
глазами, ясным умом. Высокие окна выходят в дремучий сад с давно
умолкнувшим фонтаном посредине. Серое каменное ложе фонтана. Скачут по
нему воробьи, при дожде - лягушки. Между деревьями - мраморные статуи,
посеревшие от времени. У многих не хватает носов, рук, почти у всех -
пальцев. "Филиал нашей травматологии", - шутят коллеги-врачи. Узловатые,
старые липы. В узлах, ежами, - грачиные гнезда. Какой галдеж поднимали
грачи, когда наступала весна!
А по дорожкам ходили больные, выздоравливающие. Одеты кто как - кто в
больничном, кто в своем, домашнем. Из-под пальто - пижамные штаны, а то и
кальсоны с завязками. А лица чудесные, с выражением надежды и недоумения:
неужели хожу? Значит, жив, жива?
Одеть бы их как-нибудь попригляднее... Но нет, Главный за это бороться
не будет. Средства больнице горсовет отпускает скупо. На всякие сборы,
слеты - сколько угодно, на внешний вид - ни в какую.
А ведь хотелось мне, чтобы в больнице было красиво. Член профкома, я за
это отчасти отвечала. Мерещились кремовые шторы (как у Турбиных в романе
Булгакова), мягкие кресла в комнате отдыха, ласкающие глаз картины... Уют
ведь тоже лечит! "Фантазерка вы, Кира Петровна!" - отвечал Главный, когда
я с этим к нему приставала. Относился он ко мне неплохо, ручку целовал,
ценил как врача. Все это - пока не доходило дело до сметы. Тут он был
тверд как кремень.
Смешно сказать: сослуживцы в разговорах по душам "о жизни" всерьез
прочили меня за Главного. А что? Не совсем еще стар, вдов, бездетен. Да и
он как будто был не против, заводил боком-боком разговор о тяготах
одиночества, смотрел сладко... А я (в мыслях): боже упаси! Навязать себе
еще и эту обузу... Супружеская жизнь с Борисом вспоминалась не добром, а
досадой. Расхожая истина: мальчикам нужен отец. Такой - не нужен. Он ими и
не занимался вовсе. Спросит невзначай, как дела, а ответа уже не слушает.
А то и не спросит.
Пока были маленькие, воспитывать ребят помогала свекровь, Раиса
Мартыновна, баба Рая. Недобрая, глупая была старуха (как говорится,
царство ей небесное), но все же спасибо ей: вынянчила и Митю и Валюна. Мне
удавалось не прерывать работу, обходилась одним декретным, да и тот не
полностью. Последний раз, с Валюном, до того дотянула, что увезли в
родильный прямо с работы. Это теперь сидят с детьми по полтора года, тогда
таких вольностей не полагалось. Зато и отвыкали дети от матерей, особенно
от таких запойных работяг, как я. "Баба Лая, баба Лая!" Это Валюн,
примащиваясь к угловатым коленям старухи. Я протягивала руки: "Валюнчик,
поди к маме!" - "Мама на лаботе", - отвечал хитрюга. И правда, всегда "на
лаботе", там, со своими больными. Подолгу меня не видя, дети росли ко мне
почти равнодушными. Моя вина, моя беда...
А баба Рая умерла еще при Борисе. Толково умерла старуха, как говорят,
в одночасье. Долго не лежала, никому не была в тягость. Всем бы так.
Инфаркт - пожалуй, самая милосердная из смертей. Ребята потосковали и
утешились. Борис, тот, кажется, и не тосковал. Уже был поглощен своей
язвой. Я тогда не тосковала, тоскую теперь. Не так поступила, не то
сделала. Жила со старухой в одном доме, но души в ней не увидела. А ведь
была душа!
Душа, вероятно, была и в Борисе. Я в нее не вгляделась, не разглядела.
А Милочка, наверное, разглядела, тем и взяла.
Это я теперь так думаю, а тогда...
И опять, и опять: другой человек это был, не я. Смотрю на себя
тогдашнюю со стороны. Ничего бабенка, собой недурна, слишком
самоуверенна...
Приятельницы в бабьих разговорах советовали не упускать времени,
"устроить свою жизнь". Позорная формула! Как будто жизнь женщины, если она
без мужа, "не устроена"... А у самих-то "устроенных" разве хорошая жизнь?
У той муж пьет, у другой - болен, у третьей - бабник... Каждого накорми,
обстирай, обслужи! Завидовать тут нечему...
Приятельницы: как же так? Еще молодая, интересная и без личной жизни?
Отшучивалась: видно, не создана для личной жизни. Чего-то природа не
отпустила. Работа была моей личной жизнью. Со своими радостями, горестями,
поражениями. Со своими ритуалами. Церемониалами.
Больше всего любила церемонию утреннего обхода. Только что прошла
пятиминутка - идем по палатам. Зав. отделением, лечащий врач, сестра с
книгой назначений. Снежно-белая, торжественная процессия: халаты, шапочки,
фонендоскопы. На лицах больных - ожидание: эти помогут, облегчат боль. И
помогаем, и облегчаем. Каждой больной - улыбка, несколько ласковых слов...
Иногда, в особых случаях, рядом шествует приглашенный для консультации
профессор. Светило. С ним говоришь предельно уважительно. Короткие, только
посвященным попятные латинские термины. Предполагаемый онкологический
диагноз скрывается особенно тщательно. Даже латинское чересчур известное
"канцер" заменяется каким-нибудь дежурным эвфемизмом. Больной не должен
знать о тяжести своего состояния, бередить себя мыслями о смерти.
Так-то оно так. Однако...

6

- Посиди со мной, дочка, - сказала мне однажды больная старуха
(двусторонняя пневмония плюс эмфизема легких). - Сядь на мою коечку,
побудь маленько. Тяжко мне.
На коечку не надо (негигиенично), а рядом - отчего же? Посижу.
Принесла табурет, присела.
- Нагнись ко мне, доча, - сипя, попросила больная, - хочу у тебя
спросить. Больно личико у тебя светло. Глаза кари, щеки белы - самая
красота. Цветут у тебя глаза.
Старухино лицо было тускло-красным. Утренняя температура - тридцать
восемь, к вечеру повысится. И так уже который день. Антибиотики не
помогают.
Нагнулась. Дыхание больной на щеке было ощутимо горячим.
- Ты мне скажи, дочка, как на духу: долго мне на этом свете маяться?
Или пришла пора? Христом-богом молю, скажи!
- Что вы, баба Маня! Откуда у вас такие мысли? Не такая страшная ваша
болезнь, чтобы от нее умирать! Лечим вас и вылечим.
"Врач должен вселять в пациента бодрость, надежду. Не допускать мыслей
о возможном плохом исходе", - повторяла я про себя затверженные истины. В
данном случае объективных оснований для бодрости не было. Положение бабы
Мани было тяжелым, почти безнадежным. Обсуждая его на пятиминутках, мы
ждали со дня на день летального исхода, даже как будто удивлялись, что
старуха Быкова еще жива.
Глаза больной жидко блестели. Она вцепилась в рукав моего халата.
- Это я к чему, дочка? Это я не так, не ля ля-ля спрашиваю, а по делу.
Вещички у меня есть, не так, чтобы очень, а все-таки. Пальто,
воротник-норка, позапрошлый год справила, почитай, и не носила, все
жалела. Четыре простыни, два пододеяльника. Ложечка серебряная с
дореволюции, ручка витая. Другое по мелочи. Вклад на сберкнижке сто десять
рублей. Если скоро помру, надо бы разнарядку дать, по-старому, духовную.
Родни никого, все померли, сыновья на войне пали, жены за других
повыходили. Не распоряжусь - соседки растащат. Одна там очень уж
оперативная. Тетя Маня, говорит, иду за хлебом, вам взять? А сама так и
шнырит глазами, где что лежит. Нет, говорю, спасибо, ничего мне не надо.
Помирать не боюсь, а добра своего жалко. Отказала бы все старинной
подружке своей. Ровесница, а покрепче меня. Не родня, никто, а по чистой
любви. Хлебом в голодуху делились. Ты уж мне скажи, дочка, не скрывай.
Сказать, что ли, мелькнуло в мыслях. Только мелькнуло, сказалось
по-предписанному весело:
- Что вы, баба Маня! Поправитесь, долго еще проживете. Может быть, меня
похороните. Придете меня хоронить?
- Приду, если бог приведет. Со цветами...
Назавтра, придя в больницу, я узнала от сдававшей дежурство сестры, что
больная Быкова ночью умерла.
- Состояние было, в общем, стабильное. Вдруг цианоз, Чейн-Стокс, даже в
интенсивку перевести не успели. Массаж сердца, дыхание изо рта в рот - все
без результата.
Вот оно как.
С тяжелым сердцем пошла в ординаторскую. Там было тише и напряженней,
чем обычно, и еще больше табачного дыма. Все-таки каждая смерть в
отделении - для врачей тяжелая травма. А я-то чувствовала себя еще
ответственней, чем остальные. Вчерашний разговор не шел из ума.
- Кира Петровна, ну что вы так переживаете? - спросил Главный. - В
нашем деле излишние эмоции вредны. Берегите себя, будет больше пользы тем
же больным.
Не ответив, махнула рукой и вышла.
Правды, только правды просила больная у своего врача, и в этой правде
ей было отказано. Имеет же право человек приготовиться к смерти? Имеет.
Когда-то умирающих больных соборовали, причащали. Готовили к переходу в
иной мир. Теперь только казенная бодрость...
Правда. Правда... Нужна ли человеку такая правда? Одному нужна, другому
- нет. Самые сильные духом готовы выслушать правду. Другим это только
кажется, просят сказать им правду, а сами в глубине души хитрят, ждут
обмана. Тянутся к надежде, пускай призрачной. Может быть. Права
традиционная врачебная этика: всегда скрывать?
Нет, бывают исключения. Где-то незадолго перед тем читала "скорбный
лист" болезни Пушкина, историю его последних страдальческих дней. По тем
временам, при тогдашнем состоянии медицины рана была безусловно
смертельной. Врачи не скрыли этого от Пушкина. Ставился вопрос: правильно
ли они сделали? И давался ответ: правильно. Потому что это был Пушкин,
человек исключительной силы духа.
Значит, Пушкину можно было сказать правду, а старухе Быковой - нет?
Несправедливо.
Иной бодрячок спросит: для чего ей нужна была правда? Распорядиться
нехитрым своим достоянием? Пальто с норковым воротником? Витая ложечка?
Экие пустяки! Нет, не пустяки. Уважение к вещам не вещизм. Вещизм - от
изобилия, уважение к вещам - от трудовой жизни. Уважают не вещи, а
вложенный в них труд. Да, надо было, надо сказать бабе Мане правду. И
нечего себя утешать, что она все равно не успела бы "распорядиться". Может
быть, именно это помогло бы ей продержаться подольше. Формальности,
подписи... Все-таки при деле.
Так или примерно так думала я, стоя в коридоре у горшка с фикусом.
Ветерок, слабенький, шевелил занавеску. И вдруг где-то за плечом густой
баритон:
- Кира Петровна! О чем вы так задумались?
Обернулась. Рядом стоял доктор Чагин - низенький, массивный человек,
зав. отделением травматологии и ортопедии. Тяжелое, крупное, волевое лицо
с янтарными, пронзительными, немигающими глазами. Такими глазами, должно
быть, орлы смотрят на солнце. Железно-седые, густые волосы враскидку,
каким-то острым клювом сходятся на лбу. Общее впечатление - недоброй,
умной, насупленной птицы.
Он стоял, опершись на палку, кряжистую, витую, с загнутой ручкой.
Говорили, что потерял ногу на войне. И, что еще страшнее, - семью. В
больнице Чагин держался особняком, дружбы, даже приятельства ни с кем не
заводил. Всех тут звали по имени-отчеству, а его почему-то не Глеб
Евгеньевич, а доктор Чагин. Замкнут, ироничен, опрятно одет...
Стояли мы с ним у кадки с фикусом. В отделении было много цветов -
слабость старшей сестры. Этот фикус был особенный. На его верхушке
красовался свежий зеленый побег - третий за зиму.
- Что это вы так пристально разглядываете? - спросил Чагин.
- Да вот на фикус смотрю.
- Что же вы в нем усмотрели?
- Упрямый субъект. В книге "Комнатные растения" сказано, что, если
срезать побег у верхушки, фикус начинает ветвиться. А этот - ни в какую.
Стрижем его, стрижем, а он все растет в одном направлении - вверх.
- Черта, достойная уважения, - серьезно ответил Чагин. - Его урезали,
его искалечили, а он все остается собой.
Может быть, было неуместно говорить одному калеке о другом? Быстро
переменила тему.
- Дело не в фикусе. Думала я о праве... праве знать.
Довольно путано изложила свои мысли по случаю смерти Быковой. Имеет ли
больной право знать всю правду о своем состоянии? Приготовиться к смерти,
если она неизбежна?
- Сложный вопрос, Кира Петровна. В чем-то вы правы. Заговор молчания,
окружающий обреченного, ставит между ним и другими людьми стенку. Стенку
лжи. На себе это испытал, когда лежал в госпитале с газовой гангреной. Сам
врач и хорошо сознавал, что дела мои плохи. Но не с кем мне было
поговорить по душам, откровенно. У врачей да и у сестер были такие бодрые,
непроницаемые лица! Не лица, маски. Как в античном театре - навсегда
улыбка. Единственный, кто говорил со мной откровенно, был сосед по койке,
тоже "газовик", как нас тогда называли. "Помрем мы с тобой, братец, как
пить дать помрем, а жить-то до чего охота!" Ему жить охота, и мне охота,
он умрет, и я умру - куда тут деваться? Он-то умер после нескольких
ампутаций, а я, как видите, остался жив. В день, когда он умер, я спросил
у врача: "Мне, значит, тоже готовиться?" - "Да что вы, лейтенант, откуда у
вас такие мысли? Лечим вас и вылечим". А у самого глаза бодростью так и
затянуты. Да, многие бьются об эту стенку, умоляют о правде...
Такой длинной речи я никогда не слыхала от Чагина. Не думала даже, что
он на нее способен. Молчалив до предела. Как говорили про него сослуживцы
- "молчит до дыр".
- Так что же, - спросила я, - имеет человек право на правду?
- Это смотря какой человек.
- Значит, надо говорить правду только особенным? Сильным духом?
- Сила духа - понятие относительное. Многие, особенно в молодости,
считают себя сильными духом, способными вынести правду о близкой смерти. А
почему? Потому, что она далека от них, эта смерть. Не стоит за плечом, не
дышит в ухо. И заметьте: чем тяжелей больной, тем меньше он хочет знать о
себе правду. Он от нее прячется, думает: другие умирают, но не я. Ведь я -
это я, единственный, от всех особенный.
- Ну нет! Я-то хотела бы всей правды. Я-то бы ее вынесла.
- Это вы потому так думаете, что молоды и здоровы.
- Ну уж и молода! Сорок два года - не молодость. - Сбавила-таки себе
один годик, не удержалась!
- С моей позиции пожилого человека, ветерана войны, вы просто ребенок.
И суждения ваши ребяческие. Думаю, вам не приходилось переживать серьезных
горестей.
- Почему вы так думаете?
- По глазам. Настоящее горе оставляет след в глазах.
- Возможно, вы и правы, не приходилось. Все впереди. - И улыбнулась
беспечно.
- Так я и знал. Не было у вас в жизни серьезных горестей, испытаний. А
человек, сквозь них не прошедший, еще не совсем человек, а только залог
его, куколка, хризалида. "Я-то вынесла бы правду!" Это вы потому так себя
обольщаете, что у вас сильное, легкое, послушное тело, стройные ноги,
которыми, кстати, я всегда любуюсь. Каждый шаг - радость. Когда-то и я был
таким. Да-да, не смейтесь. Высоким не был, а стройным, легким, подвижным -
был. Не дай бог вам понять, что это значит, когда каждый шаг стоит усилия.
Дойти до угла, свернуть направо, добраться до палаты... И не просто
добраться, но и помочь больным. Знаю, они меня не очень-то жалуют,
называют хромым чертом. А мне, несмотря на это, надо вдуматься в каждого,
отнестись к нему с полным вниманием, не позируя, не выставляя себя.
Станиславский говорил, что режиссер должен умереть в актере. Так же вот
врач должен умереть в пациенте. Задачи все нешуточные. Рядом с ними как-то
несерьезно выглядит ваш вопрос о праве на правду.
Обиделась:
- Но здесь тоже задача - как поступать?
- Общих правил нет. Поступать надо не по правилам, а по ощущению.
Загляни человеку в глаза и постарайся понять: в самом ли деле он хочет
правды или так, кокетничает? Думаю, что ваша старуха не кокетничала. А
кокетничаете, простите меня, вы, поигрывая всякими мыслями...
Вот тебе и посоветовалась! Неприятный человек.
- Хватит, поговорили, - сказал он. - Пора за работу.
И двинулся по коридору, неся свое тело, подпертое палкой, до правого
поворота... Протез как будто не очень удачный, думала я, глядя ему в
спину.
В тот самый день, когда умерла баба Маня, выписалась Люся Шилова.
Коротко остриженная, очень бледная, но живая - непохожая на ту, что лежала
тогда лицом вниз. Какая-то твердость проступила на этом лице, обозначила
скулы.
- Вот и все, Люся. Желаю вам здоровья, счастья, радости. Сердце ваше мы
подлечили, теперь все зависит от вас самой. Главное, не волноваться.
Люся усмехнулась косо, по-новому:
- Это как выйдет. Волноваться, может, и буду, а психовать - нет.
Спасибо вам, Кира Петровна. Сами не знаете, как вы мне помогли. Век не
забуду. Если что для вас сделать - со всей радостью. Полы" помыть,
постирать, в магазин сходить. Только кликнете - прибегу.
- Спасибо, Люся. Думаю, надобности не будет. У вас своих забот
достаточно.
Обменялись телефонами. Обнялись, расцеловались. Ну, в добрый час!
Скольких уже своих пациентов проводила я в жизнь! Из окна второй
терапии было видно, как удаляется прямая, стройненькая фигура в невзрачном
пальтишке, с шарфом по ветру. Никто ее не встречал; шла одна. Вот уже и
пропала из виду. Так всегда уходят из больницы: лишь бы не возвращаться.
Впускаешь в свою душу больного, привыкаешь к нему, любишь. Какое-то время
- близкие люди. Выписывается больной - и поминай как звали...

7

Меня вызвал к себе Главный:
- Кира Петровна, очень вас прошу зайти.
Даже "очень прошу". Что, интересно, ему понадобилось?
После обхода зашла в кабинет. Главный сообщил, что мне придется срочно
поехать в Москву на конференцию аллергологов. Должен был ехать сам, но...
- Вступило, - сказал он по-простецки, потирая поясницу. - Радикулит
взыграл.
- Позвольте, Николай Максимович, а при чем тут я? Рядовой врач, даже
без степени...
- Тут не степень важна, а конкретные знания. У вас в отделении было
несколько случаев тяжелой аллергии, и вы с ними неплохо справлялись, я
даже взял кое-что из ваших историй болезни для моего доклада. С его
текстом я вас ознакомлю. Разумеется, он будет под двумя именами - моим и
вашим. Расскажете о своих больных, поделитесь опытом. Пусть видят, что и
мы в нашей глубинке не лаптем щи хлебаем.
Вот оно как: взял мои истории болезни, а мне - ни слова. Если б не
"вступило", так бы ничего и не знала... Впрочем, теперь это в обычае...
- Так могу я на вас рассчитывать?
- Я же не умею выступать.
- Когда-нибудь надо научиться.
- Да и нельзя мне ехать. На кого я оставлю отделение?
- Хотя бы на Нину Константиновну. Понимаю, что замена неудачная. Так
это же всего на несколько дней.
- А главное, - все еще сопротивляюсь, - что я понимаю в аллергии?
- В ней никто ничего не понимает. Твердят как попугаи: болезнь века.
Лекарственные препараты, бытовая химия, то да се. Вы как-то высказывали
дельные мысли на этот счет, связывали аллергические синдромы с конкретными