Грекова И.. Перелом

Делать нечего - сиди себе, дура, читай. А вот не читается. Тогда сиди и
смотри, как гуляют по столу осенние мухи. Какие у них перепончатые,
подробные крылышки. Как они скрещивают ножки, чешут их одна об другую,
чистят себе спину. Какие-то вялые, задумчивые. О чем они думают? О своей,
вероятно, тоже нелегкой мушиной жизни? Скоро она кончится, скоро зима. Но
кое-кто из них перезимует...
И так далее, по любому поводу. Сидя одна, без дела, я думала тоже как
осенняя муха. Еле-еле ползали мысли. Будущего не касалась (слишком там все
безотрадно), а рылась в прошлом, как старьевщик в куче хлама. Так ли жила?
Конечно, не так. Прошлое было цепочкой вин.
Особенно маму себе не могла простить. Глядя в зеркало, все чаще видела
вместо себя маму. Похожа. Только я в зеркале старше, чем мама тогда.
Мама ведь была красивая, по нынешней мерке еще молодая. Жить бы ей да
жить... Ведь это я со своим упрямством, непримиримостью отвадила тогда
Семена Михайловича, контуженого интенданта. Кто знает, может быть, мама
его любила? Тогда мне казалось, что нельзя такого любить - старого, молью
поеденного! И это после папы! Да и вообще...
Что я тогда знала о старости, даже просто о зрелом возрасте? Ничего.
Любая попытка не то что любить, а про сто жить полноценно в этом возрасте
казалась мне неприличием. Живем _мы_, молодые, а _они_ (взрослые, то есть
старые) только присутствуют.
Вот, например, пение. Хороший голос был у мамы. Любила петь, но
стеснялась. Как-то я пришла домой из школы (то ли в девятом классе была,
то ли в десятом?), а мама моет окна и поет. Так и заливается: "Мне минуло
шестнадцать лет..."
Я вошла с портфелем. Мама замерла, оборвала песню. "Что ж ты перестала?
Тебе ведь шестнадцать лет!" Ирония...
До сих пор звучит в ушах эта стыдливо оборванная песня. И так же
стыдливо годы спустя оборвалась мамина жизнь.
Заболела. Положили ее в больницу. Оказалось, воспаление легких. Видно,
простудилась, моя окна. Чистые окна - ее слабость. Говорила: "Окна - как
глаза человека. Всегда должны быть чистыми".
Последний разговор с мамой - именно об окнах. Я сварливо: "Ну зачем
тебе надо было непременно их мыть? Не могла подождать! Я бы потом вымыла".
- "Потом... Знаю я твое "потом"..."
Последний разговор. Расстались недовольные друг другом. А потом -
смерть. Сердце не выдержало.
Тогда об этом не задумывалась. Схоронила, поплакала - и погрузилась в
дела. Экзамены, ординатура. Уже наклевывался Борис. Наклюнулся...
Уговорила себя, что люблю. Вышла замуж. Детей родила как-то между делом.
Сбросила заботу о них на "бабу Лаю".
Все это вины, вины...
Сидела так однажды, перематывая сзаду наперед свое прошлое. Вдруг
телефонный звонок. Взяла костыли, подошла: "Слушаю".
- Кира? - спросил издалека глубокий голос. Так и екнуло сердце.
- Да, я.
- Говорит Витя. Виктор Владимирович. Твой дорожный попутчик. Помнишь?
Неужели забыла?
- Нет, не забыла.
- Я, знаешь, приехал сюда в командировку. На несколько дней.
Остановился в гостинице, номер "люкс". Очень хотел бы с тобой повидаться.
А ты?
Я молчала.
- Отчего молчишь? Ты не одна?
- Да, не одна (со мной - костыли, прибавила в уме).
- Тогда говорить буду я. Ты отвечай только "да" или "нет". Можешь со
мной встретиться?
- Нет.
- Хотела бы со мной встретиться?
- Нет.
- У тебя что-то изменилось в жизни?
- Да.
- Ты вышла замуж?
- Нет.
- У тебя кто-то есть?
- Нет.
- Значит, ты решительно не хочешь со мной встретиться? Подумай
хорошенько.
- Решительно нет.
- Тогда всего хорошего.
Трубка повешена. Дорожный попутчик... До чего он далек от меня
сейчас...
Работать, работать, только работать. Без этого я умру.


Еще сложности. Пришел Митя. Волосы на голове - как птичьи перышки.
- Мама, мне надо с тобой поговорить. Только не пугайся. Вот уже
побледнела.
- Ничего я не побледнела. Говори.
- Дело в том... Ну, словом, я тоже, как Валька... Очень стыдно, время
неподходящее, но я тоже задумал жениться.
- Вот оно что. На ком же это?
- Не догадалась? На Люсе Шиловой.
Ну и ну! Вот, значит, чем объяснялось отчуждение Люси, ее
мрачноватость. Сразу и не сообразишь, что сказать. Собралась с духом:
- Ну что же. Выбор неплох. Женщина хорошая: красивая, добрая. Но все ли
ты до конца продумал? Она старше тебя. К тому же двое детей...
- Я все до конца продумал.
- И где вы все собираетесь жить?
- Не бойся, на твою площадь не посягаем. Хватит с тебя тех двух
бездельников. Люсе обещали комнату в общежитии. А до тех пор будем жить,
как жили. Если я тебя не очень стесняю.
- Что ты! Я просто счастлива, что ты здесь.
- Не думаю. В твоем возрасте, при твоем состоянии здоровья...
Дожила...
Вот и Митя уходит. Валюн уже ушел. Все правильно. Сыновья вырастают,
женятся, отходят от матери.
Нет, работать, только работать!

26

Прошла ВТЭК. Дали вторую группу инвалидности с правом работать
(выпросила). Но работать только "в щадящих условиях", неполную неделю,
избегать стояния и ходьбы...
Но где? Самое естественное - у себя в больнице. Позвонила Главному. Он
рад, готов оформить в любой момент, на полставки так на полставки. "Все
что угодно, Кира Петровна. Сочтем за честь".
Затруднение одно, но очень существенное: дорога. Неблизко. Пешком на
костылях не дойдешь. А если и дойдешь, то не очень-то поработаешь. В
автобус не влезть из-за тех же костылей. На такси дорого. Что заработаешь,
то и проездишь. Втайне надеялась, что Главный предложит присылать за мной
машину. Не предложил.
Сменить квартиру на что-нибудь поближе к больнице? Мало шансов. Без
лифта, без горячей воды - мало кто согласится. И, во всяком случае, это не
скоро. А мне надо скоро.
Снять комнату там, поблизости? Объявила розыск через сестер, нянечек.
Ничего нет. А если и есть, то за баснословную цену.
Позвонил доктор Чагин:
- Поздравляю. Слышал, снова будете работать у нас. Рад.
- Хотелось бы. Только не знаю...
Изложила свои трудности.
- Вас понял, - по-военному сказал Чагин. - Этому горю можно помочь. У
меня двухкомнатная квартира. И совсем близко от больницы. Одна комната все
равно пустует. Предлагаю вам временно поселиться у меня.
- Что значит "временно"?
- Жизнь вообще временна. Посмотрим, как она будет складываться. Поладим
с вами или нет?
Подумала. Спросила:
- Какой этаж?
- Первый. Это и преимущество и недостаток. Когда хотел меняться, все
пугались первого этажа. Женщины обычно боятся воров...
- Я не боюсь.
- Я тоже. Да у меня и взять-то нечего.
Я размышляла. Последний, самый деликатный, вопрос:
- И... сколько же это будет стоить?
- Очень дорого. По улыбке в день. Можно даже подешевле: по улыбке через
день. Устраивают вас мои условия?
- Не знаю. Боюсь вас стеснить...
- Вы меня стеснять не будете, Фикус. Вы даже украсите собой мою
квартиру. У меня как раз не хватает комнатных растений. Ну как, согласны?
Только без жеманства, без всяких там "неудобно", "да что вы!". Терпеть не
могу эту дамскую манеру.
- Хорошо, я согласна.
- Молодец. Люблю за решительность. Другая бы сказала: я подумаю. Когда
сможете переселиться?
- Да хоть на будущей неделе.
...Можно сказать, повезло. Самое трудное - разговор с Митей.
- Мама, из-за меня? Из-за нас с Люсей? Я категорически против. И давай
к этому разговору не возвращаться.
- Вовсе не из-за тебя. Из-за работы. Я на своих костылях не могу туда
ни ходить, ни ездить.
- Твои костыли - препятствие временное. Перейдешь на палку.
- Жизнь вообще временна, - повторила я слова Чагина. - Так или иначе я
переезжаю. Комната остается свободной. Если ты не совсем глуп, займешь ее.
- Я совсем глуп.
- Вот уж не ожидала.
- Мама! - Обнял меня, поцеловал. - Мамочка!.. Если тебе там будет
нехорошо... Обещай!
- Обещаю. Вернусь. Вдруг мы с Глебом Евгеньевичем не поладим?
- Вполне вероятно. У него, кажется, сволочной характер. Кстати, сколько
он с тебя возьмет за комнату?
- Ничего. По улыбке в день. Или в два дня.
- Послушай, мне это совсем не нравится. В качестве кого ты будешь там
жить?
- В качестве себя.
- Ух как гордо!
Самое трудное позади. Валюн с Наташей, узнав о моем решении, никаких
эмоций не выразили. Оно их не касалось. Зато Люся в отчаянии:
- Кира Петровна! Что это вы придумали? Неужели из-за нас с Дмитрием
Борисычем? Да я себе этого вовек не прощу!
Плачет.
- Успокойтесь, Люся. Вовсе не из-за вас. Мне важно жить близко от
больницы, а там близко: десять минут ходу на костылях. А комната моя здесь
все равно будет свободна. Почему бы вам тут не пожить? Считайте, что
временно, пока ему или вам не дадут квартиру.
...Временно. Все временно...

27

Вещей оказалось совсем немного: два чемодана, Один - тот самый, с
которым Борис уходил в бега. Теперь и я ухожу в бега... Только носильные
вещи. Ни вазочки, ни безделушки не взяла. Мите так будет легче. Пусть
утешает себя, что "временно".
Доктор Чагин приехал за мной на такси. Удивился, что мало вещей, но
похвалил: "Хорошо, что не обросли". Переезжать помогал Митя. Валюн с
Наташей, как всегда, запропали. Люся стояла на пороге, вытирая глаза.
Какая-то льдинка все-таки была между нами.
Улица, где жил Чагин, мне понравилась. Невысокие дома с какими-то
решетками, медальонами. Старинная булыжная мостовая (теперь редко такую
встретишь, все асфальт). А лучше всего толстенные, старые ивы. Они росли
наклонно, параллельно друг другу, склоняясь к домам, почти касаясь окон
ветвями. Ивы по-осеннему полуголы - чуть подрагивали на них узкие, как
лезвия ножей, уже обреченные листья. Зато летом как должно быть здесь
тенисто, как тихо!
Дом Чагина - двухэтажный, солидно насупленный, с козырьком у подъезда,
чем-то похож на него самого.
Митя нес оба чемодана, не дал Чагину взять хоть один.
- Комната вас ждет, Кира Петровна.
Вошла, огляделась. Комната просторная, темноватая (из-за ив), но
уютная, с веселыми занавесками, с букетом осенних цветов на столе. Потолок
высокий (это я люблю). Мебель старомодная. В углу часы, тоже старинные,
вроде башенных. Громко тикают. Маятник в форме полного месяца ходит
туда-сюда. Улыбается. Чагин мне все объяснил, показал, что где, извинился,
сказал: "Устраивайтесь. Будьте как дома. В холодильнике найдете что
поесть". Ушел на работу.
Мите тоже было некогда: ждали в больнице. Он осматривался с неприязнью:
- А все-таки мне это тяжело, мама, понимаешь?
- Понимаю. Но тут мне будет лучше.
Лучше ли? Сама сомневалась. Проводила Митю в переднюю. Обняла.
Поцеловались. Ушел. И не улыбнулся.
Только после его ухода, осматриваясь в незнакомой квартире, спросила
себя: а где же вторая комната? Где будет жить сам Чагин? Второй
изолированной не было, была проходная. Большой книжный шкаф отгораживал в
ней пространство, закуток: узкая тахта, ночной столик... Его жилье! Из-за
меня...
Куда уж теперь деваться? Назад не поедешь.
Все очень просто, чисто. Чисто и просто во всей квартире; И очень тихо.
Было слышно, как в кухне вздыхал холодильник. Человеческим вздохом.
Наверно, меня не хотел.
Разобрала вещи. Платья развесила в шкафу, белье по полкам. Устала,
села. Избегать стояния и ходьбы... Костыли поползли в сторону, стукнули об
пол.
Правильно ли сделала? Верно ли решила? Стеснила человека, в сущности
постороннего. Но теперь уже поздно менять решение. Новый слой жизни. Надо
в него входить. Учиться жить заново.
Новый слой начался по-настоящему, когда пришла первый раз на работу.
Пришла, верней, притащилась - на костылях. Стыдно, хотя стыдиться тут
нечего. Хуже всего было увидеть себя в зеркале. В том самом, высоченном,
во весь простенок. В котором когда-то любила видеть свое отражение -
белое, стройное, туго стянутое в поясе. Теперь - чужая женщина, мешком
повисшая на костылях, серолицая, полуседая. Другой человек.
Сослуживцы-врачи были предельно предупредительны. Подвигали стул:
"Садитесь, Кира Петровна!" Хотелось спросить: "Что вы со мной, как с сырым
яйцом?" Нина Константиновна, глупая гусыня, приговаривала:
- Ничего, родная, не переживайте. Главное - хорошо питаться, дышать
свежим воздухом не меньше двух часов ежедневно. Через пару месяцев вы себя
не узнаете!
С каких это пор я для нее "родная"?
Новая зав. отделением, нестарая, собой недурная, приняла меня
любезно-настороженно:
- Мы вас перегружать не будем. Полставки, три дня в неделю. И,
разумеется, никаких дежурств! Николай Максимович мне все объяснил. Ваши
заслуги перед больницей, долголетний стаж, опыт...
Перестарался Главный, создавая мне "щадящие условия"!
- И что же я буду делать эти три дня?
- О, дела для вас хватит! Помогать врачам советом. Подменять, если кто
заболеет... Оформлять документацию...
Только этого мне не хватало! Прямо - к Главному. Вскочил из-за стола,
поцеловал руку (опять пришлось отдирать ее от костыля):
- Кира Петровна! Золотко! Наконец-то!
- Я насчет работы. Я бы хотела работать, как все другие врачи.
Дежурить...
- Я как раз хотел создать для вас режим наибольшего
благоприятствования.
- Мне он не нужен, этот режим.
- Вам он как раз предписан. В ваших документах... Если я его нарушу,
придется отвечать.
- Но я...
- И не заикайтесь!
Я не заикнулась и вышла.
Что ж, пришлось приступить к работе в этом самом "режиме наибольшего
благоприятствования". Единственное, от чего я категорически отказалась,
это от оформления документации (почерк!). Никто спорить не стал. В
остальном мои обязанности были неопределенны. С советами к врачам я не
лезла, а они не спрашивали.
К счастью, Нина Константиновна, прежде опасавшаяся хворать, стала брать
бюллетени все чаще. Ее больные стали почти "моими"...
Все бы ничего, если б не костыли проклятые! Как трудно на них дойти до
ординаторской, до палаты! Как гнусен стук резиновых наконечников: туп,
туп... Я сама себя ненавидела на костылях.
А самое тяжелое - это жалость в глазах больных. Они меня жалели - не я
их.
Казалось бы, приобретенный опыт - ведь сама побывала по ту сторону
преграды! - должен был сделать меня лучшим врачом. Ничего похожего! Из-за
преграды я вернулась но лучшим врачом, а худшим.
Как ни странно, иногда полезнее мало понимать. Преграда, отделяющая
врача от пациента, по-видимому, полезна. Врач должен быть для больного
существом высшим, почти недоступным. Его снисхождение должно
восприниматься как милость.
Пока я была в полной форме, пока больные любовались, гордились мной,
они как-то больше мне верили.
Эта преграда, которую я осознала, оказавшись по ту сторону, стала у
меня чем-то вроде навязчивой идеи. Она преследовала меня, играла со мной в
прятки, все время меняя место. То она отделяла меня от больных, то от
коллег-врачей. А то и вовсе распадалась на части, что-то загораживавшие, а
что-то - нет.
Мучительно не хватало мне былой авторитетности, самоуверенности, а
главное, счастья! Как это ни парадоксально, врач, чтобы хорошо лечить,
должен быть счастлив. "Врач одним своим видом должен вселять в больного
бодрость, надежду, веру в выздоровление", - кажется, что-то в этом роде
говорила я в прошлой жизни сыну Мите. А какую бодрость могла вселить в
больного я теперешняя, убогая, на костылях?
Так что первое время работать было тяжело. Прибавьте к этому мое
неопределенное, межеумочное положение в больнице. Отсутствие четких
обязанностей. И работу свою я теперь любила по-новому - смиренно,
сомневаясь в себе. Без азарта прежнего, без запоя, без трепета. Просто
ходила - и все.
Сына Митю - теперь уже врача - я видела редко. Работал в другой
больнице, на окраине. Правда, город не велик, но расстояние порядочное.
Занят был по горло - дежурства, дежурства... Иногда все-таки выбирал
время, заходил ко мне. Я поила его чаем в кухне, все еще не ставшей моей.
Суховат, точен, немногословен. Видимо, неплохой специалист. Иногда даже
помогал мне советом. Но улыбки его не было - Митиной улыбки, которую я так
любила... Порой хотелось попросить: да улыбнись же!
Они с Люсей и двумя девочками жили теперь в моей бывшей комнате. В моей
бывшей квартире, которая все больше становилась не моей, Люсиной. Только
кариатиды да мраморная лестница оставались прежними; внутри - все другое.
Девочки - Нюра и Шура - миленькие, но застенчивые. Меня дичились.
- Мама, это временно, - не уставал повторять Митя. - В любую минуту,
если тебе будет там плохо, мы твою комнату освободим.
Не понимал, что мне не "там" плохо, а вообще. Где бы то ни было. С
самой собой плохо.
Валюн с Наташей по-прежнему обитали во второй, бывшей "мальчишьей",
комнате. Как-то случайно дверь туда осталась открытой, и я, проходя,
ужаснулась. Это уже не беспорядок, а помешательство. Кучи обуви, одежды,
куски хлеба, грязная посуда. Никогда не убираемые постели...
Самих "молодых" я видела редко. Валюн - чужой, уже не говоря о ней.
Жили по-прежнему, как птицы небесные. Ссорились, мирились, пропадали,
появлялись, нигде не учились, нигде не работали...
"Что же ты их не призовешь к порядку?" - спрашивала я Митю. Он только
рукой махал. Мою денежную помощь отвергал категорически: "Сам теперь
зарабатываю". - "Много ли?" - "Пока хватает".
Люся тоже отказывалась от денег: "Что вы, Кира Петровна! Все равно мы с
Дмитрием Борисычем собирались комнату снимать!" Ходила ко мне раз в неделю
делать большую уборку (мне с костылями не под силу). Была немногословна,
сдержанна.
Так все и шло. Не то чтобы хорошо, но и не совсем плохо. Временно.
Настоящего дома у меня не было. Было жилье. Был хозяин жилья, Чагин,
всегда вежливый, внимательный, до крайности ненавязчивый. Обедали мы
порознь - в больнице или в соседней пельменной. Но по вечерам пили чай
по-домашнему, в кухне за круглым столом, под сенью молочно-матового
абажура с бисерной бахромой. "Еще родительский, - сказал как-то Чагин, -
помню его сколько себя". Как мог этот абажур сохраниться? Ведь война была,
оккупация? Удивилась, но ни о чем не спросила. Его жизнь, его абажур. Его
прошлое. Ни о чем таком речи не заходило. Как только разговор грозил туда
соскользнуть, Глеб Евгеньевич властно его останавливал. Сегодняшний день -
пожалуйста. Моя жизнь - сколько угодно. Его жизнь - ну нет.
О плате за комнату - "по улыбке в день" - он не вспоминал, а я тем
более. Был властен, внушителен, даже загадочен со своим оранжевым, из-под
крутых век, немигающим взором. При нем я себя чувствовала в высшей степени
"по ту", а не "по эту" сторону преграды. Я - больная, он - врач.
Обсуждали мы, между прочим, и эту проблему. Я жаловалась: после
перелома никак не могу найти свою позицию в жизни. То, что было когда-то
легко и просто - контакт с больным, - стало трудно, иной раз невозможно.
- Все "я" да "я", - перебил меня Чагин. - Как это "я" крепко в вас
сидит! Как "я" выгляжу, да правильно ли "я" поступаю, да любят ли меня
больные... А ну-ка бросьте это "я" к черту! Постарайтесь заняться чем-то
другим, кроме своей драгоценной персоны.
Обиделась:
- Я, слава богу, работаю.
- Этого мало. Надо иметь перед собой цель. Впереди, а не позади. Не
сокрушаться о прошлом, а думать о будущем.
- У меня будущего нет.
- Врете, простите за грубость! У каждого, пока он жив, есть будущее.
Хватит вам размышлять да в себе копаться. Поставьте перед собой конкретную
цель: перейти с костылей на палку.
- Это невозможно. Я и на костылях-то еле хожу.
- Возможно! И необходимо. Несколько месяцев упорства...
Упорство, само упорство в его желтом взгляде. В клюве волос, остро
надвинутом на лоб. В руке, сжавшей наконечник палки. Палка тяжелая,
массивная, как перекрученный корень...
- Неужели и мне - с такой? Да я ее не унесу...
- Нет, я подарю вам другую, легкую.
На другой день принес палку - чудо изящества. Какие-то инкрустации,
перламутр. Даже слишком хороша для меня. Для моей убогой фигуры.
- А ну-ка, Кира Петровна, попробуем! Отставьте костыли вон туда, в
сторону. В левую руку - палку. Встали, пошли.
- Не могу. Боюсь.
- Не вы боитесь. Боится кто-то другой поселившийся в вас. Временно.
- Вся жизнь временна. Кажется, так вы говорили.
- Нет, вечна.
- Вас ли я слышу, Глеб Евгеньевич? Неужели вы верите в загробный мир? В
существование после смерти?
- В личный загробный мир - нет. В существование после смерти - да.
- Вы это серьезно?
- Куда серьезнее! Объясняю. Каждый человек оставляет след в мире.
Кто-то о нем помнит. Даже не о нем самом, а о людях, событиях, которые
были с ним связаны. Где-то я читал (боюсь спутать, не специалист), что
кто-то из физиков в споре о "дальнодействии" и "близкодействии" выразил
смелую мысль: физическое тело присутствует не только там, где его можно
непосредственно ощупать, а везде, где только проявляется его влияние. Так
и с людьми. Каждый человек существует в мире не в наивном смысле - там,
где его можно потрогать, - а гораздо шире: в своих следах, делах,
влияниях. Мы, например, с вами существуем в наших больных, и не только.
Даже в наших ошибках. Безгранична людская преемственность. В ней, если
хотите, бессмертие. Скольких когда-то живших, ныне физически не
существующих, она сохранила! Человека как бы и нет, но тем не менее он
существует. Случалось ли вам в этом убедиться?
Задумалась. Да, случалось. Например, папа. Прямое плечо, седые виски,
глубокий голос... Нет, но существует.
Много раз потом вспоминала этот разговор с Чагиным. Повторяла: нет, но
существует...
- Ладно, дивертисмент кончен, Кира Петровна. Палку в левую руку, правую
- мне. Пошли.
- Не могу.
- Можете. Я рядом. В случае чего поддержу. Я сам с палкой, но не в
левой руке, в правой. Отлично друг друга дополняем. Дайте мне вашу правую
руку. Пошли!
Только два шага удалось мне сделать: закружилась голова, заходили
стены. Чагин поддержал меня, усадил:
- Ну и нервишки! Я о вас был лучшего мнения.
- Голова закружилась.
- Ладно, отдохните. Некуда спешить, не правда ли?
И еще какая-то фраза. Я не поняла.
- Что вы сказали?
- Не имеет значения. Старинная легенда.
- Расскажите.
- Пожалуйста. В глубокой древности какой-то святой, великомученик,
которому отрубили голову, взял ее под мышку и так, с головой под мышкой,
прошел некое расстояние (может быть, сто лье) от одного города до другого.
Кому-то рассказали об этом чуде, а тот резонно ответил: "Расстояние
неважно, важен первый шаг". Вот это-то я вам и сказал по-французски.
- Я не поняла. Французского не знаю.
- Эх, вы! Словно гордитесь: французского не знаю. А надо знать. Есть
старинная поговорка (опять старинная!): "Сколько языков вы знаете, столько
раз вы человек".
- А вы сколько раз человек?
- Не так уж много, - стал загибать пальцы. - Если по-настоящему, пять.
Если считать полузнакомые, то побольше. Остановимся на пяти.
Пять языков! Это подумать! Я перед ним просто неуч.
- Ну ладно, - сказал он. - Будьте хоть один раз, но человеком. Давайте
руку. Еще раз - на побитие личного рекорда. Раз, два - встали! Пошли! Не
бойтесь, я рядом.


Так начались наши уроки пешего хождения. Постепенно, не форсируя. Три,
четыре, пять шагов. "Берите голову под мышку - и вперед!"
Он все еще держал меня за руку. Все слабее, все незаметнее, но держал.
Одного его пальца порой было достаточно, чтобы, опираясь на палку,
пересечь комнату. Без этого пальца - ну никак! Сердился: "Ну, что за
ребячество! Вам ведь не год!" Но как-то не обидно сердился.
И вот наконец крупное завоевание - одна, без пальца, через всю
комнату...
Он был терпелив. Строг, но снисходителен. Когда освоила ходьбу без
пальца, начал ставить на моем пути препятствия: стопочки книг. По две,
потом - по три и больше. Заставлял меня через них перешагивать, не волоча,
а поднимая ногу. И опять: "Я не могу!" - "Можете!"
"Уроки пешего хождения" сблизили нас. Какая-то сухая дружба возникла
между нами. Он был недосягаемо авторитетен, я робка и послушна. Никогда
никого я так не слушалась... Вечерние чаепития вдвоем стали для меня
маленькими праздниками. Ждала его из больницы, старалась что-то
приготовить, даже испечь. Это я-то, всегда чуравшаяся бытового рабства.
Умевшая и хотевшая уметь не больше Наташи Спириной! Как пользоваться
духовкой? Никогда не знала. Постигла и это. С костылями (с ними все-таки
было привычнее) заглядывала в черное чрево духовки, совала туда какой-то
пирог... Чагин моего усердия специально не отмечал, но, кажется, был
доволен. С ним все было на уровне "кажется". Непонятный человек!
На улицу без костылей я еще не выходила, но ему обещала: "В этом году
выйду".
Скучала, подолгу его не видя. Когда в свои небольничные дни сидела одна
дома, думала все больше о Валюне. Непонятный, отдалившийся, муж Наташи.
Она называла его "Валериком", хотя он Валентин. Кривила рот, когда слышала
мое к нему "Валюн". Я перестала при ней его так называть. А разве я
когда-нибудь была с ним не "при ней"?
Пыталась ее понять. Смотреть на себя ее глазами. "Свекровь". Слово-то
какое злобное.
Да, вечная проблема: свекровь и невестка. Вражда органична, почти
неизбежна, вроде как у кошки с собакой. Исключения бывают, но редко.
Свекровь обычно говорит: "Я не вмешиваюсь". А на самом деле вмешивается
непрестанно. Одним своим присутствием, видом, молчаливым неодобрением. Как
бы ни скрывать, оно чувствуется.
Я ведь тоже в свое время не любила "бабу Лаю". А была ей многим
обязана. Тем, например, что стала (теперь-то уж чего скромничать!) хорошим
специалистом...
Побывав по ту сторону преграды, я приобрела еще вредную привычку все
время менять точку зрения. Мысленно смотрела на себя глазами Наташи.
Чувствовала непрерывное, хотя и безмолвное, "вмешательство". Вместе с нею
боялась, как бы я не стала настраивать против нее Валюна...
И все спрашивала себя: почему? Почему выросли в одной семье, у одних и
тех же родителей, при одном и том же воспитании два таких разных сына? В
чем тут дело? В случайной комбинации генов? Или все-таки в воспитании?
Казавшееся одинаковым, оно на деле одинаковым не было? Не хочется думать,