-- Не помню. Скорее всего, я так и не говорила. Взрослые про детей часто выдумывают, чтобы смешно. Работала продавщицей в универмаге. Зарплата маленькая, если не откладывать.
-- Что значит "Откладывать"?
-- Товар. По знакомству. Повышенного спроса. Я не откладывала. Не потому, что какая-нибудь идеалистка, а противно. Но дело не в этом. В общем, Андрей пил. Денег, конечно, не хватало. Он злился. Но я все терпела, из-за мамы. Словом, все шло ничего, пока...
-- Пока что?
-- Пока не лопнуло терпение. Подробностей рассказывать не буду. Недели две назад пришел, и... Словом, пришлось оттуда уйти. Это я зря рассказываю, выходит, что жалуюсь. Я жаловаться не хочу. Все же мама его любила...
-- И куда же ты ушла?
-- К подруге.
-- Почему не к брату?
-- Там жена.
-- Понимаю. А дальше?
-- Дальше? Ничего особенного. Ночевала у подруги, даже, представьте себе, спала. Назавтра взяла расчет на работе, заняла денег на билет, села на поезд и, видите, приехала. Почему к вам? Это опять-таки в память мамы. Она мне почти завещала: если что случится, ну, словом, когда умрет, ехать к вам. Вот я... приехала.
-- Девочка моя родная, -- плача, сказала Вера Плато-новна, -- девочка моя родная...
А продолжать уже не могла. Расхлюпалась самым позорным образом.
-- Не обошлись без слез, -- гневно сказала Вика и тоже заплакала.
Так их застала Маргарита Антоновна, вошедшая с подносом в роли любезной хозяйки. Увидела, что плачут, сказала "рагдоп", задела подносом о косяк, чертыхнулась -- чашки посыпались на пол. Уронила и поднос -- уже нарочно! -и застыла над содеянным в позе каменной Ниобеи, оплакивающей своих детей.
-- Ничего, это к счастью, -- сказала Вера.
-- Хорошенькое счастье! Посуды в продаже нет. Эту примету придумал тот, кто мог в любой лавочке купить чашки.
-- Будем пить из банок, -- сказала Вика.
44
Так у Веры Платоновны Ларичевой нежданно-негаданно появилась дочь. А что? Разве не была Вика ее дочерью с самого начала? Кто принес ее из родильного дома небольшим пакетцем, до того тщедушным и легоньким, будто там ничего, кроме одеяла, и не было? Кто вставал по ночам, пеленал, укачивал? Кто купал, грея воду на хромом примусе, в тесной каморке, где и повернуться-то было трудно? Кто прижимал девочку к себе со сложным чувством счастья и жалости? Все она, Вера. Ладонь до сих пор помнила ощущение цепочки выпуклых позвонков на худенькой спинке ребенка. Новую Вику не очень-то обнимешь, да Вера, правду сказать, не из тех женщин, что охотно обнимаются-целуются с себе подобными. Вику она полюбила широко, свободно и радостно, без излишней сентиментальности -- одним словом, весело полюбила. И было за что -- девочка была забавная, с загогулинами. Больше всего Веру трогала и забавляла ее пламенная строптивость, словно каким-то образом вернулась Маша, только в усиленном виде... Впрочем, чувства чувствами, а первым делом надо было Вику прописать. "Любовь в наши дни начинается с прописки", -- говорила Вера. Прописать оказалось не так-то просто. "Кто она вам?" -- спрашивали в милиции. Никакие ссылки на давнюю дружбу с умершей матерью здесь силы не имели. Личное обаяние -- тоже. Как ни облучала Вера начальника паспортного стола -- не помогало. Письмо народной артистки Куниной тоже оказалось пустым номером. Пришлось вывести на позиции тяжелую артиллерию в лице "очень ответственного" из номера люкс, который, однажды приехав в командировку, с тех пор всегда останавливался здесь, пренебрегая лучшими гостиницами города ради "Салюта" и Веры. Этот помог, не столько словами, сколько одышливым своим равнодушием, с которым он явился в милицию, положил фуражку на край стола и сказал: "Ну-с, любезный..." Таким образом, Вика была прописана, так сказать, официально закреплена в качестве члена семьи.
Возник вопрос: что делать дальше? Вера и Маргарита Антоновна советовали идти учиться. Но Вика и слышать об этом не хотела. Возражала по-своему, кипя и пузырясь, так, что дух у нее перехватывало от возмущения:
-- Почему это все помешались на высшем образовании? "Учиться, учиться!!!" Как будто бы образованным делает человека диплом. Нет уж. Пойду работать.
И пошла. И работу-то особенно не выбирала, взяла первую попавшуюся -приемщицей в ателье. Заработок небольшой, зато голова свободная. Свободная голова нужна была Вике, чтобы читать и думать. Читала она необычайно много, быстро, как правило -- лежа, крутя на палец легкий завиток откуда-то с виска или с темени. Читая, время от времени издавала саркастические звуки. Автор был, разумеется, невежда и халтурщик, путался в хронологии, а главное, размазывал сопли ("соплями" она называла всякие нежности и красивости). Читая про какие- нибудь "глаза, осененные густыми ресницами", про лунное сияние или поцелуй, она страдальчески стонала. "Что ты?" -- спрашивала Вера. "Лю-бо-овь!" -- отвечала Вика, презрительно растягивая "о". Кипеть гневом доставляло ей, видимо, удовольствие, потому что книгу она не бросала. Читала все подряд: романы, справочники, словари, примечания к собраниям сочинений. Даже "Малый атлас мира" -- и тот читала и ухитрялась возражать. А сколько всего она знала -- уму непостижимо! Скоро она стала для Веры чем-то вроде ходячего справочника. На вопросы отвечала сварливо, но точно. А как разгадывала кроссворды!
-- Вика, что это такое: запас представлений, восемь букв, в начале "т", на конце "с"?
-- Конечно, тезаурус! Удивляюсь вашему невежеству! Веру Платоновну она называла на "вы" и "тетя Вера", но, когда надо было выразить презрение, слов не выбирала. А Вера только посмеивалась. Ее забавлял контраст резких слов и нежных, полудетских губ, откуда они выходили... И вообще, в этой семье, в своеобразном содружестве двух женщин -- стареющей и старой, -- Викина запальчивая молодость пришлась как нельзя более кстати. Обе тетушки души в ней не чаяли. Каждая по- своему наставляла ее на путь истинный, настолько по-разному, что физически нельзя было слушаться обеих, -- она предпочитала не слушаться ни одной.
Общелюдские законы для Вики были не писаны, обо всем она судила самостоятельно, горячо и резко, порою несправедливо, но всегда искренне. Горда была непомерно -- вся в мать. Ничем никому не хотела быть обязанной. Небольшую свою зарплату всю до копейки отдавала Вере: "Ничего мне не нужно". Было у нее одно-единственное платьице на все сезоны -- носила его, подштопывая локти, пока совсем не истлело; тогда неохотно позволила Вере сшить себе другое, самое скромное (белый воротничок и тот спорола). Считала себя некрасивой (проходя мимо зеркала, отворачивалась), что было несправедливо -- какая-то тонкая, неочевидная красота в ней, безусловно, была. Особенно хорошела, когда смеялась, но было это редко и всегда на мгновение. Житейскую мудрость и жизненный опыт не ставила ни во что, но почему-то любила рассказы о прошлом -- подопрет кулачками щеки и слушает ("Смотри, глаза выронишь!" -- говорила Вера).
Особенно ее поражало, если кто-нибудь родился в прошлом веке (Маргарита Антоновна). "А как тогда было, в девятнадцатом веке?" -- "Ну, я плохо помню, мне был один год... Грудное молоко было сладкое..." Расспрашивала о прошлом внимательно, даже с личным каким-то интересом. О себе самой не рассказывала. Но из клочков фраз, случайно уроненных и тут же обрываемых, Вера догадывалась, что не все там было гладко. Горячая любовь к матери -- и яростное с ней несогласие. Может быть, была там какая-то запутанная ревность всех ко всем, может быть, детская любовь девочки к отчиму -- кто знает? Недаром ненавидела любовь и все, с нею связанное, и в книгах, и в жизни. А вместе с тем ненавидела мнимую свою некрасивость, чего бы ни отдала, чтобы самой себе нравиться, -- но не другим, боже упаси! Когда Вера или Маргарита Антоновна говорили ей что-нибудь лестное, злилась и махала рукой: мелите, мол, я лучше знаю... "Наш сатаненок", -- с любовью звала ее Маргарита Антоновна. Впрочем, сатаненок начинал уже как бы ручнеть, иногда улыбался, забывая нахмуриться...
Поселилась Вика в "каюте-люкс", которая сразу же приобрела спартанскинигилистический облик. Все немногие вещи, которыми Вика владела, лежали на виду, чтобы "всегда быть под рукой". Несмотря на это, они вечно терялись. Книги лежали бесформенными кучами, прямо стогами. Органически порядливая Вера, зайдя в Викино логово, приходила в ужас и пыталась что-то прибрать. "Не понимаю, -- взрывалась Вика, -- почему "прибрать" -- значит положить вещи так, чтобы их края были параллельны?" Вера объяснить этого не могла, только смеялась.
А Маргарита Антоновна вполне понимала Вику. Она сама любила царственный хаос: "Надо быть выше вещей". Во всем доме единственным островком порядка была Вери-на комната. Любопытно, что обе неряхи до того иногда доходили в своем роскошестве, что самим становилось невмоготу и они искали убежища у Веры.
-- Все-таки в чистой комнате что-то есть, -- великодушно говорила Вика.
Порою их партизанские налеты на Верину комнату сопровождались вторжением и туда беспорядка. В таких случаях Вера была беспощадна: "Брысь со всем барахлом!"
44
Однажды Вера Платоновна сидела в своем директорском кабинете, просматривала счета и прикидывала: по какой статье провести совершенно необходимый, но сметой не предусмотренный расход. Настроение у нее было неважное. Иногда даже ее покладистая натура давала взбрык. Эх, дали бы ей воли побольше! Впрочем, это старо. Воли тебе, матушка, никто не даст, крутись в дозволенных пределах. Недавно она читала книгу про спелеологов, исследователей пещер, проникающих, спорта ради, через самые узкие отверстия. Так вот, ее хозяйственная деятельность порою напоминала ей подземное пролезание спелеолога, червем ввинчивающегося в узкую щель...
-- Вера Платоновна, -- сказала, входя, старший администратор Ольга Петровна, женщина пожилая, тучная, честная, истеричная, а по существу -чистое золото.
-- Что такое?
-- Приехал моряк, просит отдельный номер. У меня нет, только резервный, на случай брони. Я ему отказала, а он -- опять. Такой настырный. Главное, не просит, требует. Ему, говорит, по службе надо. Улыбалась-улыбалась, аж щеки заболели. Направлю его к вам -- хорошо?
-- Все ко мне да ко мне, с любым пустяком! Неужели сами решить не можете?
-- Очень принципиальный.
-- Ладно, пускай зайдет.
Она опять погрузилась в счета. Какая-то сумма упорно не сходилась. Пересчитывала несколько раз -- все разные результаты. Старею... В кабинет кто-то вошел. На стол рядом с нею легла рука в черном морском рукаве с золотым галуном, выложенным восьмеркой. В руке -- какая-то бумага. Все это Вера Платоновна видела боковым зрением, поглощенная столбиком цифр. Сумма издевательски не сходилась, даже на счетах.
-- Сейчас-сейчас, только сложу.
-- Позвольте, я вам помогу в этом сложении, -- сказал приятный мужской голос.
Вера подняла глаза. Рядом со столом, неправдоподобно высясь, стоял очень длинный человек в форме моряка торгового флота, с узкой серебряной головой. Голова эта увиделась ей плавающей где-то под потолком и поразила своей высокой отдельностью.
-- Спасибо, -- улыбнулась Вера, -- думаю, что с арифметикой справлюсь сама. Садитесь.
Моряк уселся в кресло, разглядывая ее с живой симпатией.
-- Я Юрлов, Сергей Павлович. -- Он протянул ей бумагу, которую по-прежнему держал в руке. -- Сергей Павлович Юрлов, инженер-приборостроитель. Приехал сюда на испытания. По понятным причинам не могу входить в подробности. По вечерам должен работать. Совершенно необходим отдельный номер. Пытался договориться со старшим администратором, но безуспешно. Понадобилась встреча на высшем уровне.
Все это он произнес, весело глядя на Веру светло-синими, близко поставленными глазами сквозь стекла бифокальных очков. Лицо у него было прямоносое, чисто бритое, того красноватого оттенка, какой бывает у немолодых мужчин, ведущих здоровый образ жизни.
-- А это что? -- Вера Платоновна взяла у него бумагу. Честно говоря, почти липа. Просроченное удостоверение. На некоторых все же действует, но вы, я вижу, не из таких.
-- Совершенно верно, не из таких.
-- Вот и хорошо. Взаимопонимание, как я вижу, достигнуто. Остается получить ключ от номера.
-- Сергей Павлович, уверяю вас, ни одного свободного нет.
-- А триста третий?
-- Откуда вы знаете? Это броня.
-- Отлично. Это броня. Номер забронирован для возможных особо важных гостей. Отдайте его мне. Я как раз возможный особо важный.
-- Не могу. А вдруг приедет еще более важный?
-- Обязуюсь освободить номер в течение часа. -- Час -- это много.
-- Ну, в течение получаса.
-- Все еще много.
-- Четверть часа. Идет?
-- Идет, -- сказала Вера.
Этот веселый, как бы подпрыгивающий разговор чем-то ее радовал. Она чувствовала, что нравится моряку. Ощущение, что ею любуются, всегда подстегивало Веру, приподнимало, словно на крыльях (хотя какие уж крылья в ее возрасте?).
-- Вот вам записка к старшему администратору. Можете занимать номер. Только чур: уговор дороже денег. Приедут по броне -- я вас переселяю.
-- Будьте спокойны. Испарюсь, как бес перед заутреней. Спасибо, будьте здоровы, -- поклонился Юрлов и понес из двери в коридор свою гордую узкую голову.
Вера Платоновна покачала головой, сама над собой усмехнулась: "Когда же ты, мать, поумнеешь?" И снова взялась за счета -- уже в хорошем настроении. На этот раз сумма сошлась.
В течение следующих трех дней она несколько раз встречала Юрлова в холле. Он юмористически осведомлялся:
-- Ну как, мышки не беспокоят?
-- Нет пока. Живите спокойно.
Впечатление парящей где-то под потолком головы понемногу сглаживалось -- перед Верой просто был очень высокий, очень стройный немолодой человек с шутливо- доброжелательным, откровенно любующимся взглядом. Грешным делом, он ей нравился...
На четвертый день Юрлов снова зашел в директорский кабинет.
-- Если вы не заняты, мне бы хотелось с вами поговорить.
-- Пожалуйста. Садитесь.
Вера залилась краской, как в юности -- от щек, через шею, на грудь и лопатки. Даже неприлично в ее возрасте так краснеть -- человек может бог знает что подумать...
Сергей Павлович уселся в кресло. Оно было новомодное, вертящееся. Он повращался немного туда-сюда и спокойно спросил:
-- Вы не торопитесь? А то отложим...
-- Нет, не тороплюсь.
Вера изнемогала от любопытства.
-- Отлично. Я зашел, чтобы с вами поговорить. Предупреждаю, разговор будет серьезный, без дураков. Дело в том, . что вы мне очень нравитесь. Не скажу, чтобы я уже любил вас, но, кажется, вполне готов полюбить. В вашем прекрасном лице показалось мне что-то родное, милое, светлое. Бывают редкие люди -- источники света. Мне кажется, вы -- такой источник.
Вера слушала развесив уши. Давно с нею никто так не говорил. Источник света... Юрлов поглядел на нее с усмешкой.
-- Я понимаю. Вы из тех женщин, которые пьянеют от слов.
Она смутилась.
-- Нечего смущаться. У каждого свои вкусы. Вам нужны слова, другим -поцелуи.
Вера смутилась окончательно.
-- Так вот. Для чего я затеял весь этот разговор? Только чтобы сказать, что вы мне нравитесь? Этого мало. Что я готов полюбить вас? Этого тоже мало. Я пришел, чтобы вам сказать: как бы ни сложились наши отношения, я никогда на вас не женюсь.
-- Какое право... Я разве дала вам право думать?..
-- Не возмущайтесь, погодите. Мое отношение к вам таково, что я был бы счастлив, понимаете, счастлив на вас жениться. Но этого никогда не будет. Я женат.
("Метель" Пушкина, подумала Вера. "Я несчастнейшее создание, я женат". Гм-гм, что-то дальше будет?)
-- Я женат, -- продолжал Юрлов, потихоньку поворачиваясь в кресле, -- и женат, что называется, безнадежно. Моя жена лежит в параличе вот уже десять лет. И я никогда ее не брошу, пока она жива. И пока я жив. Теперь вопрос: сегодня после работы вы позволите проводить вас до дому?
-- Отчего ж не позволить? Это ведь ни к чему не обязывает ни вас, ни меня.
-- Меня обязывает.
Он поцеловал ей руку, и она увидела ровный пробор в его цельнокованых серебряных волосах. Пробор был ярко-розовый, может быть, потому, что нагнуться пожилому человеку стоило все-таки известного напряжения...
Вечером он ее провожал домой. Этот вечер решил все. Нервно шумело море, полный месяц висел над ним и дробился в неспокойной воде широкой живой полосой, как будто прыгали и били хвостами тысячи рыб. Земля тоже была неспокойна: голубая в свете луны, она летела, мчалась куда-то очертя голову. Кое-где к луне присоединялись еще фонари и тоже бросали свой свет и свои тени; столбы света и черные тени ходили кругом, перекрещиваясь и сменяя друг друга, словно на гигантских ходулях. Все это было совершенно и удивительно: даже у деревьев было выражение лиц. В этом смещенном мире Вера со своим спутником шли и не могли остановиться, расстаться. Десять раз подходили они к дому, к железной ограде с низенькими воротцами, стояли, опершись на эти воротца, и кто-то из них говорил "ну", собираясь прощаться, а другой: "ну нет, пройдемся еще", -- и снова они, взявшись за руки, шли к морю, пустынному в этот час, стояли там у самой кромки прибоя, и волны, одна за другой, радостно кивая гребнями, у их ног превращались в говорящую пену. И опять шли к дому и прощались, и опять, не в силах проститься, -- к морю. За этот вечер они рассказали друг другу все. Ничего не осталось потаенного, запрятанного. Это было даже страшно своей неприкрытой распахнутостью. Она подняла к нему голову, и ветер накрыл ей глаза его шарфом. Тогда он сказал, твердо, отчетливо, как рапорт: "Я вас люблю".
...Дома Маргарита Антоновна:
-- Верочка, побойтесь бога! Где вы пропадали? Вика спит -- молодая! -а я не могу. Беспокоюсь о вас, беспокоюсь...
-- Не зря беспокоитесь.
-- А что такое? Что случилось?
-- Маргарита Антоновна, я влюблена.
-- Как? Опять?
-- Нет, не опять. Впервые.
-- Вот тебе и на! А муж? А этот, как его, всегда забываю, Валерий или Виталий? Такой интересный мужчина, жалко, пьяница...
-- Все это было не то. Понимаете, только сейчас...
-- Да-да, понимаю. Вы ведете себя как типичный мужчина, и притом бабник. Всякий бабник клянется и божится каждой своей новой женщине, что он до нее никого не любил. "Все это было не то... Только сейчас..."
Вера рассмеялась -- помимо воли. -- Тургенев, первая любовь! -продолжала Маргарита
Антоновна. -- Как хотите, в наше время это не звучит. Я лично любила много раз, но, кажется, ни разу -- впервые...
И все же, размышляя об этой нежданной-негаданной любви, Вера сама себе повторяла: впервые. Нет, грех было бы сказать, что она не любила Шунечку. Любила. Сначала как девчонка, потом -- как подданная. А здесь -- равенство, простота, доверие, правда. Впервые. И как же ей повезло, что встретилось в жизни такое. Могла бы ведь и умереть, не узнав...
Прошли еще два вечера нескончаемых провожаний, безумной луны, неспокойного моря, которое с каждым разом грохотало все громче, как бы аккомпанируя нараставшей любви... Придя домой, Вера садилась в кресло, вытягивала перед собой уставшие от модельных туфель, натруженные ноги и смотрела куда-то вперед стеклянными, невидящими глазами. Маргарита Антоновна была не на шутку встревожена:
-- Все хорошо в меру. Никогда не надо терять над собой контроль. Это как на сцене: распусти себя, заплачь настоящими слезами, забыв о зрителе, -и что получится? Одни сопли, и никакого эффекта. Нет, моя дорогая! Женщина должна держать себя в руках. Помню, мама мне говорила (я еще девчонкой была!): "Марго, помни о своих ребрах! Ходи так, как будто тебя с двух сторон что-то подтыкает под ребра". И что? До сих пор, могу похвастать, я сохранила осанку. А почему? Помню о ребрах!
Нет, Вера о своих ребрах не помнила. Все бы так и шло: луна, провожания, улетания, если бы на третий день не пошел дождь. Волей-неволей пришлось привести Сергея Павловича в дом. Вера очень боялась Вики, но та вела себя вполне прилично. Сперва дичилась, а потом неожиданно обручнела. Разговаривала, даже улыбалась, выпуская на щеки призраки ямочек. Маргарита Антоновна -- та вообще была сражена:
-- Вот это мужчина! И рост, и манеры... Рука, седина... О боже, верни мне мои пятьдесят лет...
А еще через день Сергей Павлович улетел: кончилась его командировка...
Жил он постоянно в Москве, где была у него квартира, больная жена, взрослые дети -- сын и две дочери, и четверо внуков. Квартира -- огромная, старомодная, с дворцово-высокими потолками, без современных удобств, в когда-то роскошном купеческом доме. Лепнина на потолках (какие-то амуры в овалах), но протекающая от ветхости крыша -- когда шли по лестнице, вверху светилось небо. Квартира была как-то глупо спланирована, вся вокруг ванной и уборной (пройти туда можно было не иначе, как через чью-нибудь комнату). Несмотря на огромную площадь, она была тесна для разросшейся недружной семьи. Разменять ее на две меньшие было практически невозможно, построить кооперативную -- тоже (свыше ста метров жилой площади!). А он, хозяин всех этих метров, жил как-то сбоку, притулясь в одной из проходных комнат, через которую каждое утро проплывала для своих омовений толстая невестка в бигуди. Одинокий, неухоженный, он сам готовил себе еду (пельмени, сосиски -- что попроще), даже сам стирал себе носки, трусы и майки, выжимая белье, как это делают мужчины, не крутящим, а прямым движением сильных рук. Дочери были ученые, злые, неопрятные, одна инженер, другая -- физик. У инженера муж когда-то был, но ушел, бросив ее с двумя детьми, а физик до сих пор пребывала в девичестве. Сын, недоучившийся, по профессии фотограф, был полностью под башмаком у толстой своей жены, страстью которой было считать деньги в чужих карманах. Свекра она терпеть не могла, считала сквалыгой и жмотом и, проходя через его комнату, брезгливо оттопыривала мизинец. Сергей Павлович зарабатывал немало, но вечно был без денег: половина зарплаты шла сиделке, ходившей за больной и требовавшей, чтобы ее кормили. Другая, как это бывает, уходила сквозь пальцы, превращаясь в засохший хлеб, скисшее молоко и книги, книги...
Как ему не хотелось туда возвращаться! Прощались они с Верой на аэродроме, возле низкого модернового стеклянного здания с ходившими туда-сюда огромными дверями. Люди, люди -- и зажатая среди них любовь... Пора, уже объявили посадку...
-- До встречи, любимая, -- сказал он, целуя ее на прощанье.
Они еще только целовались -- не более, и о большем не помышляли. В этом что-то общее между ранней юностью и ранней старостью -- там и там платонизм.
46
И вот пошли-потекли годы Вериной ранней старости, ее первой настоящей любви. Любовь была такая настоящая, что Вера даже стала равнодушна к словам. И без них все было ясно ей и ему. Они любили друг друга со всей нежностью много испытавших, помнящих о смерти людей. С благодарностью судьбе за каждый дарованный им день. С сознанием, что каждая встреча, возможно, будет последней. Целиком открытые друг для друга, со всеми своими "всячинками", как они выражались. Делились каждой мыслью, каждой радостью, каждым рублем. Оба, стесненные в средствах, счастливы были делать друг другу подарки. Нежно поздравляли друг друга с праздниками, с днями рождения, с годовщиной встречи... Восстановили в правах даже именины, чтобы чаще можно было поздравлять. Писали друг другу длинные письма, без конца их перечитывали, целовали. Да, целовали письма -- глупые старые люди-Сергеи Павлович приезжал нечасто -- раза три-четыре в год -- и всегда останавливался прямо у Веры. По-семейному. И впрямь стал он подлинным членом семьи. Все в доме привыкли к нему и его полюбили. И Маргарита Антоновна, и сатаненок Вика. Даже кот, Кузьма энный (Вера давно уже перестала нумеровать представителей котовой династии), -- и тот терся о черные морские брюки и всем своим гордым существом выражал преданность... И сам Сергей Павлович полюбил всех в доме, включая Кузьму. Что касается Веры, то ее он обожал безмерно. Стоило видеть выражение его глаз -- молящихся, -- которыми он ее провожал, ласкал, лелеял... И особой любовью любил он дом как таковой. Все, в чем отказала ему судьба -- уют, заботу, преданность, -- он находил здесь. Не мрачную, жертвенную преданность, а светлую, веселую, мастером которой была Вера. "Ведь я эгоистка, -- говорила она, -- жертвовать собой не умею"... Как чудесно было, придя с работы, войти в уютную комнату, пахнущую цветами. Сесть за нарядный стол, накрытый вышитой скатертью со свежими, еще не расправленными складками от утюга. Погрузить ложку в сияющий, прозрачный бульон. Закусить пирожком, тающим во рту и вьщаю-щим нежный секрет своей начинки... Во всех этих вещах для усталого, заброшенного, немолодого человека было далеко не просто служение телу. Если уж служение, то какому-то древнему богу семейного очага... После обеда Сергей Павлович читал газету, неторопливо переворачивая листы, а Вера сидела рядом: шила, либо чинила носки (он уже давно забыл, что носки вообще чинят), либо тоже читала, но погружаясь в книгу не целиком, а только частью внимания, как спящая мать не целиком спит, готовая в любую минуту встать к своему ребенку... "Дай руку", -- говорил иногда Юрлов, и она протягивала ему руку, не слишком-то нежную, довольно крупную, и он целовал ее в ладонь, переходя от бугорка к бугорку... Верины мозоли безмерно его умиляли.
А вот с Маргаритой Антоновной у Сергея Павловича был роман -- иначе не скажешь. Вели она долгие беседы, прямо-таки флиртовали. Маргарита Антоновна бурно выказывала свое восхищение (она вообще чувства свои проявляла бурно) и без взаимности не оставалась. Разговор их был как теннисный матч: реплика за репликой, реприза за репризой. Мяч, мяч, еще мяч, отдан, отдан, превосходно, аут! И оба смеялись. Сергей Павлович красовался, веером распустив свой павлиний хвост. Вере иногда даже становилось обидно, что он красуется не перед ней, она говорила: "Сереженька, я тоже хочу хвост!" -- "Глупая, -отвечал он, -- перед тобой мне его распускать незачем. Все равно что перед самим собой". -- "А распускать непременно надо?" -- "Непременно, а то атрофируется". -- "И женщине тоже?" -- "Ну нет, хвост, как известно, только у павлина. У павы его нет".
-- Что значит "Откладывать"?
-- Товар. По знакомству. Повышенного спроса. Я не откладывала. Не потому, что какая-нибудь идеалистка, а противно. Но дело не в этом. В общем, Андрей пил. Денег, конечно, не хватало. Он злился. Но я все терпела, из-за мамы. Словом, все шло ничего, пока...
-- Пока что?
-- Пока не лопнуло терпение. Подробностей рассказывать не буду. Недели две назад пришел, и... Словом, пришлось оттуда уйти. Это я зря рассказываю, выходит, что жалуюсь. Я жаловаться не хочу. Все же мама его любила...
-- И куда же ты ушла?
-- К подруге.
-- Почему не к брату?
-- Там жена.
-- Понимаю. А дальше?
-- Дальше? Ничего особенного. Ночевала у подруги, даже, представьте себе, спала. Назавтра взяла расчет на работе, заняла денег на билет, села на поезд и, видите, приехала. Почему к вам? Это опять-таки в память мамы. Она мне почти завещала: если что случится, ну, словом, когда умрет, ехать к вам. Вот я... приехала.
-- Девочка моя родная, -- плача, сказала Вера Плато-новна, -- девочка моя родная...
А продолжать уже не могла. Расхлюпалась самым позорным образом.
-- Не обошлись без слез, -- гневно сказала Вика и тоже заплакала.
Так их застала Маргарита Антоновна, вошедшая с подносом в роли любезной хозяйки. Увидела, что плачут, сказала "рагдоп", задела подносом о косяк, чертыхнулась -- чашки посыпались на пол. Уронила и поднос -- уже нарочно! -и застыла над содеянным в позе каменной Ниобеи, оплакивающей своих детей.
-- Ничего, это к счастью, -- сказала Вера.
-- Хорошенькое счастье! Посуды в продаже нет. Эту примету придумал тот, кто мог в любой лавочке купить чашки.
-- Будем пить из банок, -- сказала Вика.
44
Так у Веры Платоновны Ларичевой нежданно-негаданно появилась дочь. А что? Разве не была Вика ее дочерью с самого начала? Кто принес ее из родильного дома небольшим пакетцем, до того тщедушным и легоньким, будто там ничего, кроме одеяла, и не было? Кто вставал по ночам, пеленал, укачивал? Кто купал, грея воду на хромом примусе, в тесной каморке, где и повернуться-то было трудно? Кто прижимал девочку к себе со сложным чувством счастья и жалости? Все она, Вера. Ладонь до сих пор помнила ощущение цепочки выпуклых позвонков на худенькой спинке ребенка. Новую Вику не очень-то обнимешь, да Вера, правду сказать, не из тех женщин, что охотно обнимаются-целуются с себе подобными. Вику она полюбила широко, свободно и радостно, без излишней сентиментальности -- одним словом, весело полюбила. И было за что -- девочка была забавная, с загогулинами. Больше всего Веру трогала и забавляла ее пламенная строптивость, словно каким-то образом вернулась Маша, только в усиленном виде... Впрочем, чувства чувствами, а первым делом надо было Вику прописать. "Любовь в наши дни начинается с прописки", -- говорила Вера. Прописать оказалось не так-то просто. "Кто она вам?" -- спрашивали в милиции. Никакие ссылки на давнюю дружбу с умершей матерью здесь силы не имели. Личное обаяние -- тоже. Как ни облучала Вера начальника паспортного стола -- не помогало. Письмо народной артистки Куниной тоже оказалось пустым номером. Пришлось вывести на позиции тяжелую артиллерию в лице "очень ответственного" из номера люкс, который, однажды приехав в командировку, с тех пор всегда останавливался здесь, пренебрегая лучшими гостиницами города ради "Салюта" и Веры. Этот помог, не столько словами, сколько одышливым своим равнодушием, с которым он явился в милицию, положил фуражку на край стола и сказал: "Ну-с, любезный..." Таким образом, Вика была прописана, так сказать, официально закреплена в качестве члена семьи.
Возник вопрос: что делать дальше? Вера и Маргарита Антоновна советовали идти учиться. Но Вика и слышать об этом не хотела. Возражала по-своему, кипя и пузырясь, так, что дух у нее перехватывало от возмущения:
-- Почему это все помешались на высшем образовании? "Учиться, учиться!!!" Как будто бы образованным делает человека диплом. Нет уж. Пойду работать.
И пошла. И работу-то особенно не выбирала, взяла первую попавшуюся -приемщицей в ателье. Заработок небольшой, зато голова свободная. Свободная голова нужна была Вике, чтобы читать и думать. Читала она необычайно много, быстро, как правило -- лежа, крутя на палец легкий завиток откуда-то с виска или с темени. Читая, время от времени издавала саркастические звуки. Автор был, разумеется, невежда и халтурщик, путался в хронологии, а главное, размазывал сопли ("соплями" она называла всякие нежности и красивости). Читая про какие- нибудь "глаза, осененные густыми ресницами", про лунное сияние или поцелуй, она страдальчески стонала. "Что ты?" -- спрашивала Вера. "Лю-бо-овь!" -- отвечала Вика, презрительно растягивая "о". Кипеть гневом доставляло ей, видимо, удовольствие, потому что книгу она не бросала. Читала все подряд: романы, справочники, словари, примечания к собраниям сочинений. Даже "Малый атлас мира" -- и тот читала и ухитрялась возражать. А сколько всего она знала -- уму непостижимо! Скоро она стала для Веры чем-то вроде ходячего справочника. На вопросы отвечала сварливо, но точно. А как разгадывала кроссворды!
-- Вика, что это такое: запас представлений, восемь букв, в начале "т", на конце "с"?
-- Конечно, тезаурус! Удивляюсь вашему невежеству! Веру Платоновну она называла на "вы" и "тетя Вера", но, когда надо было выразить презрение, слов не выбирала. А Вера только посмеивалась. Ее забавлял контраст резких слов и нежных, полудетских губ, откуда они выходили... И вообще, в этой семье, в своеобразном содружестве двух женщин -- стареющей и старой, -- Викина запальчивая молодость пришлась как нельзя более кстати. Обе тетушки души в ней не чаяли. Каждая по- своему наставляла ее на путь истинный, настолько по-разному, что физически нельзя было слушаться обеих, -- она предпочитала не слушаться ни одной.
Общелюдские законы для Вики были не писаны, обо всем она судила самостоятельно, горячо и резко, порою несправедливо, но всегда искренне. Горда была непомерно -- вся в мать. Ничем никому не хотела быть обязанной. Небольшую свою зарплату всю до копейки отдавала Вере: "Ничего мне не нужно". Было у нее одно-единственное платьице на все сезоны -- носила его, подштопывая локти, пока совсем не истлело; тогда неохотно позволила Вере сшить себе другое, самое скромное (белый воротничок и тот спорола). Считала себя некрасивой (проходя мимо зеркала, отворачивалась), что было несправедливо -- какая-то тонкая, неочевидная красота в ней, безусловно, была. Особенно хорошела, когда смеялась, но было это редко и всегда на мгновение. Житейскую мудрость и жизненный опыт не ставила ни во что, но почему-то любила рассказы о прошлом -- подопрет кулачками щеки и слушает ("Смотри, глаза выронишь!" -- говорила Вера).
Особенно ее поражало, если кто-нибудь родился в прошлом веке (Маргарита Антоновна). "А как тогда было, в девятнадцатом веке?" -- "Ну, я плохо помню, мне был один год... Грудное молоко было сладкое..." Расспрашивала о прошлом внимательно, даже с личным каким-то интересом. О себе самой не рассказывала. Но из клочков фраз, случайно уроненных и тут же обрываемых, Вера догадывалась, что не все там было гладко. Горячая любовь к матери -- и яростное с ней несогласие. Может быть, была там какая-то запутанная ревность всех ко всем, может быть, детская любовь девочки к отчиму -- кто знает? Недаром ненавидела любовь и все, с нею связанное, и в книгах, и в жизни. А вместе с тем ненавидела мнимую свою некрасивость, чего бы ни отдала, чтобы самой себе нравиться, -- но не другим, боже упаси! Когда Вера или Маргарита Антоновна говорили ей что-нибудь лестное, злилась и махала рукой: мелите, мол, я лучше знаю... "Наш сатаненок", -- с любовью звала ее Маргарита Антоновна. Впрочем, сатаненок начинал уже как бы ручнеть, иногда улыбался, забывая нахмуриться...
Поселилась Вика в "каюте-люкс", которая сразу же приобрела спартанскинигилистический облик. Все немногие вещи, которыми Вика владела, лежали на виду, чтобы "всегда быть под рукой". Несмотря на это, они вечно терялись. Книги лежали бесформенными кучами, прямо стогами. Органически порядливая Вера, зайдя в Викино логово, приходила в ужас и пыталась что-то прибрать. "Не понимаю, -- взрывалась Вика, -- почему "прибрать" -- значит положить вещи так, чтобы их края были параллельны?" Вера объяснить этого не могла, только смеялась.
А Маргарита Антоновна вполне понимала Вику. Она сама любила царственный хаос: "Надо быть выше вещей". Во всем доме единственным островком порядка была Вери-на комната. Любопытно, что обе неряхи до того иногда доходили в своем роскошестве, что самим становилось невмоготу и они искали убежища у Веры.
-- Все-таки в чистой комнате что-то есть, -- великодушно говорила Вика.
Порою их партизанские налеты на Верину комнату сопровождались вторжением и туда беспорядка. В таких случаях Вера была беспощадна: "Брысь со всем барахлом!"
44
Однажды Вера Платоновна сидела в своем директорском кабинете, просматривала счета и прикидывала: по какой статье провести совершенно необходимый, но сметой не предусмотренный расход. Настроение у нее было неважное. Иногда даже ее покладистая натура давала взбрык. Эх, дали бы ей воли побольше! Впрочем, это старо. Воли тебе, матушка, никто не даст, крутись в дозволенных пределах. Недавно она читала книгу про спелеологов, исследователей пещер, проникающих, спорта ради, через самые узкие отверстия. Так вот, ее хозяйственная деятельность порою напоминала ей подземное пролезание спелеолога, червем ввинчивающегося в узкую щель...
-- Вера Платоновна, -- сказала, входя, старший администратор Ольга Петровна, женщина пожилая, тучная, честная, истеричная, а по существу -чистое золото.
-- Что такое?
-- Приехал моряк, просит отдельный номер. У меня нет, только резервный, на случай брони. Я ему отказала, а он -- опять. Такой настырный. Главное, не просит, требует. Ему, говорит, по службе надо. Улыбалась-улыбалась, аж щеки заболели. Направлю его к вам -- хорошо?
-- Все ко мне да ко мне, с любым пустяком! Неужели сами решить не можете?
-- Очень принципиальный.
-- Ладно, пускай зайдет.
Она опять погрузилась в счета. Какая-то сумма упорно не сходилась. Пересчитывала несколько раз -- все разные результаты. Старею... В кабинет кто-то вошел. На стол рядом с нею легла рука в черном морском рукаве с золотым галуном, выложенным восьмеркой. В руке -- какая-то бумага. Все это Вера Платоновна видела боковым зрением, поглощенная столбиком цифр. Сумма издевательски не сходилась, даже на счетах.
-- Сейчас-сейчас, только сложу.
-- Позвольте, я вам помогу в этом сложении, -- сказал приятный мужской голос.
Вера подняла глаза. Рядом со столом, неправдоподобно высясь, стоял очень длинный человек в форме моряка торгового флота, с узкой серебряной головой. Голова эта увиделась ей плавающей где-то под потолком и поразила своей высокой отдельностью.
-- Спасибо, -- улыбнулась Вера, -- думаю, что с арифметикой справлюсь сама. Садитесь.
Моряк уселся в кресло, разглядывая ее с живой симпатией.
-- Я Юрлов, Сергей Павлович. -- Он протянул ей бумагу, которую по-прежнему держал в руке. -- Сергей Павлович Юрлов, инженер-приборостроитель. Приехал сюда на испытания. По понятным причинам не могу входить в подробности. По вечерам должен работать. Совершенно необходим отдельный номер. Пытался договориться со старшим администратором, но безуспешно. Понадобилась встреча на высшем уровне.
Все это он произнес, весело глядя на Веру светло-синими, близко поставленными глазами сквозь стекла бифокальных очков. Лицо у него было прямоносое, чисто бритое, того красноватого оттенка, какой бывает у немолодых мужчин, ведущих здоровый образ жизни.
-- А это что? -- Вера Платоновна взяла у него бумагу. Честно говоря, почти липа. Просроченное удостоверение. На некоторых все же действует, но вы, я вижу, не из таких.
-- Совершенно верно, не из таких.
-- Вот и хорошо. Взаимопонимание, как я вижу, достигнуто. Остается получить ключ от номера.
-- Сергей Павлович, уверяю вас, ни одного свободного нет.
-- А триста третий?
-- Откуда вы знаете? Это броня.
-- Отлично. Это броня. Номер забронирован для возможных особо важных гостей. Отдайте его мне. Я как раз возможный особо важный.
-- Не могу. А вдруг приедет еще более важный?
-- Обязуюсь освободить номер в течение часа. -- Час -- это много.
-- Ну, в течение получаса.
-- Все еще много.
-- Четверть часа. Идет?
-- Идет, -- сказала Вера.
Этот веселый, как бы подпрыгивающий разговор чем-то ее радовал. Она чувствовала, что нравится моряку. Ощущение, что ею любуются, всегда подстегивало Веру, приподнимало, словно на крыльях (хотя какие уж крылья в ее возрасте?).
-- Вот вам записка к старшему администратору. Можете занимать номер. Только чур: уговор дороже денег. Приедут по броне -- я вас переселяю.
-- Будьте спокойны. Испарюсь, как бес перед заутреней. Спасибо, будьте здоровы, -- поклонился Юрлов и понес из двери в коридор свою гордую узкую голову.
Вера Платоновна покачала головой, сама над собой усмехнулась: "Когда же ты, мать, поумнеешь?" И снова взялась за счета -- уже в хорошем настроении. На этот раз сумма сошлась.
В течение следующих трех дней она несколько раз встречала Юрлова в холле. Он юмористически осведомлялся:
-- Ну как, мышки не беспокоят?
-- Нет пока. Живите спокойно.
Впечатление парящей где-то под потолком головы понемногу сглаживалось -- перед Верой просто был очень высокий, очень стройный немолодой человек с шутливо- доброжелательным, откровенно любующимся взглядом. Грешным делом, он ей нравился...
На четвертый день Юрлов снова зашел в директорский кабинет.
-- Если вы не заняты, мне бы хотелось с вами поговорить.
-- Пожалуйста. Садитесь.
Вера залилась краской, как в юности -- от щек, через шею, на грудь и лопатки. Даже неприлично в ее возрасте так краснеть -- человек может бог знает что подумать...
Сергей Павлович уселся в кресло. Оно было новомодное, вертящееся. Он повращался немного туда-сюда и спокойно спросил:
-- Вы не торопитесь? А то отложим...
-- Нет, не тороплюсь.
Вера изнемогала от любопытства.
-- Отлично. Я зашел, чтобы с вами поговорить. Предупреждаю, разговор будет серьезный, без дураков. Дело в том, . что вы мне очень нравитесь. Не скажу, чтобы я уже любил вас, но, кажется, вполне готов полюбить. В вашем прекрасном лице показалось мне что-то родное, милое, светлое. Бывают редкие люди -- источники света. Мне кажется, вы -- такой источник.
Вера слушала развесив уши. Давно с нею никто так не говорил. Источник света... Юрлов поглядел на нее с усмешкой.
-- Я понимаю. Вы из тех женщин, которые пьянеют от слов.
Она смутилась.
-- Нечего смущаться. У каждого свои вкусы. Вам нужны слова, другим -поцелуи.
Вера смутилась окончательно.
-- Так вот. Для чего я затеял весь этот разговор? Только чтобы сказать, что вы мне нравитесь? Этого мало. Что я готов полюбить вас? Этого тоже мало. Я пришел, чтобы вам сказать: как бы ни сложились наши отношения, я никогда на вас не женюсь.
-- Какое право... Я разве дала вам право думать?..
-- Не возмущайтесь, погодите. Мое отношение к вам таково, что я был бы счастлив, понимаете, счастлив на вас жениться. Но этого никогда не будет. Я женат.
("Метель" Пушкина, подумала Вера. "Я несчастнейшее создание, я женат". Гм-гм, что-то дальше будет?)
-- Я женат, -- продолжал Юрлов, потихоньку поворачиваясь в кресле, -- и женат, что называется, безнадежно. Моя жена лежит в параличе вот уже десять лет. И я никогда ее не брошу, пока она жива. И пока я жив. Теперь вопрос: сегодня после работы вы позволите проводить вас до дому?
-- Отчего ж не позволить? Это ведь ни к чему не обязывает ни вас, ни меня.
-- Меня обязывает.
Он поцеловал ей руку, и она увидела ровный пробор в его цельнокованых серебряных волосах. Пробор был ярко-розовый, может быть, потому, что нагнуться пожилому человеку стоило все-таки известного напряжения...
Вечером он ее провожал домой. Этот вечер решил все. Нервно шумело море, полный месяц висел над ним и дробился в неспокойной воде широкой живой полосой, как будто прыгали и били хвостами тысячи рыб. Земля тоже была неспокойна: голубая в свете луны, она летела, мчалась куда-то очертя голову. Кое-где к луне присоединялись еще фонари и тоже бросали свой свет и свои тени; столбы света и черные тени ходили кругом, перекрещиваясь и сменяя друг друга, словно на гигантских ходулях. Все это было совершенно и удивительно: даже у деревьев было выражение лиц. В этом смещенном мире Вера со своим спутником шли и не могли остановиться, расстаться. Десять раз подходили они к дому, к железной ограде с низенькими воротцами, стояли, опершись на эти воротца, и кто-то из них говорил "ну", собираясь прощаться, а другой: "ну нет, пройдемся еще", -- и снова они, взявшись за руки, шли к морю, пустынному в этот час, стояли там у самой кромки прибоя, и волны, одна за другой, радостно кивая гребнями, у их ног превращались в говорящую пену. И опять шли к дому и прощались, и опять, не в силах проститься, -- к морю. За этот вечер они рассказали друг другу все. Ничего не осталось потаенного, запрятанного. Это было даже страшно своей неприкрытой распахнутостью. Она подняла к нему голову, и ветер накрыл ей глаза его шарфом. Тогда он сказал, твердо, отчетливо, как рапорт: "Я вас люблю".
...Дома Маргарита Антоновна:
-- Верочка, побойтесь бога! Где вы пропадали? Вика спит -- молодая! -а я не могу. Беспокоюсь о вас, беспокоюсь...
-- Не зря беспокоитесь.
-- А что такое? Что случилось?
-- Маргарита Антоновна, я влюблена.
-- Как? Опять?
-- Нет, не опять. Впервые.
-- Вот тебе и на! А муж? А этот, как его, всегда забываю, Валерий или Виталий? Такой интересный мужчина, жалко, пьяница...
-- Все это было не то. Понимаете, только сейчас...
-- Да-да, понимаю. Вы ведете себя как типичный мужчина, и притом бабник. Всякий бабник клянется и божится каждой своей новой женщине, что он до нее никого не любил. "Все это было не то... Только сейчас..."
Вера рассмеялась -- помимо воли. -- Тургенев, первая любовь! -продолжала Маргарита
Антоновна. -- Как хотите, в наше время это не звучит. Я лично любила много раз, но, кажется, ни разу -- впервые...
И все же, размышляя об этой нежданной-негаданной любви, Вера сама себе повторяла: впервые. Нет, грех было бы сказать, что она не любила Шунечку. Любила. Сначала как девчонка, потом -- как подданная. А здесь -- равенство, простота, доверие, правда. Впервые. И как же ей повезло, что встретилось в жизни такое. Могла бы ведь и умереть, не узнав...
Прошли еще два вечера нескончаемых провожаний, безумной луны, неспокойного моря, которое с каждым разом грохотало все громче, как бы аккомпанируя нараставшей любви... Придя домой, Вера садилась в кресло, вытягивала перед собой уставшие от модельных туфель, натруженные ноги и смотрела куда-то вперед стеклянными, невидящими глазами. Маргарита Антоновна была не на шутку встревожена:
-- Все хорошо в меру. Никогда не надо терять над собой контроль. Это как на сцене: распусти себя, заплачь настоящими слезами, забыв о зрителе, -и что получится? Одни сопли, и никакого эффекта. Нет, моя дорогая! Женщина должна держать себя в руках. Помню, мама мне говорила (я еще девчонкой была!): "Марго, помни о своих ребрах! Ходи так, как будто тебя с двух сторон что-то подтыкает под ребра". И что? До сих пор, могу похвастать, я сохранила осанку. А почему? Помню о ребрах!
Нет, Вера о своих ребрах не помнила. Все бы так и шло: луна, провожания, улетания, если бы на третий день не пошел дождь. Волей-неволей пришлось привести Сергея Павловича в дом. Вера очень боялась Вики, но та вела себя вполне прилично. Сперва дичилась, а потом неожиданно обручнела. Разговаривала, даже улыбалась, выпуская на щеки призраки ямочек. Маргарита Антоновна -- та вообще была сражена:
-- Вот это мужчина! И рост, и манеры... Рука, седина... О боже, верни мне мои пятьдесят лет...
А еще через день Сергей Павлович улетел: кончилась его командировка...
Жил он постоянно в Москве, где была у него квартира, больная жена, взрослые дети -- сын и две дочери, и четверо внуков. Квартира -- огромная, старомодная, с дворцово-высокими потолками, без современных удобств, в когда-то роскошном купеческом доме. Лепнина на потолках (какие-то амуры в овалах), но протекающая от ветхости крыша -- когда шли по лестнице, вверху светилось небо. Квартира была как-то глупо спланирована, вся вокруг ванной и уборной (пройти туда можно было не иначе, как через чью-нибудь комнату). Несмотря на огромную площадь, она была тесна для разросшейся недружной семьи. Разменять ее на две меньшие было практически невозможно, построить кооперативную -- тоже (свыше ста метров жилой площади!). А он, хозяин всех этих метров, жил как-то сбоку, притулясь в одной из проходных комнат, через которую каждое утро проплывала для своих омовений толстая невестка в бигуди. Одинокий, неухоженный, он сам готовил себе еду (пельмени, сосиски -- что попроще), даже сам стирал себе носки, трусы и майки, выжимая белье, как это делают мужчины, не крутящим, а прямым движением сильных рук. Дочери были ученые, злые, неопрятные, одна инженер, другая -- физик. У инженера муж когда-то был, но ушел, бросив ее с двумя детьми, а физик до сих пор пребывала в девичестве. Сын, недоучившийся, по профессии фотограф, был полностью под башмаком у толстой своей жены, страстью которой было считать деньги в чужих карманах. Свекра она терпеть не могла, считала сквалыгой и жмотом и, проходя через его комнату, брезгливо оттопыривала мизинец. Сергей Павлович зарабатывал немало, но вечно был без денег: половина зарплаты шла сиделке, ходившей за больной и требовавшей, чтобы ее кормили. Другая, как это бывает, уходила сквозь пальцы, превращаясь в засохший хлеб, скисшее молоко и книги, книги...
Как ему не хотелось туда возвращаться! Прощались они с Верой на аэродроме, возле низкого модернового стеклянного здания с ходившими туда-сюда огромными дверями. Люди, люди -- и зажатая среди них любовь... Пора, уже объявили посадку...
-- До встречи, любимая, -- сказал он, целуя ее на прощанье.
Они еще только целовались -- не более, и о большем не помышляли. В этом что-то общее между ранней юностью и ранней старостью -- там и там платонизм.
46
И вот пошли-потекли годы Вериной ранней старости, ее первой настоящей любви. Любовь была такая настоящая, что Вера даже стала равнодушна к словам. И без них все было ясно ей и ему. Они любили друг друга со всей нежностью много испытавших, помнящих о смерти людей. С благодарностью судьбе за каждый дарованный им день. С сознанием, что каждая встреча, возможно, будет последней. Целиком открытые друг для друга, со всеми своими "всячинками", как они выражались. Делились каждой мыслью, каждой радостью, каждым рублем. Оба, стесненные в средствах, счастливы были делать друг другу подарки. Нежно поздравляли друг друга с праздниками, с днями рождения, с годовщиной встречи... Восстановили в правах даже именины, чтобы чаще можно было поздравлять. Писали друг другу длинные письма, без конца их перечитывали, целовали. Да, целовали письма -- глупые старые люди-Сергеи Павлович приезжал нечасто -- раза три-четыре в год -- и всегда останавливался прямо у Веры. По-семейному. И впрямь стал он подлинным членом семьи. Все в доме привыкли к нему и его полюбили. И Маргарита Антоновна, и сатаненок Вика. Даже кот, Кузьма энный (Вера давно уже перестала нумеровать представителей котовой династии), -- и тот терся о черные морские брюки и всем своим гордым существом выражал преданность... И сам Сергей Павлович полюбил всех в доме, включая Кузьму. Что касается Веры, то ее он обожал безмерно. Стоило видеть выражение его глаз -- молящихся, -- которыми он ее провожал, ласкал, лелеял... И особой любовью любил он дом как таковой. Все, в чем отказала ему судьба -- уют, заботу, преданность, -- он находил здесь. Не мрачную, жертвенную преданность, а светлую, веселую, мастером которой была Вера. "Ведь я эгоистка, -- говорила она, -- жертвовать собой не умею"... Как чудесно было, придя с работы, войти в уютную комнату, пахнущую цветами. Сесть за нарядный стол, накрытый вышитой скатертью со свежими, еще не расправленными складками от утюга. Погрузить ложку в сияющий, прозрачный бульон. Закусить пирожком, тающим во рту и вьщаю-щим нежный секрет своей начинки... Во всех этих вещах для усталого, заброшенного, немолодого человека было далеко не просто служение телу. Если уж служение, то какому-то древнему богу семейного очага... После обеда Сергей Павлович читал газету, неторопливо переворачивая листы, а Вера сидела рядом: шила, либо чинила носки (он уже давно забыл, что носки вообще чинят), либо тоже читала, но погружаясь в книгу не целиком, а только частью внимания, как спящая мать не целиком спит, готовая в любую минуту встать к своему ребенку... "Дай руку", -- говорил иногда Юрлов, и она протягивала ему руку, не слишком-то нежную, довольно крупную, и он целовал ее в ладонь, переходя от бугорка к бугорку... Верины мозоли безмерно его умиляли.
А вот с Маргаритой Антоновной у Сергея Павловича был роман -- иначе не скажешь. Вели она долгие беседы, прямо-таки флиртовали. Маргарита Антоновна бурно выказывала свое восхищение (она вообще чувства свои проявляла бурно) и без взаимности не оставалась. Разговор их был как теннисный матч: реплика за репликой, реприза за репризой. Мяч, мяч, еще мяч, отдан, отдан, превосходно, аут! И оба смеялись. Сергей Павлович красовался, веером распустив свой павлиний хвост. Вере иногда даже становилось обидно, что он красуется не перед ней, она говорила: "Сереженька, я тоже хочу хвост!" -- "Глупая, -отвечал он, -- перед тобой мне его распускать незачем. Все равно что перед самим собой". -- "А распускать непременно надо?" -- "Непременно, а то атрофируется". -- "И женщине тоже?" -- "Ну нет, хвост, как известно, только у павлина. У павы его нет".