Она уже давно дышала на ладан и вот не выдержала. Хорошо, старухе самой удалось спастись, не придавило развалинами. Она стояла на краю обрыва в темненьком летящем платке, с задумчивым темным лицом, и что-то нашептывала. Вера обняла ее за плечи -- мать отстранилась. "Ремонтировать бесполезно", -сказал Ларичев и тут же распорядился: "Взять вещи, какие остались, маму -- к нам". Анна Савишна что-то говорила про "инструмент" -- пианино, верного Найденыша, прожившего с нею годы и как-то по-своему скрашивавшего ей жизнь. Александр Иванович ее высмеял -- от "инструмента" остались рожки да ножки. Мать покорилась. Вырыли из-под мусора кое-какие вещи -- было их до странности мало, ничего не нажила за долгую жизнь. Тем временем подкатил на фузовике Александр Иванович -- пофузились, поехали. Дома выпили "за новоселье" -- Анна Савишна тоже пригубила вишневой наливки, но глаза были горькие... А на участке, где стояла хата, кто- то, по договоренности с Александром Ивановичем, начал новую стройку...
   У Ларичевых мать жила тихо, неслышно, в маленькой комнатке без окна -бывшей прихожей. Освещалась она через дверь, летом в ней было прохладно, зимой -- тепло; Вера называла ее "каюта-люкс". И правда, в комнатке было уютно: портреты Ужика, Жени, старая карточка Платона Бутова (усы колечками), лиловое бархатное яйцо с позументами, пучки крашеного ковыля и чистота-чистота... Вера любила забежать к матери со двора, с фядок, с яркого солнца, мать брала ее за руку, и так они сидели минутку... Жизнь у Ларичевых шла налаженно, складно, по четкому расписанию, как на корабле. Летом Вера вставала рано, надевала широкополый соломенный "брыль" и шла на свои плантации. Полола фяды, подвязывала виноградные лозы, опрыскивала деревья -все это не по-любительски, а на научной основе (у нее уже скопилась неплохая библиотечка по садоводству). Шунечка вставал позже, часов в десять. Ради утренней неги он предпочитал не одеваться и кейфовал в одних трусах, обширных, как черные флаги. Над ними привольно располагался волосатый немалый живот.
   -- Эй, там, на камбузе! -- кричал, вставши, Александр Иванович. -Иду-иду, -- спешно откликалась Анна Савишна. -- Мне не вас, а Верочку. Я не при всем параде, так сказать, без галстука. -- Шунечка, доброе утро, -скромненько говорила Вера, заглядывая через порог. -- Чего тебе подать? -Чаю с калачом, варенье абрикосовое.
   Проходило две-три минуты, и являлась Вера с подносом, где было все то и только то, что требовалось: чай горячий, душистый, свсжезаваренный (Шунечка не терпел перестоявшего), белый мягкий калач с мучнистой корочкой, разогретый, слегка подрумяненный, темно-рыжее, нежно-густое варенье... И надо всем этим -- улыбка. За годы супружеской жизни Вера Платоновна выучилась улыбаться, какие бы кошки ни скребли на душе, быть всегда свежей, подтянутой, оживленной. Вот и сейчас, после работы на жарком солнце, она была свежа, причесана, сбрызнута одеколоном. Садилась напротив мужа, не распускаясь, не разваливаясь, прямо и стройно, с ямочками на веселых, юных щеках, и любо было смотреть на ее полные, гладкие, золото-загорелые руки... Удовлетворенный Шунечка, выпив свой утренний чай, целовал жену в щеку и милостиво ее отпускал. Сам же, в трусах, садился в кресло читать книгу. Книг у него было немного, но он их любил.
   Заботы по дому-- были строго разделены. Сад, огород, кухня, белье -это Верочка. Сарай починить, уплатить налоги, провести воду, оборудовать чердак -- это все Александр Иванович. С годами он стал хозяином солидным, рачительным, разумно расчетливым, без мелочности и ску-пердяйства, знал цену всему, и себе в частности. Разные Коли теперь к столу не допускались, принимались по второму разряду -- в кухне.
   Особой стороной жизни, особой заботой и радостью были дачники. Летом, для пополнения бюджета, Ларичевы сдавали часть дома, но не кому попало, а по строгому выбору. Тут Александр Иванович был привередлив, не терпел в доме плохого общества. Хорошим обществом были люди высокого полета -- -профессора, артисты, генералы. Сам выученный, как говорится, на медные деньги, Шунечка ценил образование, но с достоинством, без подобострастия. Снять дачу у полковника Ларичева было честью, доступной не всем. Дом был добротен, уютен, изобретательно ухожен. Комнаты -- светлы, высоки, просторны, украшены занавесками, свежо надутыми ветром. А всего важнее, что дачники чувствовали себя не дачниками -- гостями. К их услугам были и сад, и огород со всем там произрастающим, и смуглые персики, и матовая малина, и беседки, и розы, и просторный стол под грецким орехом, и смех и оживление милой хозяйки, и умная беседа видавшего виды хозяина. Вечером в беседке, увитой розами, ставилось на стол холод-нос кисленькое домашнего разлива вино, к нему -- козий сыр, колбаса, нарезанная толстыми, в палец, ломтями (вкус Александра Ивановича).
   Светлый рогатый месяц высился в небе, прохладный морской ветерок обдувал щеки, и светлая радость сидела за столом в лице белокурой хозяйки.
   "Рай", -- говорили гости. И подлинно, рай. Мудрено ли, что они, раз приехав, стремились сюда опять и опять? У Ларичевых дачники жили из года в год, становились своими людьми, как бы членами одной сложной веселой семьи...
   26
   Из года в год приезжал старик академик Красовский, историк древнего мира, с худенькой, нервной, нежно-озабоченной женой. Он был бел как лунь, она рыжа как белка, они ласково бранились, любя друг друга; предметом спора были лекарства, которых никто из них принимать не хотел, но непременно велел принимать другому. Он был светом ее жизни, единственным смыслом; когда он говорил, она глядела ему в рот и кивала маленькой рыжей головкой, напоминая старинную фарфоровую игрушку -- кивающего китайца: такие когда-то ставились на камин; Вера еще помнила одного такого в детстве, в том доме, куда они с матерью ходили стирать. Разговор академика был умен, несколько усложнен старомодными формами вежливости: "соизвольте выслушать", "прошу извинить", но, слушая его, Вера как бы воочию видела Древний Рим с его фонтанами и колоннами, струящиеся, красным окаймленные тоги, видела неистово храбрых легионеров, сражавшихся голыми, но с большими щитами... "Понт Евксинский", -- говорил академик, протягивая руку к синему морю... Вере нравилось, что они живут на берегу Евксинского Понта... Раза два снимала комнату у Ларичевых знаменитая артистка Маргарита Антоновна Кунина -- лауреатка, народная, веселая, орденоносная, гремевшая по всей стране (на улице за нею бегали мальчишки и кричали: "Тэрзай меня, тэрзай!" -- фразу из нашумевшего фильма, где она играла престарелую кокетку). Маргарита Антоновна была и впрямь немолода, нисколько этого не скрывала и на сцене не боялась быть старой (она и в юности играла старух), но в своей откровенной немолодости была прекрасна. Собственно, красивой она не была никогда, но что-то было в ней -- мимо красоты, поверх красоты -- неотразимое. Какая-то продувная веселость, владение своим телом и речью, бурлящий комический дар. Глаза -черно подведенные, пламенно-- серые. Шапка мятых, плохо завитых, пестро-седых кудрей. Великолепное неряшество в одежде (могла надеть разного цвета чулки, и когда ей на это указывали, отвечала: "Чистая условность. В средние века вообще так носили"). Великолепное презрение к моде. Глубокий, вибрирующий голос (почти бас), неровно накрашенный рот, папироска, присохшая к верхней капризной губе (клочочки бумаги с нее она срывала ногтем), а все вместе -- чудо! Александр Иванович, вообще-то не терпевший неряшества, в Маргариту Антоновну был просто влюблен. Весь сиял, когда она была рядом, ради нее надевал не только брюки -- пиджак! Усевшись в кресла, они вели долгие утренние беседы (когда Вера ненароком входила, Шунечка сухо говорил: "Оставь нас"). Маргарита Антоновна загадочно играла подведенными глазами, ужимчатым плечом... А Вера нисколько не ревновала, напротив, радовалась за Шунечку. "Надо же дать животному попастись", -- говорила она матери.
   Несколько лет подряд приезжала из Москвы семья генерала Ивлсва -- жена, Марья Ивановна, черноглазая толстуха с вечной завивкой, веселая, но паническая, топавшая по двору зелеными босоножками, и двое сыновей-погодков, Пека и Зюзя, -- сущие дьяволы, но с обаянием. Старший -- худой, начитанный, остроумный, младший -- амурно-пух-лый красавец, невежда. Порознь они были еще ничего, но вместе образовывали взрывчатую смесь.
   Попали они к Ларичевым случайно: мать на лето повезла мальчиков к морю, искали дачу, зашли напиться да так и остались. Зюзя заявил: "Никуда больше не пойдем, мне здесь хозяйка нравится". Вера растрогалась (Зюзя и в самом деле был неотразим в своей красоте дворянского недоросля). Как раз в то время в доме пустовала комната, и Вера, с разрешения Шунечки, сдала ее пришельцам. Пека и Зюзя прижились тут, как в родной семье. Шунечке эти разбойники нравились; со старшим он играл в шахматы, с младшим вел душеспасительные беседы. Он был единственным человеком, которого они слушались, хотя мать, Марья Ивановна, нередко давала волю рукам... Как-то, рассердившись на Зюзю, она отхлестала его по щекам кухонной тряпкой; "Концерт для тряпки с оркестром", -- иронически комментировал Пека -досталось и ему... В доме держать мальчиков было нельзя из-- за их изобретательной шкодливости; Шунечка поселился с ними на чердаке, где они спали на полу, в обстановке спартанской, но уютной. Вера Плато-новна туда не забиралась -- на приставной лестнице кружилась у нее голова, так что на чердаке образовался некий мужской заповедник. Мальчики быстро его обжили и до того распустились, что однажды стали оттуда поливать соседей какой-то сомнительной жидкостью (потом клялись, что водой). Соседка Анна Михайловна (пострадавшая) -- весьма и весьма толстая женщина в сарафане, открывавшем голую четырехэтажную спину (Шунечка говорил про нее, что она "в розвальнях"), -- отчаянно бранилась, крича: "Знаю я этих хулиганов, не такие они люди, чтобы водой брызгаться!" Хулиганы, присмирев, таились в углу чердака, а генеральша в отчаянии плакала под грецким орехом.
   Вера Платоновна все уладила, уверив Анну Михайловну, что в глечике была именно вода (сама, мол, ее на чердак ставила). Шунечка, пока шел скандал, ни во что не вмешивался, а когда все кончилось, вызвал к себе мальчиков и что-то им внушал наедине (может быть, даже и с ремнем), после чего они дня два были как шелковые. На третий день младший, Зюзя, подрался на дворе с псом Куцым: отнимал у него кость, и Куцый, естественно, его покусал. Генеральша опять впала в отчаяние, собралась везти сына в Пастеровский институт на предмет прививок от бешенства. Но Вера Платоновна ее отговорила. "Из них двоих бешеный он, -- сказала она, указав на Зюзю. -- Это Куцему надо делать прививки!" Марья Ивановна быстро утешилась -- она вообще быстро расстраивалась и быстро утешалась, -- махнула рукой и сказала: "Пусть бесится!" Разумеется, никто не взбесился... Генеральша-то вообще была ничего, нечванная, даже где-то там работала, преподавала. Детей воспитывать она решительно не умела. Генерал, ее муж, от этого занятия разумно самоустранился. Он тоже Иногда приезжал к Ларичевым -- худой, узкий, ученый, похожий на Пеку (название его специальности Вера не могла не только запомнить, но и повторить). Генерал к дачам вообще относился скептически ("Зачем снимать дачу? Отключу свет, водопровод, перестану спускать воду в уборной, за хлебом буду ездить в Дорогомилово и брать не белый, а черный, -вот тебе и дача!"), но для Ларичевых он делал исключение. Приезжал на неделю-другую, как говорил, "в целях инспекции". С Александром Ивановичем они подружились и, сидя в беседке за стаканом вина, вели разговоры на военные темы, спорили о какой-то Зеебрюггской операции (а Вера и не знала, что ее Шунечка -- такой образованный...).
   30
   Приезжали не только дачники, но и просто гости. Например, сестра Женя с мужем Семеном Михайловичем. Он был в свое время очень и очень крупный деятель, но теперь, в какую-то струю не попав и ослабев здоровьем, вышел на пенсию. Был он одышлив, тяжел, тучен и до того порабощен женой, что глядеть было жалко. "Семен, дует, закрой окно", "Семен, где мои туфли?", "Семен..." "Эй, Иван, чеши собак!" -- бормотал про себя Ларичев, очень эту пару не одобрявший. Впрочем, и самой Жене -- теперь Евгении Платоновне -- у Ларичевых не очень-то нравилось. Удобства самые примитивные, купаться ей было нельзя, так что море отпадало. Питание требовалось особое, диетическое (какие-то паровые пульпеты). Анна Савишна старалась-- старалась, а никак не могла угодить столичной гостье. Да что там -- столичной! Подымай выше: Женя много бывала за границей, любила про это рассказывать, выходило, что ездила она сама, а Семен при ней, вроде сопровождающего. В Париже делали ей прическу -- нечто волшебное! "Прямо на голове, без всяких бигуди, намочил составом, уложил, высушил, расчесал -- сказка!" Внешне с годами изменилась сильно, хотя по-прежнему считала себя красивой и часами сидела у зеркала, по-разному напуская на брови и лоб волнистую челку. Она располнела, но как-то неровно, кучами: живот тяжелый, ноги тонкие. Когда-то нежные черты лица огрубели, смазались; она казалась теперь не моложе, а старше сестры. Больше всего ее старило вечно обиженное лицо. "Уксус и горчица", -- говорил Александр Иванович. Глядя на сестру Женю, Вера задумывалась: а не добрую ли услугу оказал ей самой Шунечка, приучив всегда улыбаться? Так сказать, озарив вечной молодостью?
   Сестре Жене у Ларичевых не нравилось еще и потому, что Семен Михайлович очень уж расцветал в присутствии Веры, пускался в шуточки, дарил шоколад... А этого Евгения Платоновна ой как боялась! За нынешним мужем только недогляди -- уже за чью-то юбку уцепится. Один раз прогостили полный месяц, другой -- -- уехали, не дожив срока. По дороге на вокзал Евгении Платоновне попал в туфлю камешек, и она невыразимо страдала. "Семен, вытряхни" -- и страдальческое стояние на одной ноге, с опорой на его плечо, пока он, пожилой и тучный, вытряхивал туфлю... Оказалось, что это не камешек, а гвоздь.
   Одно лето приезжал в гости сын Александра Ивановича Юра -- теперь уже взрослый, полный, гладкий, женатый; жена Наташа с рыжим перманентом, детей нет. Мать его, Анна Петровна, давно умерла. Юра с отцом переписывался редко и мало. Александр Иванович с ним не нежничал, но и не ссорился; поселил гостей в чуланчике при кухне (кажется, Наташа с рыжим перманентом обиделась) -- в доме яблоку было негде упасть. Юра называл Веру Платоновну "мачеха" -видно, для юмора, и вообще был чужой, далекий. Глядя на него, Вера пыталась и не могла найти прежде любимые черты -- даже лоб у него растолстел, хотя, кажется, лбы не толстеют... Пожили, погостили, уехали...
   Одно лето -- вскоре после того, как дом был достроен, -- -- Вера выпросила у мужа позволение пригласить в гости Машеньку Смолину с детьми. Он согласился, но неохотно. Машу он недолюбливал, опасался ее влияния на жену, а дети наводили его на воспоминания о том, как он пришел с войны, как застал Веру не одну...
   Приехали. Вовус совсем большой, говорит басом, кудри на голове, как змей Горгоны Медузы -- только что не шипят. Глаза серо-зеленые, озорные, насмешливые, на носу горбинка. "Здравствуйте, тетушка" -- как чужой... "Что же ты, так и будешь мне "вы" говорить?" -- "Извините..." Сама Маша постарела, чем-то раздражена, с большим седым волосом в одном усе, с новой манерой стряхивать на пол пепел своих папирос... Узнаваема, до боли, была одна Вика -- тоненький человечек в пустых штанах (платьев она не признавала). Хрупкое тельце, улыбка бледненьких губ, открывающая трогательную пустоту на месте выпавших передних зубов... Пенно-- вздыбленные кудри, ночные глаза...
   -- Вика, маленькая, ты меня не узнаешь? Это я, тетя Вера.
   -- Здравствуйте, -- вежливо сказала Вика. -- Вы не скажете, где конец света?
   -- А на что тебе?
   -- Хочу знать. Если долго-долго ехать на поезде, а потом долго-долго -на самолете и еще немножко -- на пароходе, это и будет конец света?
   -- Думаю, что нет.
   -- Тем хуже. Где-нибудь он должен быть...
   -- Солнышко мое! До чего же ты стала большая, умная... Давай поговорим. Я ведь тебя давно не видела. Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
   Когда-то хотела быть милиционером. Раздумала. Потом -- водителем такси. Тоже раздумала. Теперь я хотела бы работать в цирке. -- Кем?
   -- Слоном...
   А Шунечкс Вика не понравилась: "Какой-то недоносок". Он любил вес мощное, крупное, сильное. Недаром он полюбил Веру.
   ...В общем, гармонии с гостями не получилось. Особенно Шунечка невзлюбил Вову. Змеи Горгоны Медузы несказанно его раздражали. "Ты бы подстригся, молодец", -- сказал он однажды. Вовус поглядел непочтительно и даже позволил себе усмехнуться. С тех пор он больше для Шу-нечки не существовал. За столом хозяин глядел сквозь него, в коридорах и на террасе не замечал. Вовус, по совету Веры Платоновны, даже подстригся, но и за это не был удостоен взгляда...
   Плохо вязалась с домом и Маша, как-то очень уж по-докторски авторитетная. Шунечка не любил людей, которые знают, как надо, он и сам это знал. Маша с годами стала речиста, непрестанно курила (Александр Иванович только морщился). Была бесцеремонна, не уважала порядка, заведенного в доме, на "Шунчика" смотрела иронически (очень становясь при этом похожей на Вовуса), высмеивала его султанские замашки, даже передразнивала: "Эй, там, на камбузе!" "Машенька, ради бога, тише!" -- шептала Вера. Она все трусила, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало: Александр Иванович крепко держал себя в руках, законы гостеприимства были для него святы. Так или иначе, месяц был дожит.
   Расставались в общем-то с облегчением. "Вот ведь как бывает, -- думала Вера, -- живешь с человеком, как с самым родным, делишь с ним и стол, и кров, и детей, а проходит время..." Грустное было это прощание -- грустное и невразумительное... Вера провожала Машу с детьми на вокзал, поезд подали на какой-то другой перрон; пока нашли... Вика в новых штанах, которые сшила ей тетя Вера (по кошке на каждом колене), была целиком поглощена новой заводной машиной, все время пускала ее по перрону, под ноги прохожим, и в любую минуту могла упасть на рельсы... Вовус, усмехающийся каким-то своим внутренним мыслям, так и не привыкший называть Веру на "ты"... Все это мучительно мельтешило, Вера с Машей так и не успели поговорить.
   Неожиданно прозвучало по радио: "Провожающих просят покинуть вагоны".
   Как покинуть? Уже? Бросились друг другу в объятия. На мгновение -прежняя близость, любовь, понимание. Мгновение кончилось, поезд ушел.
   Уехали, больше не приезжали. Вера не очень-то и настаивала. Маша Смолина, когда-- то самая близкая, уходила все дальше. Письма становились все реже, взаимный интерес слабел. Вот уже Вера и подолгу о Маше не вспоминала. Это было там, в какой-то другой жизни. А настоящая жизнь -сегодняшняя, реальная -- текла из года в год, из лета в лето, с плантациями, розами, гостями, дачниками, со сложным, но благоустроенным хозяйством, которым Вера Платоновна управляла веселой, но твердой рукой. В летнее время дачники жили не только в доме, но и на террасе, в сарайчике, на чердаке. Всех надо было устроить, облучить, связать, разговорить, познакомить. В моменты "пик" -- в дни наибольшего скопления людей -- Вере Платоновне просто из-под земли приходилось добывать койки, подушки, постельное белье. "Ты у меня прямо хозяйка гостиницы", -- шутил Шунечка, когда был благодушен...
   Давно это было... Как-то сейчас обернется жизнь?
   31
   На другой день после похорон приехал сын Александра Ивановича Юра с женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во рту -- золотой зуб. А сын Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в розовой глазури. Он поцеловал мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею, театрально рыдая... -- Простите, не успели на похороны, -- сказал Юра, -поверьте... Чему в таких случаях предлагается верить? Наташа продолжала рыдать. "Когда ты, дурища, от меня отлипнешь?" -- нелюбезно думала Вера. Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.
   -- Пойдемте, я вас устрою.
   -- Мы только на один день, -- сказал Юра, -- дела... Наташа шарила глазами по стенам, по потолку, как бы
   выбирая, оценивая. За обедом все выяснилось: приехали они по поводу наследства. Юре, как сонаследнику, причиталась четверть дома; в доме было три комнаты и кухня, не считая чердака и "каюты-люкс".
   -- В крайнем случае можно разгородить, -- сказала Наташа.
   "Черта с два вы у меня получите четверть дома, -- думала Вера Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка ее была безотказна). -- Все сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма".
   Юра осторожно завел речь о сбережениях.
   -- Сберкнижка единственная, на мое имя, -- сказала Вера Платоновна с самой любезной своей улыбкой, а подумала: "На-кася, выкуси".
   -- До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, -глазурно сияя, сказал Юра.
   -- Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, -- ответила Вера Платоновна. ("Черта с два получишь ты у меня четверть дома!")
   Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала -- все кончено...
   Вечером пришла Маша Смолина -- веселая, бодрая,
   -- Ну вот, дорогая моя. Хватит распускать нюни. Я тебя устроила на работу.
   -- Как? Куда?
   -- В гостиницу "Салют", дежурной по этажу.
   -- А я справлюсь?
   -- А то нет! У тебя -- огромный опыт работы с людьми. И самое главное, приспособляемость. Я не могла бы...
   На другой день Юра с Наташей уехали. Прощаясь, Наташа опять плакала у Веры на плече, а Вера, поверх ее головы, смотрела прямо в глаза Юре, нахально улыбаясь; Юра глаза опустил. А еще на другой день уехала Маша Смолина, предварительно сводив Веру в гостиницу "Салют" и договорившись, что та выйдет на работу через месяц. Вера с матерью остались одни в пустоватом доме, среди весенних роз -- все это, и дом, и розы, Вера впервые ощутила своим и готова была за это свое драться...
   И еще через два дня уехала сама Вера в военный санаторий на Карельском перешейке, под Ленинградом. Путь далек, впереди неизвестное, жизнь не кончена.
   32
   Военный санаторий стоял на берегу моря -- не моря, собственно, а мелкого залива, известного под именем Марки -- зовой лужи. На горизонте Кронштадт, где иногда золотой искоркой светился купол собора. Вокруг -Кронштадта -- форты, похожие на расползшихся черепах; один из них, загадочный, назывался "Чумной форт" -- там, говорят, когда-то ставились опыты с чумой. Была поздняя весна, здесь, на севере, еще запоздалая против обычных сроков. На деревьях чуть проклевывались почки, из земли, из-под сосновых игл лезла негустая нежная трава. А соснам весна была нипочем -- они стояли себе, шумя на ветру. Вдоль берега сохли подпертые кольями рыбачьи сети, лежали кверху дном черные лодки. Сети пахли рыбой, лодки -- смолой. Сезон здесь еще только начинался. Санаторий был заселен главным образом отставными полковниками, генералами -- все важные, тучные, медлительные, сердечники. Они ходили по кольцевой тропинке, именуемой "терренкур", и после каждой сотни метров присаживались отдохнуть. В столовой они были серьезны, озабоченны, долго выбирали меню на завтра, заказывали овощи и салатики, явно тоскуя по свиной отбивной. Говорили о разгрузочных днях, о том, кому и сколько удалось сбавить... Вера Платоновна, в черном, наглухо закрытом платье, вела себя более чем сдержанно и в общение не вступала. Жила она в палате на двоих. Соседка -- стройненькая дамочка лет сорока с войлочно-взбитыми, светло- соломенными волосами -- -- вдова солиста армейского ансамбля песни и пляски: "Мой муж был крупным артистом -- жест, обаяние, кудри из-под фуражки. Женщины так и лезли на стенку, на стенку..." Смысл ее жизни был в заграничных поездках -- муж возил ее по всему миру. Франки, доллары, лиры -- твердые, падающие, стабильные... Столько-- то валютой получал муж -- целое состояние.
   -- И, знаете, я считаю, что нужно иметь джерсовых костюмов минимум пять. На все случаи жизни. Очень практично. Прекрасно чистится, не растягивается...
   У самой у нее джерсовых костюмов было восемь. Узнав, что у Веры нет ни одного, она снисходительно усмехнулась -- усмешкой белого колонизатора над примитивностью дикаря.
   Целыми часами она делала себе педикюр, подняв колено к самому подбородку. Лак наносила тонкой кисточкой; сегодня он был ярко-розовый, завтра -- перламутровый, послезавтра -- лиловый...
   -- Ничто так не старит женщину, как неухоженные ноги.
   Звали соседку Ляля -- Ляля Михайловна.
   -- Я очень нежная по природе. Знаете, когда умер муж, я была просто в отчаянии. Решила покончить расчеты с жизнью. Пришла в ванную с бритвой. Вскрыла себе вены, руки в воду -- и жду. В это время приходит мой знакомый, ну, в общем, друг. Звонит -- я не отзываюсь, руки в воде, истекаю кровью. Взломал дверь, ворвался в ванную, меня -- на руки, на кровать, другой рукой звонит по телефону -- "неотложку". Спасли. Так я осталась жить.
   -- А детей у вас не было?
   -- Было двое. Умерли. Честно говоря, я о них не жалею. Когда умер муж, я в тысячу раз больше переживала...
   -- Вы, значит, одна живете? -- с личным любопытством спрашивала Вера Платоновна.
   -- Нет. Не выношу одиночества. Живу с тем, который ворвался. Спас мне жизнь. Если бы не он, я была бы уже в крематории, а это, согласитесь, не очень приятно. Купил мне путевку. Санаторий -- дерьмо. Мне, по состоянию здоровья, нужны жемчужные ванны. Приезжаю, требую. Нет жемчужных -- одни углекислые. Как вам это нравится? В Карловых Варах все разновидности ванн, массаж, уход за телом -- вот где можно помолодеть! А здесь -- минимум культуры. К тому же мужчины... Видели вы где-нибудь таких мужчин? С ним целуешься, а рука на пульсе: нет ли инфаркта... Нет, спасибо -- в первый и последний раз я сюда приехала...
   Однажды Вера Платоновна вышла к обеду и увидела за столом нового человека: молодой подполковник, лет тридцати пяти. Что-то в его облике ее поразило. Вглядываясь, она поняла: да, что-то общее с молодым Шунечкой. То же удлиненное, властное, победительное лицо. Те же ровные, соболиные брови. Даже цвет глаз -- желтовато-горчичный... Только черты лица помельче, поженственней, и волосы не те. Жиденькие, гладко через всю голову зализанные распадающимся зачесом. Так мужчины, дорожащие своей красотой, прячут лысину. У Шунечки-то была копна-Вера смотрела-смотрела на нового соседа, и у нее болело сердце, не как-нибудь фигурально, а обыкновенной физической болью. Подполковник, видимо, что-то почуял и на Верины робкие, из-под ресниц, взгляды отвечал вполне откровенными. После обеда: -- Разрешите вас проводить? -- Пожалуйста, -- ответила Вера, сама ужасаясь своей сговорчивости. Но ведь это молодой Шунечка ее звал... -- Вы к себе, в палату? Спите после обеда? -- Нет, никогда. -- Тогда не пройтись ли нам? -С удовольствием. -- К морю? -- Пусть будет к морю. И вот идут они по пляжу, по песку. Песок белый, тонкий, под ногами не скрипит, нежно поддается. От белесого моря тянет холодом; оно мелко, плоско, скупо замкнуто сереющим горизонтом; далеко уходят в него округленные, чайками засиженные камни. Время от времени с какого-нибудь из них лениво вспархивает чайка и равнодушно парит над водой. Вера невольно сравнивает это море -- с тем, этих чаек -- с теми... Какое может быть сравнение? Там море яркое, сине-сапфирное, песок темный, скрипучий, радость неистовая. Здесь все скромно, лысовато, подержанно. Как истая южанка, Вера Платоновна прелести севера не понимала. Так вышло, что гидом, путеводителем, открывшим ей северную прелесть, оказался новый знакомый -- подполковник, похожий на Шунечку. Звали его Виталием Петровичем, фамилия -- Кораблев. Долго-долго гуляли они в тот вечер (даже ужин пропустили), а ночь все не наступала... -Наши белые ночи, -- сказал Виталий Петрович. -- Видите, какая белизна в небе?