Над морем, давно погасившим закат, но полным жемчужного света, лучами расходились тонкие белые облака. В неверном ночном свете лицо спутника казалось прекрасным.
-- Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят -скоро конец их короткой жизни...
Виталий Петрович взял Веру под руку:
-- Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной...
Каждый вечер они ходили гулять, и он объяснял ей стройный, тонкий, звенящий северный мир. Знакомил с березами, угощал кисличкой. Белая ночь вставала на цыпочки, куда-то тянулась, взлетала, и вслед за нею тянулось, взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали сосновые иглы -- мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими соснами Виталий Петрович Веру поцеловал. Поцелуй был легкий, невластный, короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза...
-- Называй меня Талей, -- сказал он в истоме.
Целыми днями они были неразлучны. Расходились только на ночь -- на белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:
-- Нельзя возвращаться так поздно. Мне для цвета лица необходимо выспаться...
Вера не слушала: она спешно ложилась в постель. Мешали, никак не укладывались большие, утомленные ходьбой, неухоженные ноги. Мешали мысли: что же я делаю, что? Залетный, одинокий комар пел у нее над ухом -- вот-вот сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по лбу, комар увертывался, опять пел. "Сорок пять лет, сорок пять лет..." -- пел комар.
А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее, обкрадывая. Две недели оставались, потом -- одна, потом -- ничего... Верин срок кончился, она уезжала, Таля еще оставался. На пальце у него обручальное кольцо -- в первый раз надел. Таля, Таля... Спасибо тебе за все...
-- Мы еще увидимся, -- сказал он. -- Я тебе буду писать.
-- Ну, будь здоров.
Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло...
33
Гостиница "Салют", куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами-лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже -- буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором -- жилые номера: двойные, тройные. На третьем -- одиночные и люкс. Выше, на четвертом, -многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним -- доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.
Вера Платоновна -- светлая, завитая, надушенная -- сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День -- 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь -12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять -- день... С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди -- приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук -- и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить... В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше... Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз... Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.
Конечно, в ее работе не все были розы -- были и шипы, и ох какие... В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными...
-- Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, -докладывала горничная.
Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога -- лужа.
-- Товарищ Михеев, впустите меня. Я -- дежурная по этажу.
-- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.
За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.
-- Ну, ну, ну, -- говорила Вера Платоновна, -- каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь...
Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку -- поцеловать. Вера смеялась.
-- Вера Платоновна! Радость моя! -- рыдал Михеев. -- Если б вы знали...
-- Знаю, все знаю.
Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
-- Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь...
-- Пустите, я пойду. Набью ему морду.
-- Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?
-- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- бормотал Михеев, укладываясь.
Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина...
Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга -- тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела -- только ночью, на дежурстве.
Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс -- администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
-- Самый лучший? -- недоверчиво спросил дед.
-- Будьте покойны, лучше не бывает.
Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
-- Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.
-- Швейцар отлучился, -- чуть не плача, объяснила дежурная, -- дверь заперта. Он и шурует...
Вера схватила деда за локоть:
-- Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?
-- Выйти до ветру, -- заявил дед глубоким басом проповедника.
-- Господи, да у вас же в номере туалет!
-- То-то и есть, дочка... Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник -- в хате...
Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации...
В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный -истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений -- зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента...
Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она отказалась; поло-- вина отрезанного участка, с плодовыми деревьями, виноградниками и кой-какими строениями, отошла к соседу Михаилу Карповичу; на другой половине начал строительство белым кирпичом отставной полковник, давно уже стоявший на очереди. Огородные культуры Вера Платоновна резко сократила: салат, редисочка, клубника -- только для себя, три-- четыре грядки. Зато розы! Тут уж Вера дала себе волю. Целые заросли роз, всевозможные -- и классические розовые, и чайные, и алые, и темно-красные, цвета запекшейся крови, -- они цвели на колючих стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к розам, знала каждую в лицо, ходила к ним на свидания, касалась щекой прохладных, по краю трубчатых лепестков. Розы позволяли себя любить равнодушно, чванно, время от времени отряхиваясь и роняя круглую каплю росы... "Ну, точь-в-точь как сестра Женя с Семеном, -- думала Вера. -Впрочем, пускай себе капризничают: что не позволено человеку, позволено цветку..."
Домашнее хозяйство вела Анна Савишна -- большая в этом деле искусница. Умягченная годами, тихая, молчаливая, она двигалась по дому неспешно, как добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза. Мать и дочь любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.
Непривычной радостью было для Веры чтение без помех. Когда-то, еще в гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы Александр Иванович, отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он запрещал ей читать -- просто не находил нужным. Застав Веру с книгой, он всегда давал ей какое-- нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько угодно, было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она не так уж много, но со вкусом, всласть. Отлично помнила прочитанное, рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему. Самая заурядная книга становилась у нее увлекательной. "А он что? А она что?" -- спрашивала Анна Савишна. "А он... а она..." -- импровизировала Вера. Она видела героев как будто в театре, расставляла их по-своему. Ах, театр! Редко-редко приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.
34
Прошло уже больше года после смерти полковника Ларичева, и к Вере Платоновне начали свататься женихи. Еще бы, невеста завидная -- и дом, и сад, и нрав. Женихи подсылали соседок, разведывали. Некоторые отпадали сразу же, другие удостаивались смотрин.
-- Отчего же, в конце концов, не устроить мне свою жизнь? Если, конечно, человек попадется хороший...
-- Верно, дочка, верно.
Приходил жених -- немолодой, солидный, редковолосый, а то и вовсе лысый. Вел разговор культурный -- про погоду, про климат, про влияние на него атомных взрывов, про международное положение... Излагал свои взгляды на жизнь. Взгляды были в общем правильные, разумные (кто же в теории их не придерживается?), но скучные до судорог в челюстях.
-- Я знаете, как рассуждаю? Я рассуждаю, что не в деньгах счастье. Было бы здоровье.
"И с таким -- чужим, противным -- надо будет жить рядом? Ложиться в постель? Боже упаси!" -- думала Вера.
Сватовство всякий раз кончалось ничем. А жених обижался: чем он нехорош? Один, особенно гадкий, скорбный, с волосами в носу, пообещал даже "ославить на всю округу". Его Вера Платоновна с наслаждением выгнала...
-- Мама, отчего они все такие четвероногие? -- жаловалась она. -- За двуногого я бы, пожалуй, вышла...
-- Где же его взять, двуногого? Подожди, авось сам придет.
Из женихов главным и самым устойчивым был сосед Михаил Карпович, в прошлом хозяйственник, ныне пенсионер (это ему отошел Верин участок с плодовыми деревьями и виноградом на корню). Он вечно возился в саду, как трудолюбивый жук. Крепкий хозяин, он любил собственность, как коллекционер любит редкие вещи. И жениться-то мечтал главным образом для округления собственности: соседний обширный участок давно его соблазнял. Лично Верой, в плане любовном, он не интересовался: стар был..
-- Вам, Вера Платоновна, в самый раз теперь устроиться. Лучше меня не найдете. Нынешний жених ненадежный: хап-хап, продал, уехал, а ты кукуй. Женщина вы еще мо-- лодая, жить вам хочется. Я это понимаю, не препятствую -- живите себе на здоровье. Бывает муж, как собака на сене: сам не ест, другим не дает. Я не такой. Мне чтобы уют был в доме, пища хорошая. Вот вы вареники с вишнями хорошо делаете -- это я люблю. А тинти-финти, фигли-мигли -- пускай кто моложе занимается. Ну так как же, по рукам, что ли?
Михаилу Карповичу Вера согласия не давала, но и окончательно ему не отказывала, обижать не хотела, все шуточками отделывалась. Да и помощью его она все-таки дорожила. Ходил он к ней на правах, как она говорила, "заместителя по хозяйственной части". Владел топором, отверткой. Когда надо было что-нибудь прибить, починить, призывался Михаил Карпович. Он приходил, пожилой, обстоятельный, чинил и вздыхал:
-- Вот что значит дом-то без хозяина. Ну, как, не надумали еще, Вера Платоновна?
-- Нет еще, Михаил Карпович, -- смеялась Вера. -- Очень мне моя жизнь нравится. Сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. Давайте останемся друзьями, идет?
-- Друзьями, -- бормотал Михаил Карпович. -- Это вас книжки испортили. "Ах, дружба! Святое чувство!" А жизнь-то, она своего требует, чтобы все как у людей. Ох, подумайте, Вера Платоновна! Как бы вам счастья своего не упустить. Потом кусай локти, что упустила.
-- Ничего, как-нибудь... Михаил Карпович удалялся, ворча:
-- Гуляй-гуляй, все равно моя будешь.
А иной раз она, после особенно трудного дежурства, измученная, лежа в постели с ноющими ногами, вдруг и сама задумывалась: "А уж не согласиться ли? Все-таки опора". Но тут же отвечала себе: "Нет". И еще раз, решительно: "Нет".
Туго было с деньгами. Верин оклад маленький, к нему материна пенсия --- совсем гроши. А дом требовал денег. Очень он был прожорлив: то крышу поправить, то забор, то цистерна с водой прохудилась... Вера с Анной Савишной из одного долга вылезали, в другой влезали. Решились, не без колебаний, на крайнее средство: стали брать заказы -- платья шить. В работе недостатка не было -- было бы время. Приходили заказчицы -- чаще всего полные, гляделись в зеркало, поджимая живот. У Веры была легкая рука на полноту, умела так скроить, чтобы скрыть изъяны фигуры. Шила не по журналам, сочиняла фасоны сама. Платья всегда были уютные, милые, какие-то радостные. На скромных белые воротнички, на нарядных -- вышивка, стеклярус, блестки, что-то забавное, елочное... "Как вы помолодели! -- говорили ее клиенткам. -Как хорошо выглядите!" Кроила и мерила Вера, строчила и обметывала Анна Савишна -- все на совесть, каждый шовчик, как бисерный... И все- таки денег не хватало. Заказы, дачники, а оглянешься -- снова нет. Затеяла Вера провести газ. А на какие средства? Заняла денег, начали копать канавы. Вдруг, нежданно-- негаданно, среди всех хлопот, еще одно событие: приехал Таля, Виталий Петрович, санаторский знакомый. Писать не писал, пропал в неизвестности, и вот -- явился лично. Красивый, желтоглазый, вкрадчивый. Кольца на пальце нет.
-- Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя?
-- Какой вопрос!
Захлопотала -- радостная, праздничная, по-новому молодая. Сразу десять лет с плеч. Шепотом матери:
-- Мама, это ничего, что он приехал?
-- Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог здоровья, счастья.
-- Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет.
-- Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь...
Устроили Виталия Петровича в отдельной комнате, бывшей Александра Ивановича, на большой тахте под часами. После ужина легли спать -- он у себя, Вера Платоновна -- у себя. Легли, помолчали.
-- Верочка, радость моя, зайди ко мне, -- сказал Кораб-лев разнеженным голосом.
Босыми ногами по холодному полу побежала на зов. Смеясь от радости, легла на его твердую руку. Дура -- чуть было не вышла замуж. Целую ночь тикали часы, отмеривая счастье.
Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф.
-- Понимаешь, Верочка, не мог тебя забыть. Другие забываются, а ты -нет. Тянет к тебе как магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои -веселые, добрые...
Лениво, грациозно потянувшись, он поцеловал ей руку. Вера прямо купалась в потоке давно не слышанных слов... По-прежнему не дела любви были ей важны, а слова...
Таля прожил не два дня, а целых четыре, послал телеграмму, что задерживается по болезни. Тем временем катался как сыр в масле. Обедал по-царски. Спал до полудня на пышном ложе с кружевными пододеяльниками. Каждое утро находил на ночном столике свежие розы -- ради него Вера изменила своему правилу роз не срезать. Стряпала вдохновенно впервые за много лет. Вспомнила самые заветные, "подкожные" секреты старого Никодимыча: паштет из гусиной печенки, суп с сыром, пирожки с шампиньонами... Таля кушал изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил:
-- Изнемогаю от наслаждения.
На пятый день, несмотря на изнеможение, он уехал. Веселый, нежный, чуточку лысый, уклончивый. Насчет будущего разговоров не было. Он стоял на палубе парохода, Вера -- на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на темени распадающийся зачес...
Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ! Будь она, женская слабость, проклята... Вера поплакала-таки...
-- Мамочка, ты меня не осуждаешь?
-- Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать?
-- Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка.
-- А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь.
Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала.
35
Ух, как плохо было с деньгами. Газ все-таки провели -- снова вошли в долги. Дом-- обжора требовал-требовал, а сам почти ничего не давал. Вера продала золотую брошку, единственную свою драгоценность, запонки Александра Ивановича -- дом все проглотил и не поморщился. Михаил Карпович теперь на Веру дулся, видимо за Талю (а ведь обещал свободу полную, если за него выйдет!), и по хозяйству не помогал. Хочешь не хочешь, надо было продавать часть дома. А не хотелось! И тут ей, можно сказать, повезло. Из Москвы приехала старая знакомая, давнишняя дачница Маргарита Антоновна Кунина, народная артистка, звезда московских театров. Теперь эта звезда близилась уже к закату, не по таланту (он был по-прежнему блестящ), а по состоянию здоровья. Годам к шестидесяти заболела она астмой, стало ей трудно играть на износ (иначе она не умела). Врачи посоветовали переменить климат, лучше всего -- к морю. И вот она переселилась в родной Верин город, получила, в обмен на московскую, отличную квартиру на главной улице, а у Веры Платоновны купила половину низа: большую комнату с отдельным входом, с чуланом, который тоже мог сойти за комнату. Там был ее гримировальный кабинет.
Вера сначала расстраивалась, что пришлось продать часть дома, а потом вышло даже к лучшему. Маргариту Антоновну она от души полюбила. С того самого дня, когда Кунина впервые появилась в доме -- еще при Шунечке. Вера вошла в столовую и увидела в кресле пожилую женщину с ярко-серыми смеющимися глазами.
-- О, моя дорогая, -- сказала Маргарита Антоновна глубоким, басовым, вибрирующим голосом, -- какая же вы большая! Когда вы вошли, мне показалось, что вы на лошади...
Вера была покорена с первого слова. Она, как все люди с истинным чувством юмора, не прочь была посмеяться сама над собой...
В свое время Вера с восторгом приняла Маргариту Антоновну -- дачницу. Теперь, с готовностью -- Маргариту Антоновну -- совладелицу. С готовностью, постепенно переходившей в восторг. Конечно, ей льстила огромная известность Куниной. Стоило той появиться где угодно -- на улице, на пляже, -- сразу вокруг нее скапливались толпы. Кунину знали все. Опять мальчишки бегали за ней по пятам и кричали: "Тэрзай меня, тэрзай!" Она останавливалась и отгоняла их мечущими молнии серыми глазами. Когда на нее нацеливались фотоаппаратами, она поворачивалась спиной и говорила: "Умоляю, снимайте сзади, там я всего лучше..." В местном театре, где ее приняли с молитвенным благоговением, она играла редко -- раз в два-три месяца, и каждый раз театр был переполнен. "Кунина, браво, Кунина!!" -- и на сцену летели букеты цветов, не жиденькие, как на севере, а тяжелые, основательные, падавшие со стуком. "Благодарю вас, благодарю, друзья мои", -- томно вибрируя голосом, говорила Кунина, а зрители вопили пуще и пуще. Букеты доставляли на дом поклонники и поклонницы...
-- Опять я со своими вениками, -- рокотала Маргарита Антоновна. -Верочка, моя дорогая, приютите их, поставьте хоть в ведра...
Вообще, славу свою она любила, делая, впрочем, вид, что ее презирает. В сущности, верно было и то и другое. При случае тоже могла сама над собой посмеяться...
-- Послушайте, Верочка, какой со мною произошел случай. Убедилась в правоте Пушкина.
-- Ну, ну, расскажите, -- радовалась Вера, предчувствуя потеху. Уж больно озорно светились большие, подведенные глаза.
-- Была я вчера в вашем знаменитом театре оперы и балета. Давно мне говорили: "Сходите, не пожалеете". Пошла. Не жалею. Смотрела "Спящую красавицу". Все балерины, во главе с самой Спящей, выше средней упитанности. Когда прыгают, жиры так и трясутся. Ну, думаю, про этих не скажешь: "Летит как пух от уст Эола". Таких не Эолами, а домкратами подымать...
-- Это и была правота Пушкина?
-- Нет, слушайте дальше. Значит, сижу я, наслаждаюсь дурной радостью. В антракте, как полагается, вышла в фойе: людей посмотреть и себя показать. Ну, показала! Иду и страдаю от своей славы: все на меня глаза так и пялят. Больше, чем всегда: прямо плаваю на волнах обожания. И досадно, и приятно. И тут подходит ко мне одна и тихо, на ухо говорит: "Товарищ Кунина, я очень извиняюсь, но у вас сзади небольшой беспорядок". Оглянулась и что же вижу? Ужас! Сдуру напялила юбку наизнанку. Это бы еще ничего, беда в том, что она у меня с изнанки заплатана красным. И зад у меня, как у павиана!.. Ах ты, черт, думаю: вот тебе и слава! Не зря сказал Пушкин: "Что слава? Яркая заплата..."
Вера помирала со смеху. Вообще, она обществом Маргариты Антоновны наслаждалась безмерно. Любила ее и на сцене, и дома. Дома даже больше, чем на сцене. Там и там Кунина играла -- не могла не играть. Но на сцене она оставалась в пределах одного, прекрасно вылепленного, но единственного образа. Дома она играла с великолепной раскованностью, то и дело переходя из образа в образ. Могла делать это даже в пределах одной фразы: начинала ее в одном образе, кончала -- в другом. Стоило видеть, какую серию спектаклей разыгрывала она, скажем, на базаре, покупая рыбу в рядах. Лорнет, прижатый к серому глазу, томный, ныряющий, барственный голос: "А она у вас, милая, не с душком?" Торговка, естественно, громко протестует против такой клеветы на ее товар: "С душком?! Чтобы я так здорова была, как моя рыба с душком!" И тут, внезапно, полное превращение: вместо томной дамы с лорнетом кричит как будто бы другая торговка рыбой -- вздорная, сварливая, отлично владеющая всем набором южных побранок. Минуты две-- три длится препирательство, за которым с интересом следят соседки по рыбному ряду. Преимущество явно на стороне Куниной, с ее поставленным голосом. Еще минута -- и удаляется с рынка усталая, низенькая, скромная старушонка...
Потребность играть была в ней неистребима. Даже когда нападала астма, Маргарита Антоновна страдала броско, с пафосом. В груди у нее начинала сипеть шарманочка, каждый выдох вырывался со свистом. Она играла умирающую -- искренне, но все же играла...
Приступы чаще всего бывали по ночам. Маргарита Антоновна стучала по трубе отопления -- для этого у нее на ночном столике всегда лежали клещи. Услышав стук, прибегала Вера. Маргарита Антоновна говорить не могла, объяснялась жестами. Она рисовала в воздухе чайник, льющуюся воду -- -настолько реально, что даже как будто слышалось бульканье. Вера бежала в кухню, грела воду, наливала в таз, ставила туда крупные, неповоротливые ноги Куниной. Сидя в кресле, с ногами в тазу, Маргарита Антоновна погружалась в эффектное умирание. Она, столько раз умиравшая на сцене, и тут не могла отказаться от сценичности.
-- О боже мой, боже, -- сипела она, -- это конец. Итак, мне суждено умереть молодой... Имейте в виду, что я вам завещаю свои полниза...
-- Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят -скоро конец их короткой жизни...
Виталий Петрович взял Веру под руку:
-- Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной...
Каждый вечер они ходили гулять, и он объяснял ей стройный, тонкий, звенящий северный мир. Знакомил с березами, угощал кисличкой. Белая ночь вставала на цыпочки, куда-то тянулась, взлетала, и вслед за нею тянулось, взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали сосновые иглы -- мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими соснами Виталий Петрович Веру поцеловал. Поцелуй был легкий, невластный, короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза...
-- Называй меня Талей, -- сказал он в истоме.
Целыми днями они были неразлучны. Расходились только на ночь -- на белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:
-- Нельзя возвращаться так поздно. Мне для цвета лица необходимо выспаться...
Вера не слушала: она спешно ложилась в постель. Мешали, никак не укладывались большие, утомленные ходьбой, неухоженные ноги. Мешали мысли: что же я делаю, что? Залетный, одинокий комар пел у нее над ухом -- вот-вот сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по лбу, комар увертывался, опять пел. "Сорок пять лет, сорок пять лет..." -- пел комар.
А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее, обкрадывая. Две недели оставались, потом -- одна, потом -- ничего... Верин срок кончился, она уезжала, Таля еще оставался. На пальце у него обручальное кольцо -- в первый раз надел. Таля, Таля... Спасибо тебе за все...
-- Мы еще увидимся, -- сказал он. -- Я тебе буду писать.
-- Ну, будь здоров.
Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло...
33
Гостиница "Салют", куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами-лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже -- буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором -- жилые номера: двойные, тройные. На третьем -- одиночные и люкс. Выше, на четвертом, -многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним -- доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.
Вера Платоновна -- светлая, завитая, надушенная -- сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День -- 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь -12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять -- день... С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди -- приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук -- и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить... В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше... Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз... Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.
Конечно, в ее работе не все были розы -- были и шипы, и ох какие... В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными...
-- Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, -докладывала горничная.
Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога -- лужа.
-- Товарищ Михеев, впустите меня. Я -- дежурная по этажу.
-- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.
За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.
-- Ну, ну, ну, -- говорила Вера Платоновна, -- каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь...
Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку -- поцеловать. Вера смеялась.
-- Вера Платоновна! Радость моя! -- рыдал Михеев. -- Если б вы знали...
-- Знаю, все знаю.
Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
-- Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь...
-- Пустите, я пойду. Набью ему морду.
-- Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?
-- Ммм... ррр... ка, ка, ка, -- бормотал Михеев, укладываясь.
Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина...
Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга -- тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела -- только ночью, на дежурстве.
Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс -- администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
-- Самый лучший? -- недоверчиво спросил дед.
-- Будьте покойны, лучше не бывает.
Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
-- Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.
-- Швейцар отлучился, -- чуть не плача, объяснила дежурная, -- дверь заперта. Он и шурует...
Вера схватила деда за локоть:
-- Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?
-- Выйти до ветру, -- заявил дед глубоким басом проповедника.
-- Господи, да у вас же в номере туалет!
-- То-то и есть, дочка... Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник -- в хате...
Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации...
В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный -истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений -- зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента...
Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она отказалась; поло-- вина отрезанного участка, с плодовыми деревьями, виноградниками и кой-какими строениями, отошла к соседу Михаилу Карповичу; на другой половине начал строительство белым кирпичом отставной полковник, давно уже стоявший на очереди. Огородные культуры Вера Платоновна резко сократила: салат, редисочка, клубника -- только для себя, три-- четыре грядки. Зато розы! Тут уж Вера дала себе волю. Целые заросли роз, всевозможные -- и классические розовые, и чайные, и алые, и темно-красные, цвета запекшейся крови, -- они цвели на колючих стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к розам, знала каждую в лицо, ходила к ним на свидания, касалась щекой прохладных, по краю трубчатых лепестков. Розы позволяли себя любить равнодушно, чванно, время от времени отряхиваясь и роняя круглую каплю росы... "Ну, точь-в-точь как сестра Женя с Семеном, -- думала Вера. -Впрочем, пускай себе капризничают: что не позволено человеку, позволено цветку..."
Домашнее хозяйство вела Анна Савишна -- большая в этом деле искусница. Умягченная годами, тихая, молчаливая, она двигалась по дому неспешно, как добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза. Мать и дочь любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.
Непривычной радостью было для Веры чтение без помех. Когда-то, еще в гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы Александр Иванович, отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он запрещал ей читать -- просто не находил нужным. Застав Веру с книгой, он всегда давал ей какое-- нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько угодно, было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она не так уж много, но со вкусом, всласть. Отлично помнила прочитанное, рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему. Самая заурядная книга становилась у нее увлекательной. "А он что? А она что?" -- спрашивала Анна Савишна. "А он... а она..." -- импровизировала Вера. Она видела героев как будто в театре, расставляла их по-своему. Ах, театр! Редко-редко приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.
34
Прошло уже больше года после смерти полковника Ларичева, и к Вере Платоновне начали свататься женихи. Еще бы, невеста завидная -- и дом, и сад, и нрав. Женихи подсылали соседок, разведывали. Некоторые отпадали сразу же, другие удостаивались смотрин.
-- Отчего же, в конце концов, не устроить мне свою жизнь? Если, конечно, человек попадется хороший...
-- Верно, дочка, верно.
Приходил жених -- немолодой, солидный, редковолосый, а то и вовсе лысый. Вел разговор культурный -- про погоду, про климат, про влияние на него атомных взрывов, про международное положение... Излагал свои взгляды на жизнь. Взгляды были в общем правильные, разумные (кто же в теории их не придерживается?), но скучные до судорог в челюстях.
-- Я знаете, как рассуждаю? Я рассуждаю, что не в деньгах счастье. Было бы здоровье.
"И с таким -- чужим, противным -- надо будет жить рядом? Ложиться в постель? Боже упаси!" -- думала Вера.
Сватовство всякий раз кончалось ничем. А жених обижался: чем он нехорош? Один, особенно гадкий, скорбный, с волосами в носу, пообещал даже "ославить на всю округу". Его Вера Платоновна с наслаждением выгнала...
-- Мама, отчего они все такие четвероногие? -- жаловалась она. -- За двуногого я бы, пожалуй, вышла...
-- Где же его взять, двуногого? Подожди, авось сам придет.
Из женихов главным и самым устойчивым был сосед Михаил Карпович, в прошлом хозяйственник, ныне пенсионер (это ему отошел Верин участок с плодовыми деревьями и виноградом на корню). Он вечно возился в саду, как трудолюбивый жук. Крепкий хозяин, он любил собственность, как коллекционер любит редкие вещи. И жениться-то мечтал главным образом для округления собственности: соседний обширный участок давно его соблазнял. Лично Верой, в плане любовном, он не интересовался: стар был..
-- Вам, Вера Платоновна, в самый раз теперь устроиться. Лучше меня не найдете. Нынешний жених ненадежный: хап-хап, продал, уехал, а ты кукуй. Женщина вы еще мо-- лодая, жить вам хочется. Я это понимаю, не препятствую -- живите себе на здоровье. Бывает муж, как собака на сене: сам не ест, другим не дает. Я не такой. Мне чтобы уют был в доме, пища хорошая. Вот вы вареники с вишнями хорошо делаете -- это я люблю. А тинти-финти, фигли-мигли -- пускай кто моложе занимается. Ну так как же, по рукам, что ли?
Михаилу Карповичу Вера согласия не давала, но и окончательно ему не отказывала, обижать не хотела, все шуточками отделывалась. Да и помощью его она все-таки дорожила. Ходил он к ней на правах, как она говорила, "заместителя по хозяйственной части". Владел топором, отверткой. Когда надо было что-нибудь прибить, починить, призывался Михаил Карпович. Он приходил, пожилой, обстоятельный, чинил и вздыхал:
-- Вот что значит дом-то без хозяина. Ну, как, не надумали еще, Вера Платоновна?
-- Нет еще, Михаил Карпович, -- смеялась Вера. -- Очень мне моя жизнь нравится. Сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. Давайте останемся друзьями, идет?
-- Друзьями, -- бормотал Михаил Карпович. -- Это вас книжки испортили. "Ах, дружба! Святое чувство!" А жизнь-то, она своего требует, чтобы все как у людей. Ох, подумайте, Вера Платоновна! Как бы вам счастья своего не упустить. Потом кусай локти, что упустила.
-- Ничего, как-нибудь... Михаил Карпович удалялся, ворча:
-- Гуляй-гуляй, все равно моя будешь.
А иной раз она, после особенно трудного дежурства, измученная, лежа в постели с ноющими ногами, вдруг и сама задумывалась: "А уж не согласиться ли? Все-таки опора". Но тут же отвечала себе: "Нет". И еще раз, решительно: "Нет".
Туго было с деньгами. Верин оклад маленький, к нему материна пенсия --- совсем гроши. А дом требовал денег. Очень он был прожорлив: то крышу поправить, то забор, то цистерна с водой прохудилась... Вера с Анной Савишной из одного долга вылезали, в другой влезали. Решились, не без колебаний, на крайнее средство: стали брать заказы -- платья шить. В работе недостатка не было -- было бы время. Приходили заказчицы -- чаще всего полные, гляделись в зеркало, поджимая живот. У Веры была легкая рука на полноту, умела так скроить, чтобы скрыть изъяны фигуры. Шила не по журналам, сочиняла фасоны сама. Платья всегда были уютные, милые, какие-то радостные. На скромных белые воротнички, на нарядных -- вышивка, стеклярус, блестки, что-то забавное, елочное... "Как вы помолодели! -- говорили ее клиенткам. -Как хорошо выглядите!" Кроила и мерила Вера, строчила и обметывала Анна Савишна -- все на совесть, каждый шовчик, как бисерный... И все- таки денег не хватало. Заказы, дачники, а оглянешься -- снова нет. Затеяла Вера провести газ. А на какие средства? Заняла денег, начали копать канавы. Вдруг, нежданно-- негаданно, среди всех хлопот, еще одно событие: приехал Таля, Виталий Петрович, санаторский знакомый. Писать не писал, пропал в неизвестности, и вот -- явился лично. Красивый, желтоглазый, вкрадчивый. Кольца на пальце нет.
-- Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя?
-- Какой вопрос!
Захлопотала -- радостная, праздничная, по-новому молодая. Сразу десять лет с плеч. Шепотом матери:
-- Мама, это ничего, что он приехал?
-- Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог здоровья, счастья.
-- Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет.
-- Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь...
Устроили Виталия Петровича в отдельной комнате, бывшей Александра Ивановича, на большой тахте под часами. После ужина легли спать -- он у себя, Вера Платоновна -- у себя. Легли, помолчали.
-- Верочка, радость моя, зайди ко мне, -- сказал Кораб-лев разнеженным голосом.
Босыми ногами по холодному полу побежала на зов. Смеясь от радости, легла на его твердую руку. Дура -- чуть было не вышла замуж. Целую ночь тикали часы, отмеривая счастье.
Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф.
-- Понимаешь, Верочка, не мог тебя забыть. Другие забываются, а ты -нет. Тянет к тебе как магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои -веселые, добрые...
Лениво, грациозно потянувшись, он поцеловал ей руку. Вера прямо купалась в потоке давно не слышанных слов... По-прежнему не дела любви были ей важны, а слова...
Таля прожил не два дня, а целых четыре, послал телеграмму, что задерживается по болезни. Тем временем катался как сыр в масле. Обедал по-царски. Спал до полудня на пышном ложе с кружевными пододеяльниками. Каждое утро находил на ночном столике свежие розы -- ради него Вера изменила своему правилу роз не срезать. Стряпала вдохновенно впервые за много лет. Вспомнила самые заветные, "подкожные" секреты старого Никодимыча: паштет из гусиной печенки, суп с сыром, пирожки с шампиньонами... Таля кушал изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил:
-- Изнемогаю от наслаждения.
На пятый день, несмотря на изнеможение, он уехал. Веселый, нежный, чуточку лысый, уклончивый. Насчет будущего разговоров не было. Он стоял на палубе парохода, Вера -- на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на темени распадающийся зачес...
Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ! Будь она, женская слабость, проклята... Вера поплакала-таки...
-- Мамочка, ты меня не осуждаешь?
-- Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать?
-- Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка.
-- А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь.
Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала.
35
Ух, как плохо было с деньгами. Газ все-таки провели -- снова вошли в долги. Дом-- обжора требовал-требовал, а сам почти ничего не давал. Вера продала золотую брошку, единственную свою драгоценность, запонки Александра Ивановича -- дом все проглотил и не поморщился. Михаил Карпович теперь на Веру дулся, видимо за Талю (а ведь обещал свободу полную, если за него выйдет!), и по хозяйству не помогал. Хочешь не хочешь, надо было продавать часть дома. А не хотелось! И тут ей, можно сказать, повезло. Из Москвы приехала старая знакомая, давнишняя дачница Маргарита Антоновна Кунина, народная артистка, звезда московских театров. Теперь эта звезда близилась уже к закату, не по таланту (он был по-прежнему блестящ), а по состоянию здоровья. Годам к шестидесяти заболела она астмой, стало ей трудно играть на износ (иначе она не умела). Врачи посоветовали переменить климат, лучше всего -- к морю. И вот она переселилась в родной Верин город, получила, в обмен на московскую, отличную квартиру на главной улице, а у Веры Платоновны купила половину низа: большую комнату с отдельным входом, с чуланом, который тоже мог сойти за комнату. Там был ее гримировальный кабинет.
Вера сначала расстраивалась, что пришлось продать часть дома, а потом вышло даже к лучшему. Маргариту Антоновну она от души полюбила. С того самого дня, когда Кунина впервые появилась в доме -- еще при Шунечке. Вера вошла в столовую и увидела в кресле пожилую женщину с ярко-серыми смеющимися глазами.
-- О, моя дорогая, -- сказала Маргарита Антоновна глубоким, басовым, вибрирующим голосом, -- какая же вы большая! Когда вы вошли, мне показалось, что вы на лошади...
Вера была покорена с первого слова. Она, как все люди с истинным чувством юмора, не прочь была посмеяться сама над собой...
В свое время Вера с восторгом приняла Маргариту Антоновну -- дачницу. Теперь, с готовностью -- Маргариту Антоновну -- совладелицу. С готовностью, постепенно переходившей в восторг. Конечно, ей льстила огромная известность Куниной. Стоило той появиться где угодно -- на улице, на пляже, -- сразу вокруг нее скапливались толпы. Кунину знали все. Опять мальчишки бегали за ней по пятам и кричали: "Тэрзай меня, тэрзай!" Она останавливалась и отгоняла их мечущими молнии серыми глазами. Когда на нее нацеливались фотоаппаратами, она поворачивалась спиной и говорила: "Умоляю, снимайте сзади, там я всего лучше..." В местном театре, где ее приняли с молитвенным благоговением, она играла редко -- раз в два-три месяца, и каждый раз театр был переполнен. "Кунина, браво, Кунина!!" -- и на сцену летели букеты цветов, не жиденькие, как на севере, а тяжелые, основательные, падавшие со стуком. "Благодарю вас, благодарю, друзья мои", -- томно вибрируя голосом, говорила Кунина, а зрители вопили пуще и пуще. Букеты доставляли на дом поклонники и поклонницы...
-- Опять я со своими вениками, -- рокотала Маргарита Антоновна. -Верочка, моя дорогая, приютите их, поставьте хоть в ведра...
Вообще, славу свою она любила, делая, впрочем, вид, что ее презирает. В сущности, верно было и то и другое. При случае тоже могла сама над собой посмеяться...
-- Послушайте, Верочка, какой со мною произошел случай. Убедилась в правоте Пушкина.
-- Ну, ну, расскажите, -- радовалась Вера, предчувствуя потеху. Уж больно озорно светились большие, подведенные глаза.
-- Была я вчера в вашем знаменитом театре оперы и балета. Давно мне говорили: "Сходите, не пожалеете". Пошла. Не жалею. Смотрела "Спящую красавицу". Все балерины, во главе с самой Спящей, выше средней упитанности. Когда прыгают, жиры так и трясутся. Ну, думаю, про этих не скажешь: "Летит как пух от уст Эола". Таких не Эолами, а домкратами подымать...
-- Это и была правота Пушкина?
-- Нет, слушайте дальше. Значит, сижу я, наслаждаюсь дурной радостью. В антракте, как полагается, вышла в фойе: людей посмотреть и себя показать. Ну, показала! Иду и страдаю от своей славы: все на меня глаза так и пялят. Больше, чем всегда: прямо плаваю на волнах обожания. И досадно, и приятно. И тут подходит ко мне одна и тихо, на ухо говорит: "Товарищ Кунина, я очень извиняюсь, но у вас сзади небольшой беспорядок". Оглянулась и что же вижу? Ужас! Сдуру напялила юбку наизнанку. Это бы еще ничего, беда в том, что она у меня с изнанки заплатана красным. И зад у меня, как у павиана!.. Ах ты, черт, думаю: вот тебе и слава! Не зря сказал Пушкин: "Что слава? Яркая заплата..."
Вера помирала со смеху. Вообще, она обществом Маргариты Антоновны наслаждалась безмерно. Любила ее и на сцене, и дома. Дома даже больше, чем на сцене. Там и там Кунина играла -- не могла не играть. Но на сцене она оставалась в пределах одного, прекрасно вылепленного, но единственного образа. Дома она играла с великолепной раскованностью, то и дело переходя из образа в образ. Могла делать это даже в пределах одной фразы: начинала ее в одном образе, кончала -- в другом. Стоило видеть, какую серию спектаклей разыгрывала она, скажем, на базаре, покупая рыбу в рядах. Лорнет, прижатый к серому глазу, томный, ныряющий, барственный голос: "А она у вас, милая, не с душком?" Торговка, естественно, громко протестует против такой клеветы на ее товар: "С душком?! Чтобы я так здорова была, как моя рыба с душком!" И тут, внезапно, полное превращение: вместо томной дамы с лорнетом кричит как будто бы другая торговка рыбой -- вздорная, сварливая, отлично владеющая всем набором южных побранок. Минуты две-- три длится препирательство, за которым с интересом следят соседки по рыбному ряду. Преимущество явно на стороне Куниной, с ее поставленным голосом. Еще минута -- и удаляется с рынка усталая, низенькая, скромная старушонка...
Потребность играть была в ней неистребима. Даже когда нападала астма, Маргарита Антоновна страдала броско, с пафосом. В груди у нее начинала сипеть шарманочка, каждый выдох вырывался со свистом. Она играла умирающую -- искренне, но все же играла...
Приступы чаще всего бывали по ночам. Маргарита Антоновна стучала по трубе отопления -- для этого у нее на ночном столике всегда лежали клещи. Услышав стук, прибегала Вера. Маргарита Антоновна говорить не могла, объяснялась жестами. Она рисовала в воздухе чайник, льющуюся воду -- -настолько реально, что даже как будто слышалось бульканье. Вера бежала в кухню, грела воду, наливала в таз, ставила туда крупные, неповоротливые ноги Куниной. Сидя в кресле, с ногами в тазу, Маргарита Антоновна погружалась в эффектное умирание. Она, столько раз умиравшая на сцене, и тут не могла отказаться от сценичности.
-- О боже мой, боже, -- сипела она, -- это конец. Итак, мне суждено умереть молодой... Имейте в виду, что я вам завещаю свои полниза...