А с Викой Сергей Павлович подружился совсем по-особому. Ему одному девочка поверяла свои сердечные тайны. Чтобы побыть наедине, без тетушек, они шли куда- нибудь в ресторан (это у них называлось "прожигать жизнь"). Впрочем, прожигали более чем скромно. Вика терпеть не могла лишних расходов, заказывала какие- нибудь сосиски с картофельным пюре, бутылку фруктовой воды, иногда -- пирожное. Сидели долго, невзирая на гневные взгляды официанток. Под звуки ресторанной разухабистой музыки, под шарканье ног танцующих так хорошо говорилось! Вика ощипывала рукава своего платьица (все на ней, многократно стиранное, всегда выглядело тесновато и маловато, словно она его донашивала после младшей сестры). Закуривала папиросу и, сделав пару затяжек, сминала в пепельнице -- все это нервными, куда-то летящими движениями...
Однажды, вернувшись из ресторана, она нехотя попросила:
-- Тетя Вера, сшейте мне, так и быть, новое платье.
-- Да ну?!
-- Это я не для себя, -- свирепо пояснила Вика, -- а для дяди Сережи, чтобы ему не стыдно было ходить с такой замарашкой.
-- Ты не замарашка, ты Золушка, -- сказала Маргарита Антоновна, -- и вот увидишь, случится чудо, добрая фея пришлет за тобой карету из тыквы, запряженную шестеркой...
-- Мышей, -- перебила Вика, -- которые так мышами и останутся.
...Платье было сшито, и очень удачное -- васильковое, со звездным узором, и Вика была в нем такая красивая, что даже сама на себя в зеркале не сердилась...
Приезды Сергея Павловича были всегда праздниками в доме. Увы, они быстро кончались. Со своей всегдашней привычкой всюду видеть светлые точки, Вера и здесь ухитрялась себя утешать: "Праздники тем и хороши, что редки. А кто знает, сумели бы мы их сохранить, если бы всегда жили вместе? И в конце концов, я сама себе выбрала такую, как говорится, личную жизнь..."
И еще у них бывали праздники... Раз в году, в свой очередной отпуск, обычно зимой (мертвый сезон в гостинице), Вера сама приезжала в Москву. Останавливалась она не у сестры Жени (та с годами стала ханжой и Вериного поведения не одобряла), а у своей давней приятельницы, генеральши Ивлевой, сыновья которой, Пека и Зюзя, ходили у Веры в приемных племянниках. Марья Ивановна, слава богу, не изменилась, только еще пуще растолстела и трагически это переживала ("Знаешь, Вера, в одной английской книге сказано, что в каждом толстом человеке сидит тонкий и плачет!"). Верина беспечная жизнерадостность ее восхищала и поздний роман -- тоже ("А я-то, дура, всю жизнь ухлопала на этих оболтусов!").
"Оболтусы" с годами немного остепенились, дрались теперь не на кулачках, а на словах, и в этом младший старшему не уступал нисколько. Оба успели пожениться и завести двух мальчиков -- толстого и тонкого, необычайно крикливых, из которых толстый был до того похож на бабушку-генеральшу, что их можно было спутать. Обе невестки были веселые неряхи, по дому бушевала пеленочная метель... Время от времени Марья Ивановна, сама не очень-то порядливая, но получившая строгое воспитание, впадала в истерику и кричала: "Уйду из этого дома!" -- никто этого всерьез не принимал, даже она сама. Сходив на работу, как ходят в баню, она успокаивалась и начисто обо всем забывала. "У моей жены характер скверный, но без настойчивости", -- говорил генерал. Сам он, мало постаревший, худой и темнокудрявый, ухитрялся заниматься в этом бедламе и даже пел песни -- фальшиво и громко. Петь во время работы было в его обычаях. По вечерам в доме вообще все орали песни, кто во что горазд (слуха ни у кого не было), а генерал, сидя за письменным столом, пел что-то свое, тоже крайне немузыкальное, зато ритмически выстукивал по полу всеми четырьмя ножками стола (во время работы он предпочитал держать его на весу, подпирая коленками). Иногда во всеобщую какофонию включались оба младенца, которые начинали орать всегда синхронно. Укутав, их выкидывали на балкон, в специальный "ребячий ящик", и закрывали двери, чтобы не было слышно...
Словом, было от чего с ума сойти. Но странное дело: здесь Вере было куда уютнее, чем в Жениной вылизанной квартире с лакированными светлыми палами и импортной мебелью, где сестра Женя, сажая Веру на тахту, никогда не забывала подсунуть ей подушку, чтобы та, боже упаси, не засалила головой обоев. А в бесчинстве оголтелой семьи Ивлевых Вера чувствовала себя как рыба в воде. Главное, была она тут любима, нужна.
Часто удавалось ей поддержать упавший дух хозяйки дома, сокрушавшейся, что все у них не как у людей. "А у людей, как у вас?" -- смеясь спрашивала Вера. За год в семье накапливалось множество хозяйственных дел, которыми здесь никто не занимался, резонно рассуждая: "Почему я, а не он?" Утеплить балконную дверь, перебить тахту, провалившуюся до полу, обуздать холодильник (он повадился рыдать по ночам) -- все это Вера брала в свои руки. Кое-что она делала сама, кое-что -- руками наемных умельцев, надменных или пьяных частников, которых ухитрялась где- то раздобыть и даже заставить работать (у генеральши все такие попытки кончались тем, что мастера брали аванс и исчезали бесследно; вообще у нее была плохая привычка давать деньги вперед). Кроме того, Вера брала в свои руки "обжорную сторону жизни", которая здесь была не на высоте. Пеклись пироги и с воплями радости пожирались всей семьей, включая толстую генеральшу, которой мучное было строго запрещено. Вообще она приступами садилась на диету, широко оповещая об этом всех домашних ("с сегодняшнего дня исключаю углеводы!"), но Вериных пирогов исключить не могла. "А как же тонкий человек?" -- спрашивали ее. "Пусть плачет!" -- отвечала она, махнув рукой.
А любовь? Любовь шла своим чередом, в отпущенных судьбой границах. Приехав, Вера в тот же день звонила Юрлову на работу (домой было опасно, телефон сдвоенный), и они уславливались когда и где. Встречались эти двое пожилых людей по-юношески бездомно, где-нибудь в вестибюле метро, в потоках мчащихся людей с портфелями и чемоданами, чувствительно поталкивавшими их в бока. А потом шли куда-то по улице, плечо в плечо, душа в душу, -- шли никуда, просто в дымный мороз с радужными ресницами фонарей...
Отогревались на лестницах. О, как много лестниц в Москве -- есть удобные и неудобные, темные и светлые, есть даже с широкими подоконниками, где можно присесть... А площадку выбирать надо с умом -- не слишком низко (много ходят мимо), но и не слишком высоко (могут спросить: "Вы к кому?"). Сидели подолгу, глядя друг другу в глаза, говоря о пустяках, но смысл был: "Это ты?" -- "Да, это я". Оба -- в зимних, тяжелых пальто, отделенные друг от друга плотными этими одеждами. Только руки доступны и, урывками, губы. Как выразительны губы в спешке тревожного поцелуя, готового в любую минуту прерваться шагами по лестнице... Испуганно отшатывались друг от друга... Вера смеялась: "Мы с тобой -- как влюбленные десятиклассники!" И все же безмерно богатыми были эти юношеские встречи. Разумеется, Вера могла бы, пользуясь своими связями в этой системе, достать (не без труда) отдельный номер в какой-нибудь гостинице... Но все в ней ощетинивалось при одной мысли об этом. Надо будет кого-то посвящать в свои дела, терпеть на себе чужие любопытные взгляды... Да и не нужен был им, в конце концов, этот отдельный номер с наемной постелью! Не в этом, о, не в этом было главное....
И как же все-таки они были счастливы! Во всей бездомности, в морозном чаду, в гулкости кошками пахнущих лестниц! А главное, ни на минуту не забывали, что счастливы. Как это редко бывает: себя сознающее счастье! Обычно люди ухитряются терзать себя тысячью мелочей и только потом спохватываются: это и было счастье.
47
В один из своих приездов Сергей Павлович был не по-обычному занят и озабочен. Шли решающие натурные испытания, от которых зависело: быть приборам Юрлова или не быть? В случае успеха открывались серьезные перспективы оснащения такими приборами ряда кораблей торгово-пассажирского флота. В случае неудачи -- закрытие работ. В частности, от исхода опытов зависела и возможность новых приездов, новых встреч в будущем. А много ли у них с Верой оставалось будущего? И сердце у него ныло.
На Верины вопросы о ходе испытаний он отмалчивался. "А это опасно?" -допытывалась Вера. "Жизнь вообще опасна, -- шутил он. -- Каждый день, переходя улицу, мы рискуем попасть под машину. И ничего, как видишь, живем. А наши приборы, кстати, как раз и задуманы для спасения жизней..."
Чаще прежнего он брал ее ладонями за щеки, глядел ей в глаза, после чего целовал нежно и бережно, "безалкогольно". По вечерам возвращался поздно, иной раз до того вымотанный, что даже обедать не мог -- сразу ложился спать. Вера лежала рядом, без сна, в неясной тревоге, и следила, как движутся тени от распышневшего сада на светлом полу. Опять полнолуние -- для нее полнолуние всегда было тревожным. "Может быть, я лунатик в душе", -говорила она.
Как-то вечером, поджидая Сергея Павловича, Вера сидела и шила. Время было позднее, светила луна, заливались собаки. Тяжелыми ударами грохотало море, деревья метались в саду.
Вдруг зазвонил телефон -- резко и нагло, как всегда кажется резким и наглым ночной звонок.
-- Вера Платоновна? -- спросил незнакомый мягкий мужской голос. Бархатный баритон.
-- Да, это я.
Что-то было зловещее именно в мягкости, человечности этого голоса. У Веры упало сердце, уже угнетенное луной.
-- Простите за беспокойство, -- -- сказал баритон. -- Юрлов, Сергей Павлович, вам знаком?
-- Да, конечно.
-- Еще раз простите. Мне самому тяжело. Он дал мне ваш номер и просил именно вам сообщить...
-- Что сообщить? -- закричала Вера. -- Что случилось?
-- Не знаю, как вам и сказать... Такая неприятность...
-- Говорите, черт вас возьми! -- заорала Вера, забыв о приличиях.
Баритон был снисходителен, по-прежнему мягок:
-- Боюсь, что случилось плохое... Самое плохое... Мне поручили вас подготовить, но я сам нервен, почти в истерике. Дело в том, что катер, на котором шли испытания, уже много часов не дает о себе знать. По-видимому, произошла катастрофа. Обстановка тяжелая, море штормит. Мы не теряем надежды. Но будьте готовы ко всему...
-- Спасибо, -- механически ответила Вера.
На том конце положили трубку. Вера отошла, села в кресло, отодвинула в сторону шитье, зажала руки между колен.
-- Вот моя жизнь и кончена, -- сказала она вслух. Собаки заливались отчаянно. Луна шла по улице на длинных серебряных лучах. Бухало море. Жизнь была кончена, кончена. В каком-то смысле это было справедливо. Слишком велико было счастье. "Выпить бы водки", -- подумала Вера. Водки в доме не было. Она пошарила в шкафчике, нашла нашатырный спирт, усмехнулась. "Еще успею", -- сказала она и поставила пузырек обратно. Размеренно бухало море, наступая на жизнь. В доме все спали -- и Маргарита Антоновна, и Вика. Еще узнают в свое время. Все успеется.
Она сидела долго, ни о чем не думая, в каком-то странном спокойствии, исходившем от слов: "Все успеется".
Часа в три ночи тренькнул звонок входной двери. Это не он -- у него свой ключ. Звук был маленький, робкий, как будто звонивший боялся разбудить, потревожить. "Чего уж теперь бояться?" -- подумала Вера. Все было ясно: принесли его. Она пошла открывать.
На пороге стоял Юрлов -- без шапки, светясь в лунном свете узкой серебряной головой с разметанными волосами.
Вера ахнула и начала сползать, соскальзывать все ниже и ниже, пока не оказалась у самых его ног, обхватив их руками, целуя что-то на уровне своих губ -- скорей всего, брюки.
-- Вера, родная, опомнись, что ты делаешь, что с тобой? Вера опомнилась, поднялась с колен, держась за его руку.
-- Понимаешь... Позвонил какой-то человек. Я думала, тебя уже нет.
Юрлов застонал даже:
-- Экий болван! Какой черт его за язык тянул? Заставь дурака богу молиться...
-- Значит, катастрофы не было?
-- Ничего серьезного. Перевернулись. Вымокли. Ключ вот утопил. Целы.
Это он говорил, входя в дом, обнимая Верины плечи.
-- Успокойся, родная, все хорошо. Никуда я не денусь. Переоделся, видишь, в чужое. Брюки коротки. Настроение прекрасное. Правда, погода для купанья неважная, ну да ничего. Водки бы сейчас выпить...
-- Нету водки, -- сказала Вера. -- Чаю тебе надо, горячего. Сейчас вскипячу.
Они пили чай, а море радостно грохотало, и луна сияла на весь сад, на весь мир.
-- Кстати, -- вспомнила Вера, -- как там вышло с твоими приборами? Если вы перевернулись, значит, они...
-- Напротив! Как раз приборы-то вели себя превосходно! В самой критической, как у нас говорят, в экстремальной ситуации! Молодцы приборы! Эх, выпить бы за них, да водки нет...
Чокнулись чаем.
48
Весна. Шепоток дождя на улице, цветами и сыростью веет из сада. Под дыханием тонкого ветра занавеска на окне вздувается и опадает. По дому как будто все сделано -- можно позволить себе сесть за письмо.
"Дорогой мой Сереженька, -- писала Вера (щедро рассыпая лишние запятые, которые мы опустим), -- ты меня упрекаешь, что редко пишу. Если бы ты знал, сколько писем я написала тебе мысленно! А вот физически -- не выходит. Сейчас в гостинице самый горячий сезон -- подготовка к летнему, "демографическому взрыву". Скребем, чистим, моем. А еще дела по модернизации, благоустройству! Обычно все мои хозяйственные "прожекты" разбиваются о преграды хозрасчета. А в нынешнем году они финансируются из фонда капитального ремонта, который не был использован по назначению и теперь "горит". А я к этому пожару вовремя присоединилась. Все это стоит многих хлопот, беготни и даже физического участия. Устаю я предельно. Горят подошвы, ноют мышцы, еле дотаскиваю остатки своего "я" до дома. Это уже 7 -8 часов. Еще час или два через силу вожусь по дому. Потом ужинаем. А потом я перехожу на "второе дыхание" и сажусь за шитье. Нужно и себе что-то сделать к летнему сезону, и Маргарите Антоновне, и Вике. Кстати, наша царевна-несмеяна не так уж равнодушна теперь к нарядам (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, у нее завелся какой-то мальчик, звонит и поддельным басом спрашивает "Викторию").
А после шитья надо еще написать письмо. Увы, не успеваю! Сразу меня начинает одолевать сон, лень или телевизор. Ты, я знаю, телевизор не уважаешь, а я принадлежу к категории массовых зрителей. Ерунду всякую стараюсь не смотреть, но иногда нет сил отказаться. Например, фигурное катание люблю до мурашек по коже. К тому же у меня нет сейчас других способов процветания. А ты мне велел процветать, правда? Я и процветаю как могу. Иной раз на ногах не держусь от усталости, или нервы издергают на работе, или вдруг холодок одиночества повеет (не прими за упрек!), но никогда, понимаешь, никогда у меня не иссякает чувство радости жизни!
И всегда планы, планы, на близкое, на далекое -- все равно. На твой возможный (под вопросом) приезд. На нашу зимнюю встречу, хотя до зимы еще ох как далеко! Или на пароходную поездку по премиальной путевке. Кстати, премию денежную я уже истратила. Побегала по магазинам и с пользой для себя и для советской торговли оставила там свои шальные денежки. Купила давнюю голубую мечту: сушилку для волос под названием "Улыбка". К моему настроению это вполне подходит, будем улыбаться всеми возможными способами. "Улыбка" стоит дорого, 25 рублей, так что другим "голубым" придется стать в очередь.
Тебе тоже купила кое-что голубого цвета (не бойся, не кальсоны!), что именно -- писать не буду, приедешь -- увидишь. Настроение у меня хорошее (ведь я как кошка -- играю своим хвостом!), падает, только когда гипертония разгуливается. Она у меня давно, и вполне терпимая, но иногда все-таки дает о себе знать. Иду в поликлинику, мне пишут рецепты, советуют изменить режим. Рецепты складываю, режим от меня не зависит, так что все остается по-старому и постепенно само собой входит в норму. Тяжело только летом, в самую жару, особенно дорога (трамваем, автобусом, два конца -- ужас!), но дома, под орехом, почти всегда дует освежающий ветер, так что удается прийти в себя. Но жара еще в будущем, а пока что наслаждаюсь весной. Это любимое мое время года, что бы ни говорил Пушкин. "Пора планов и задумок" (был недавно такой заголовок в газете). Вот и у меня задумки, которые надеюсь осуществить при поддержке начальства. С ним, как всегда, у меня отношения идиллические (ты же сам говорил, что я "из весело пасомых"). Так что на работе все кипит ключом.
А дома -- просто чудесно. Ты знаешь, как я люблю свой сад. Сейчас он весь распушился -- ты бы его не узнал. Уже месяц стоит теплая, весенняя погода. Цветут фиалки, ландыши, пионы. Сирень переваливается через забор. Какая это прелесть -- растущие цветы! Их так много, и такие разные, и так пахнут, что Маргарита Антоновна, выйдя утром в сад, говорит: "Благодарю тебя, создатель, за происхождение видов!" А сегодня впервые за месяц идет тихий, но бодрый дождь. Для нас с цветами это подарок с неба. Все-таки поливать не всегда успеваю и чувствую себя виноватой перед своими любимцами...
Звонят. Кто-то пришел. Хорошо бы почта и письмо от тебя!"
Вера открыла дверь на крыльцо. И в самом деле -- почтальон, мокрый, в потемневшем стоячем плаще. Улыбается -- тоже рад дождю.
-- Ларичевой повесточка, позвольте вручить.
Почтальон, давний знакомый, любил выражаться цветисто и уменьшительно. Вера дала ему гривенник, он сказал "очень вами", откозырял и ушел.
Повестка была из управления. "Тов. Ларичевой В. П. Предлагается немедленно по получении явиться по адресу: Проезжая, 7, комн. 10 к зам. дир. производственного управления тов. Желудеву Н. А." Подпись неразборчива.
Вера поморщилась. Желудева Н. А. она едва знала, в идиллические отношения с ним еще не вступила. В управление по хорошему делу не вызовут, наверно, какая- нибудь кляуза. Может, успел нажаловаться тот, усатый, которому она не позволила после одиннадцати часов держать в номере гостью? Девица была наглая, голубовекая, коленками врозь, с немытыми прямыми волосами, раскиданными по плечам. Сам усатый тоже особой чистотой не отличался, при ходьбе вертко шевелил обтянутым задом, на котором дыбом вставал яркозаграничный геральдический лев. Нетвердо знал, как его гостью зовут (называл ее то Аллой, то Людой), но Веру грозился "привлечь за бюрократизм", намекая на какие-то сверхмощные связи... Впрочем, что гадать: усатый не усатый, -- надо идти. Вера вернулась к прерванному письму и приписала:
"Зачем-то вызывают в управление. Вероятно, пустяк какой-то. Сразу как схожу -- напишу. Целую тебя, милый. Пожалуйста, будь здоров. В."
49
Зам. дир. управления тов. Желудев Н. А. был на этом месте человек новый, откуда-то переведенный, говорили, что с понижением. Возможно, в связи с понижением, а может быть, и по другой причине его лицо выражало застарелую кислость. Был он тучен и лыс, с повисшими сивыми усами, и походил на только что высеченного запорожца. Сцепив руки перед животом, он непрестанно и очень быстро вращал большие пальцы один около другого. Создавалось впечатление какой-то деловой мельнички, неустанно моловшей вопросы...
-- Товарищ Ларичева, Вера Платоновна? -- Голос для запорожца был неожиданно тонок. -- Рад познакомиться. Я -- Желудев, Николай Александрович. Слышал о вас, слышал. Выдающийся работник, можно сказать, маяк производства. Маякам везде у нас дорога. Просим...
Все это он произнес, не расцепляя рук и не прекращая на высокой скорости вращать пальцами. Вера села.
-- Как поживаете, Вера Платоновна? Как здоровье?
-- Пока не жалуюсь, -- ответила Вера, выпуская на свет божий самую заветную из своих улыбок, на которую отзывались почти все. Желудев не отозвался. Тон его был заботлив, немного грустен:
-- Может быть, испытываете какие-нибудь трудности? Если что, смело обращайтесь прямо к нам. Мы поможем.
"Мы, Николай Вторый, -- подумала Вера, -- и, как нарочно, Николай Александрович", -- а вслух сказала:
-- Спасибо, буду иметь в виду. Это вы затем меня вызвали, чтобы предложить помощь?
Желудев еще погрустнел, словно тучей обложился.
-- Нет, к сожалению, не только за этим. Дело в том, что на вас, Вера Платоновна, поступил сигнал. И, будучи ответственным за морально-политическое состояние вверенного мне участка...
"Так и есть, усатый нажаловался", -- подумала Вера. Желудев не спеша отпер несгораемый шкаф, порылся в нем, вынул письмо и протянул Вере. В письме, написанном довольно красивым почерком, но с орфографическими ошибками, сообщалось, что директор гостиницы "Салют" Ларичева В. П. "позволяет себе аморалку с гражданином Юрловым С. П., который является женатым и при помощи Ларичевой В. П. разрушает свою семью. Приезжая в командировку, якобы по служебным делам, Юрлов С. П. останавливается на квартире у Ларичевой В. П., днюет там и ночует, утром выходит на террасу, извиняюсь за выражение, в трусах и делает зарядку". Далее шла критика по поводу манер и поведения самой Ларичевой: "хи-хи-хи да ха-ха-ха, а работа стоит. Широко пользуется своим обаянием на мужской пол". Подписано: "Доброжелатель".
Вере стало довольно гадко, но она и виду не подала.
-- Николай Александрович, -- сказала она улыбаясь, -- письмо, я вижу, анонимное?
-- Не анонимное, а анонимка, -- поправил Желудев. -- А что?
-- На такие письма уважающие себя люди внимания не обращают. Читали воспоминания академика Крылова? По указу Петра Первого, анонимные письма полагалось сжигать рукой палача...
Авторитет академика на Желудева не подействовал.
-- Что вы мне ссыпаетесь на времена царизма? Палачи какие-то... Там была своя мораль, а у нас -- своя. Вы говорите: оставлять без внимания анонимки! А если пишет зависимый, подчиненный человек? Боится подписать свое имя во избежание репрессий? Не так все просто, товарищ Ларичева! Нет, руководящий работник должен любой сигнал рассмотреть по существу. И, если факты подтвердятся, принять меры.
-- Это ваше дело, -- сказала Вера, вставая. -- Рассматривайте, принимайте меры. Мне можно идти?
-- Нет, постойте! Вы мне не ответили по существу вопроса. Правда, что вы состоите в незаконной связи с... (он заглянул в письмо) Юрловым С. П.?
-- А на этот вопрос я вам отвечать отказываюсь.
-- Ответите коллективу, Ларичева!
-- Надеюсь, что коллектив будет умнее вас. ...Последнее слово осталось-таки за ней. Она ушла, покуда Желудев Н. А. разевал рот и набирал воздуху, чтобы ее уничтожить разящим словом...
Из управления Вера вышла с улыбкой. Испытанная улыбка, еще Шунечкина: "Улыбайся, и тебе самой станет весело". Она это называла по-ученому: "Влияние надстройки на базис". Но в данном случае надстройка на базис не повлияла. Придя домой, Вера сняла улыбку, как снимают нарядное, но неудобное платье, и облачилась в моральный халат. Маргарита Антоновна застигла ее на кухне, глотающей слезы над кастрюлей борща. Борщ был вынут из холодильника -- великолепный, малиновый, с янтарными пластинками застывшего жира, а Вера стояла над ним и плакала.
-- Верочка, в чем дело? -- всполошилась Маргарита Антоновна. -- Может быть, там утонула мышь?
Сама она до смерти боялась мышей и всех других в том же подозревала.
-- Не так страшно, -- ответила Вера, уже улыбаясь.
-- Ну, вот и солнышко проглянуло! Слава богу! В чем же дело?
Вера рассказала, зачем ее вызывали. Маргарита Антоновна выслушала, красноречиво играя лицом, а потом длинно и затейливо выругалась. Русские ругательства в устах народной артистки Куниной были как жемчужное ожерелье...
-- Скажите этому... (следует купюра), что он отстал в своем развитии по крайней мере на двадцать лет. Кто нынче не живет с женатыми? Солидные люди все женаты. Вокруг каждого неженатого -- площадка молодняка. А что делать зрелой женщине? С кем жить?!
Вера совсем развеселилась:
-- Боюсь, он не поймет вашей теории. Не тот уровень.
-- Уровень мне ясен. Знаете что, Верочка? Предоставьте его мне.
-- Кого "его"?
-- Вашего Желудкова.
-- Желудева.
-- Тем лучше. Пускай Желудева. Забудьте о нем. Обещаю вам -- все будет прекрасно. У меня к хамам особый подход.
50
Желудев Н. А. сидел за своим столом и трудился над очередным запутанным делом. Жилица одного из общежитий жаловалась на соседа-монтера, что он не дает ей покоя и нарочно в местах общего пользования, у нее за стеной, издает непристойные звуки. Сосед, напротив, в своей объяснительной записке утверждал, что звуков он особых не издает, а что соседка сама украла у него свисток от чайника. Ко всему этому был приложен акт комиссии жильцов, которая расследовала обстоятельства, записала звуки на магнитофон и пришла к заключению, что монтер -- вовсе не хулиган, а "нормально функционирующий мужчина". Желудев только что написал ответное письмо жалобщице, где советовал ей предать эпизод забвению, намекал, что сама она не безгрешна (свисток от чайника?) и заканчивал любимой своей фразой: "Желаю вам доброго здоровья и хороших отношений с соседями".
"Трудное наше дело, -- думал он, -- в какие вопросы вникать приходится..."
В дверь постучали.
-- Войдите.
Вошла странно одетая немолодая дама в розовой шляпке и с кружевным зонтиком в руках. Этим зонтиком она вертела так быстро, что у Желудева замельтешило в глазах.
Если бы он бывал в местном театре, то узнал бы в вошедшей даме образ мамаши Огудаловой из драмы Островского "Бесприданница". Но Желудев в театре не бывал, по занятости.
-- Чем обязан? -- спросил он (зам. дир. ценил хорошие манеры и считал себя человеком тонкого воспитания).
-- Я народная артистка Кунина, -- сказала дама глубоким, вибрирующим голосом.
Желудев, разумеется, знал Кунину по кино, как каждый человек в Советском Союзе. "Тэрзай меня, тэрзай!" -- пронеслась в его памяти знаменитая фраза. Польщенный посещением, он почувствовал и себя косвенно знаменитым. Он заулыбался, усы оттопырились:
Однажды, вернувшись из ресторана, она нехотя попросила:
-- Тетя Вера, сшейте мне, так и быть, новое платье.
-- Да ну?!
-- Это я не для себя, -- свирепо пояснила Вика, -- а для дяди Сережи, чтобы ему не стыдно было ходить с такой замарашкой.
-- Ты не замарашка, ты Золушка, -- сказала Маргарита Антоновна, -- и вот увидишь, случится чудо, добрая фея пришлет за тобой карету из тыквы, запряженную шестеркой...
-- Мышей, -- перебила Вика, -- которые так мышами и останутся.
...Платье было сшито, и очень удачное -- васильковое, со звездным узором, и Вика была в нем такая красивая, что даже сама на себя в зеркале не сердилась...
Приезды Сергея Павловича были всегда праздниками в доме. Увы, они быстро кончались. Со своей всегдашней привычкой всюду видеть светлые точки, Вера и здесь ухитрялась себя утешать: "Праздники тем и хороши, что редки. А кто знает, сумели бы мы их сохранить, если бы всегда жили вместе? И в конце концов, я сама себе выбрала такую, как говорится, личную жизнь..."
И еще у них бывали праздники... Раз в году, в свой очередной отпуск, обычно зимой (мертвый сезон в гостинице), Вера сама приезжала в Москву. Останавливалась она не у сестры Жени (та с годами стала ханжой и Вериного поведения не одобряла), а у своей давней приятельницы, генеральши Ивлевой, сыновья которой, Пека и Зюзя, ходили у Веры в приемных племянниках. Марья Ивановна, слава богу, не изменилась, только еще пуще растолстела и трагически это переживала ("Знаешь, Вера, в одной английской книге сказано, что в каждом толстом человеке сидит тонкий и плачет!"). Верина беспечная жизнерадостность ее восхищала и поздний роман -- тоже ("А я-то, дура, всю жизнь ухлопала на этих оболтусов!").
"Оболтусы" с годами немного остепенились, дрались теперь не на кулачках, а на словах, и в этом младший старшему не уступал нисколько. Оба успели пожениться и завести двух мальчиков -- толстого и тонкого, необычайно крикливых, из которых толстый был до того похож на бабушку-генеральшу, что их можно было спутать. Обе невестки были веселые неряхи, по дому бушевала пеленочная метель... Время от времени Марья Ивановна, сама не очень-то порядливая, но получившая строгое воспитание, впадала в истерику и кричала: "Уйду из этого дома!" -- никто этого всерьез не принимал, даже она сама. Сходив на работу, как ходят в баню, она успокаивалась и начисто обо всем забывала. "У моей жены характер скверный, но без настойчивости", -- говорил генерал. Сам он, мало постаревший, худой и темнокудрявый, ухитрялся заниматься в этом бедламе и даже пел песни -- фальшиво и громко. Петь во время работы было в его обычаях. По вечерам в доме вообще все орали песни, кто во что горазд (слуха ни у кого не было), а генерал, сидя за письменным столом, пел что-то свое, тоже крайне немузыкальное, зато ритмически выстукивал по полу всеми четырьмя ножками стола (во время работы он предпочитал держать его на весу, подпирая коленками). Иногда во всеобщую какофонию включались оба младенца, которые начинали орать всегда синхронно. Укутав, их выкидывали на балкон, в специальный "ребячий ящик", и закрывали двери, чтобы не было слышно...
Словом, было от чего с ума сойти. Но странное дело: здесь Вере было куда уютнее, чем в Жениной вылизанной квартире с лакированными светлыми палами и импортной мебелью, где сестра Женя, сажая Веру на тахту, никогда не забывала подсунуть ей подушку, чтобы та, боже упаси, не засалила головой обоев. А в бесчинстве оголтелой семьи Ивлевых Вера чувствовала себя как рыба в воде. Главное, была она тут любима, нужна.
Часто удавалось ей поддержать упавший дух хозяйки дома, сокрушавшейся, что все у них не как у людей. "А у людей, как у вас?" -- смеясь спрашивала Вера. За год в семье накапливалось множество хозяйственных дел, которыми здесь никто не занимался, резонно рассуждая: "Почему я, а не он?" Утеплить балконную дверь, перебить тахту, провалившуюся до полу, обуздать холодильник (он повадился рыдать по ночам) -- все это Вера брала в свои руки. Кое-что она делала сама, кое-что -- руками наемных умельцев, надменных или пьяных частников, которых ухитрялась где- то раздобыть и даже заставить работать (у генеральши все такие попытки кончались тем, что мастера брали аванс и исчезали бесследно; вообще у нее была плохая привычка давать деньги вперед). Кроме того, Вера брала в свои руки "обжорную сторону жизни", которая здесь была не на высоте. Пеклись пироги и с воплями радости пожирались всей семьей, включая толстую генеральшу, которой мучное было строго запрещено. Вообще она приступами садилась на диету, широко оповещая об этом всех домашних ("с сегодняшнего дня исключаю углеводы!"), но Вериных пирогов исключить не могла. "А как же тонкий человек?" -- спрашивали ее. "Пусть плачет!" -- отвечала она, махнув рукой.
А любовь? Любовь шла своим чередом, в отпущенных судьбой границах. Приехав, Вера в тот же день звонила Юрлову на работу (домой было опасно, телефон сдвоенный), и они уславливались когда и где. Встречались эти двое пожилых людей по-юношески бездомно, где-нибудь в вестибюле метро, в потоках мчащихся людей с портфелями и чемоданами, чувствительно поталкивавшими их в бока. А потом шли куда-то по улице, плечо в плечо, душа в душу, -- шли никуда, просто в дымный мороз с радужными ресницами фонарей...
Отогревались на лестницах. О, как много лестниц в Москве -- есть удобные и неудобные, темные и светлые, есть даже с широкими подоконниками, где можно присесть... А площадку выбирать надо с умом -- не слишком низко (много ходят мимо), но и не слишком высоко (могут спросить: "Вы к кому?"). Сидели подолгу, глядя друг другу в глаза, говоря о пустяках, но смысл был: "Это ты?" -- "Да, это я". Оба -- в зимних, тяжелых пальто, отделенные друг от друга плотными этими одеждами. Только руки доступны и, урывками, губы. Как выразительны губы в спешке тревожного поцелуя, готового в любую минуту прерваться шагами по лестнице... Испуганно отшатывались друг от друга... Вера смеялась: "Мы с тобой -- как влюбленные десятиклассники!" И все же безмерно богатыми были эти юношеские встречи. Разумеется, Вера могла бы, пользуясь своими связями в этой системе, достать (не без труда) отдельный номер в какой-нибудь гостинице... Но все в ней ощетинивалось при одной мысли об этом. Надо будет кого-то посвящать в свои дела, терпеть на себе чужие любопытные взгляды... Да и не нужен был им, в конце концов, этот отдельный номер с наемной постелью! Не в этом, о, не в этом было главное....
И как же все-таки они были счастливы! Во всей бездомности, в морозном чаду, в гулкости кошками пахнущих лестниц! А главное, ни на минуту не забывали, что счастливы. Как это редко бывает: себя сознающее счастье! Обычно люди ухитряются терзать себя тысячью мелочей и только потом спохватываются: это и было счастье.
47
В один из своих приездов Сергей Павлович был не по-обычному занят и озабочен. Шли решающие натурные испытания, от которых зависело: быть приборам Юрлова или не быть? В случае успеха открывались серьезные перспективы оснащения такими приборами ряда кораблей торгово-пассажирского флота. В случае неудачи -- закрытие работ. В частности, от исхода опытов зависела и возможность новых приездов, новых встреч в будущем. А много ли у них с Верой оставалось будущего? И сердце у него ныло.
На Верины вопросы о ходе испытаний он отмалчивался. "А это опасно?" -допытывалась Вера. "Жизнь вообще опасна, -- шутил он. -- Каждый день, переходя улицу, мы рискуем попасть под машину. И ничего, как видишь, живем. А наши приборы, кстати, как раз и задуманы для спасения жизней..."
Чаще прежнего он брал ее ладонями за щеки, глядел ей в глаза, после чего целовал нежно и бережно, "безалкогольно". По вечерам возвращался поздно, иной раз до того вымотанный, что даже обедать не мог -- сразу ложился спать. Вера лежала рядом, без сна, в неясной тревоге, и следила, как движутся тени от распышневшего сада на светлом полу. Опять полнолуние -- для нее полнолуние всегда было тревожным. "Может быть, я лунатик в душе", -говорила она.
Как-то вечером, поджидая Сергея Павловича, Вера сидела и шила. Время было позднее, светила луна, заливались собаки. Тяжелыми ударами грохотало море, деревья метались в саду.
Вдруг зазвонил телефон -- резко и нагло, как всегда кажется резким и наглым ночной звонок.
-- Вера Платоновна? -- спросил незнакомый мягкий мужской голос. Бархатный баритон.
-- Да, это я.
Что-то было зловещее именно в мягкости, человечности этого голоса. У Веры упало сердце, уже угнетенное луной.
-- Простите за беспокойство, -- -- сказал баритон. -- Юрлов, Сергей Павлович, вам знаком?
-- Да, конечно.
-- Еще раз простите. Мне самому тяжело. Он дал мне ваш номер и просил именно вам сообщить...
-- Что сообщить? -- закричала Вера. -- Что случилось?
-- Не знаю, как вам и сказать... Такая неприятность...
-- Говорите, черт вас возьми! -- заорала Вера, забыв о приличиях.
Баритон был снисходителен, по-прежнему мягок:
-- Боюсь, что случилось плохое... Самое плохое... Мне поручили вас подготовить, но я сам нервен, почти в истерике. Дело в том, что катер, на котором шли испытания, уже много часов не дает о себе знать. По-видимому, произошла катастрофа. Обстановка тяжелая, море штормит. Мы не теряем надежды. Но будьте готовы ко всему...
-- Спасибо, -- механически ответила Вера.
На том конце положили трубку. Вера отошла, села в кресло, отодвинула в сторону шитье, зажала руки между колен.
-- Вот моя жизнь и кончена, -- сказала она вслух. Собаки заливались отчаянно. Луна шла по улице на длинных серебряных лучах. Бухало море. Жизнь была кончена, кончена. В каком-то смысле это было справедливо. Слишком велико было счастье. "Выпить бы водки", -- подумала Вера. Водки в доме не было. Она пошарила в шкафчике, нашла нашатырный спирт, усмехнулась. "Еще успею", -- сказала она и поставила пузырек обратно. Размеренно бухало море, наступая на жизнь. В доме все спали -- и Маргарита Антоновна, и Вика. Еще узнают в свое время. Все успеется.
Она сидела долго, ни о чем не думая, в каком-то странном спокойствии, исходившем от слов: "Все успеется".
Часа в три ночи тренькнул звонок входной двери. Это не он -- у него свой ключ. Звук был маленький, робкий, как будто звонивший боялся разбудить, потревожить. "Чего уж теперь бояться?" -- подумала Вера. Все было ясно: принесли его. Она пошла открывать.
На пороге стоял Юрлов -- без шапки, светясь в лунном свете узкой серебряной головой с разметанными волосами.
Вера ахнула и начала сползать, соскальзывать все ниже и ниже, пока не оказалась у самых его ног, обхватив их руками, целуя что-то на уровне своих губ -- скорей всего, брюки.
-- Вера, родная, опомнись, что ты делаешь, что с тобой? Вера опомнилась, поднялась с колен, держась за его руку.
-- Понимаешь... Позвонил какой-то человек. Я думала, тебя уже нет.
Юрлов застонал даже:
-- Экий болван! Какой черт его за язык тянул? Заставь дурака богу молиться...
-- Значит, катастрофы не было?
-- Ничего серьезного. Перевернулись. Вымокли. Ключ вот утопил. Целы.
Это он говорил, входя в дом, обнимая Верины плечи.
-- Успокойся, родная, все хорошо. Никуда я не денусь. Переоделся, видишь, в чужое. Брюки коротки. Настроение прекрасное. Правда, погода для купанья неважная, ну да ничего. Водки бы сейчас выпить...
-- Нету водки, -- сказала Вера. -- Чаю тебе надо, горячего. Сейчас вскипячу.
Они пили чай, а море радостно грохотало, и луна сияла на весь сад, на весь мир.
-- Кстати, -- вспомнила Вера, -- как там вышло с твоими приборами? Если вы перевернулись, значит, они...
-- Напротив! Как раз приборы-то вели себя превосходно! В самой критической, как у нас говорят, в экстремальной ситуации! Молодцы приборы! Эх, выпить бы за них, да водки нет...
Чокнулись чаем.
48
Весна. Шепоток дождя на улице, цветами и сыростью веет из сада. Под дыханием тонкого ветра занавеска на окне вздувается и опадает. По дому как будто все сделано -- можно позволить себе сесть за письмо.
"Дорогой мой Сереженька, -- писала Вера (щедро рассыпая лишние запятые, которые мы опустим), -- ты меня упрекаешь, что редко пишу. Если бы ты знал, сколько писем я написала тебе мысленно! А вот физически -- не выходит. Сейчас в гостинице самый горячий сезон -- подготовка к летнему, "демографическому взрыву". Скребем, чистим, моем. А еще дела по модернизации, благоустройству! Обычно все мои хозяйственные "прожекты" разбиваются о преграды хозрасчета. А в нынешнем году они финансируются из фонда капитального ремонта, который не был использован по назначению и теперь "горит". А я к этому пожару вовремя присоединилась. Все это стоит многих хлопот, беготни и даже физического участия. Устаю я предельно. Горят подошвы, ноют мышцы, еле дотаскиваю остатки своего "я" до дома. Это уже 7 -8 часов. Еще час или два через силу вожусь по дому. Потом ужинаем. А потом я перехожу на "второе дыхание" и сажусь за шитье. Нужно и себе что-то сделать к летнему сезону, и Маргарите Антоновне, и Вике. Кстати, наша царевна-несмеяна не так уж равнодушна теперь к нарядам (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, у нее завелся какой-то мальчик, звонит и поддельным басом спрашивает "Викторию").
А после шитья надо еще написать письмо. Увы, не успеваю! Сразу меня начинает одолевать сон, лень или телевизор. Ты, я знаю, телевизор не уважаешь, а я принадлежу к категории массовых зрителей. Ерунду всякую стараюсь не смотреть, но иногда нет сил отказаться. Например, фигурное катание люблю до мурашек по коже. К тому же у меня нет сейчас других способов процветания. А ты мне велел процветать, правда? Я и процветаю как могу. Иной раз на ногах не держусь от усталости, или нервы издергают на работе, или вдруг холодок одиночества повеет (не прими за упрек!), но никогда, понимаешь, никогда у меня не иссякает чувство радости жизни!
И всегда планы, планы, на близкое, на далекое -- все равно. На твой возможный (под вопросом) приезд. На нашу зимнюю встречу, хотя до зимы еще ох как далеко! Или на пароходную поездку по премиальной путевке. Кстати, премию денежную я уже истратила. Побегала по магазинам и с пользой для себя и для советской торговли оставила там свои шальные денежки. Купила давнюю голубую мечту: сушилку для волос под названием "Улыбка". К моему настроению это вполне подходит, будем улыбаться всеми возможными способами. "Улыбка" стоит дорого, 25 рублей, так что другим "голубым" придется стать в очередь.
Тебе тоже купила кое-что голубого цвета (не бойся, не кальсоны!), что именно -- писать не буду, приедешь -- увидишь. Настроение у меня хорошее (ведь я как кошка -- играю своим хвостом!), падает, только когда гипертония разгуливается. Она у меня давно, и вполне терпимая, но иногда все-таки дает о себе знать. Иду в поликлинику, мне пишут рецепты, советуют изменить режим. Рецепты складываю, режим от меня не зависит, так что все остается по-старому и постепенно само собой входит в норму. Тяжело только летом, в самую жару, особенно дорога (трамваем, автобусом, два конца -- ужас!), но дома, под орехом, почти всегда дует освежающий ветер, так что удается прийти в себя. Но жара еще в будущем, а пока что наслаждаюсь весной. Это любимое мое время года, что бы ни говорил Пушкин. "Пора планов и задумок" (был недавно такой заголовок в газете). Вот и у меня задумки, которые надеюсь осуществить при поддержке начальства. С ним, как всегда, у меня отношения идиллические (ты же сам говорил, что я "из весело пасомых"). Так что на работе все кипит ключом.
А дома -- просто чудесно. Ты знаешь, как я люблю свой сад. Сейчас он весь распушился -- ты бы его не узнал. Уже месяц стоит теплая, весенняя погода. Цветут фиалки, ландыши, пионы. Сирень переваливается через забор. Какая это прелесть -- растущие цветы! Их так много, и такие разные, и так пахнут, что Маргарита Антоновна, выйдя утром в сад, говорит: "Благодарю тебя, создатель, за происхождение видов!" А сегодня впервые за месяц идет тихий, но бодрый дождь. Для нас с цветами это подарок с неба. Все-таки поливать не всегда успеваю и чувствую себя виноватой перед своими любимцами...
Звонят. Кто-то пришел. Хорошо бы почта и письмо от тебя!"
Вера открыла дверь на крыльцо. И в самом деле -- почтальон, мокрый, в потемневшем стоячем плаще. Улыбается -- тоже рад дождю.
-- Ларичевой повесточка, позвольте вручить.
Почтальон, давний знакомый, любил выражаться цветисто и уменьшительно. Вера дала ему гривенник, он сказал "очень вами", откозырял и ушел.
Повестка была из управления. "Тов. Ларичевой В. П. Предлагается немедленно по получении явиться по адресу: Проезжая, 7, комн. 10 к зам. дир. производственного управления тов. Желудеву Н. А." Подпись неразборчива.
Вера поморщилась. Желудева Н. А. она едва знала, в идиллические отношения с ним еще не вступила. В управление по хорошему делу не вызовут, наверно, какая- нибудь кляуза. Может, успел нажаловаться тот, усатый, которому она не позволила после одиннадцати часов держать в номере гостью? Девица была наглая, голубовекая, коленками врозь, с немытыми прямыми волосами, раскиданными по плечам. Сам усатый тоже особой чистотой не отличался, при ходьбе вертко шевелил обтянутым задом, на котором дыбом вставал яркозаграничный геральдический лев. Нетвердо знал, как его гостью зовут (называл ее то Аллой, то Людой), но Веру грозился "привлечь за бюрократизм", намекая на какие-то сверхмощные связи... Впрочем, что гадать: усатый не усатый, -- надо идти. Вера вернулась к прерванному письму и приписала:
"Зачем-то вызывают в управление. Вероятно, пустяк какой-то. Сразу как схожу -- напишу. Целую тебя, милый. Пожалуйста, будь здоров. В."
49
Зам. дир. управления тов. Желудев Н. А. был на этом месте человек новый, откуда-то переведенный, говорили, что с понижением. Возможно, в связи с понижением, а может быть, и по другой причине его лицо выражало застарелую кислость. Был он тучен и лыс, с повисшими сивыми усами, и походил на только что высеченного запорожца. Сцепив руки перед животом, он непрестанно и очень быстро вращал большие пальцы один около другого. Создавалось впечатление какой-то деловой мельнички, неустанно моловшей вопросы...
-- Товарищ Ларичева, Вера Платоновна? -- Голос для запорожца был неожиданно тонок. -- Рад познакомиться. Я -- Желудев, Николай Александрович. Слышал о вас, слышал. Выдающийся работник, можно сказать, маяк производства. Маякам везде у нас дорога. Просим...
Все это он произнес, не расцепляя рук и не прекращая на высокой скорости вращать пальцами. Вера села.
-- Как поживаете, Вера Платоновна? Как здоровье?
-- Пока не жалуюсь, -- ответила Вера, выпуская на свет божий самую заветную из своих улыбок, на которую отзывались почти все. Желудев не отозвался. Тон его был заботлив, немного грустен:
-- Может быть, испытываете какие-нибудь трудности? Если что, смело обращайтесь прямо к нам. Мы поможем.
"Мы, Николай Вторый, -- подумала Вера, -- и, как нарочно, Николай Александрович", -- а вслух сказала:
-- Спасибо, буду иметь в виду. Это вы затем меня вызвали, чтобы предложить помощь?
Желудев еще погрустнел, словно тучей обложился.
-- Нет, к сожалению, не только за этим. Дело в том, что на вас, Вера Платоновна, поступил сигнал. И, будучи ответственным за морально-политическое состояние вверенного мне участка...
"Так и есть, усатый нажаловался", -- подумала Вера. Желудев не спеша отпер несгораемый шкаф, порылся в нем, вынул письмо и протянул Вере. В письме, написанном довольно красивым почерком, но с орфографическими ошибками, сообщалось, что директор гостиницы "Салют" Ларичева В. П. "позволяет себе аморалку с гражданином Юрловым С. П., который является женатым и при помощи Ларичевой В. П. разрушает свою семью. Приезжая в командировку, якобы по служебным делам, Юрлов С. П. останавливается на квартире у Ларичевой В. П., днюет там и ночует, утром выходит на террасу, извиняюсь за выражение, в трусах и делает зарядку". Далее шла критика по поводу манер и поведения самой Ларичевой: "хи-хи-хи да ха-ха-ха, а работа стоит. Широко пользуется своим обаянием на мужской пол". Подписано: "Доброжелатель".
Вере стало довольно гадко, но она и виду не подала.
-- Николай Александрович, -- сказала она улыбаясь, -- письмо, я вижу, анонимное?
-- Не анонимное, а анонимка, -- поправил Желудев. -- А что?
-- На такие письма уважающие себя люди внимания не обращают. Читали воспоминания академика Крылова? По указу Петра Первого, анонимные письма полагалось сжигать рукой палача...
Авторитет академика на Желудева не подействовал.
-- Что вы мне ссыпаетесь на времена царизма? Палачи какие-то... Там была своя мораль, а у нас -- своя. Вы говорите: оставлять без внимания анонимки! А если пишет зависимый, подчиненный человек? Боится подписать свое имя во избежание репрессий? Не так все просто, товарищ Ларичева! Нет, руководящий работник должен любой сигнал рассмотреть по существу. И, если факты подтвердятся, принять меры.
-- Это ваше дело, -- сказала Вера, вставая. -- Рассматривайте, принимайте меры. Мне можно идти?
-- Нет, постойте! Вы мне не ответили по существу вопроса. Правда, что вы состоите в незаконной связи с... (он заглянул в письмо) Юрловым С. П.?
-- А на этот вопрос я вам отвечать отказываюсь.
-- Ответите коллективу, Ларичева!
-- Надеюсь, что коллектив будет умнее вас. ...Последнее слово осталось-таки за ней. Она ушла, покуда Желудев Н. А. разевал рот и набирал воздуху, чтобы ее уничтожить разящим словом...
Из управления Вера вышла с улыбкой. Испытанная улыбка, еще Шунечкина: "Улыбайся, и тебе самой станет весело". Она это называла по-ученому: "Влияние надстройки на базис". Но в данном случае надстройка на базис не повлияла. Придя домой, Вера сняла улыбку, как снимают нарядное, но неудобное платье, и облачилась в моральный халат. Маргарита Антоновна застигла ее на кухне, глотающей слезы над кастрюлей борща. Борщ был вынут из холодильника -- великолепный, малиновый, с янтарными пластинками застывшего жира, а Вера стояла над ним и плакала.
-- Верочка, в чем дело? -- всполошилась Маргарита Антоновна. -- Может быть, там утонула мышь?
Сама она до смерти боялась мышей и всех других в том же подозревала.
-- Не так страшно, -- ответила Вера, уже улыбаясь.
-- Ну, вот и солнышко проглянуло! Слава богу! В чем же дело?
Вера рассказала, зачем ее вызывали. Маргарита Антоновна выслушала, красноречиво играя лицом, а потом длинно и затейливо выругалась. Русские ругательства в устах народной артистки Куниной были как жемчужное ожерелье...
-- Скажите этому... (следует купюра), что он отстал в своем развитии по крайней мере на двадцать лет. Кто нынче не живет с женатыми? Солидные люди все женаты. Вокруг каждого неженатого -- площадка молодняка. А что делать зрелой женщине? С кем жить?!
Вера совсем развеселилась:
-- Боюсь, он не поймет вашей теории. Не тот уровень.
-- Уровень мне ясен. Знаете что, Верочка? Предоставьте его мне.
-- Кого "его"?
-- Вашего Желудкова.
-- Желудева.
-- Тем лучше. Пускай Желудева. Забудьте о нем. Обещаю вам -- все будет прекрасно. У меня к хамам особый подход.
50
Желудев Н. А. сидел за своим столом и трудился над очередным запутанным делом. Жилица одного из общежитий жаловалась на соседа-монтера, что он не дает ей покоя и нарочно в местах общего пользования, у нее за стеной, издает непристойные звуки. Сосед, напротив, в своей объяснительной записке утверждал, что звуков он особых не издает, а что соседка сама украла у него свисток от чайника. Ко всему этому был приложен акт комиссии жильцов, которая расследовала обстоятельства, записала звуки на магнитофон и пришла к заключению, что монтер -- вовсе не хулиган, а "нормально функционирующий мужчина". Желудев только что написал ответное письмо жалобщице, где советовал ей предать эпизод забвению, намекал, что сама она не безгрешна (свисток от чайника?) и заканчивал любимой своей фразой: "Желаю вам доброго здоровья и хороших отношений с соседями".
"Трудное наше дело, -- думал он, -- в какие вопросы вникать приходится..."
В дверь постучали.
-- Войдите.
Вошла странно одетая немолодая дама в розовой шляпке и с кружевным зонтиком в руках. Этим зонтиком она вертела так быстро, что у Желудева замельтешило в глазах.
Если бы он бывал в местном театре, то узнал бы в вошедшей даме образ мамаши Огудаловой из драмы Островского "Бесприданница". Но Желудев в театре не бывал, по занятости.
-- Чем обязан? -- спросил он (зам. дир. ценил хорошие манеры и считал себя человеком тонкого воспитания).
-- Я народная артистка Кунина, -- сказала дама глубоким, вибрирующим голосом.
Желудев, разумеется, знал Кунину по кино, как каждый человек в Советском Союзе. "Тэрзай меня, тэрзай!" -- пронеслась в его памяти знаменитая фраза. Польщенный посещением, он почувствовал и себя косвенно знаменитым. Он заулыбался, усы оттопырились: