-- Очень приятно. В высшей степени приятно.
-- Вы меня знаете?
-- Кто же вас не знает, товарищ Кунина?
-- Тем лучше. Я пришла к вам по личному делу. Глубоко личному. Могу я попросить, чтобы во время нашей беседы никто не входил?
Желудев запер дверь на задвижку, сел в свое кресло и указал посетительнице на стул:
-- Садитесь, товарищ Кунина. Я вас слушаю.
-- Нет-нет. На стуле я не могу. Отдайте мне ваше кресло, а сами сядьте на стул. У меня тонкая организация, нервы по всему телу... В любую минуту могу упасть в обморок... Или в наше время мужчины уже не рыцари?
Это прозвучало с таким надрывом, что Желудев засуетился, освобождая кресло. Даже отодвинул его от стола, чтобы было просторнее... Маргарита Антоновна томно раскинулась в кресле, а Желудев притулился на краешке стула в позе просителя. Пересаженный из кресла на стул, он почувствовал себя беспомощным, психологически голым...
-- Ах, -- закатила глаза Кунина, -- вот мне уже и дурно... Воды!
Запрокинув голову, полулежа, она выставила вперед левую ногу, и Желудев с ужасом увидел ярко-оранжевые панталоны с черными кружевами. "Тэрзай меня, тэрзай!" -- опять пронеслось в его памяти, но уже угрожающе. Он метнулся за графином, налил воды в нечистый стакан и поднес его к приоткрытым, неровно накрашенным губам гостьи. Кунина проглотила несколько капель, взмахнула черными ресницами (каждая со спичку толщиной) и заговорила:
-- О, благодарю вас от души, товарищ Желудкин...
-- Желудев.
-- Ах, это все равно. Перед лицом той трагедии, о которой идет речь, не все ли равно: Желудкин, Желудев...
-- А о какой трагедии идет речь? -- опасливо спросил Желудев.
-- О любви. О последней, трагической любви. Помните, у Тютчева: "Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней..."
Желудев Тютчева не читал, но закивал понимающе, как кивают люди, когда речь заходит о чем-то, чего они не читали, хотя и должны были читать...
-- Я люблю, люблю, -- продолжала Кунина. -- Кто сказал, что возраст -помеха любви? Нинон де Лакло любила до восьмидесяти лет, нет, до девяноста! И кто посмеет ее упрекнуть? "Люби, покуда любится", -- сказал великий поэт Некрасов. Или вы с ним не согласны?
-- Согласен, согласен, -- заторопился Желудев ("Хоть бы пришел кто, -подумалось ему, -- сам, дурак, запер дверь на задвижку...").
-- Конечно, можно было бы оставить все на уровне чистой лирики. Но что поделаешь? Я привыкла любить объемно...
Маргарита Антоновна явно выходила из образа, и это Желудева тревожило, хотя он и сам не мог бы сказать почему. Он ерзал на стуле, издавая неопределенно- успокоительные звуки.
-- Но это все прелюдии. Приступим к делу. Я живу в одном доме с Верой Платоновной Ларичевой. Известно вам такое имя?
-- Ну, известно...
-- Я-то знаю ее давно. Женщина добрая, хозяйственная, между нами говоря, глуповата, но невинна, как курица. И вот, приходит в слезах и рассказывает, что вы ее вызвали -- страшно сказать! -- по вопросу о ее якобы связи с Сергеем Павловичем Юрловым. Было это?
-- Так точно. Поступил сигнал... Я был вынужден отреагировать.
-- И в этом дурацком, как вы его называете, сигнале (я бы попросту назвала его доносом!) сказано, что Сергей Павлович днюет и ночует у Ларичевой? Выходит на террасу в трусах? Так или не так?
-- Ну, так...
Стул, на котором сидел Желудев, был жесток, почти кололся.
-- Ха-ха-ха! -- истерически раскатилась Маргарита Антоновна и предательски стала выдвигать вперед левую ногу... Желудев поглядел на эту ногу, как кролик на кобру.
-- Успокойтесь, ради бога, товарищ Кунина... Почему вы так волнуетесь?
-- Он мой любоуник! -- воскликнула Маргарита Антоновна.
Желудев оцепенел.
-- Вы хотите бросить в меня камень! Да-да, я вижу камень в вашей руке! А по какому праву? Помните картину Поленова "Христос и грешница"? "Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень..." Или вы -- без греха?
Желудев решительно ничего уже не помнил и только ждал, когда все это кончится.
-- ...Конечно, в моем возрасте уже не думают о любви. Но тут я не могла устоять. Рост, манеры, седина... Тренированность... Вот эти трусы по утрам -- да, трусы! Словом, я затрэпэтала... как юная девочка... Даже сейчас, когда я вспоминаю пэрвые дни нашей любви...
Лицо исчезло за вышитым носовым платком. Голова в розовой шляпке упала на спинку кресла, левая нога... "О боже, только бы не эти оранжевые с черными кружевами..." -- в ужасе подумал Желудев. Маргарита Антоновна внезапно выпрямилась и метнула на него огнедышащий взгляд:
-- Что вы на меня так смотрите? Я плачу, а не что-нибудь другое делаю!
Это Желудева доконало. В полной растерянности он забормотал:
Товарищ Кунина... Это недоразумение... На вашу личную жизнь никто не посягает...
-- А эту курицу, Ларичеву, вы в покое оставите?
-- Оставлю...
-- Честное слово рыцаря? -- Честное слово!
-- Верю вам, -- сказала Кунина голосом Марии Стюарт, собрала свои вещи -- зонтик, сумочку, перчатки -- и выплыла из кабинета...
Смеху было дома, когда Маргарита Антоновна все это изображала в лицах! Особенно она нажимала на оранжевые панталоны: "Классический кафешантан прошлого века". Эти панталоны остались у нее от знаменитой роли, где она танцевала канкан...
-- Если б не астма, -- сказала она мечтательно, -- я бы до сих пор его танцевала...
Веру и в самом деле оставили в покое. А в скором времени исчез с горизонта и сам Желудев Н. А. Его сняли "за нетактичное поведение". Рассказывали, будто он всю переписку по делу о звуках и свистке от чайника вложил случайно в папку "на доклад директору". Тот прочел, и... можете себе представить.
51
Праздновали день рождения Веры Платоновны Ларичевой. Сначала отмечали официально, по месту работы. Начальство, учитывая круглую дату (60!) и отличное состояние гостиницы, не поскупилось, наградило юбиляршу почетной грамотой, денежной премией (60 р.) и ценным подарком -- мраморной не то вазой, не то урной с ручками, похожими на уши, и золотой надписью "За доблестный труд". Сотрудники тоже не растерялись, скинулись заранее и преподнесли Вере складной японский зонтик, торшер и шезлонг. Это не говоря уже о цветах.
В шесть вечера, задаренная, зацелованная и возвеличенная управлением, месткомом и парткомом, Вера уехала домой; за нею, в служебной машине, везли "оборудование" (одна урна потянула килограммов тридцать). А дома были уже в разгаре приготовления к празднику; гостей ожидалось много. Пахло пирогами, ванилью, всякой снедью и розами, розами... Стряпней сегодня распоряжалась старший администратор гостиницы, Ольга Петровна, Верина "правая рука", которая на работе иногда взбрыкивала, а на кухне прямо расцветала. Готовить она была мастерица, в своем роде не хуже самой Веры Платоновны, но не по рецептам, а по вдохновению -- как выйдет. Сегодня она фаршировала индейку грецкими орехами и была в ударе -- красна и красива.
Молодежь накрывала на стол. Ну, не такая уж молодежь, не зеленая, но для Веры все они бьии дети. Прежде всего Вика со своим женихом Гришей. Только подумать, у Вики жених! Невидный студентик с прямыми русыми волосами, пряменьким носиком и вздрагивавшей от волнения верхней губой.
Он был года на четыре моложе Вики, что мучило ее чрезвычайно ("связался черт с младенцем!"), но она в любую минуту готова была уступить свое место другой достойнейшей. Как они друг на друга глядели -- какими глазами, ссорящимися и обожающими, плывущими и отчаянными! Казалось, что они связаны невидимой пружиной, которая, натягиваясь, мучила их и тянула друг к другу. Время от времени, взявшись за руки, они выходили из комнаты и там, подальше от людских глаз, за какой-нибудь дверью, кидались друг другу в объятия...
А еще приехали на семейное празднество приемные племянники Пека и Зюзя (здесь все еще их так называли, хотя обоим было за тридцать). Вся семья посылала приветы, поцелуи, подарки. И, в довершение всего, -- Вовус! Да, да, Вовус, точнее -- Владимир Модестович Смолин, преуспевающий врач-стоматолог, кандидат наук, не такой уж юный, но красивый до невозможности, зеленоглазый, ироничный, с какой-то удлиненной, струящейся головой ("Мефистофель в белокуром варианте", -- определила его Маргарита Антоновна). Мефистофель приехал непосредственно после развода с женой, как он выражался -- "лечить свое разбитое сердце", и в самом деле хранил на лице некую мировую скорбь, очень его украшавшую. Сейчас все они хлопотали возле огромного торта (по спецзаказу, подарок Маргариты Антоновны). Сперва хотели установить на нем шестьдесят свечей, но такого количества раздобыть не удалось, и было решено заменить их одной шестидесятисвечо-вой лампочкой, к которой подсоединить проводку от осветительной сети. Орудовал Гриша, по специальности электрик, Пека и Зюзя давали советы, Вовус взирал на это все с высоты своих лет и ученой степени и клялся, что ничего не выйдет ("От крема всегда короткое замыкание"), а Вика, сжав руки, смотрела на своего Гришу и была горда до страдания... Увидев входящую Веру Платоновну, все они замахали руками: "Нельзя, не смотрите, это сюрприз!" Вера, не глядя на стол, выхватила из шкафа платье и убежала к Маргарите Антоновне -- переодеваться.
Платье было сшито специально ко дню рождения -- темно-вишневое, с золотой вышивкой, и шло оно Вере необычайно. Она остановилась у зеркала, поправляя затейливо уложенные, слегка взбитые волосы (с утра ходила в парикмахерскую), и, честно говоря, собою залюбовалась. Вера вообще относилась к себе скорей положительно, отовсюду слышала, что мила, моложава, но в этом платье, с этой прической... Ну, лет сорок, сорок пять от силы... Статная, стройная, в меру полная, широкая не от спины к животу, а от бедра к бедру... Платье сидит как влитое, лицо свежее, глаза блестят. Правда, если вглядеться, видны кое-где морщинки и седина у висков проглядывает, но в светлых волосах она незаметна. Слегка нахмурилась, разглядывая в зеркало свою шею. Что ни говори, шея больше всего выдает возраст... Чуть поднатянула ладонями кожу назад -- ох, так бы и оставить...
-- Нечего тут разглядывать да подтягивать, -- сказала Маргарита Антоновна. Самокритика для женщины смерть. Я этим никогда не страдала.
-- Да и я, кажется, не страдаю.
-- Вот мы какие с вами душеньки. Подойдите-ка сюда, я вас поцелую.
После поцелуя Маргариты Антоновны на щеке у Веры остался след от несмываемой заграничной помады. Попытались оттереть его одеколоном -- черта с два!
-- Проклятый мир чистогана, -- сказала Кунина. -- Их нравы! Ну, ничего, придется мне вас поцеловать в другую щеку. Знаете, как в Евангелии: аще кто тебя поцелует в одну щеку, подставь другую...
...К столу Вера вышла, рдея двусторонним румянцем. Все так и ахнули: такой красивой они ее еще не видели...
-- А все я, -- сказала Маргарита Антоновна.
...Разговор шумел, не умолкая. Гости жужжали, передавая друг другу блюда с неслыханными яствами (Ольга Петровна сияла от гордости). Молодежь ела и хохотала за отдельным столом. Звякали рюмки, звучали тосты. Пили за Веру Платоновну, за ее неувядаемость, за счастье, за успехи в работе ("И за ее детей!" -- донеслось с молодежного стола). Вика подошла с рюмкой и сама (только подумать -- сама!) поцеловала Веру.
-- Тетя Вера, я вас люблю.
-- Наконец-то удостоилась, -- сказала Вера смеясь. -- Знаю, девочка моя, знаю, что любишь...
Сосед Михаил Карпович, совсем уже старенький, пья-новатый, сидел по правую руку от Веры и ее уговаривал:
-- Ну вот, тебе и шестьдесят. Чем мы не пара? Где шестьдесят, там и семьдесят, а где семьдесят -- семьдесят пять. Выходи за меня, ей-богу, не пожалеешь. Умру -- все тебе достанется, с собой не унесу.
-- Что вы, Михаил Карпович! Вы еще меня похороните...
-- А пойдешь за меня?
-- Еще погожу. Вот семьдесят стукнет, честное слово, выйду.
-- Значит, по рукам?
-- По рукам.
Успокоенный, он вплотную занялся индюшачьей ногой. Долго пытался управиться с ней по-культурному -- ножом и вилкой, потом отбросил церемонии, взял ногу в руку и впился в нее старыми, но еще крепкими зубами...
Праздник шел своим чередом. Без устали звонил телефон -- звали Веру Платоновну. Она подходила, лавируя между стульями, блестя золотой вышивкой, глазами, сережками. Что-то ее несло, качало. Радостно и горько несло, качало. На дверной звонок побежала сама -- никого не пустила. Ждала телеграммы. Той заветной -- еще не было. Знала, что будет. Так и есть, почтальон.
-- Ларичевой две штуки. Ношу и ношу. С именинами вас! Дай бог здоровья, долгого века. Прошу проставить свое расписаньице.
Вера взяла телеграммы, вернулась в комнату, где продолжал сам собою шуметь праздник. Кое-где вразброд уже начались песни. Пели фальшиво, громко, до дребезга в ушах. В одном конце стола орали: "Не слышны в саду даже шорохи...", в другом -- "Шумел камыш". Вера села в сторонке на кресло, распечатала первую телеграмму. Она оказалась от ее "министерского поклонника", влиятельного лица:
"Поздравляю вечную Верочку зпт желаю здоровья счастья работе личной жизни предлагаю место директора гостиницы Москве квартира прописка подробности письмом Павел".
Вот тебе и раз! Вера совсем опешила. Даже как-то перепугалась. Лестно, разумеется, но... Это все надо еще обдумать. Не здесь, не на празднике, трезво.
Взяла вторую телеграмму. Сразу забилось сердце. Та самая, заветная, очень короткая, без подписи: "Нет слов".
Ей захотелось поцеловать то место, где не было подписи. Она так и сделала -- мысленно.
Откуда ни возьмись -- Вика. Подошла, легонькая, села на ручку кресла (ручка под ней даже не скрипнула), наклонилась, спросила шепотом (глаза расширены):
-- Что-нибудь случилось? Вы так изменились в лице, я подумала...
-- Нет, ничего не случилось. По крайней мере, плохого. На читай, что мне предлагают.
Вика прочла телеграмму и сама изменилась в лице:
-- Вот это новость! Вы ведь не поедете?
-- Не думаю... не знаю... Подробности письмом.
-- А вторая... От дяди Сережи? Вера кивнула.
-- А там что? Если не секрет. -- "Нет слов".
-- Так и написано?
-- Именно так: "Нет слов".
1975
-- Вы меня знаете?
-- Кто же вас не знает, товарищ Кунина?
-- Тем лучше. Я пришла к вам по личному делу. Глубоко личному. Могу я попросить, чтобы во время нашей беседы никто не входил?
Желудев запер дверь на задвижку, сел в свое кресло и указал посетительнице на стул:
-- Садитесь, товарищ Кунина. Я вас слушаю.
-- Нет-нет. На стуле я не могу. Отдайте мне ваше кресло, а сами сядьте на стул. У меня тонкая организация, нервы по всему телу... В любую минуту могу упасть в обморок... Или в наше время мужчины уже не рыцари?
Это прозвучало с таким надрывом, что Желудев засуетился, освобождая кресло. Даже отодвинул его от стола, чтобы было просторнее... Маргарита Антоновна томно раскинулась в кресле, а Желудев притулился на краешке стула в позе просителя. Пересаженный из кресла на стул, он почувствовал себя беспомощным, психологически голым...
-- Ах, -- закатила глаза Кунина, -- вот мне уже и дурно... Воды!
Запрокинув голову, полулежа, она выставила вперед левую ногу, и Желудев с ужасом увидел ярко-оранжевые панталоны с черными кружевами. "Тэрзай меня, тэрзай!" -- опять пронеслось в его памяти, но уже угрожающе. Он метнулся за графином, налил воды в нечистый стакан и поднес его к приоткрытым, неровно накрашенным губам гостьи. Кунина проглотила несколько капель, взмахнула черными ресницами (каждая со спичку толщиной) и заговорила:
-- О, благодарю вас от души, товарищ Желудкин...
-- Желудев.
-- Ах, это все равно. Перед лицом той трагедии, о которой идет речь, не все ли равно: Желудкин, Желудев...
-- А о какой трагедии идет речь? -- опасливо спросил Желудев.
-- О любви. О последней, трагической любви. Помните, у Тютчева: "Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней..."
Желудев Тютчева не читал, но закивал понимающе, как кивают люди, когда речь заходит о чем-то, чего они не читали, хотя и должны были читать...
-- Я люблю, люблю, -- продолжала Кунина. -- Кто сказал, что возраст -помеха любви? Нинон де Лакло любила до восьмидесяти лет, нет, до девяноста! И кто посмеет ее упрекнуть? "Люби, покуда любится", -- сказал великий поэт Некрасов. Или вы с ним не согласны?
-- Согласен, согласен, -- заторопился Желудев ("Хоть бы пришел кто, -подумалось ему, -- сам, дурак, запер дверь на задвижку...").
-- Конечно, можно было бы оставить все на уровне чистой лирики. Но что поделаешь? Я привыкла любить объемно...
Маргарита Антоновна явно выходила из образа, и это Желудева тревожило, хотя он и сам не мог бы сказать почему. Он ерзал на стуле, издавая неопределенно- успокоительные звуки.
-- Но это все прелюдии. Приступим к делу. Я живу в одном доме с Верой Платоновной Ларичевой. Известно вам такое имя?
-- Ну, известно...
-- Я-то знаю ее давно. Женщина добрая, хозяйственная, между нами говоря, глуповата, но невинна, как курица. И вот, приходит в слезах и рассказывает, что вы ее вызвали -- страшно сказать! -- по вопросу о ее якобы связи с Сергеем Павловичем Юрловым. Было это?
-- Так точно. Поступил сигнал... Я был вынужден отреагировать.
-- И в этом дурацком, как вы его называете, сигнале (я бы попросту назвала его доносом!) сказано, что Сергей Павлович днюет и ночует у Ларичевой? Выходит на террасу в трусах? Так или не так?
-- Ну, так...
Стул, на котором сидел Желудев, был жесток, почти кололся.
-- Ха-ха-ха! -- истерически раскатилась Маргарита Антоновна и предательски стала выдвигать вперед левую ногу... Желудев поглядел на эту ногу, как кролик на кобру.
-- Успокойтесь, ради бога, товарищ Кунина... Почему вы так волнуетесь?
-- Он мой любоуник! -- воскликнула Маргарита Антоновна.
Желудев оцепенел.
-- Вы хотите бросить в меня камень! Да-да, я вижу камень в вашей руке! А по какому праву? Помните картину Поленова "Христос и грешница"? "Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень..." Или вы -- без греха?
Желудев решительно ничего уже не помнил и только ждал, когда все это кончится.
-- ...Конечно, в моем возрасте уже не думают о любви. Но тут я не могла устоять. Рост, манеры, седина... Тренированность... Вот эти трусы по утрам -- да, трусы! Словом, я затрэпэтала... как юная девочка... Даже сейчас, когда я вспоминаю пэрвые дни нашей любви...
Лицо исчезло за вышитым носовым платком. Голова в розовой шляпке упала на спинку кресла, левая нога... "О боже, только бы не эти оранжевые с черными кружевами..." -- в ужасе подумал Желудев. Маргарита Антоновна внезапно выпрямилась и метнула на него огнедышащий взгляд:
-- Что вы на меня так смотрите? Я плачу, а не что-нибудь другое делаю!
Это Желудева доконало. В полной растерянности он забормотал:
Товарищ Кунина... Это недоразумение... На вашу личную жизнь никто не посягает...
-- А эту курицу, Ларичеву, вы в покое оставите?
-- Оставлю...
-- Честное слово рыцаря? -- Честное слово!
-- Верю вам, -- сказала Кунина голосом Марии Стюарт, собрала свои вещи -- зонтик, сумочку, перчатки -- и выплыла из кабинета...
Смеху было дома, когда Маргарита Антоновна все это изображала в лицах! Особенно она нажимала на оранжевые панталоны: "Классический кафешантан прошлого века". Эти панталоны остались у нее от знаменитой роли, где она танцевала канкан...
-- Если б не астма, -- сказала она мечтательно, -- я бы до сих пор его танцевала...
Веру и в самом деле оставили в покое. А в скором времени исчез с горизонта и сам Желудев Н. А. Его сняли "за нетактичное поведение". Рассказывали, будто он всю переписку по делу о звуках и свистке от чайника вложил случайно в папку "на доклад директору". Тот прочел, и... можете себе представить.
51
Праздновали день рождения Веры Платоновны Ларичевой. Сначала отмечали официально, по месту работы. Начальство, учитывая круглую дату (60!) и отличное состояние гостиницы, не поскупилось, наградило юбиляршу почетной грамотой, денежной премией (60 р.) и ценным подарком -- мраморной не то вазой, не то урной с ручками, похожими на уши, и золотой надписью "За доблестный труд". Сотрудники тоже не растерялись, скинулись заранее и преподнесли Вере складной японский зонтик, торшер и шезлонг. Это не говоря уже о цветах.
В шесть вечера, задаренная, зацелованная и возвеличенная управлением, месткомом и парткомом, Вера уехала домой; за нею, в служебной машине, везли "оборудование" (одна урна потянула килограммов тридцать). А дома были уже в разгаре приготовления к празднику; гостей ожидалось много. Пахло пирогами, ванилью, всякой снедью и розами, розами... Стряпней сегодня распоряжалась старший администратор гостиницы, Ольга Петровна, Верина "правая рука", которая на работе иногда взбрыкивала, а на кухне прямо расцветала. Готовить она была мастерица, в своем роде не хуже самой Веры Платоновны, но не по рецептам, а по вдохновению -- как выйдет. Сегодня она фаршировала индейку грецкими орехами и была в ударе -- красна и красива.
Молодежь накрывала на стол. Ну, не такая уж молодежь, не зеленая, но для Веры все они бьии дети. Прежде всего Вика со своим женихом Гришей. Только подумать, у Вики жених! Невидный студентик с прямыми русыми волосами, пряменьким носиком и вздрагивавшей от волнения верхней губой.
Он был года на четыре моложе Вики, что мучило ее чрезвычайно ("связался черт с младенцем!"), но она в любую минуту готова была уступить свое место другой достойнейшей. Как они друг на друга глядели -- какими глазами, ссорящимися и обожающими, плывущими и отчаянными! Казалось, что они связаны невидимой пружиной, которая, натягиваясь, мучила их и тянула друг к другу. Время от времени, взявшись за руки, они выходили из комнаты и там, подальше от людских глаз, за какой-нибудь дверью, кидались друг другу в объятия...
А еще приехали на семейное празднество приемные племянники Пека и Зюзя (здесь все еще их так называли, хотя обоим было за тридцать). Вся семья посылала приветы, поцелуи, подарки. И, в довершение всего, -- Вовус! Да, да, Вовус, точнее -- Владимир Модестович Смолин, преуспевающий врач-стоматолог, кандидат наук, не такой уж юный, но красивый до невозможности, зеленоглазый, ироничный, с какой-то удлиненной, струящейся головой ("Мефистофель в белокуром варианте", -- определила его Маргарита Антоновна). Мефистофель приехал непосредственно после развода с женой, как он выражался -- "лечить свое разбитое сердце", и в самом деле хранил на лице некую мировую скорбь, очень его украшавшую. Сейчас все они хлопотали возле огромного торта (по спецзаказу, подарок Маргариты Антоновны). Сперва хотели установить на нем шестьдесят свечей, но такого количества раздобыть не удалось, и было решено заменить их одной шестидесятисвечо-вой лампочкой, к которой подсоединить проводку от осветительной сети. Орудовал Гриша, по специальности электрик, Пека и Зюзя давали советы, Вовус взирал на это все с высоты своих лет и ученой степени и клялся, что ничего не выйдет ("От крема всегда короткое замыкание"), а Вика, сжав руки, смотрела на своего Гришу и была горда до страдания... Увидев входящую Веру Платоновну, все они замахали руками: "Нельзя, не смотрите, это сюрприз!" Вера, не глядя на стол, выхватила из шкафа платье и убежала к Маргарите Антоновне -- переодеваться.
Платье было сшито специально ко дню рождения -- темно-вишневое, с золотой вышивкой, и шло оно Вере необычайно. Она остановилась у зеркала, поправляя затейливо уложенные, слегка взбитые волосы (с утра ходила в парикмахерскую), и, честно говоря, собою залюбовалась. Вера вообще относилась к себе скорей положительно, отовсюду слышала, что мила, моложава, но в этом платье, с этой прической... Ну, лет сорок, сорок пять от силы... Статная, стройная, в меру полная, широкая не от спины к животу, а от бедра к бедру... Платье сидит как влитое, лицо свежее, глаза блестят. Правда, если вглядеться, видны кое-где морщинки и седина у висков проглядывает, но в светлых волосах она незаметна. Слегка нахмурилась, разглядывая в зеркало свою шею. Что ни говори, шея больше всего выдает возраст... Чуть поднатянула ладонями кожу назад -- ох, так бы и оставить...
-- Нечего тут разглядывать да подтягивать, -- сказала Маргарита Антоновна. Самокритика для женщины смерть. Я этим никогда не страдала.
-- Да и я, кажется, не страдаю.
-- Вот мы какие с вами душеньки. Подойдите-ка сюда, я вас поцелую.
После поцелуя Маргариты Антоновны на щеке у Веры остался след от несмываемой заграничной помады. Попытались оттереть его одеколоном -- черта с два!
-- Проклятый мир чистогана, -- сказала Кунина. -- Их нравы! Ну, ничего, придется мне вас поцеловать в другую щеку. Знаете, как в Евангелии: аще кто тебя поцелует в одну щеку, подставь другую...
...К столу Вера вышла, рдея двусторонним румянцем. Все так и ахнули: такой красивой они ее еще не видели...
-- А все я, -- сказала Маргарита Антоновна.
...Разговор шумел, не умолкая. Гости жужжали, передавая друг другу блюда с неслыханными яствами (Ольга Петровна сияла от гордости). Молодежь ела и хохотала за отдельным столом. Звякали рюмки, звучали тосты. Пили за Веру Платоновну, за ее неувядаемость, за счастье, за успехи в работе ("И за ее детей!" -- донеслось с молодежного стола). Вика подошла с рюмкой и сама (только подумать -- сама!) поцеловала Веру.
-- Тетя Вера, я вас люблю.
-- Наконец-то удостоилась, -- сказала Вера смеясь. -- Знаю, девочка моя, знаю, что любишь...
Сосед Михаил Карпович, совсем уже старенький, пья-новатый, сидел по правую руку от Веры и ее уговаривал:
-- Ну вот, тебе и шестьдесят. Чем мы не пара? Где шестьдесят, там и семьдесят, а где семьдесят -- семьдесят пять. Выходи за меня, ей-богу, не пожалеешь. Умру -- все тебе достанется, с собой не унесу.
-- Что вы, Михаил Карпович! Вы еще меня похороните...
-- А пойдешь за меня?
-- Еще погожу. Вот семьдесят стукнет, честное слово, выйду.
-- Значит, по рукам?
-- По рукам.
Успокоенный, он вплотную занялся индюшачьей ногой. Долго пытался управиться с ней по-культурному -- ножом и вилкой, потом отбросил церемонии, взял ногу в руку и впился в нее старыми, но еще крепкими зубами...
Праздник шел своим чередом. Без устали звонил телефон -- звали Веру Платоновну. Она подходила, лавируя между стульями, блестя золотой вышивкой, глазами, сережками. Что-то ее несло, качало. Радостно и горько несло, качало. На дверной звонок побежала сама -- никого не пустила. Ждала телеграммы. Той заветной -- еще не было. Знала, что будет. Так и есть, почтальон.
-- Ларичевой две штуки. Ношу и ношу. С именинами вас! Дай бог здоровья, долгого века. Прошу проставить свое расписаньице.
Вера взяла телеграммы, вернулась в комнату, где продолжал сам собою шуметь праздник. Кое-где вразброд уже начались песни. Пели фальшиво, громко, до дребезга в ушах. В одном конце стола орали: "Не слышны в саду даже шорохи...", в другом -- "Шумел камыш". Вера села в сторонке на кресло, распечатала первую телеграмму. Она оказалась от ее "министерского поклонника", влиятельного лица:
"Поздравляю вечную Верочку зпт желаю здоровья счастья работе личной жизни предлагаю место директора гостиницы Москве квартира прописка подробности письмом Павел".
Вот тебе и раз! Вера совсем опешила. Даже как-то перепугалась. Лестно, разумеется, но... Это все надо еще обдумать. Не здесь, не на празднике, трезво.
Взяла вторую телеграмму. Сразу забилось сердце. Та самая, заветная, очень короткая, без подписи: "Нет слов".
Ей захотелось поцеловать то место, где не было подписи. Она так и сделала -- мысленно.
Откуда ни возьмись -- Вика. Подошла, легонькая, села на ручку кресла (ручка под ней даже не скрипнула), наклонилась, спросила шепотом (глаза расширены):
-- Что-нибудь случилось? Вы так изменились в лице, я подумала...
-- Нет, ничего не случилось. По крайней мере, плохого. На читай, что мне предлагают.
Вика прочла телеграмму и сама изменилась в лице:
-- Вот это новость! Вы ведь не поедете?
-- Не думаю... не знаю... Подробности письмом.
-- А вторая... От дяди Сережи? Вера кивнула.
-- А там что? Если не секрет. -- "Нет слов".
-- Так и написано?
-- Именно так: "Нет слов".
1975