У него большая родня: дед по матери, Углов Петр Сергеевич, геолог и путешественник. Дед по отцу, Иван Владимирович, астроном; дядя, Карп Анатольевич, конструктор, другой дядя, Михаил Анатольевич, физик-атомник, еще дядя — сотрудник посольства. А еще тетки, двоюродные братья, сестры… В большинстве талантливая родня. Разносторонняя. И наверно, в детстве Сергей хотел стать похожим на каждого из них. Бывал у Петра Сергеевича, чувствовал себя путешественником, у Ивана Владимировича — астрономом. У других конструктором, физиком. Но то в детстве: пора незрелости, подражания. Потом, когда Сергей окончил институт и стал работать по специальности, у него появились свои заботы, вопросы.
Почему, например, в Михайловском живешь пушкинскими стихами? Вовсе не потому, что с детства знаешь «У лукоморья», «Зимнее утро». Стихи приходят сами, наплывом, прочитанные давно или услышанные случайно, но никогда не перечитанные позже. В Колтушах думаешь о высшей нервной деятельности, об опытах Павлова. В Казани, в библиотеке Лобачевского, о пространственной геометрии, хотя она никогда не увлекала тебя. После посещения библиотеки, помнит Сергей, неизвестный ему толстенький человек заговорил вдруг о теории параллельных линий. А потом в автобусе-ехали они вместе — выяснилось, что человек этот колхозный бухгалтер, имеет образование девять классов и курсы, имя «Лобачевского слышал в жизни два, может, три раза.
Почему так бывает? Сергеи как психолог старaется в этих случаях разобраться. Ставит опыты над собой.
В квартире-музее тихо. Небольшой неназойливый свет: за окном погода переменилась, надвинулись облака. Никто не стукнет, не скрипнет подошвой о пол. Смотрительница дремлет в гостиной. Раскрыт рояль, ноты.
Сергей не увлекается музыкой. Не увлекался раньше, в многочисленной родне музыкантов нет. Нельзя сказать, что он не знает музыку. Чайковского, Шостакоолча-по обычным концертам. Скрябина не знал никогда. Его музыку услышал здесь, в квартире-музее.
Михайловское, Колтуши. Потом квартира-музей Скрябина. Вот так: сидеть, полузакрыв глаза, слушать. Слышать.
Больше: когда звучание станет полным, устойчивым, записать.
Первую запись Сергей сделал больше года тому назад. Отнес в консерваторию. Преподаватель Тахов взглянул на запись, сказал:
— Скрябин, «Поэма экстаза».
Прибавил:
— Записано варварски. И зачем?
Сергей внутренне ликовал.
Но он не успокоился на разговоре с Таховым. Познакомился с музыкантами, которых ему порекомендовали друзья.
Музыканты сказали то же:
— «Поэма экстаза».
Сергей продолжал ходить в квартиру-музей. Продолжал слушать, записывать. Когда получалось цельное, показывал своим новым друзьям.
«Прометей», — определил один. Другой сказал: «Поэма огня».
Сергей был обескуражен. Но когда узнал, что «Прометей» и «Поэма огня» одно и то же, понял, что он на верном пути.
Опять ходил и записывал. Опять, наверно, по-варварски. Когда вторично наткнулся на Тахова, тот при виде записи не мог сдержать усмешку. Но тут же выхватил листки из рук Сергея:
— «Мистерия»! — Пробежал записи раз и другой, впился зрачками в глаза Сергея: — Этого у Скрябина нет! Но должно быть! Как вы узнали?..
Сергей попробовал отобрать листки.
— Как вы узнали?.. — повторил Тахов.
Усадил его рядом с собой:
— «Мистерия» не закончена Скрябиным. Композитор задумал грандиозное произведение. «Поэма экстаза», «Поэма огня» — часть задуманного. Известно общее направление замысла, есть отрывки. То, что записано вами, продолжение замысла. Это подлинный Скрябин. Но уже после смерти. Вы чародей?..
У Сергея от разговора ходили по спине мурашки.
— Минуту! — Тахов схватился за карандаш, начал копировать. — Господи!.. — приговаривал он. при этом. — Возможно ли?
Сергей не возражал, пусть копирует. Но пока за столом шла работа, Сергею пришел очень ясный и определенный вывод: после смерти людей надолго, может быть, навсегда, остаются и живут их мысли и замыслы.
Встреча с Таховым — это вчера. А сегодня разговор с Тамарой — путаный спор. Не надо было о Юпитере, о Плутоне. Расстроил Тамару.
Но и это прошло. Сергей в квартире-музее. Тишина, и ему хочется отдохнуть. Послушать то, чего не было никогда, неведомое.
А с Тамарой следует помириться.
После обеда позвонил телефон:
— Сергей, мы поссорились?
— Нет.
— Я не хочу таких разговоров.
— Это рабочие разговоры.
Молчание. О чем она думает? Надо сейчас же сказать что-то простое и примирительное. Но Тамара говорит первая:
— Сергей, я одна.
Это означает, что Тамара хочет в театр, в цирк побыть среди людей.
— Встретимся на Цветном, — отвечает Сергей, — через час.
Встречаются раньше. Не все ли равно, кто приехал первый?..
Идут по аллее, молодые и стройные. Тамаре двадцать четыре года, Сергею тридцать. Они знакомы год с небольшим. Тамара работает в вычислительном центре, Сергей — в институте прикладной психологии. Они любят друг друга. Они спорят друг с другом.
Почему это получается?
Они молоды.
Они полны идей.
Но сейчас Тамара тише воды, слушает Сергея. Дала себе обещание не разжигать споров. Вечер хорош. Облака разогнало, будет звездная ночь.
Сергей говорит о Лобачевском, о музыке Скрябина:
— «Мистерия» вошла в меня, я слышу ее аккорды, финал!
— Вывод? — коротко спрашивает Тамара.
— Мысли живут, существуют в реальности. Может быть, они сгустки энергии, биоплазма, может, электромагнитные колебания. Но они живут с нами и после нас в помещениях, в бумагах, в вещах…
Сергей на секунду останавливается и добавляет:
— Хорошо, что есть музеи. Надо побольше музеев.
— Хорошо, — Тамара соглашается с ним. Спрашивает: — Что может дать такая теория? Практически?
— Многое. Сколько людей уходят с недосказанными словами, идеями. Сколько потеряно замыслов и открытий! Узнаем, как была бы завершена «Человеческая комедия» Бальзака. Узнаем завещание Калиостро. Гоголь наконец. Содержание второго тома «Мертвых душ», который он сжег. Ненаписанный третий том!..
Конечно, Сережка прав, хотя и говорит необыкновенные вещи! Кроме того, перед встречей Тамара приказала себе не ввязываться в полемику.
В конце концов увлекается и Тамара:
— Ферми, Королев… У всех недосказанное, неоконченное. Жизнь так мала!..
Они проходят Цветной, поворачивают, проходят опять. Пахнет набухшими почками, талой землей. Это запах весны, надежд. Жизнь впереди кажется нескончаемой.
Она и была нескончаемой: восходы, закаты, весна и лето, улыбки детей, любовь. Сергей писал диссертацию. Заголовок он еще не придумал, но первые листы дались легко, к осени он намеревался закончить работу. Попрежнему навещал музей-квартиру композитора Скрябина; бывал в консерватории, старался глубже вникнуть в музыку. Строил дальнейшие планы — ехать в Пятигорск, в домик Лермонтова…
Неожиданно прибежала Тамара:
— Умер Ливанов!..
— Радий Петрович?..
— Да. У себя в кабинете. Сердце…
Сергей знал Ливанова: директор счетного центра, теоретик, трудами которого немало двинута отечественная техника.
— За рабочим столом, — продолжала Тамара. — Бумаги, неоконченный труд — все осталось как было.
— Жаль старика, — сказал Сергей. — Такая смерть…
— Больше, Сережа: статья не окончена. Не прописана функция…
— Какая функция?
— Вычислимая функция. Ну понимаешь… из теории алгоритмов. Ливанов искал универсальную формулу. Может быть, он нашел ее.
— Может, и нашел…
— Думал над ней, Сережа!
— Ты хочешь сказать?..
— Хочу! Помоги!
Сергей качает головой: математика…
— Сережа! — умоляет Тамара. — Мы просим — вычислительный центр. Хочешь, придем к тебе все?
У Сергея жердочка под ногами: пройти. Пройдешь, жердочка превратится в мост… Но ведь одно — тихий музей, «Мистерия». Другое — цифры и математика!..
В то же время пройдены годы усилий. Надо же где-то сказать: да!
Сергей идет с Тамарой в вычислительный центр.
Ходит два месяца. Не в лабораторию Тамары, не на свидания с ней — в кабинет бывшего директора Ливанова.
Садится за стол. Берет в руки вещи Ливанова, книги. Думает, слушает.
Ему создали условия: никто его не тревожит и не торопит. Никто не подсказывает. На этом настоял Сергей. По его убеждению, предмет надо постигать с начала.
Так и с вычислимой функцией. Сергей усвоил, что это основное понятие из теории алгоритмов. Понял, при каких условиях она применима к объекту, при каких неприменима, что значит конструктивные объекты в математике; когда функция может быть вычислимой и когда она вычислимой не является. И когда рассматривается как функция натурального или рационального аргумента. Обо всем этом раньше Сергей не знал. Но так же, как в музыке Скрябина, разобрался. Тамара помогала ему, если он ее спрашивал. Прерывал, когда Тамара забегала вперед. Странно, как и музыка, математика звучала в его уме. Очевидно, математика, музыка в основе имеют одну и ту же гармонию.
Одновременно Сергей прислушивался к себе: как идет процесс познавания, может быть, прозрезания. Это, пожалуй, сравнимо с рассветом. С медленным туманным рассветом. Математические начала, функции открывались не сразу. Сперва — Сергей бы определил — близкие, крупные, потом, когда прибавлялось света, прояснялись детали более мелкие, дальние. Туман колыхался перед глазами, открывал что-нибудь справа, слева или не открывал ничего: не назовешь тьмой, но что-то зыбкое, неразборчивое. Иногда это сразу же исчезало, снова покрывалось туманом. Иногда оставалось. То, что оставалось, было обязательно значимым, открытым. Так работала мысль. Не его, Сергея, Ливанова. Он шел за мыслью ученого, и — странно — то, что видел Сергей как значимое, оставалось при нем завоеванным, закрепленным. Незнакомое прежде становилось знакомым, непонятное — понятным. Сергей мог записывать формулы и слова, он записывал, но это были не его формулы и слова. В то же время они становились как бы его собственными.
Процесс был сложен. Иногда ничего нельзя было рассмотреть, приходилось вглядываться, естественно, внутренним взглядом. Порой это было мучительно, как ребенку, попавшему в аудиторию, где читаются лекции для высоких специалистов.
Но Сергей ходил в кабинет Ливанова. Его бодрило, что в записях, которые он делал, был смысл, — с Тамарой он консультировался, хотя и просил ее до времени ничего не говорить о его успехах и неуспехах.
Только при этом, когда ищешь, добираешься до смысла, заметил Сергей, надо концентрировать волю, хотеть. Быть терпеливым: порой приходилось по тропинке неведомой мысли проходить по десять и по двадцать раз.
Не было голоса, не было разговора. Был процесс мысли. Из этого Сергей сделал вывод, что мысль безгласна. Но мысль жива. Иначе как бы Сергей освоил теорию алгоритмов, вычислимую функцию?
А математика — это музыка. Формулы — музыка.
Каждый знак, цифра имеют свой тон. В обычной музыке семь нот — от нижнего «до» до «си». В математике тонов неизмеримо больше. Это удивляло и радовало Сергея.
Постепенно Сергей подошел к последней статье Ливанова. Он не читал ее. Наоборот, с первого прихода в кабинет попросил убрать ее со стола. Статья сама складывалась в его уме. Слово за словом, как кружева под пальцами кружевницы. Это был интересный процесс — творческий и в то же время настолько завершенный, что, если Сергей пытался поставить свое слово (порой ради эксперимента он пытался делать это), слово не подходило, не вставало на место, как непригнанная зубная коронка. Сергей сделал вывод, что чужую мысль нельзя изменить, перестроить, это тоже впоследствии вошло в теорию. Статью он довел до конца, формула вылилась на бумагу сама собой.
Подлинным торжеством было то, что текст, написанный Сергеем, совпадал с текстом ученого. Сергей даже не заметил, как появилась формула. Ему пришло в голову, что Ливанов радовался бы, ликовал — формула найдена. Но у Сергея она вылилась механически. Из этого Сергей сделал заключение, что мысль неэмоциональна. Эмоции приходят к человеку потом так же, как волнуют его во время работы при неудачах, впустую прошедших усилиях. Мысль не знает эмоций, так отметил Сергей у себя в блокноте. Сам он будет радоваться после, когда завершит статью. Сейчас он смотрел на формулу, обвел ее рамкой — работа окончена.
Эксперты, изучавшие текст, подтвердили — для Сергея это было триумфом, — что стиль статьи ливановскнй, формула ливановская. Статью мог закончить так, как закончил ее Сергей, только Радий Петрович Ливанов!
Сергея поздравляли. Ему удивлялись. Но Сергей был под впечатлением произведенной работы. Перебирал в уме пути, которыми пришел к формуле, тупики, провалы, которые ему встретились. В работе он убедился, что прежние его догадки и гипотезы правильны. Теперь он искал метод работы. Предстояло еще многое понять, нащупать. Но есть уже опыт. Есть заметки, которые он сделал за два месяца в кабинете Ливанова. Надо их осмыслить и обобщить. Впереди задачи еще более грандиозные. Надо приступать к ним немедля. Музей декабристов в Иркутске, философские тетради Ленина Сергей набрасывал планы на будущее.
Тамара тоже поздравила его, удивлялась:
— Как тебе удалось с этим справиться? — Они опять шли по Цветному. — Ты всегда не в ладах с цифрами!
Сергей пожимал плечами: тогда, на прогулке, он все объяснил Тамаре.
— Сережка!
Он опять промолчал.
— Ты не зазнаешься? — спросила Тамара.
— По-моему, это может сделать всякий, — сказал Сергей.
— ??..
— Надо только развить в себе способность сосредоточиваться, развить внутренний слух.
— А я смогла бы? — спросила Тамара.
— И ты и каждый. Только способности, наверное, у всех разные.
Сергей вспомнил толстяка, толковавшего теорию Лобачевского. Вспомнил других, на которых Пушкин и Лобачевский производят меньшее впечатление. Но все равно производят.
— Да, — повторил он, — все зависит от тренировки, от способностей человека.
— Как измерить эти способности? — спросила Тамара, она все-таки была математиком.
Ответить на этот вопрос? Сергей раздумывал — как.
— Баллами? — допытывалась Тамара.
Сергей засмеялся:
— Для начала, возможно, баллами…
ЛИЦА
Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно — как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось?.. Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.
Но тревога не проходила.
Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это?
Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность.
И упоенность работой. С тех пор как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришли труд и успокоение.
Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!
И как хорошо работается!
Ленг берет краску, набрасывает мазки.
И вновь им овладевает тревога.
Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь краски, холсты. «Птицы…» — повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.
И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо!.. Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?..
Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Наверно, никто и не смотрел на них. И Ленг по приезде не всматривался. Но сейчас художник призвал всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал на ноги. Забыв все — день, солнце, — всмотрелся. Нет, это не наваждение. Зажмурил глаза, открыл, лицо было!
Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу.
Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке — ему было не по себе.
Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом.
Почему Ленг не разглядел его раньше? Смотрел не задумываясь. Отвел глаза, выкинул из головы мысль о лице. Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник… Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд.
Тотчас он увидел второе лицо — тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону — вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженных, наползавших одно на другое.
У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам…
Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц… Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.
Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок:
— Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру.
Ленг остался наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован — глубина отдавала зеленью… По течению выше река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. «Здесь я напишу свой первый этюд!» — загорелся Ленг.
Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.
— Где живут Бурцевы? — спросил старуху, вышедшую из дома.
— Тут, — ответила старуха, подошла ближе к калитке.
— Можно у вас остановиться? Я художник, — сказал Ленг.
— На квартиру, што ль?
— На квартиру.
— Я не хозяйка, — сказала старуха. — Хозяйка Стешка, дочка моя.
Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок:
— Надолго?..
Со старухой — звали ее Ивановной — Ленг столковался: впустила в дом, показала комнату.
— Какая там плата! — замахала руками. — Стефанида приедя, с ней договаривайся.
«Стефанида…» — подумал Ленг.
— Болею, — жаловалась старуха. — Стешка меня доглядая, обеспечая…
«Редкое имя — Стеша…» — опять подумал Ленг.
Стеша приехала через два дня.
— Здравствуйте! — подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная.
Тут же она выдворила Ленга из дома:
— Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.
Ленг забрал краски, мольберт и вышел.
Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо.
И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки и комнаты еще больше подчеркнула ее румянец.
— Живите! — сказала Ленгу.
Остаток субботы и воскресенье Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко — не гляди вниз!..
— Все эти места были турецкими, — рассказывала Стеша. — Дорога тоже турецкая. Военная. Ведет к перевалам и дальше-к морю. Через Черную речку-турецкий мост. Напротив поляна — видите? Называется Батарейка.
Со скалы виднелась часть территории заповедника, Черная речка, мост и напротив поляна.
— Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? — Стеша перехватила взгляд Ленга. — Спросите у матери… Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник.
Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу.
— Машина! — По дороге пылила машина. — Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали?
Через минуту спрашивает:
— Как мама? Казачка, правда? «Доглядая, обеспечая…» — произносит она голосом, очень похожим на материнский. — Казачий выговор. Так говорят белореченские и губские казаки…
Прижимистая старуха, — продолжает рассказывать. — «Ты с ево, с художника, — опять материнским голосом, — за месяц рублей тридцать возьми…» Закваска такая. Земли, — показывает рукой, — отобрали у турок, передали казакам.
Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке.
— Езжу сюда и езжу, — продолжает рассказывать. — Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, смеется. — Не идут в примаки к казачкам!
Завтра опять суббота, приедет Стеша.
Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его… Вот оно! Подходит к окну.
Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен — глаза. Щель, вымытая дождем, — рот. Остальное дополнит воображение.
А если лиц девять?..
— Ивановна! — зовет Ленг.
Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.
— Посмотрите на горы.
— Чего глядеть? — Старуха подходит к окну.
— Посмотрите внимательнее.
— Делать тебе нечего, вот что. — Старуха не одобряет работы Ленга: шуточки. Удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги?
— Вглядитесь, — говорит Ленг, — вон туда, выше леса.
— И што? — недоумевает Ивановна.
— Не видите?..
— Булгачишь старую понапрасну… — Уходит кормить цыплят.
На полотно она не взглянула.
Ленг присаживается к холсту, берет кисть.
Что надо сделать? Оживить портрет. Человека, лицо которого в скалах. Девять лиц, которые в скалах…
Ленг растирает краски, но мысль его о другом. Что за люди? Как появились отображения их на камне? Гдето художник читал, что все на Земле, существующее и бывшее, оставляет след. Электронный отпечаток как на экране. Может, это фантастика? Может, и не фантастика. Отображение падает на сетчатку глаза, остается в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях отражение остается на скалах, на ледниках. Бывают миражи, бывают отражения на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется?
Приготовив кисти, краски, Ленг склоняется над портретом. Заставить рассказать о себе, руки художника подрагивают от нетерпения. Заставлю!.. Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности в себе. Знаком холодок в груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен решить ее.
Он работает до темноты. И на следующий день он уже за работой в пять часов.
Встает, ходит по комнате, не отрывая глаз от портрета. Бормочет вполголоса:
— О чем ты кричишь? Что видишь?
Опять берется за кисть.
— Грозен ты, — иногда скажет портрету. — А ну, больше блеска в глазах!..
— Завтракать, — зовет Ивановна.
— Потом.
— Заморисся! — Ивановна жалеет его.
— Потом!
Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда.
Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы.
— Кто это? — спрашивает она, останавливаясь у него за спиной.
— Стеша… — Ему кажется, что вот сейчас, сейчас он схватит главное выражение в лице, во взгляде. Кисть мечется по полотну.
— Кто? — спрашивает вторично Стеша.
Ленг пишет не отрываясь.
— Какой ужас!.. — говорит Стеша.
На холсте лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает, проклинает. И это страшно. Стеша уже не спрашивает. Стоит молча.
Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась:
— Бусурман…
Перекрестилась.
А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом!
— Подойди к окну, — говорит он Стеше.
— Не пойду. Откуда этот ужас?
Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас.
— Пошли завтракать, — говорит Стеше.
Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?
Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:
— То, что вы написали, придумано?
Ленг все еще не решается рассказать ей.
— В жизни нет такого лица! — говорит Стеша.
— А если было?..
— Как было? — не понимает Стеша.
— В прошлом. Во время кавказских войн.
— О чем вы?
— Смотри сюда!
Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.
Почему, например, в Михайловском живешь пушкинскими стихами? Вовсе не потому, что с детства знаешь «У лукоморья», «Зимнее утро». Стихи приходят сами, наплывом, прочитанные давно или услышанные случайно, но никогда не перечитанные позже. В Колтушах думаешь о высшей нервной деятельности, об опытах Павлова. В Казани, в библиотеке Лобачевского, о пространственной геометрии, хотя она никогда не увлекала тебя. После посещения библиотеки, помнит Сергей, неизвестный ему толстенький человек заговорил вдруг о теории параллельных линий. А потом в автобусе-ехали они вместе — выяснилось, что человек этот колхозный бухгалтер, имеет образование девять классов и курсы, имя «Лобачевского слышал в жизни два, может, три раза.
Почему так бывает? Сергеи как психолог старaется в этих случаях разобраться. Ставит опыты над собой.
В квартире-музее тихо. Небольшой неназойливый свет: за окном погода переменилась, надвинулись облака. Никто не стукнет, не скрипнет подошвой о пол. Смотрительница дремлет в гостиной. Раскрыт рояль, ноты.
Сергей не увлекается музыкой. Не увлекался раньше, в многочисленной родне музыкантов нет. Нельзя сказать, что он не знает музыку. Чайковского, Шостакоолча-по обычным концертам. Скрябина не знал никогда. Его музыку услышал здесь, в квартире-музее.
Михайловское, Колтуши. Потом квартира-музей Скрябина. Вот так: сидеть, полузакрыв глаза, слушать. Слышать.
Больше: когда звучание станет полным, устойчивым, записать.
Первую запись Сергей сделал больше года тому назад. Отнес в консерваторию. Преподаватель Тахов взглянул на запись, сказал:
— Скрябин, «Поэма экстаза».
Прибавил:
— Записано варварски. И зачем?
Сергей внутренне ликовал.
Но он не успокоился на разговоре с Таховым. Познакомился с музыкантами, которых ему порекомендовали друзья.
Музыканты сказали то же:
— «Поэма экстаза».
Сергей продолжал ходить в квартиру-музей. Продолжал слушать, записывать. Когда получалось цельное, показывал своим новым друзьям.
«Прометей», — определил один. Другой сказал: «Поэма огня».
Сергей был обескуражен. Но когда узнал, что «Прометей» и «Поэма огня» одно и то же, понял, что он на верном пути.
Опять ходил и записывал. Опять, наверно, по-варварски. Когда вторично наткнулся на Тахова, тот при виде записи не мог сдержать усмешку. Но тут же выхватил листки из рук Сергея:
— «Мистерия»! — Пробежал записи раз и другой, впился зрачками в глаза Сергея: — Этого у Скрябина нет! Но должно быть! Как вы узнали?..
Сергей попробовал отобрать листки.
— Как вы узнали?.. — повторил Тахов.
Усадил его рядом с собой:
— «Мистерия» не закончена Скрябиным. Композитор задумал грандиозное произведение. «Поэма экстаза», «Поэма огня» — часть задуманного. Известно общее направление замысла, есть отрывки. То, что записано вами, продолжение замысла. Это подлинный Скрябин. Но уже после смерти. Вы чародей?..
У Сергея от разговора ходили по спине мурашки.
— Минуту! — Тахов схватился за карандаш, начал копировать. — Господи!.. — приговаривал он. при этом. — Возможно ли?
Сергей не возражал, пусть копирует. Но пока за столом шла работа, Сергею пришел очень ясный и определенный вывод: после смерти людей надолго, может быть, навсегда, остаются и живут их мысли и замыслы.
Встреча с Таховым — это вчера. А сегодня разговор с Тамарой — путаный спор. Не надо было о Юпитере, о Плутоне. Расстроил Тамару.
Но и это прошло. Сергей в квартире-музее. Тишина, и ему хочется отдохнуть. Послушать то, чего не было никогда, неведомое.
А с Тамарой следует помириться.
После обеда позвонил телефон:
— Сергей, мы поссорились?
— Нет.
— Я не хочу таких разговоров.
— Это рабочие разговоры.
Молчание. О чем она думает? Надо сейчас же сказать что-то простое и примирительное. Но Тамара говорит первая:
— Сергей, я одна.
Это означает, что Тамара хочет в театр, в цирк побыть среди людей.
— Встретимся на Цветном, — отвечает Сергей, — через час.
Встречаются раньше. Не все ли равно, кто приехал первый?..
Идут по аллее, молодые и стройные. Тамаре двадцать четыре года, Сергею тридцать. Они знакомы год с небольшим. Тамара работает в вычислительном центре, Сергей — в институте прикладной психологии. Они любят друг друга. Они спорят друг с другом.
Почему это получается?
Они молоды.
Они полны идей.
Но сейчас Тамара тише воды, слушает Сергея. Дала себе обещание не разжигать споров. Вечер хорош. Облака разогнало, будет звездная ночь.
Сергей говорит о Лобачевском, о музыке Скрябина:
— «Мистерия» вошла в меня, я слышу ее аккорды, финал!
— Вывод? — коротко спрашивает Тамара.
— Мысли живут, существуют в реальности. Может быть, они сгустки энергии, биоплазма, может, электромагнитные колебания. Но они живут с нами и после нас в помещениях, в бумагах, в вещах…
Сергей на секунду останавливается и добавляет:
— Хорошо, что есть музеи. Надо побольше музеев.
— Хорошо, — Тамара соглашается с ним. Спрашивает: — Что может дать такая теория? Практически?
— Многое. Сколько людей уходят с недосказанными словами, идеями. Сколько потеряно замыслов и открытий! Узнаем, как была бы завершена «Человеческая комедия» Бальзака. Узнаем завещание Калиостро. Гоголь наконец. Содержание второго тома «Мертвых душ», который он сжег. Ненаписанный третий том!..
Конечно, Сережка прав, хотя и говорит необыкновенные вещи! Кроме того, перед встречей Тамара приказала себе не ввязываться в полемику.
В конце концов увлекается и Тамара:
— Ферми, Королев… У всех недосказанное, неоконченное. Жизнь так мала!..
Они проходят Цветной, поворачивают, проходят опять. Пахнет набухшими почками, талой землей. Это запах весны, надежд. Жизнь впереди кажется нескончаемой.
Она и была нескончаемой: восходы, закаты, весна и лето, улыбки детей, любовь. Сергей писал диссертацию. Заголовок он еще не придумал, но первые листы дались легко, к осени он намеревался закончить работу. Попрежнему навещал музей-квартиру композитора Скрябина; бывал в консерватории, старался глубже вникнуть в музыку. Строил дальнейшие планы — ехать в Пятигорск, в домик Лермонтова…
Неожиданно прибежала Тамара:
— Умер Ливанов!..
— Радий Петрович?..
— Да. У себя в кабинете. Сердце…
Сергей знал Ливанова: директор счетного центра, теоретик, трудами которого немало двинута отечественная техника.
— За рабочим столом, — продолжала Тамара. — Бумаги, неоконченный труд — все осталось как было.
— Жаль старика, — сказал Сергей. — Такая смерть…
— Больше, Сережа: статья не окончена. Не прописана функция…
— Какая функция?
— Вычислимая функция. Ну понимаешь… из теории алгоритмов. Ливанов искал универсальную формулу. Может быть, он нашел ее.
— Может, и нашел…
— Думал над ней, Сережа!
— Ты хочешь сказать?..
— Хочу! Помоги!
Сергей качает головой: математика…
— Сережа! — умоляет Тамара. — Мы просим — вычислительный центр. Хочешь, придем к тебе все?
У Сергея жердочка под ногами: пройти. Пройдешь, жердочка превратится в мост… Но ведь одно — тихий музей, «Мистерия». Другое — цифры и математика!..
В то же время пройдены годы усилий. Надо же где-то сказать: да!
Сергей идет с Тамарой в вычислительный центр.
Ходит два месяца. Не в лабораторию Тамары, не на свидания с ней — в кабинет бывшего директора Ливанова.
Садится за стол. Берет в руки вещи Ливанова, книги. Думает, слушает.
Ему создали условия: никто его не тревожит и не торопит. Никто не подсказывает. На этом настоял Сергей. По его убеждению, предмет надо постигать с начала.
Так и с вычислимой функцией. Сергей усвоил, что это основное понятие из теории алгоритмов. Понял, при каких условиях она применима к объекту, при каких неприменима, что значит конструктивные объекты в математике; когда функция может быть вычислимой и когда она вычислимой не является. И когда рассматривается как функция натурального или рационального аргумента. Обо всем этом раньше Сергей не знал. Но так же, как в музыке Скрябина, разобрался. Тамара помогала ему, если он ее спрашивал. Прерывал, когда Тамара забегала вперед. Странно, как и музыка, математика звучала в его уме. Очевидно, математика, музыка в основе имеют одну и ту же гармонию.
Одновременно Сергей прислушивался к себе: как идет процесс познавания, может быть, прозрезания. Это, пожалуй, сравнимо с рассветом. С медленным туманным рассветом. Математические начала, функции открывались не сразу. Сперва — Сергей бы определил — близкие, крупные, потом, когда прибавлялось света, прояснялись детали более мелкие, дальние. Туман колыхался перед глазами, открывал что-нибудь справа, слева или не открывал ничего: не назовешь тьмой, но что-то зыбкое, неразборчивое. Иногда это сразу же исчезало, снова покрывалось туманом. Иногда оставалось. То, что оставалось, было обязательно значимым, открытым. Так работала мысль. Не его, Сергея, Ливанова. Он шел за мыслью ученого, и — странно — то, что видел Сергей как значимое, оставалось при нем завоеванным, закрепленным. Незнакомое прежде становилось знакомым, непонятное — понятным. Сергей мог записывать формулы и слова, он записывал, но это были не его формулы и слова. В то же время они становились как бы его собственными.
Процесс был сложен. Иногда ничего нельзя было рассмотреть, приходилось вглядываться, естественно, внутренним взглядом. Порой это было мучительно, как ребенку, попавшему в аудиторию, где читаются лекции для высоких специалистов.
Но Сергей ходил в кабинет Ливанова. Его бодрило, что в записях, которые он делал, был смысл, — с Тамарой он консультировался, хотя и просил ее до времени ничего не говорить о его успехах и неуспехах.
Только при этом, когда ищешь, добираешься до смысла, заметил Сергей, надо концентрировать волю, хотеть. Быть терпеливым: порой приходилось по тропинке неведомой мысли проходить по десять и по двадцать раз.
Не было голоса, не было разговора. Был процесс мысли. Из этого Сергей сделал вывод, что мысль безгласна. Но мысль жива. Иначе как бы Сергей освоил теорию алгоритмов, вычислимую функцию?
А математика — это музыка. Формулы — музыка.
Каждый знак, цифра имеют свой тон. В обычной музыке семь нот — от нижнего «до» до «си». В математике тонов неизмеримо больше. Это удивляло и радовало Сергея.
Постепенно Сергей подошел к последней статье Ливанова. Он не читал ее. Наоборот, с первого прихода в кабинет попросил убрать ее со стола. Статья сама складывалась в его уме. Слово за словом, как кружева под пальцами кружевницы. Это был интересный процесс — творческий и в то же время настолько завершенный, что, если Сергей пытался поставить свое слово (порой ради эксперимента он пытался делать это), слово не подходило, не вставало на место, как непригнанная зубная коронка. Сергей сделал вывод, что чужую мысль нельзя изменить, перестроить, это тоже впоследствии вошло в теорию. Статью он довел до конца, формула вылилась на бумагу сама собой.
Подлинным торжеством было то, что текст, написанный Сергеем, совпадал с текстом ученого. Сергей даже не заметил, как появилась формула. Ему пришло в голову, что Ливанов радовался бы, ликовал — формула найдена. Но у Сергея она вылилась механически. Из этого Сергей сделал заключение, что мысль неэмоциональна. Эмоции приходят к человеку потом так же, как волнуют его во время работы при неудачах, впустую прошедших усилиях. Мысль не знает эмоций, так отметил Сергей у себя в блокноте. Сам он будет радоваться после, когда завершит статью. Сейчас он смотрел на формулу, обвел ее рамкой — работа окончена.
Эксперты, изучавшие текст, подтвердили — для Сергея это было триумфом, — что стиль статьи ливановскнй, формула ливановская. Статью мог закончить так, как закончил ее Сергей, только Радий Петрович Ливанов!
Сергея поздравляли. Ему удивлялись. Но Сергей был под впечатлением произведенной работы. Перебирал в уме пути, которыми пришел к формуле, тупики, провалы, которые ему встретились. В работе он убедился, что прежние его догадки и гипотезы правильны. Теперь он искал метод работы. Предстояло еще многое понять, нащупать. Но есть уже опыт. Есть заметки, которые он сделал за два месяца в кабинете Ливанова. Надо их осмыслить и обобщить. Впереди задачи еще более грандиозные. Надо приступать к ним немедля. Музей декабристов в Иркутске, философские тетради Ленина Сергей набрасывал планы на будущее.
Тамара тоже поздравила его, удивлялась:
— Как тебе удалось с этим справиться? — Они опять шли по Цветному. — Ты всегда не в ладах с цифрами!
Сергей пожимал плечами: тогда, на прогулке, он все объяснил Тамаре.
— Сережка!
Он опять промолчал.
— Ты не зазнаешься? — спросила Тамара.
— По-моему, это может сделать всякий, — сказал Сергей.
— ??..
— Надо только развить в себе способность сосредоточиваться, развить внутренний слух.
— А я смогла бы? — спросила Тамара.
— И ты и каждый. Только способности, наверное, у всех разные.
Сергей вспомнил толстяка, толковавшего теорию Лобачевского. Вспомнил других, на которых Пушкин и Лобачевский производят меньшее впечатление. Но все равно производят.
— Да, — повторил он, — все зависит от тренировки, от способностей человека.
— Как измерить эти способности? — спросила Тамара, она все-таки была математиком.
Ответить на этот вопрос? Сергей раздумывал — как.
— Баллами? — допытывалась Тамара.
Сергей засмеялся:
— Для начала, возможно, баллами…
ЛИЦА
Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно — как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось?.. Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.
Но тревога не проходила.
Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это?
Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность.
И упоенность работой. С тех пор как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришли труд и успокоение.
Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!
И как хорошо работается!
Ленг берет краску, набрасывает мазки.
И вновь им овладевает тревога.
Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь краски, холсты. «Птицы…» — повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.
И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо!.. Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?..
Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Наверно, никто и не смотрел на них. И Ленг по приезде не всматривался. Но сейчас художник призвал всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал на ноги. Забыв все — день, солнце, — всмотрелся. Нет, это не наваждение. Зажмурил глаза, открыл, лицо было!
Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу.
Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке — ему было не по себе.
Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом.
Почему Ленг не разглядел его раньше? Смотрел не задумываясь. Отвел глаза, выкинул из головы мысль о лице. Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник… Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд.
Тотчас он увидел второе лицо — тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону — вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженных, наползавших одно на другое.
У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам…
Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц… Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.
Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок:
— Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру.
Ленг остался наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован — глубина отдавала зеленью… По течению выше река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. «Здесь я напишу свой первый этюд!» — загорелся Ленг.
Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.
— Где живут Бурцевы? — спросил старуху, вышедшую из дома.
— Тут, — ответила старуха, подошла ближе к калитке.
— Можно у вас остановиться? Я художник, — сказал Ленг.
— На квартиру, што ль?
— На квартиру.
— Я не хозяйка, — сказала старуха. — Хозяйка Стешка, дочка моя.
Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок:
— Надолго?..
Со старухой — звали ее Ивановной — Ленг столковался: впустила в дом, показала комнату.
— Какая там плата! — замахала руками. — Стефанида приедя, с ней договаривайся.
«Стефанида…» — подумал Ленг.
— Болею, — жаловалась старуха. — Стешка меня доглядая, обеспечая…
«Редкое имя — Стеша…» — опять подумал Ленг.
Стеша приехала через два дня.
— Здравствуйте! — подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная.
Тут же она выдворила Ленга из дома:
— Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.
Ленг забрал краски, мольберт и вышел.
Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо.
И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки и комнаты еще больше подчеркнула ее румянец.
— Живите! — сказала Ленгу.
Остаток субботы и воскресенье Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко — не гляди вниз!..
— Все эти места были турецкими, — рассказывала Стеша. — Дорога тоже турецкая. Военная. Ведет к перевалам и дальше-к морю. Через Черную речку-турецкий мост. Напротив поляна — видите? Называется Батарейка.
Со скалы виднелась часть территории заповедника, Черная речка, мост и напротив поляна.
— Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? — Стеша перехватила взгляд Ленга. — Спросите у матери… Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник.
Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу.
— Машина! — По дороге пылила машина. — Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали?
Через минуту спрашивает:
— Как мама? Казачка, правда? «Доглядая, обеспечая…» — произносит она голосом, очень похожим на материнский. — Казачий выговор. Так говорят белореченские и губские казаки…
Прижимистая старуха, — продолжает рассказывать. — «Ты с ево, с художника, — опять материнским голосом, — за месяц рублей тридцать возьми…» Закваска такая. Земли, — показывает рукой, — отобрали у турок, передали казакам.
Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке.
— Езжу сюда и езжу, — продолжает рассказывать. — Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, смеется. — Не идут в примаки к казачкам!
Завтра опять суббота, приедет Стеша.
Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его… Вот оно! Подходит к окну.
Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен — глаза. Щель, вымытая дождем, — рот. Остальное дополнит воображение.
А если лиц девять?..
— Ивановна! — зовет Ленг.
Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.
— Посмотрите на горы.
— Чего глядеть? — Старуха подходит к окну.
— Посмотрите внимательнее.
— Делать тебе нечего, вот что. — Старуха не одобряет работы Ленга: шуточки. Удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги?
— Вглядитесь, — говорит Ленг, — вон туда, выше леса.
— И што? — недоумевает Ивановна.
— Не видите?..
— Булгачишь старую понапрасну… — Уходит кормить цыплят.
На полотно она не взглянула.
Ленг присаживается к холсту, берет кисть.
Что надо сделать? Оживить портрет. Человека, лицо которого в скалах. Девять лиц, которые в скалах…
Ленг растирает краски, но мысль его о другом. Что за люди? Как появились отображения их на камне? Гдето художник читал, что все на Земле, существующее и бывшее, оставляет след. Электронный отпечаток как на экране. Может, это фантастика? Может, и не фантастика. Отображение падает на сетчатку глаза, остается в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях отражение остается на скалах, на ледниках. Бывают миражи, бывают отражения на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется?
Приготовив кисти, краски, Ленг склоняется над портретом. Заставить рассказать о себе, руки художника подрагивают от нетерпения. Заставлю!.. Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности в себе. Знаком холодок в груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен решить ее.
Он работает до темноты. И на следующий день он уже за работой в пять часов.
Встает, ходит по комнате, не отрывая глаз от портрета. Бормочет вполголоса:
— О чем ты кричишь? Что видишь?
Опять берется за кисть.
— Грозен ты, — иногда скажет портрету. — А ну, больше блеска в глазах!..
— Завтракать, — зовет Ивановна.
— Потом.
— Заморисся! — Ивановна жалеет его.
— Потом!
Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда.
Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы.
— Кто это? — спрашивает она, останавливаясь у него за спиной.
— Стеша… — Ему кажется, что вот сейчас, сейчас он схватит главное выражение в лице, во взгляде. Кисть мечется по полотну.
— Кто? — спрашивает вторично Стеша.
Ленг пишет не отрываясь.
— Какой ужас!.. — говорит Стеша.
На холсте лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает, проклинает. И это страшно. Стеша уже не спрашивает. Стоит молча.
Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась:
— Бусурман…
Перекрестилась.
А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом!
— Подойди к окну, — говорит он Стеше.
— Не пойду. Откуда этот ужас?
Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас.
— Пошли завтракать, — говорит Стеше.
Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?
Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:
— То, что вы написали, придумано?
Ленг все еще не решается рассказать ей.
— В жизни нет такого лица! — говорит Стеша.
— А если было?..
— Как было? — не понимает Стеша.
— В прошлом. Во время кавказских войн.
— О чем вы?
— Смотри сюда!
Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.