Обвинитель огласил признания Бабингтона, Саваджа, Баларда. Мария ничуть не смутилась и продолжала все отрицать. Тогда на свет появилось ответное письмо Марии Бабингтону. Она ничего подобного не писала, заявила Мария. Возможно, это письмо зашифровано ее шифром, но она не писала его и не диктовала. Нет ничего легче, чем подделать шифр. Обернувшись к Уолсингему, Мария спросила, не его ли рук это дело.
Не все знали в подробностях, как был раскрыт заговор, потому что только некоторые из членов трибунала были в курсе истории с пивными бочонками.
Тогда поднялся Уолсингем и произнес следующие слова: «Я призываю Господа Бога в свидетели, что я, как частное лицо, не совершал ничего, что не должен делать честный человек, а также, занимая определенное государственное положение, я не совершал ничего недостойного. Я признаю, что, будучи весьма озабочен безопасностью королевы и государства, я тщательно исследовал всевозможные действия против них. Если бы Балард предложил мне свою помощь, я бы от нее не отказался».
Королева шотландцев узрела в последней фразе Уолсингема некие возможности для себя. Он не должен, сказала она, сердиться на нее. Конечно, когда до нее дошли слухи о его бесчестном поведении, она в них не поверила. Она верит в них не больше, чем в слухи, направленные против нее.
Потом она разразилась слезами и выкрикнула: «Не верьте, что я соглашалась причинить какой-то вред королеве. Я никогда не стала бы рисковать спасением моей души, задумывая заговор с целью убийства моей дорогой сестры».
Берли заговорил о ее переписке с Мендозой, Паджи и Морганом. Мария ответила, что она не делала ничего, кроме того, о чем предупреждала королеву Англии – что она будет просить помощи у католических держав. Она никогда не участвовала в заговорах с целью убийства королевы. И никто не может сомневаться в том, что она ничего не знала о заговоре Баларда и Бабингтона.
На этом первое заседание трибунала закончилось.
На следующий день Мария продолжала все отрицать. Ее вновь спрашивали о переписке с Мендозой и об интригах с королем Испании. Когда Берли закончил свою речь, которую Мария выслушала без всякого смущения, она еще раз потребовала возможности предстать перед Парламентом или лично перед королевой Елизаветой.
Несколько дней перед началом суда и первые дни его заседания были для членов Тайного совета на редкость мучительными. Елизавета что ни день меняла свое мнение в отношении того, как должно быть сформулировано решение трибунала. Кроме того, она оставалась в Ричмонде, и бедняга лорд Берли был вынужден ночью приезжать туда, чтобы утром докладывать обо всем происходящем. «Я вернулся домой, – писал он, – когда уже стемнело, а выехал я туда, когда еще не рассвело и застал Ее Величество еще в постели, она встала только в десять часов утра». В другом письме он жаловался: «Я не мог сформулировать свое мнение, так как был на ногах с пяти часов ночи».
Английский Парламент собрался 29 октября 1581 года. Старейший член палаты общин сэр Ральф Садлер молил Господа Бога, чтобы тот «в своем милосердии внушил Ее Величеству решимость убрать эту жестокую и грязную женщину, которая с самого начала жаждала заполучить корону, убийцу своего мужа, самую отвратительную предательницу нашей государыни и врага всех нас». Он добавил: «Если Ее Королевское Величество не вынесет ей приговор, то все будут думать и говорить, что либо Ее Величество предпочитает отсутствие безопасности и спокойствия для государства и его подданных, либо она боится принимать решения».
12 ноября депутации палаты лордов и палаты общин приехали в Ричмонд и были приняты королевой. Они требовали казни Марии Стюарт. Спикер зачитал петицию, в которой говорилось: «Она Вам только кузина в отдаленном родстве. Но мы сыновья и дети нашей земли, которой Вы приходитесь не только матерью, но и невестой. Поэтому Вы несете ответственность не столько перед ней, сколько перед нами. Либо мы должны будем лишить ее жизни без Вашего приказа, что грозит нам серьезными опасностями со стороны закона, либо мы должны оставить ей жизнь вопреки нашей четко выраженной клятве, которую никакой акт парламента, ни воля одного человека не могут отменить».
Королева ответила им: «Поскольку я взошла на престол по сердечной воле моих подданных, то теперь, после двадцати восьми лет царствования, убежденная в вашей доброй воле, я не могу не считаться с желаниями моего народа… Даже теперь, когда моя жизнь подвергается опасности, я все равно уже не испытываю злобы… Я внутренне протестую против подозрения, что такая же женщина, как я, из такого же государства, моя близкая родственница, замешана в таком страшном преступлении. Да, я настолько не испытываю злобы к ней, что признаюсь вам в том, что вам, милорды, неизвестно – я тайно написала ей письмо о том, что измена раскрыта, что если она признается и напишет мне, то ее никогда не будут обвинять публично.
…Если бы ответственность не лежала на всех нас и опасность угрожала бы только моей жизни, а не всему государству и нашей религии, я бы простила это преступление. И еще – если бы другие нации и государства сказали бы откровенно, что моя смерть принесет моей стране процветание, то я, уверяю вас, с радостью отдала бы свою жизнь, чтобы вы обрели лучшего государя. Я хочу жить, чтобы избавить вас от худшего. Что же касается меня лично, то заверяю вас, что не нахожу такого уж большого удовольствия жить в обстановке террора…
У меня большой жизненный опыт. Я знаю, что такое быть подданной и что такое быть государыней, что значит иметь хороших соседей, а порой весьма враждебных. Я обнаруживала предательство со стороны людей, которым доверяла, и обратное».
По словам лорда Берли, «ее речь вызвала слезы на глазах у многих».
24 ноября делегация палаты лордов и палаты общин вновь приехала в Ричмонд и обратилась к королеве с новой петицией.
Королева ответила следующими словами:
«Отныне, – сказала она, – решено, что моя безопасность не может быть обеспечена иначе, кроме как ценой головы принцессы, и я должна пожаловаться, что я, помиловавшая стольких мятежников, простившая столько измен, вынуждена теперь участвовать в суде над такой персоной.
…Я просто не была подготовлена, хотя в юности не ленилась учиться. Тем не менее, когда я взошла на престол, то должна была пройти школу жизненного опыта, осваивая такие качества, как справедливость, терпение, великодушие, здравый смысл. Что касается последних двух качеств, то я не хвалюсь. А в отношении первых двух я могу откровенно сказать – я никогда не делала различия между моими подданными».
Парламент вновь собрался на свою сессию 2 декабря, и лорд-канцлер объявил, что прокламация в отношении Марии будет опубликована, скрепленная большой государственной печатью Англии. Она была объявлена по всей стране к радости населения – звонили колокола, зажигались фейерверки, люди кричали на улицах, приветствуя решение, по которому ненавистная женщина должна умереть.
Парламент был распущен до 15 февраля 1587 года – для королевы Англии это были мучительные недели. Она все еще надеялась найти какой-нибудь способ сохранить жизнь своей кузине.
7 декабря, давая аудиенцию французскому посланцу Белевру, который приехал в Лондон ходатайствовать за жизнь Марии Стюарт, Елизавета сказала ему: «Я была вынуждена прийти к такому решению, ибо невозможно сохранить мою жизнь, если я оставлю в живых королеву шотландцев. Но если ваши послы найдут любой способ обеспечить мою безопасность, я буду вам чрезвычайно обязана. Я никогда не проливала столько слез, когда умер мой отец, мой брат-король, моя сестра Мария, как в связи с этим несчастным делом».
Спустя несколько дней Елизавета сказала Белевру: «Я дала вам несколько дней продумать способ, который дал бы мне возможность, не подвергая мою жизнь опасности, сохранить жизнь ей. Я ничего от вас не услышала, и я не могу позволить себе быть жестокой по отношению к себе. Его Величество король Франции не может считать справедливым, чтобы я, которая ни в чем не виновата, умерла, а королева шотландцев, кругом виноватая, жила».
Елизавета написала своей кузине, предупреждая, что Парламент вынес ей приговор. Мария ответила на это письмо следующим образом:
Каждый день отсрочки казни Марии, королевы шотландцев, порождал новые опасности.
8 январе Тайный совет объявил о раскрытии нового заговора с целью убийства королевы, в котором был замешан французский посол Л'Обеспайн и брат английского посла во Франции. Ползли слухи, что испанский флот уже в бухте Милфорд, что шотландцы вторглись в Англию, что север Англии охвачен восстанием.
Было ясно, что королева шотландцев должна умереть.
Глава 24
Глава 25
Не все знали в подробностях, как был раскрыт заговор, потому что только некоторые из членов трибунала были в курсе истории с пивными бочонками.
Тогда поднялся Уолсингем и произнес следующие слова: «Я призываю Господа Бога в свидетели, что я, как частное лицо, не совершал ничего, что не должен делать честный человек, а также, занимая определенное государственное положение, я не совершал ничего недостойного. Я признаю, что, будучи весьма озабочен безопасностью королевы и государства, я тщательно исследовал всевозможные действия против них. Если бы Балард предложил мне свою помощь, я бы от нее не отказался».
Королева шотландцев узрела в последней фразе Уолсингема некие возможности для себя. Он не должен, сказала она, сердиться на нее. Конечно, когда до нее дошли слухи о его бесчестном поведении, она в них не поверила. Она верит в них не больше, чем в слухи, направленные против нее.
Потом она разразилась слезами и выкрикнула: «Не верьте, что я соглашалась причинить какой-то вред королеве. Я никогда не стала бы рисковать спасением моей души, задумывая заговор с целью убийства моей дорогой сестры».
Берли заговорил о ее переписке с Мендозой, Паджи и Морганом. Мария ответила, что она не делала ничего, кроме того, о чем предупреждала королеву Англии – что она будет просить помощи у католических держав. Она никогда не участвовала в заговорах с целью убийства королевы. И никто не может сомневаться в том, что она ничего не знала о заговоре Баларда и Бабингтона.
На этом первое заседание трибунала закончилось.
На следующий день Мария продолжала все отрицать. Ее вновь спрашивали о переписке с Мендозой и об интригах с королем Испании. Когда Берли закончил свою речь, которую Мария выслушала без всякого смущения, она еще раз потребовала возможности предстать перед Парламентом или лично перед королевой Елизаветой.
Несколько дней перед началом суда и первые дни его заседания были для членов Тайного совета на редкость мучительными. Елизавета что ни день меняла свое мнение в отношении того, как должно быть сформулировано решение трибунала. Кроме того, она оставалась в Ричмонде, и бедняга лорд Берли был вынужден ночью приезжать туда, чтобы утром докладывать обо всем происходящем. «Я вернулся домой, – писал он, – когда уже стемнело, а выехал я туда, когда еще не рассвело и застал Ее Величество еще в постели, она встала только в десять часов утра». В другом письме он жаловался: «Я не мог сформулировать свое мнение, так как был на ногах с пяти часов ночи».
Английский Парламент собрался 29 октября 1581 года. Старейший член палаты общин сэр Ральф Садлер молил Господа Бога, чтобы тот «в своем милосердии внушил Ее Величеству решимость убрать эту жестокую и грязную женщину, которая с самого начала жаждала заполучить корону, убийцу своего мужа, самую отвратительную предательницу нашей государыни и врага всех нас». Он добавил: «Если Ее Королевское Величество не вынесет ей приговор, то все будут думать и говорить, что либо Ее Величество предпочитает отсутствие безопасности и спокойствия для государства и его подданных, либо она боится принимать решения».
12 ноября депутации палаты лордов и палаты общин приехали в Ричмонд и были приняты королевой. Они требовали казни Марии Стюарт. Спикер зачитал петицию, в которой говорилось: «Она Вам только кузина в отдаленном родстве. Но мы сыновья и дети нашей земли, которой Вы приходитесь не только матерью, но и невестой. Поэтому Вы несете ответственность не столько перед ней, сколько перед нами. Либо мы должны будем лишить ее жизни без Вашего приказа, что грозит нам серьезными опасностями со стороны закона, либо мы должны оставить ей жизнь вопреки нашей четко выраженной клятве, которую никакой акт парламента, ни воля одного человека не могут отменить».
Королева ответила им: «Поскольку я взошла на престол по сердечной воле моих подданных, то теперь, после двадцати восьми лет царствования, убежденная в вашей доброй воле, я не могу не считаться с желаниями моего народа… Даже теперь, когда моя жизнь подвергается опасности, я все равно уже не испытываю злобы… Я внутренне протестую против подозрения, что такая же женщина, как я, из такого же государства, моя близкая родственница, замешана в таком страшном преступлении. Да, я настолько не испытываю злобы к ней, что признаюсь вам в том, что вам, милорды, неизвестно – я тайно написала ей письмо о том, что измена раскрыта, что если она признается и напишет мне, то ее никогда не будут обвинять публично.
…Если бы ответственность не лежала на всех нас и опасность угрожала бы только моей жизни, а не всему государству и нашей религии, я бы простила это преступление. И еще – если бы другие нации и государства сказали бы откровенно, что моя смерть принесет моей стране процветание, то я, уверяю вас, с радостью отдала бы свою жизнь, чтобы вы обрели лучшего государя. Я хочу жить, чтобы избавить вас от худшего. Что же касается меня лично, то заверяю вас, что не нахожу такого уж большого удовольствия жить в обстановке террора…
У меня большой жизненный опыт. Я знаю, что такое быть подданной и что такое быть государыней, что значит иметь хороших соседей, а порой весьма враждебных. Я обнаруживала предательство со стороны людей, которым доверяла, и обратное».
По словам лорда Берли, «ее речь вызвала слезы на глазах у многих».
24 ноября делегация палаты лордов и палаты общин вновь приехала в Ричмонд и обратилась к королеве с новой петицией.
Королева ответила следующими словами:
«Отныне, – сказала она, – решено, что моя безопасность не может быть обеспечена иначе, кроме как ценой головы принцессы, и я должна пожаловаться, что я, помиловавшая стольких мятежников, простившая столько измен, вынуждена теперь участвовать в суде над такой персоной.
…Я просто не была подготовлена, хотя в юности не ленилась учиться. Тем не менее, когда я взошла на престол, то должна была пройти школу жизненного опыта, осваивая такие качества, как справедливость, терпение, великодушие, здравый смысл. Что касается последних двух качеств, то я не хвалюсь. А в отношении первых двух я могу откровенно сказать – я никогда не делала различия между моими подданными».
Парламент вновь собрался на свою сессию 2 декабря, и лорд-канцлер объявил, что прокламация в отношении Марии будет опубликована, скрепленная большой государственной печатью Англии. Она была объявлена по всей стране к радости населения – звонили колокола, зажигались фейерверки, люди кричали на улицах, приветствуя решение, по которому ненавистная женщина должна умереть.
Парламент был распущен до 15 февраля 1587 года – для королевы Англии это были мучительные недели. Она все еще надеялась найти какой-нибудь способ сохранить жизнь своей кузине.
7 декабря, давая аудиенцию французскому посланцу Белевру, который приехал в Лондон ходатайствовать за жизнь Марии Стюарт, Елизавета сказала ему: «Я была вынуждена прийти к такому решению, ибо невозможно сохранить мою жизнь, если я оставлю в живых королеву шотландцев. Но если ваши послы найдут любой способ обеспечить мою безопасность, я буду вам чрезвычайно обязана. Я никогда не проливала столько слез, когда умер мой отец, мой брат-король, моя сестра Мария, как в связи с этим несчастным делом».
Спустя несколько дней Елизавета сказала Белевру: «Я дала вам несколько дней продумать способ, который дал бы мне возможность, не подвергая мою жизнь опасности, сохранить жизнь ей. Я ничего от вас не услышала, и я не могу позволить себе быть жестокой по отношению к себе. Его Величество король Франции не может считать справедливым, чтобы я, которая ни в чем не виновата, умерла, а королева шотландцев, кругом виноватая, жила».
Елизавета написала своей кузине, предупреждая, что Парламент вынес ей приговор. Мария ответила на это письмо следующим образом:
«Теперь, когда Вы сообщили мне о последнем заседании парламента, лорд Бакхерс и Беаль предупредили меня, чтобы я готовилась к концу моего долгого и томительного путешествия по жизни.
…Я не буду обвинять закон, я с искренним сердцем прощаю всех и надеюсь, что все простят и меня, начиная с Господа Бога. Но я знаю, что Вы больше, чем кто-либо другой, должны чувствовать в своем сердце честь или бесчестие Вашей собственной крови, более того, крови королевы и дочери короля».
Каждый день отсрочки казни Марии, королевы шотландцев, порождал новые опасности.
8 январе Тайный совет объявил о раскрытии нового заговора с целью убийства королевы, в котором был замешан французский посол Л'Обеспайн и брат английского посла во Франции. Ползли слухи, что испанский флот уже в бухте Милфорд, что шотландцы вторглись в Англию, что север Англии охвачен восстанием.
Было ясно, что королева шотландцев должна умереть.
Глава 24
Душевные терзания Елизаветы. Казнь Марии Стюарт
Итак, суд над Марией, королевой шотландцев, завершился, смертный приговор вынесен. Осталось привести его в исполнение.
А это оказалось делом весьма непростым.
Многих смущал вопрос, где тот палач, который коснется головы королевы Шотландии, бывшей королевы Франции? Кое-кто предполагал, что ее сын Джеймс, король Шотландии может выразить протест. Однако выяснилось, что ему судьба матери глубоко безразлична. Он писал Лестеру в письме, датированном 15 декабря: «Каким бы глупым и непоследовательным я был, если бы предпочел мою мать престолу. Моя религия толкала меня на то, чтобы я возненавидел ее проклятья, хотя честь вынуждает меня настаивать на сохранении ей жизни».
Настаивал он не очень энергично. Он вообще был личностью слабой, непостоянной, а единственной непоколебимой чертой его характера было твердое намерение унаследовать английскую корону. Он, например, не выносил вида оружия. Он не раз плакал в присутствии прислуги, предполагая, что он, быть может, не сын Дарнлея, а незаконнорожденный. У него не было никаких оснований любить свою мать, которая призывала на его голову Божье проклятье и в своем завещании лишила его наследства.
Тем не менее, обстоятельства складывались так, что Джеймс был вынужден просить сохранить жизнь своей матери.
Был момент, когда французский посол в Лондоне надеялся, что Марии Стюарт сохранят жизнь, если ее заключат в Тауэр, где она будет жить как монахиня-кармелитка и видеть внешний мир только через тюремную решетку.
Ей было сказано, что парламент утвердил приговор, и, если она не попросит прощения, то умрет.
Мария ответила, что она умирает за свою религию и благодарит Бога, что он оказывает ей такую честь. Ей объяснили, что она умрет не во имя религиозных убеждений, а потому, что устраивала заговоры с целью убийства королевы и захвата английского престола.
Члены трибунала оставили ее на некоторое время, полагая, что она, возможно, одумается и попросит помиловать ее. Но когда они вернулись, то застали ее все той же непреклонной. Тогда они объявили, что с ней более не будут обращаться как с королевой, и заберут ее королевскую мантию с гербом Шотландии.
Мария ответила, что является помазанной королевой и никто не может лишить ее королевских регалий, и что умрет она королевой. «У них, – сказала Мария, – не больше прав в отношении нее, чем у разбойника с большой дороги, когда он встречает в лесу честного судью. Бог отомстит за нее. Королей Англии убивали, а она их кровей».
Тюремщик приказал служанкам убрать балдахин, покрывавший королевские кресла. Служанки отказались сделать это и обругали тюремщика весьма бранными словами. Тогда он приказал своим слугам сорвать балдахин. На том месте, где был герб Шотландии, Мария повесила распятье.
Тюремщик впервые позволил себе сидеть в ее присутствии, не снимая с головы шляпу.
Мария написала письмо папе римскому, прося его об отпущении грехов. Она просила Римского Первосвященника взять под свою защиту ее сына и спасти его от вечного проклятия, если он останется еретиком. Если же он останется им, она завещает свои права на английский престол королю Испании.
Проблема того, как будет казнена Мария, волновала многих в Европе. Король Франции был шокирован тем, как собираются казнить Марию. Почему эти англичане не могут проявить больше такта? Эту женщину легко можно отравить, перерезать ей горло, задушить подушкой. Какое это имеет значение?
Мысль о том, что Марию лучше убить, чем казнить, привлекала кое-кого и в Англии. Горячим сторонником этой идеи выступил, например, архиепископ Кентерберийский, который даже предложил человека, готового взять на себя эту миссию. Склонялся к этому плану и Лестер.
Однако оба государственных секретаря отвергли такой вариант. В конце концов, 1 февраля Елизавета, понимая, что тянуть дольше уже невозможно, подписала приказ о казни и, вручая его секретарю Дэвидсону, поручила ему пойти с этим приказом к лорду-канцлеру, чтобы тот скрепил его большой государственной печатью. Но как только Дэвидсон вышел из комнаты, она с яростью стала обвинять сэра Эмиаса Поулета и второго тюремщика, сэра Дрю Драри, в том, что они не нашли способа отправить Марию на тот свет без того, чтобы королеве пришлось подписывать такой приказ.
Елизавета приказала Дэвидсону немедленно отправиться к Уолсингему, чтобы они вместе написали и оба подписали письмо сэру Поулету, в котором критиковали его за то, что он не нашел, как без шума избавиться от Марии.
Письмо они закончили уже поздно ночью и решили отправить его вместе с приказом о казни на следующее утро. Однако ранним утром на следующий день Дэвидсон получил от королевы распоряжение, чтобы если ее приказ о казни еще не скреплен Большой Печатью, он ничего не предпринимал не повидав ее. А во время немедленно состоявшейся аудиенции королева стала расспрашивать Дэвидсона, почему он проявил такую поспешность, скрепляя печатью приказ.
Дэвидсон ответил, что он только выполнял ее распоряжение, и спросил, должен ли он продолжать эту процедуру. Королева сказала «да» и вновь разразилась гневной речью, обвиняя своих советников в том, что это они вынудили ее принять такое жестокое решение.
7 февраля 1587 года в апартаменты королевы шотландцев пришел слуга и доложил, что пришло несколько членов трибунала, в частности, граф Шлозбери и граф Кент, и с ними главный шериф Нортхэмптона, и просят у нее аудиенции. Мария послала за своими фрейлинами и прислугой и приняла приезжих. Они сообщили ей, что королева Англии не может больше сопротивляться требованию своих подданных казнить королеву Шотландии, и что Мария должна быть готова умереть завтра поутру.
За годы своего заключения Мария большую часть времени находилась под надзором графа Шлозбери, и вот теперь именно он зачитал срывающимся голосом смертельный приговор. Мария перекрестилась и ответила: «Во имя Господа Бога, я приветствую эту весть и благодарю Его за то, что приходит конец моим страданиям. Лучшей новости я не могла получить, и я благодарю Всевышнего за то, что Он позволил мне умереть во славу Его церкви, древней католической религии».
Она попросила, чтобы ее духовнику разрешили провести с ней последние часы перед казнью. В этом ей было отказано, но разрешили, чтобы ее навестил англиканский священник. Мария с негодованием отвергла это предложение.
На следующее утро провест-маршал постучал в ее дверь и не услышал никакого ответа. Он бросился за шерифом. Когда они пришли, дверь уже была открыта. На пороге стояла королева Шотландии, одетая как на бал.
Вместо обычного длинного серого платья, в котором она ходила все последнее время, на ней было платье из черного бархата и сатина, длинная вуаль покрывала ее парик, на шее висел золотой крест и украшенный бриллиантами молитвенник В руках она держала мраморный крест. Она шла, опираясь на руку дежурного офицера, когда увидела Эндрю Нелвила, руководителя ее королевского двора. Он стоял на коленях, обливаясь слезами. «Нелвил, – сказала она ему, – вы должны не плакать, а радоваться, что пришел конец моим несчастьям. Скажите моим друзьям, что я умираю как истинная католичка. Скажите моему сыну, что я была ему хорошей матерью. Скажите ему, что не сделала ничего, чтобы принести вред его королевству Шотландии. Прощайте, дорогой Нелвил».
Около трехсот дворян и рыцарей стояли у ограды в большом холле, за которым возвышался эшафот, задекорированный черной материей. Там же стоял стул и лежала черная подушка, на которую она должна будет встать на колени. Топор прислонили к ограде, два человека в черных масках стояли справа и слева от топора.
Королева оглянулась вокруг, улыбнулась и абсолютно спокойно поднялась на эшафот.
Зачитали приговор.
«Мадам, – сказал лорд Шлозбери, – это нам приказано совершить».
«Вы должны исполнить свой долг», – сказала она и уже собиралась опуститься на колени для совершения молитвы, когда к ней подошел настоятель Питерборо.
«Мадам, – произнес он, склонившись в глубоком поклоне, – Ваше Королевское Величество…» Видимо, потрясенный всей этой сценой и абсолютным спокойствием королевы, он четыре раза повторил эти слова. Когда он произносил их в четвертый раз, королева прервала его:
«Мистер настоятель, я католичка. Бесполезно пытаться поколебать меня, и ваши молитвы ни к чему не приведут».
«Вы должны изменить свое мнение, мадам, – выдавил из себя настоятель, к которому вернулся наконец дар речи. – Раскайтесь в ваших грехах, утвердитесь в вашей вере в Христа, и Он спасет вашу душу».
«Не утруждайте себя больше, мистер настоятель. Я принадлежу своей вере, за которую готова пролить кровь».
«Мне очень жаль, – сказал лорд Шлозбери, – видеть, как вы преданы папскому престолу».
«Это изображение Христа, которое вы держите, – сказал граф Кент, – не принесет вам добра, если он выгравирован на вашем сердце».
Королева ничего не ответила на это оскорбление, она повернулась спиной к настоятелю и опустилась на колени для молитвы. Однако ей не дали спокойно помолиться – настоятель с сопровождавшими его людьми затянули молитву. Королева не обратила на них никакого внимания, а стала читать по-латыни покаянные псалмы и молиться.
Фрейлины Марии подошли, чтобы снять с нее одеяния. Она сняла с шеи крест, фрейлины повесили ее вуаль на ограду. Потом, когда черное платье сняли с нее, она осталась только в багровом наряде – она шла на казнь только в нижнем белье цвета крови.
У палача, которому впервые довелось иметь дело с королевской кровью, задрожали руки, и он ударил топором не по шее, а по голове. Второй его удар тоже был неудачен. И только с третьей попытки топор палача отсек голову Марии Стюарт.
Так была поставлена точка в затянувшемся на десятилетия противостоянии двух королев – Елизаветы, королевы Англии, и Марии, королевы Шотландии.
А это оказалось делом весьма непростым.
Многих смущал вопрос, где тот палач, который коснется головы королевы Шотландии, бывшей королевы Франции? Кое-кто предполагал, что ее сын Джеймс, король Шотландии может выразить протест. Однако выяснилось, что ему судьба матери глубоко безразлична. Он писал Лестеру в письме, датированном 15 декабря: «Каким бы глупым и непоследовательным я был, если бы предпочел мою мать престолу. Моя религия толкала меня на то, чтобы я возненавидел ее проклятья, хотя честь вынуждает меня настаивать на сохранении ей жизни».
Настаивал он не очень энергично. Он вообще был личностью слабой, непостоянной, а единственной непоколебимой чертой его характера было твердое намерение унаследовать английскую корону. Он, например, не выносил вида оружия. Он не раз плакал в присутствии прислуги, предполагая, что он, быть может, не сын Дарнлея, а незаконнорожденный. У него не было никаких оснований любить свою мать, которая призывала на его голову Божье проклятье и в своем завещании лишила его наследства.
Тем не менее, обстоятельства складывались так, что Джеймс был вынужден просить сохранить жизнь своей матери.
Был момент, когда французский посол в Лондоне надеялся, что Марии Стюарт сохранят жизнь, если ее заключат в Тауэр, где она будет жить как монахиня-кармелитка и видеть внешний мир только через тюремную решетку.
Ей было сказано, что парламент утвердил приговор, и, если она не попросит прощения, то умрет.
Мария ответила, что она умирает за свою религию и благодарит Бога, что он оказывает ей такую честь. Ей объяснили, что она умрет не во имя религиозных убеждений, а потому, что устраивала заговоры с целью убийства королевы и захвата английского престола.
Члены трибунала оставили ее на некоторое время, полагая, что она, возможно, одумается и попросит помиловать ее. Но когда они вернулись, то застали ее все той же непреклонной. Тогда они объявили, что с ней более не будут обращаться как с королевой, и заберут ее королевскую мантию с гербом Шотландии.
Мария ответила, что является помазанной королевой и никто не может лишить ее королевских регалий, и что умрет она королевой. «У них, – сказала Мария, – не больше прав в отношении нее, чем у разбойника с большой дороги, когда он встречает в лесу честного судью. Бог отомстит за нее. Королей Англии убивали, а она их кровей».
Тюремщик приказал служанкам убрать балдахин, покрывавший королевские кресла. Служанки отказались сделать это и обругали тюремщика весьма бранными словами. Тогда он приказал своим слугам сорвать балдахин. На том месте, где был герб Шотландии, Мария повесила распятье.
Тюремщик впервые позволил себе сидеть в ее присутствии, не снимая с головы шляпу.
Мария написала письмо папе римскому, прося его об отпущении грехов. Она просила Римского Первосвященника взять под свою защиту ее сына и спасти его от вечного проклятия, если он останется еретиком. Если же он останется им, она завещает свои права на английский престол королю Испании.
Проблема того, как будет казнена Мария, волновала многих в Европе. Король Франции был шокирован тем, как собираются казнить Марию. Почему эти англичане не могут проявить больше такта? Эту женщину легко можно отравить, перерезать ей горло, задушить подушкой. Какое это имеет значение?
Мысль о том, что Марию лучше убить, чем казнить, привлекала кое-кого и в Англии. Горячим сторонником этой идеи выступил, например, архиепископ Кентерберийский, который даже предложил человека, готового взять на себя эту миссию. Склонялся к этому плану и Лестер.
Однако оба государственных секретаря отвергли такой вариант. В конце концов, 1 февраля Елизавета, понимая, что тянуть дольше уже невозможно, подписала приказ о казни и, вручая его секретарю Дэвидсону, поручила ему пойти с этим приказом к лорду-канцлеру, чтобы тот скрепил его большой государственной печатью. Но как только Дэвидсон вышел из комнаты, она с яростью стала обвинять сэра Эмиаса Поулета и второго тюремщика, сэра Дрю Драри, в том, что они не нашли способа отправить Марию на тот свет без того, чтобы королеве пришлось подписывать такой приказ.
Елизавета приказала Дэвидсону немедленно отправиться к Уолсингему, чтобы они вместе написали и оба подписали письмо сэру Поулету, в котором критиковали его за то, что он не нашел, как без шума избавиться от Марии.
Письмо они закончили уже поздно ночью и решили отправить его вместе с приказом о казни на следующее утро. Однако ранним утром на следующий день Дэвидсон получил от королевы распоряжение, чтобы если ее приказ о казни еще не скреплен Большой Печатью, он ничего не предпринимал не повидав ее. А во время немедленно состоявшейся аудиенции королева стала расспрашивать Дэвидсона, почему он проявил такую поспешность, скрепляя печатью приказ.
Дэвидсон ответил, что он только выполнял ее распоряжение, и спросил, должен ли он продолжать эту процедуру. Королева сказала «да» и вновь разразилась гневной речью, обвиняя своих советников в том, что это они вынудили ее принять такое жестокое решение.
7 февраля 1587 года в апартаменты королевы шотландцев пришел слуга и доложил, что пришло несколько членов трибунала, в частности, граф Шлозбери и граф Кент, и с ними главный шериф Нортхэмптона, и просят у нее аудиенции. Мария послала за своими фрейлинами и прислугой и приняла приезжих. Они сообщили ей, что королева Англии не может больше сопротивляться требованию своих подданных казнить королеву Шотландии, и что Мария должна быть готова умереть завтра поутру.
За годы своего заключения Мария большую часть времени находилась под надзором графа Шлозбери, и вот теперь именно он зачитал срывающимся голосом смертельный приговор. Мария перекрестилась и ответила: «Во имя Господа Бога, я приветствую эту весть и благодарю Его за то, что приходит конец моим страданиям. Лучшей новости я не могла получить, и я благодарю Всевышнего за то, что Он позволил мне умереть во славу Его церкви, древней католической религии».
Она попросила, чтобы ее духовнику разрешили провести с ней последние часы перед казнью. В этом ей было отказано, но разрешили, чтобы ее навестил англиканский священник. Мария с негодованием отвергла это предложение.
На следующее утро провест-маршал постучал в ее дверь и не услышал никакого ответа. Он бросился за шерифом. Когда они пришли, дверь уже была открыта. На пороге стояла королева Шотландии, одетая как на бал.
Вместо обычного длинного серого платья, в котором она ходила все последнее время, на ней было платье из черного бархата и сатина, длинная вуаль покрывала ее парик, на шее висел золотой крест и украшенный бриллиантами молитвенник В руках она держала мраморный крест. Она шла, опираясь на руку дежурного офицера, когда увидела Эндрю Нелвила, руководителя ее королевского двора. Он стоял на коленях, обливаясь слезами. «Нелвил, – сказала она ему, – вы должны не плакать, а радоваться, что пришел конец моим несчастьям. Скажите моим друзьям, что я умираю как истинная католичка. Скажите моему сыну, что я была ему хорошей матерью. Скажите ему, что не сделала ничего, чтобы принести вред его королевству Шотландии. Прощайте, дорогой Нелвил».
Около трехсот дворян и рыцарей стояли у ограды в большом холле, за которым возвышался эшафот, задекорированный черной материей. Там же стоял стул и лежала черная подушка, на которую она должна будет встать на колени. Топор прислонили к ограде, два человека в черных масках стояли справа и слева от топора.
Королева оглянулась вокруг, улыбнулась и абсолютно спокойно поднялась на эшафот.
Зачитали приговор.
«Мадам, – сказал лорд Шлозбери, – это нам приказано совершить».
«Вы должны исполнить свой долг», – сказала она и уже собиралась опуститься на колени для совершения молитвы, когда к ней подошел настоятель Питерборо.
«Мадам, – произнес он, склонившись в глубоком поклоне, – Ваше Королевское Величество…» Видимо, потрясенный всей этой сценой и абсолютным спокойствием королевы, он четыре раза повторил эти слова. Когда он произносил их в четвертый раз, королева прервала его:
«Мистер настоятель, я католичка. Бесполезно пытаться поколебать меня, и ваши молитвы ни к чему не приведут».
«Вы должны изменить свое мнение, мадам, – выдавил из себя настоятель, к которому вернулся наконец дар речи. – Раскайтесь в ваших грехах, утвердитесь в вашей вере в Христа, и Он спасет вашу душу».
«Не утруждайте себя больше, мистер настоятель. Я принадлежу своей вере, за которую готова пролить кровь».
«Мне очень жаль, – сказал лорд Шлозбери, – видеть, как вы преданы папскому престолу».
«Это изображение Христа, которое вы держите, – сказал граф Кент, – не принесет вам добра, если он выгравирован на вашем сердце».
Королева ничего не ответила на это оскорбление, она повернулась спиной к настоятелю и опустилась на колени для молитвы. Однако ей не дали спокойно помолиться – настоятель с сопровождавшими его людьми затянули молитву. Королева не обратила на них никакого внимания, а стала читать по-латыни покаянные псалмы и молиться.
Фрейлины Марии подошли, чтобы снять с нее одеяния. Она сняла с шеи крест, фрейлины повесили ее вуаль на ограду. Потом, когда черное платье сняли с нее, она осталась только в багровом наряде – она шла на казнь только в нижнем белье цвета крови.
У палача, которому впервые довелось иметь дело с королевской кровью, задрожали руки, и он ударил топором не по шее, а по голове. Второй его удар тоже был неудачен. И только с третьей попытки топор палача отсек голову Марии Стюарт.
Так была поставлена точка в затянувшемся на десятилетия противостоянии двух королев – Елизаветы, королевы Англии, и Марии, королевы Шотландии.
Глава 25
Эхо
Точка-то была поставлена, но эхо от удара головы королевы Марии о доски эшафота разнеслось по всей Европе, не говоря уже об Англии.
Елизавете четыре дня не докладывали о том, что казнь совершена. Когда же она узнала эту новость, то дворец сотрясался от ее плача и криков, она рвала и метала, утверждая, что приказ о казни был отдан без ее ведома и за это они будут наказаны. Первым ее движением было обвинить Уолсингема, но он уже несколько недель лежал больной у себя дома и не присутствовал на заседании Тайного совета 5 февраля, когда было принято отправить решение о казни в Фовернтхэй.
Королева знала, что главная ответственность лежит на лорде Берли, но он плохо себя чувствовал из-за приступов падагры и не принимал участия в том заседании Тайного совета, где принималось решение о посылке в Фоверингей приказа о казни. Кроме того, она не могла забыть, как Берли верноподданно служил ей многие годы.
В итоге ее гнев обрушился на государственного секретаря Дэвидсона, через руки которого проходили все бумаги, связанные с судом и казнью Марии. Елизавета приказала бросить его в Тауэр. Первые несколько дней после получения известия о казни Марии гнев Елизаветы против Дэвидсона все больше распалялся. Она все чаще говорила своим приближенным, что решила повесить Дэвидсона.
24 февраля Елизавета вызвала в Гринвич судью сэра Эдмунда Андерсона и спрашивала у него, может ли она на законных основаниях повесить Дэвидсона. Андерсон явно колебался с ответом. Он ненавидел протестантов и всегда отстаивал право монарха распоряжаться жизнями своих подданных, сказав Елизавете, что она вправе казнить любого без всякой судебной процедуры.
Однако советник Елизаветы и ее кузен лорд Бакхерст прямо заявил королеве, что она не имеет права приговаривать своих подданных к смертной казни без судебного процесса. Она была весьма рассержена таким заявлением, кричала и оскорбляла его. Тем не менее, она решила посоветоваться с другими судьями. Узнав об этом, Берли поспешил связаться с ними и написал им: «Я не хотел бы дожить до того дня, когда женщина такой мудрости, как королева, прислушивается к ошибочным советам, которые даются ей из страха или по другим необоснованным причинам и сводятся к тому, что ее власть выше закона».
Судя по всему судьи посоветовали Елизавете не отдавать приказа повесить Дэвидсона, но, тем не менее, суд Звездной палаты решил, что он подлежит аресту. По истечении нескольких месяцев группа придворных, включая нового фаворита Елизаветы Роберта Девирея, графа Эссекса, попыталась встать на защиту Дэвидсона. Елизавета отказалась выслушивать какие-либо просьбы о помиловании Дэвидсона. Он провел в Тауэре двадцать месяцев, а после освобождения отправился доживать свои дни в имении Стенси.
Довольно бурную реакцию вызвала весть о казни Марии Стюарт и в Европе. Эта новость дошла до французского короля Генриха III на тринадцатый день. Он отказался дать аудиенцию представителям Елизаветы Статфорду и Вааду и даже приказал держать Ваада под домашним арестом в посольстве.
Статфорд писал Уолсингему, что был поражен яростью парижан при известии о казни Марии. 13 марта в столице Франции в Соборе Парижской Богоматери была отслужена траурная месса по Марии, королеве шотландцев. По давней традиции ни король, ни королева Франции не посещали траурные мессы по правителям других государств, но на этот раз Генрих III и Екатерина Медичи сломали эту традицию и приехали – правда, инкогнито – в Собор Парижской Богоматери.
Возмущение во Франции казнью Марии было необыкновенным. Даже гугеноты, которые поначалу приветствовали эту расправу над католичкой Марией, вскоре изменили свою позицию – вероятно, для того, чтобы не выступать вразрез с общественным мнением страны.
В Шотландии взрыв возмущения был не менее сильным, чем во Франции. Джеймс VI и его посол в Лондоне намекали на возможную войну.
Филипп II тоже высказал свое возмущение. Его посол в Риме умолял испанского короля увенчать его «славные усилия во имя святого Христа и наказать эту женщину, ненавистную Господу Богу и людям и возродить страну к былой славе и свободе». Чарльз Арандал, католик, который пошел на службу к Елизавете, но потом присоединился к английским эмигрантам во Франции, писал министру Филиппа II, что король должен «отомстить за вред, причиненный ему самой чудовищной и варварской женщиной, которая когда-либо носила на голове корону, а в руках держала скипетр». Берли и Уолсингем беспокоились, как будет реагировать Елизавета на протесты заграницы. Они просили Стафорда смягчить тон его донесения Елизавете о возмущении во Франции или посылать свои донесения не королеве, а Тайному совету. Они писали, что не показывали его донесения Елизавете, опасаясь, что еще больше настроят ее против безвинного Дэвидсона и некоторых других членов Тайного совета. Стафорд сожалел, что его донесения ухудшают положение Дэвидсона, но он отвечал Берли: «Я должен сообщить вашей светлости правду, что я никогда не видел, чтобы что-то вызывало столько эмоций у простых людей и великих, старых и молодых, как смерть королевы шотландцев и, в частности, ее казнь».
Берли, Лестер и Уолсингем были озабочены тем, чтобы приглушить раздор между Елизаветой и Генрихом III, ибо полагали, что реальным врагом Англии является Испания, а не Франция. Однако Елизавета упорствовала в своих чувствах по отношению к Франции. Советники Елизаветы надеялись, что возмущение во Франции и Шотландии постепенно стихнет и государственные интересы возобладают над эмоциями, что Джеймс VI решит оставаться в добрых отношениях с Елизаветой, и она назначит его наследником английского престола, и что страх Генриха III перед Филиппом II и Гизами подтолкнет его восстановить англо-французский союз. Их надежды оправдались – им удалось убедить Елизавету дать аудиенцию Мовисьеру. Французским купцам выплатили компенсацию за товары, захваченные у них пиратами, английские суда, арестованные во Франции, были освобождены. Таким образом, мало-помалу отношения с Францией налаживались.
Елизавета писала Джеймсу VI и Генриху III, что она не несет ответственности за казнь Марии Стюарт, что это Дэвидсон послал приказ о казни в Фоверингей без ее ведома. Однако Тайный совет не отказался от своих намерений помочь Дэвидсону. В своих инструкциях Стафорду члены Тайного совета именовали происходящее досадным недоразумением. Они старались найти компромисс и изобразить дело так, как будто Елизавета вручила Дэвидсону приказ о казни, но сказала, чтобы он не отсылал его без ее указания, а Дэвидсон не понял, сочтя, что она ничего не хочет слышать.
Елизавете четыре дня не докладывали о том, что казнь совершена. Когда же она узнала эту новость, то дворец сотрясался от ее плача и криков, она рвала и метала, утверждая, что приказ о казни был отдан без ее ведома и за это они будут наказаны. Первым ее движением было обвинить Уолсингема, но он уже несколько недель лежал больной у себя дома и не присутствовал на заседании Тайного совета 5 февраля, когда было принято отправить решение о казни в Фовернтхэй.
Королева знала, что главная ответственность лежит на лорде Берли, но он плохо себя чувствовал из-за приступов падагры и не принимал участия в том заседании Тайного совета, где принималось решение о посылке в Фоверингей приказа о казни. Кроме того, она не могла забыть, как Берли верноподданно служил ей многие годы.
В итоге ее гнев обрушился на государственного секретаря Дэвидсона, через руки которого проходили все бумаги, связанные с судом и казнью Марии. Елизавета приказала бросить его в Тауэр. Первые несколько дней после получения известия о казни Марии гнев Елизаветы против Дэвидсона все больше распалялся. Она все чаще говорила своим приближенным, что решила повесить Дэвидсона.
24 февраля Елизавета вызвала в Гринвич судью сэра Эдмунда Андерсона и спрашивала у него, может ли она на законных основаниях повесить Дэвидсона. Андерсон явно колебался с ответом. Он ненавидел протестантов и всегда отстаивал право монарха распоряжаться жизнями своих подданных, сказав Елизавете, что она вправе казнить любого без всякой судебной процедуры.
Однако советник Елизаветы и ее кузен лорд Бакхерст прямо заявил королеве, что она не имеет права приговаривать своих подданных к смертной казни без судебного процесса. Она была весьма рассержена таким заявлением, кричала и оскорбляла его. Тем не менее, она решила посоветоваться с другими судьями. Узнав об этом, Берли поспешил связаться с ними и написал им: «Я не хотел бы дожить до того дня, когда женщина такой мудрости, как королева, прислушивается к ошибочным советам, которые даются ей из страха или по другим необоснованным причинам и сводятся к тому, что ее власть выше закона».
Судя по всему судьи посоветовали Елизавете не отдавать приказа повесить Дэвидсона, но, тем не менее, суд Звездной палаты решил, что он подлежит аресту. По истечении нескольких месяцев группа придворных, включая нового фаворита Елизаветы Роберта Девирея, графа Эссекса, попыталась встать на защиту Дэвидсона. Елизавета отказалась выслушивать какие-либо просьбы о помиловании Дэвидсона. Он провел в Тауэре двадцать месяцев, а после освобождения отправился доживать свои дни в имении Стенси.
Довольно бурную реакцию вызвала весть о казни Марии Стюарт и в Европе. Эта новость дошла до французского короля Генриха III на тринадцатый день. Он отказался дать аудиенцию представителям Елизаветы Статфорду и Вааду и даже приказал держать Ваада под домашним арестом в посольстве.
Статфорд писал Уолсингему, что был поражен яростью парижан при известии о казни Марии. 13 марта в столице Франции в Соборе Парижской Богоматери была отслужена траурная месса по Марии, королеве шотландцев. По давней традиции ни король, ни королева Франции не посещали траурные мессы по правителям других государств, но на этот раз Генрих III и Екатерина Медичи сломали эту традицию и приехали – правда, инкогнито – в Собор Парижской Богоматери.
Возмущение во Франции казнью Марии было необыкновенным. Даже гугеноты, которые поначалу приветствовали эту расправу над католичкой Марией, вскоре изменили свою позицию – вероятно, для того, чтобы не выступать вразрез с общественным мнением страны.
В Шотландии взрыв возмущения был не менее сильным, чем во Франции. Джеймс VI и его посол в Лондоне намекали на возможную войну.
Филипп II тоже высказал свое возмущение. Его посол в Риме умолял испанского короля увенчать его «славные усилия во имя святого Христа и наказать эту женщину, ненавистную Господу Богу и людям и возродить страну к былой славе и свободе». Чарльз Арандал, католик, который пошел на службу к Елизавете, но потом присоединился к английским эмигрантам во Франции, писал министру Филиппа II, что король должен «отомстить за вред, причиненный ему самой чудовищной и варварской женщиной, которая когда-либо носила на голове корону, а в руках держала скипетр». Берли и Уолсингем беспокоились, как будет реагировать Елизавета на протесты заграницы. Они просили Стафорда смягчить тон его донесения Елизавете о возмущении во Франции или посылать свои донесения не королеве, а Тайному совету. Они писали, что не показывали его донесения Елизавете, опасаясь, что еще больше настроят ее против безвинного Дэвидсона и некоторых других членов Тайного совета. Стафорд сожалел, что его донесения ухудшают положение Дэвидсона, но он отвечал Берли: «Я должен сообщить вашей светлости правду, что я никогда не видел, чтобы что-то вызывало столько эмоций у простых людей и великих, старых и молодых, как смерть королевы шотландцев и, в частности, ее казнь».
Берли, Лестер и Уолсингем были озабочены тем, чтобы приглушить раздор между Елизаветой и Генрихом III, ибо полагали, что реальным врагом Англии является Испания, а не Франция. Однако Елизавета упорствовала в своих чувствах по отношению к Франции. Советники Елизаветы надеялись, что возмущение во Франции и Шотландии постепенно стихнет и государственные интересы возобладают над эмоциями, что Джеймс VI решит оставаться в добрых отношениях с Елизаветой, и она назначит его наследником английского престола, и что страх Генриха III перед Филиппом II и Гизами подтолкнет его восстановить англо-французский союз. Их надежды оправдались – им удалось убедить Елизавету дать аудиенцию Мовисьеру. Французским купцам выплатили компенсацию за товары, захваченные у них пиратами, английские суда, арестованные во Франции, были освобождены. Таким образом, мало-помалу отношения с Францией налаживались.
Елизавета писала Джеймсу VI и Генриху III, что она не несет ответственности за казнь Марии Стюарт, что это Дэвидсон послал приказ о казни в Фоверингей без ее ведома. Однако Тайный совет не отказался от своих намерений помочь Дэвидсону. В своих инструкциях Стафорду члены Тайного совета именовали происходящее досадным недоразумением. Они старались найти компромисс и изобразить дело так, как будто Елизавета вручила Дэвидсону приказ о казни, но сказала, чтобы он не отсылал его без ее указания, а Дэвидсон не понял, сочтя, что она ничего не хочет слышать.