Об этом даже при Николае Борисовиче знали немногие, а с его смертью о происшествии и вовсе забыли. Собираясь в прекрасном Овальном зале, гости князя музицировали, танцевали, мило беседовали и, конечно, не раз восхищались лепниной, не подозревая о том, что эта красота стоила человеческой жизни. Впрочем, царившая здесь атмосфера праздника не допускала мрачных дум, особенно во время балов, когда слуги зажигали все светильники, в том числе и 132 свечи в 3-ярусной люстре. Тяжелая на вид, она казалась бронзовой, хотя в действительности была сделана из левкаса – смеси олифы, мела и клея, покрытых золотой краской. Русские мастера работали с этим примитивным материалом с виртуозностью художников и подобные вещи, будучи намного дешевле натуральных аналогов, смотрелись прекрасно, в чем еще раз убеждает роскошная люстра Овального зала. Устав от танцев, гости присаживались в кресла, изготовленные крепостными столярами из карельской березы мягкого янтарного оттенка. Вся мебельная обивка в Овальном зале – расшитый цветами золотистый шелк – изготавливалась на купавинской фабрике.
Кресло из карельской березы
Дворцовой анфиладе по правилам классицизма надлежало раскрываться перед зрителем в определенной последовательности. Каждая следующая комната должна была чем-то напоминать предыдущую, но в то же время быть еще наряднее, богаче, великолепнее. В Архангельском началом такой цепочки послужил Овальный зал. Задуманный как помещение парадное, он имел две расположенные друг напротив друга двери с десюдепортами, как принято называть – живописные или скульптурные панно, выполненные специально для размещения над дверями. Каждый из входов, помимо прямого назначения, играл еще одну очень важную роль: он открывал взору анфиладу, вторым парадным помещением в которой является Императорский зал. Дворец русского вельможи, как бальный зал без колонн, не мог обойтись без портретов государей. Николай Борисович разместил их в отдельном помещении, дав ему соответствующее название. Таким образом он, принимавший в своей подмосковной резиденции членов царской семьи вплоть до императоров, выражал преданность дому Романовых и одновременно выказывал собственную важность. Мебель в Императорском зале в строгом порядке стояла вдоль стен, блистая белой краской и золотом, что вполне согласовалось с канонами русского классицизма.
Анфилада дворцовых залов
Торжественный, немного холодноватый вид этой комнате придавали серые и светло-зеленые тона росписей, а также монархическая символика – секиры и ликторские пучки, орлы, воинская амуниция, лавровые венки, курильницы. Бледные оттенки обюссонского ковра контрастировали с яркой палитрой картин и вызывающим блеском хрустальных бра.
В убранстве Императорского зала, чье официальное значение не затушевывалось, а напротив, подчеркивалось, светильники играли особую роль. Непременная для подобных помещений люстра здесь была невелика, зато изящна. Сделанная из настоящей бронзы, украшенная подсвечниками в виде охотничьих рожков и крошечными собачьими головками, она спускалась до высоты человеческого роста: столь низкая подвеска требовалась для того, чтобы мерцающее пламя свеч отражалось сразу в трех зеркалах. Игра света продолжалась в хрустальных украшениях жирандолей. Эти канделябры, или попросту свечные горки, в Архангельском отличались редкой красотой и имели свою историю, поскольку оказались в усадьбе еще в елизаветинскую пору. Тихими вечерами Николай Борисович приходил сюда просто так, чтобы полюбоваться изумительными вещами. Переводя взгляд с бра со стержнями из молочного стекла, расписанными золотыми цветочными гирляндами, на каминные часы со стройными женскими фигурками, разглядывая бюсты и портреты-камеи, князь думал, что был тысячу раз прав, не пожалев на все это денег.
Каминные часы в Императорском зале идут до сих пор
В небольших парадных помещениях, особенно в соседних с бальной залой гостиных, обычно не предусматривалось колонн, поэтому основой декора в них служил цвет. Словом, там, где отсутствовало или было слишком скромным архитектурное убранство, появлялась живопись – отдельные станковые произведения, как в Императорском зале, или сплошные росписи, как в Парадной столовой.
Жирандоли в Архангельском отличались редкой красотой и, кроме того, имели отношение к елизаветинской эпохе
В первом живописная коллекция позволяет судить об искусстве русского парадного портрета. Изображая монарха либо иное сановное лицо, художник писал картину-оду, исполненную театральности и, нужно сказать, весьма условную. Большинство портретистов XVIII века не стремилось к реализму, стараясь представить носителя власти вне земного бытия. В этой манере швед Александр Рослин, много работавший в России, выполнил портрет Марии Фёдоровны. Не вдаваясь в психологию, мастер выбрал для императрицы эффектную позу и просто передал ее облик, подчеркнув блеск драгоценностей, мерцание дорогой ткани платья, тщательно прорисовав тонкий узор кружев.
Совсем иным получился портрет Павла I у русского художника Степана Щукина. Избрав редкие для своего времени композиционные приемы, он поместил одетого в темный костюм героя на темном фоне, заставив зрителя обратить внимание на его лицо. Не пощадив свою венценосную модель, автор с беспощадным реализмом показал невзрачную внешность царя, особенно выразительно представив его лик – бледную, застывшую маску страха и озлобления. У Щукина император Павел – человек, в общем-то, не злой – производит зловещее впечатление. Еще более мрачным государь выглядит в отражении: его портрет, как свет люстры, картины, и все вещи в этом зале, трижды повторяется в зеркалах.
С. С. Щукин. Портрет Павла I. Картина из фондов музея-усадьбы «Архангельское»
В 1819 году почетное место в собрании Императорского зала заняло огромное полотно «Александр I со свитой». Всего несколько лет прошло после окончания войны, а ко двору уже успели вернуться французские нравы. Русские монархи с удовольствием позировали французским художникам, предпочитая Жака Франсуа Свебаха и Анри Франсуа Ризенера. Первый был главным живописцем Севрской фарфоровой мануфактуры и до приезда в Россию, где работал в 1815–1820 годах, успел прославиться впечатляющей картиной на фарфоре «Битва при Маренго». На портрете Александра I он блестяще выполнил фигуры коней, тогда как его напарнику Ризенеру – французу германского происхождения, дяде и учителю великого Делакруа – поручили написать самого императора и сопровождающих его великих князей.
«Александр I со свитой» на стене Императорского зала
Живопись, по выражению знаменитого художника-декоратора Пьетро Гонзага, сообщала интерьеру «физиономию и характер», придавала ему индивидуальность. Мастера эпохи классицизма пользовались красками, сильно разбавленными белилами. Блеклые, чаще всего монохромные серые, голубые и зеленые тона придавали живописным композициям рельефность, делая их похожими на камеи. Росписи усадебных домов в Подмосковье по стилю напоминают фрески из Помпеи, причем сравнение это не случайно, ведь в пору классицизма об античности не только помнили, но и пытались восстановить, казалось бы, забытое искусство. Когда помещение окрашено в один цвет, создается впечатление, что оно насыщено воздухом. В таких домах легко дышится, невзирая на небольшое пространство: при создании загородных интерьеров художники руководствовались не масштабами, а умением оформить комнаты и красиво их обставить.
Г. И. Новиков. Портрет Евдокии Борисовны Юсуповой. Картина из фондов музея-усадьбы «Архангельское»
В богатых усадьбах, где главный дом во многом был подражанием царским резиденциям, помещения четко разделялись по назначению – для жилья или для показа гостям. Не что иное как желание похвастать вкусом и состоятельностью, не отстать от столичной моды двигало помещиками при устройстве парадных спален. В них не спали ни сами хозяева, ни гости. Здесь выставляли то, что могло бы вызвать восхищение, например изысканную мебель, памятные и просто дорогостоящие вещицы. Иногда парадным спальням отводилась роль дополнительной гостиной: места много, почему бы не устроить несколько схожих друг с другом комнат. Будничным аналогом парадной спальни служила господская опочивальня. Ту же роль выполнял уголок кабинета, где за ширмой стояла узкая кровать. Разубранным гостиным соответствовали более скромные жилые комнаты второго этажа, а парадному залу с вносимыми когда нужно обеденными столами – семейная столовая. Даже лестницы в усадебных домах делились на парадные и служебные.
Обстановку в непарадных помещениях можно представить с трудом. Редко упоминаемые в документах, они еще реже вызывали интерес у художников. А жаль, ведь именно в верхних помещениях, когда двери парадных залов обычно запирались на ключ, проходила настоящая, порой совсем простая жизнь дворянской усадьбы.
Верхние, жилые комнаты дворца не отличались ни красотой, ни роскошью убранства. Как правило, их занимали дети, няньки, гувернантки и прочие не слишком ценимые домочадцы. Окна в таких помещениях были небольшие, полы из-за неодинаковой высоты нижних залов располагались на разном уровне, а потолки нависали над головой. Сюда было принято стаскивать все старое, неказистое, отслужившее свой век, то, что не хотелось показывать гостям.
Чтобы мебель не выглядела громоздко, ножки столов и стульев подпиливали, таким странным образом достигая в этих невзрачных комнатах гармонии, присущей покоям нижнего этажа.
Парадная спальня герцогини Курляндской
Один из парадных залов Архангельского связан с печальной историей Евдокии Борисовны, одной из сестер Николая Борисовича. Одно время в московском дворце Юсупова (тогда он еще не владел Архангельским), как в чеховской пьесе, жили три сестры. Младшая княжна вторым браком вышла замуж за сына фельдмаршала Голицына, став приемной и родной матерью 17 детей. Средняя сестра была супругой родовитого московского дворянина Измайлова, а с Голицыными, видимо, не по своей воле, породнилась ее дочь Евдокия Михайловна. Дав согласие при венчании, она вышла из церкви одна, но не поехала к мужу и никогда с ним не жила. Говорят, что она сразу отправилась за границу, где занималась науками и умерла в 1840-х годах, уже после смерти дяди.
Старшая княжна Юсупова – та самая Евдокия Борисовна – отличалась ослепительной красотой, чем привлекла герцога Курляндского Петра Бирона, столь же неравнодушного к женскому полу, как и его отец, фаворит императрицы Анны Иоанновны. Видимо, сынок был не только сластолюбцем, но и таким же злодеем, как и родитель, ибо его красавица-супруга выдержала в замужестве всего несколько лет. Насильно сосватанная и выданная императрицей Екатериной II во имя укрепления дружбы между Россией и Курляндией, она так и не узнала счастья, поскольку сошла в могилу совсем молодой. В 1780 году, похоронив жену, Бирон прислал Юсупову ее атласную постель и обитую серебристо-голубым шелком мебель из опочивальни дворца в Митаве. Князь увез вещи сестры в Архангельское и разместил их в одной комнате, названной Парадной спальней, но по сути ставшей музеем Евдокии Борисовны.
Декор и убранство этой романтичной комнаты характерны для конца XVIII века, то есть для времени, когда жила та, кому она посвящалась. Общий колорит выдержан в любимых княжной голубых тонах, с которыми прекрасно гармонирует серебряное шитье. В росписях преобладают растительные мотивы, стены декорированы пилястрами. Особый эффект создают 4 белоснежные колонны с коринфскими капителями, разделяющие пространство на 2 части – спальную и художественно-музейную.
Позолоченные французские часы – одна из немногих вещей в Парадной спальни, не принадлежавших герцогине
Большая деревянная кровать под голубым, расшитым серебром балдахином расположилась в алькове. Сооружение, явно не приспособленное для сна, венчает герцогский герб в виде сидящего на кольце посеребренного одноглавого курляндского орла. При жизни герцогини резная с серебрением мебель работы прибалтийских мастеров была обита голубым узорчатым штофом. Позже обивку пришлось сменить, но характер комнаты почти не изменился. В тех же нежных тонах выполнены и некоторые детали убранства, например люстра. Сделанная из бронзы, она дополнена плафоном из голубого стекла (очень редкий для XVIII века тип светильника) и хрустальными подвесками.
Рельефное украшение стола из Парадной спальни
По своему назначению Парадная спальня – такая же гостиная, как и Императорский и Овальный залы. Возможно, следуя традиции, князь устраивал в ней утренние приемы, а может быть, не пользовался ею вовсе, считая полноценным музеем. Таковым действительно являлась вторая часть комнаты, где на стенах висели научные картины француза Шарля Амадея ван Лоо «Электрический опыт» и «Пневматический опыт». Завершал композицию мраморный бюст Париса, изваянный гениальным Антонио Кановой.
Парадная столовая в Архангельском по виду меньше всего отвечала своему прямому назначению. Впрочем, обеды и ужины в ней даже при Николае Борисовиче устраивались редко, разве что во время приема особо важных персон, домашние же собирались на трапезы в другой комнате, а сюда заглядывали лишь иногда. Потолок и стены здесь покрыты желто-розовой гризайлью со стилизованными изображениями египетских богов, вздыбленных коней, бычьих рогов и орлиных крыльев, оскаленных звериных морд, мечей, корон, скипетров и держав. Среди прочих фантастических существ особенно выделяется Анубис с головой шакала, который, по верованиям египтян, направлял умерших на суд Осириса. Рядом с ним навеки застыли Гор с головой сокола, бог мудрости Тот с длинным клювом ибиса, сфинксы и священные жуки-скарабеи – отделка странная, но лишь на первый взгляд, ведь в русском интерьере начала XIX века царил ампир с его армейско-имперской тематикой и элементами мертвых культур. К столовой примыкала буфетная, куда выходили не только двери, но и большое окно в стене. По обе стороны оконного проема стояли высокие канделябры в виде колонн с черными, сильно вытянутыми фигурами египтянок. Экзотика продолжалась во фреске, помещенной на задней стене буфетной так, что взгляду обедающих открывались картины столь же необычные, как и весь декор комнаты: минареты, обелиск, пальмы и иные «нерусские» детали на фоне мертвенно-бледного неба. Художник, выполнявший эту роспись, представлял пейзаж, которого никогда не видел, а хозяин, разместив произведение искусства таким оригинальным образом, скрыл от гостей банальную подсобку и вместе с тем по-новому подчеркнул связь дворца с природой. Фреску, кроме канделябров, обрамляли 2 деревянные колонны с капителями в виде нераспустившихся лотоса. Такие опоры, по представлению резчика, некогда поддерживали своды египетских храмов.
В поварне. Иллюстрация к «Всеобщему и полному домоводству» В. А. Левшина, 1795 год
Буфетная не была приспособлена для стряпни, готовые блюда приносили сюда из поварни, куда, в свою очередь, многое попадало из ледника. Описание этих полезных сооружений можно найти во «Всеобщем и полном домоводстве», которое к удовольствию своих соотечественников в 1795 году составил публицист В. А. Левшин: «Ледник, есть место выкопанное в земле, которое во время зимы набивают льдом и снегом. Ставят оный в месте сухом, выкапывают для сего яму круглую, оканчивающуюся подобием сахарной головы… Поварня не должна быть от дому отдалена. Надобно в ней быть очагу кирпичному, с хорошею трубою, колодцем, если можно с каменным бассейнцем или водоемцем для мытья, и прочими выгодностями, по состоянию дома и пространству здания. Близ поварни, или в самых стенах ея, надобно делать погребок для хранения зеленей и корней поваренных и чулан».
Проходя, вернее, пробегая через колоннаду из кухонного флигеля во дворец, слуги приносили в буфетную кушанья и затем подавали их через окно, дабы не оскорбить гостей своим мужицким видом. Стола в этом изысканном помещении не было, но ради праздника его приносили из семейной столовой. Во время званых обедов слух высокородной публики услаждала музыка – крепостной оркестр скрывался за балюстрадой на хорах, поднятых под самый потолок.
В русских усадьбах конца XVIII – начала XIX века мирно сосуществовали такие противоречивые явления, как интимность и репрезентативность. В душах помещиков того времени сознание долга сливалось с чувством свободы и, судя по буфетной, от одного до другого был один шаг, но сделать его мог только господин. Тем не менее владелец поместья, каким бы богатым и знатным он ни был, даже в сельской идиллии не мог позволить себе полной свободы и покоя. Усадебная жизнь в ту пору била ключом. Погруженный в хозяйство, отягощенный заботами о домочадцах, приживалах, вынужденный присматривать за многочисленной челядью, хозяин должен был поддерживать знакомство с соседями, ездить в гости и приглашать к себе. Скопление большого числа людей требовало многих, причем весьма разнообразных помещений. Их устройство в Архангельском, как и всюду в подмосковных усадьбах, подчинялось правилам, которые еще во времена Екатерины Великой были зафиксированы в изданиях, подобных «Всеобщему и полному домоводству» Левшина.
Драгоценная посуда в Парадной столовой никогда не использовалась по прямому назначению
О том, что Парадной столовой почти не пользовались по назначению, свидетельствует ее современное убранство, сложившееся при потомках Николая Борисовича. Главным украшением комнаты уже тогда служила не мебель, и даже не живопись, а керамика, в том числе и фаянс, сделанный на Архангельском фаянсовом заводе. Создавая собственные и, стоит отметить, очень неплохие изделия, для своей коллекции князь многое покупал за границей. Его керамическое собрание составляли старинные китайские и японские тарелки, огромные восточные вазы, сервизы из тончайшего, расписанного пастушками фарфора, которые были заказаны в Саксонии на Майсенской мануфактуре в бытность Юсупова гостем прусского короля. Яркой живописной композицией привлекает майоликовое блюдо «Битва гигантов», выполненное итальянскими мастерами в XVI веке. Русские керамисты работали не так виртуозно, хотя некоторые вещи, особенно доставленные в усадьбу с завода Гребенщикова или Императорского фарфорового завода, все же удостоились внимания Николая Борисовича.
Купающаяся Афродита. Мраморная скульптура, приобретенная князем специально для Парадной столовой, XVIII век
Из ранней мебели интересны дубовые буфеты «англицкой» работы с очаровательными фарфоровыми вставками, в рисунке которых легко узнается манера Веджвуда. В последние годы жизни князь распорядился заполнить простенки между окнами зеркалами, а под ними расставить консольные столики из чинары, опирающиеся на массивные львиные лапы.
Блюдо с росписью «Битва гигантов». Майолика из фондов музея-усадьбы «Архангельское»
Немного позже, приблизительно в 1860-х годах, в Парадной столовой появилась березовая мебель и ряды стульев с прорезными спинками и плетеными сиденьями из камыша доныне стоят вдоль стен. Поскольку комната служила еще и музеем, ее освещение было тщательно продумано. Днем ее заливал свет, свободно проникавший через большие окна. Вечерами на смену солнечным лучам приходило пламя сотен свечей из 4 позолоченных люстр с легким хрустальным убором. И то и другое позволяло в подробностях рассмотреть огромное полотно «Триумф Клавдия, победителя карфагенян» кисти известного живописца-историка Габриэля Франсуа Дуайена. В свое время сюда же поместили еще одну историческую картину – портрет Бориса Николаевича Юсупова, сына старого князя, которого француз Жан Антуан Гро изобразил на коне и в татарском платье. Впоследствии она перекочевала в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, но в Архангельском осталась копия. Прекрасно выполненная, своеобразная и до сих пор яркая, эта картина так и висит на прежнем месте, напоминая о восточных корнях рода Юсуповых.
Театр, который построил Гонзага
Дворцовой анфиладе по правилам классицизма надлежало раскрываться перед зрителем в определенной последовательности. Каждая следующая комната должна была чем-то напоминать предыдущую, но в то же время быть еще наряднее, богаче, великолепнее. В Архангельском началом такой цепочки послужил Овальный зал. Задуманный как помещение парадное, он имел две расположенные друг напротив друга двери с десюдепортами, как принято называть – живописные или скульптурные панно, выполненные специально для размещения над дверями. Каждый из входов, помимо прямого назначения, играл еще одну очень важную роль: он открывал взору анфиладу, вторым парадным помещением в которой является Императорский зал. Дворец русского вельможи, как бальный зал без колонн, не мог обойтись без портретов государей. Николай Борисович разместил их в отдельном помещении, дав ему соответствующее название. Таким образом он, принимавший в своей подмосковной резиденции членов царской семьи вплоть до императоров, выражал преданность дому Романовых и одновременно выказывал собственную важность. Мебель в Императорском зале в строгом порядке стояла вдоль стен, блистая белой краской и золотом, что вполне согласовалось с канонами русского классицизма.
Торжественный, немного холодноватый вид этой комнате придавали серые и светло-зеленые тона росписей, а также монархическая символика – секиры и ликторские пучки, орлы, воинская амуниция, лавровые венки, курильницы. Бледные оттенки обюссонского ковра контрастировали с яркой палитрой картин и вызывающим блеском хрустальных бра.
В убранстве Императорского зала, чье официальное значение не затушевывалось, а напротив, подчеркивалось, светильники играли особую роль. Непременная для подобных помещений люстра здесь была невелика, зато изящна. Сделанная из настоящей бронзы, украшенная подсвечниками в виде охотничьих рожков и крошечными собачьими головками, она спускалась до высоты человеческого роста: столь низкая подвеска требовалась для того, чтобы мерцающее пламя свеч отражалось сразу в трех зеркалах. Игра света продолжалась в хрустальных украшениях жирандолей. Эти канделябры, или попросту свечные горки, в Архангельском отличались редкой красотой и имели свою историю, поскольку оказались в усадьбе еще в елизаветинскую пору. Тихими вечерами Николай Борисович приходил сюда просто так, чтобы полюбоваться изумительными вещами. Переводя взгляд с бра со стержнями из молочного стекла, расписанными золотыми цветочными гирляндами, на каминные часы со стройными женскими фигурками, разглядывая бюсты и портреты-камеи, князь думал, что был тысячу раз прав, не пожалев на все это денег.
В небольших парадных помещениях, особенно в соседних с бальной залой гостиных, обычно не предусматривалось колонн, поэтому основой декора в них служил цвет. Словом, там, где отсутствовало или было слишком скромным архитектурное убранство, появлялась живопись – отдельные станковые произведения, как в Императорском зале, или сплошные росписи, как в Парадной столовой.
В первом живописная коллекция позволяет судить об искусстве русского парадного портрета. Изображая монарха либо иное сановное лицо, художник писал картину-оду, исполненную театральности и, нужно сказать, весьма условную. Большинство портретистов XVIII века не стремилось к реализму, стараясь представить носителя власти вне земного бытия. В этой манере швед Александр Рослин, много работавший в России, выполнил портрет Марии Фёдоровны. Не вдаваясь в психологию, мастер выбрал для императрицы эффектную позу и просто передал ее облик, подчеркнув блеск драгоценностей, мерцание дорогой ткани платья, тщательно прорисовав тонкий узор кружев.
Совсем иным получился портрет Павла I у русского художника Степана Щукина. Избрав редкие для своего времени композиционные приемы, он поместил одетого в темный костюм героя на темном фоне, заставив зрителя обратить внимание на его лицо. Не пощадив свою венценосную модель, автор с беспощадным реализмом показал невзрачную внешность царя, особенно выразительно представив его лик – бледную, застывшую маску страха и озлобления. У Щукина император Павел – человек, в общем-то, не злой – производит зловещее впечатление. Еще более мрачным государь выглядит в отражении: его портрет, как свет люстры, картины, и все вещи в этом зале, трижды повторяется в зеркалах.
В 1819 году почетное место в собрании Императорского зала заняло огромное полотно «Александр I со свитой». Всего несколько лет прошло после окончания войны, а ко двору уже успели вернуться французские нравы. Русские монархи с удовольствием позировали французским художникам, предпочитая Жака Франсуа Свебаха и Анри Франсуа Ризенера. Первый был главным живописцем Севрской фарфоровой мануфактуры и до приезда в Россию, где работал в 1815–1820 годах, успел прославиться впечатляющей картиной на фарфоре «Битва при Маренго». На портрете Александра I он блестяще выполнил фигуры коней, тогда как его напарнику Ризенеру – французу германского происхождения, дяде и учителю великого Делакруа – поручили написать самого императора и сопровождающих его великих князей.
Живопись, по выражению знаменитого художника-декоратора Пьетро Гонзага, сообщала интерьеру «физиономию и характер», придавала ему индивидуальность. Мастера эпохи классицизма пользовались красками, сильно разбавленными белилами. Блеклые, чаще всего монохромные серые, голубые и зеленые тона придавали живописным композициям рельефность, делая их похожими на камеи. Росписи усадебных домов в Подмосковье по стилю напоминают фрески из Помпеи, причем сравнение это не случайно, ведь в пору классицизма об античности не только помнили, но и пытались восстановить, казалось бы, забытое искусство. Когда помещение окрашено в один цвет, создается впечатление, что оно насыщено воздухом. В таких домах легко дышится, невзирая на небольшое пространство: при создании загородных интерьеров художники руководствовались не масштабами, а умением оформить комнаты и красиво их обставить.
В богатых усадьбах, где главный дом во многом был подражанием царским резиденциям, помещения четко разделялись по назначению – для жилья или для показа гостям. Не что иное как желание похвастать вкусом и состоятельностью, не отстать от столичной моды двигало помещиками при устройстве парадных спален. В них не спали ни сами хозяева, ни гости. Здесь выставляли то, что могло бы вызвать восхищение, например изысканную мебель, памятные и просто дорогостоящие вещицы. Иногда парадным спальням отводилась роль дополнительной гостиной: места много, почему бы не устроить несколько схожих друг с другом комнат. Будничным аналогом парадной спальни служила господская опочивальня. Ту же роль выполнял уголок кабинета, где за ширмой стояла узкая кровать. Разубранным гостиным соответствовали более скромные жилые комнаты второго этажа, а парадному залу с вносимыми когда нужно обеденными столами – семейная столовая. Даже лестницы в усадебных домах делились на парадные и служебные.
Обстановку в непарадных помещениях можно представить с трудом. Редко упоминаемые в документах, они еще реже вызывали интерес у художников. А жаль, ведь именно в верхних помещениях, когда двери парадных залов обычно запирались на ключ, проходила настоящая, порой совсем простая жизнь дворянской усадьбы.
Верхние, жилые комнаты дворца не отличались ни красотой, ни роскошью убранства. Как правило, их занимали дети, няньки, гувернантки и прочие не слишком ценимые домочадцы. Окна в таких помещениях были небольшие, полы из-за неодинаковой высоты нижних залов располагались на разном уровне, а потолки нависали над головой. Сюда было принято стаскивать все старое, неказистое, отслужившее свой век, то, что не хотелось показывать гостям.
Чтобы мебель не выглядела громоздко, ножки столов и стульев подпиливали, таким странным образом достигая в этих невзрачных комнатах гармонии, присущей покоям нижнего этажа.
Один из парадных залов Архангельского связан с печальной историей Евдокии Борисовны, одной из сестер Николая Борисовича. Одно время в московском дворце Юсупова (тогда он еще не владел Архангельским), как в чеховской пьесе, жили три сестры. Младшая княжна вторым браком вышла замуж за сына фельдмаршала Голицына, став приемной и родной матерью 17 детей. Средняя сестра была супругой родовитого московского дворянина Измайлова, а с Голицыными, видимо, не по своей воле, породнилась ее дочь Евдокия Михайловна. Дав согласие при венчании, она вышла из церкви одна, но не поехала к мужу и никогда с ним не жила. Говорят, что она сразу отправилась за границу, где занималась науками и умерла в 1840-х годах, уже после смерти дяди.
Старшая княжна Юсупова – та самая Евдокия Борисовна – отличалась ослепительной красотой, чем привлекла герцога Курляндского Петра Бирона, столь же неравнодушного к женскому полу, как и его отец, фаворит императрицы Анны Иоанновны. Видимо, сынок был не только сластолюбцем, но и таким же злодеем, как и родитель, ибо его красавица-супруга выдержала в замужестве всего несколько лет. Насильно сосватанная и выданная императрицей Екатериной II во имя укрепления дружбы между Россией и Курляндией, она так и не узнала счастья, поскольку сошла в могилу совсем молодой. В 1780 году, похоронив жену, Бирон прислал Юсупову ее атласную постель и обитую серебристо-голубым шелком мебель из опочивальни дворца в Митаве. Князь увез вещи сестры в Архангельское и разместил их в одной комнате, названной Парадной спальней, но по сути ставшей музеем Евдокии Борисовны.
Декор и убранство этой романтичной комнаты характерны для конца XVIII века, то есть для времени, когда жила та, кому она посвящалась. Общий колорит выдержан в любимых княжной голубых тонах, с которыми прекрасно гармонирует серебряное шитье. В росписях преобладают растительные мотивы, стены декорированы пилястрами. Особый эффект создают 4 белоснежные колонны с коринфскими капителями, разделяющие пространство на 2 части – спальную и художественно-музейную.
Большая деревянная кровать под голубым, расшитым серебром балдахином расположилась в алькове. Сооружение, явно не приспособленное для сна, венчает герцогский герб в виде сидящего на кольце посеребренного одноглавого курляндского орла. При жизни герцогини резная с серебрением мебель работы прибалтийских мастеров была обита голубым узорчатым штофом. Позже обивку пришлось сменить, но характер комнаты почти не изменился. В тех же нежных тонах выполнены и некоторые детали убранства, например люстра. Сделанная из бронзы, она дополнена плафоном из голубого стекла (очень редкий для XVIII века тип светильника) и хрустальными подвесками.
По своему назначению Парадная спальня – такая же гостиная, как и Императорский и Овальный залы. Возможно, следуя традиции, князь устраивал в ней утренние приемы, а может быть, не пользовался ею вовсе, считая полноценным музеем. Таковым действительно являлась вторая часть комнаты, где на стенах висели научные картины француза Шарля Амадея ван Лоо «Электрический опыт» и «Пневматический опыт». Завершал композицию мраморный бюст Париса, изваянный гениальным Антонио Кановой.
Парадная столовая в Архангельском по виду меньше всего отвечала своему прямому назначению. Впрочем, обеды и ужины в ней даже при Николае Борисовиче устраивались редко, разве что во время приема особо важных персон, домашние же собирались на трапезы в другой комнате, а сюда заглядывали лишь иногда. Потолок и стены здесь покрыты желто-розовой гризайлью со стилизованными изображениями египетских богов, вздыбленных коней, бычьих рогов и орлиных крыльев, оскаленных звериных морд, мечей, корон, скипетров и держав. Среди прочих фантастических существ особенно выделяется Анубис с головой шакала, который, по верованиям египтян, направлял умерших на суд Осириса. Рядом с ним навеки застыли Гор с головой сокола, бог мудрости Тот с длинным клювом ибиса, сфинксы и священные жуки-скарабеи – отделка странная, но лишь на первый взгляд, ведь в русском интерьере начала XIX века царил ампир с его армейско-имперской тематикой и элементами мертвых культур. К столовой примыкала буфетная, куда выходили не только двери, но и большое окно в стене. По обе стороны оконного проема стояли высокие канделябры в виде колонн с черными, сильно вытянутыми фигурами египтянок. Экзотика продолжалась во фреске, помещенной на задней стене буфетной так, что взгляду обедающих открывались картины столь же необычные, как и весь декор комнаты: минареты, обелиск, пальмы и иные «нерусские» детали на фоне мертвенно-бледного неба. Художник, выполнявший эту роспись, представлял пейзаж, которого никогда не видел, а хозяин, разместив произведение искусства таким оригинальным образом, скрыл от гостей банальную подсобку и вместе с тем по-новому подчеркнул связь дворца с природой. Фреску, кроме канделябров, обрамляли 2 деревянные колонны с капителями в виде нераспустившихся лотоса. Такие опоры, по представлению резчика, некогда поддерживали своды египетских храмов.
Буфетная не была приспособлена для стряпни, готовые блюда приносили сюда из поварни, куда, в свою очередь, многое попадало из ледника. Описание этих полезных сооружений можно найти во «Всеобщем и полном домоводстве», которое к удовольствию своих соотечественников в 1795 году составил публицист В. А. Левшин: «Ледник, есть место выкопанное в земле, которое во время зимы набивают льдом и снегом. Ставят оный в месте сухом, выкапывают для сего яму круглую, оканчивающуюся подобием сахарной головы… Поварня не должна быть от дому отдалена. Надобно в ней быть очагу кирпичному, с хорошею трубою, колодцем, если можно с каменным бассейнцем или водоемцем для мытья, и прочими выгодностями, по состоянию дома и пространству здания. Близ поварни, или в самых стенах ея, надобно делать погребок для хранения зеленей и корней поваренных и чулан».
Проходя, вернее, пробегая через колоннаду из кухонного флигеля во дворец, слуги приносили в буфетную кушанья и затем подавали их через окно, дабы не оскорбить гостей своим мужицким видом. Стола в этом изысканном помещении не было, но ради праздника его приносили из семейной столовой. Во время званых обедов слух высокородной публики услаждала музыка – крепостной оркестр скрывался за балюстрадой на хорах, поднятых под самый потолок.
В русских усадьбах конца XVIII – начала XIX века мирно сосуществовали такие противоречивые явления, как интимность и репрезентативность. В душах помещиков того времени сознание долга сливалось с чувством свободы и, судя по буфетной, от одного до другого был один шаг, но сделать его мог только господин. Тем не менее владелец поместья, каким бы богатым и знатным он ни был, даже в сельской идиллии не мог позволить себе полной свободы и покоя. Усадебная жизнь в ту пору била ключом. Погруженный в хозяйство, отягощенный заботами о домочадцах, приживалах, вынужденный присматривать за многочисленной челядью, хозяин должен был поддерживать знакомство с соседями, ездить в гости и приглашать к себе. Скопление большого числа людей требовало многих, причем весьма разнообразных помещений. Их устройство в Архангельском, как и всюду в подмосковных усадьбах, подчинялось правилам, которые еще во времена Екатерины Великой были зафиксированы в изданиях, подобных «Всеобщему и полному домоводству» Левшина.
О том, что Парадной столовой почти не пользовались по назначению, свидетельствует ее современное убранство, сложившееся при потомках Николая Борисовича. Главным украшением комнаты уже тогда служила не мебель, и даже не живопись, а керамика, в том числе и фаянс, сделанный на Архангельском фаянсовом заводе. Создавая собственные и, стоит отметить, очень неплохие изделия, для своей коллекции князь многое покупал за границей. Его керамическое собрание составляли старинные китайские и японские тарелки, огромные восточные вазы, сервизы из тончайшего, расписанного пастушками фарфора, которые были заказаны в Саксонии на Майсенской мануфактуре в бытность Юсупова гостем прусского короля. Яркой живописной композицией привлекает майоликовое блюдо «Битва гигантов», выполненное итальянскими мастерами в XVI веке. Русские керамисты работали не так виртуозно, хотя некоторые вещи, особенно доставленные в усадьбу с завода Гребенщикова или Императорского фарфорового завода, все же удостоились внимания Николая Борисовича.
Из ранней мебели интересны дубовые буфеты «англицкой» работы с очаровательными фарфоровыми вставками, в рисунке которых легко узнается манера Веджвуда. В последние годы жизни князь распорядился заполнить простенки между окнами зеркалами, а под ними расставить консольные столики из чинары, опирающиеся на массивные львиные лапы.
Немного позже, приблизительно в 1860-х годах, в Парадной столовой появилась березовая мебель и ряды стульев с прорезными спинками и плетеными сиденьями из камыша доныне стоят вдоль стен. Поскольку комната служила еще и музеем, ее освещение было тщательно продумано. Днем ее заливал свет, свободно проникавший через большие окна. Вечерами на смену солнечным лучам приходило пламя сотен свечей из 4 позолоченных люстр с легким хрустальным убором. И то и другое позволяло в подробностях рассмотреть огромное полотно «Триумф Клавдия, победителя карфагенян» кисти известного живописца-историка Габриэля Франсуа Дуайена. В свое время сюда же поместили еще одну историческую картину – портрет Бориса Николаевича Юсупова, сына старого князя, которого француз Жан Антуан Гро изобразил на коне и в татарском платье. Впоследствии она перекочевала в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, но в Архангельском осталась копия. Прекрасно выполненная, своеобразная и до сих пор яркая, эта картина так и висит на прежнем месте, напоминая о восточных корнях рода Юсуповых.
Театр, который построил Гонзага
Просвещенный XVIII век иногда называют эпохой игр и пустых забав. Мнение спорное, но все же отчасти верное, особенно если вспомнить жизнь в усадьбах, подобных Архангельскому. Пышные торжества не только раскрывали перед обществом содержимое кошелька хозяина, что считалось важным для получения должности, но и позволяло заводить нужные знакомства, что для той же цели было еще важнее. Поскольку на таких мероприятиях появлялись и государи, к их организации нужно было относиться очень серьезно. Между тем это никого не тяготило, ведь праздником, по сути, являлась уже сама подготовка. Накануне парк, залы и коридоры дома наполнялись радостными криками, смехом, шутками, а в назначенный день (а то и в течение целой недели) вместе с господами разрешалось повеселиться и дворовым.
Не будет ошибкой предположить, что сначала Голицын, а затем и Юсупов по примеру соседей устраивали в такие дни аллею игр, размещая на широкой просеке всевозможные качели, карусели, площадки для кеглей и крокета, который в те времена именовался малией. Летом, пока дамы катались на лодках, кавалеры стреляли по мишеням из луков или ружей. Охота в тогдашнем Подмосковье достигала невиданных масштабов, но в архивах Архангельского о ней сведений нет. Зимой еще со времен Елизаветы высокородная публика любила кататься с ледяных гор, в некоторых усадьбах подобные сооружения начинались от балкона второго этажа.
Московские вельможи старались обойти друг друга в грандиозности праздников, может быть, взяв за образец некоего помещика, «задавшего у себя 18 балов подряд, с фейерверками и музыкой такой громкой, что окрестные фабрики перестали работать, ибо рабочие все ночи напролет отплясывали рядом в садах. Игуменья ближнего монастыря не могла справиться со своими монахинями, которые вместо заутрени стояли на стенах, глядя на салют, слушая цыган и рожки».
В усадьбе. Картина неизвестного художника, 1814
Надолго сохранились воспоминания о звенигородском помещике Архарове, удивлявшем гостей не столько размахом увеселений, сколько их своеобразием. Особенно славились его «сюрпризы». Дождавшись вечера, приглашенные спускались в сад, где уже на закате загорались сотни фонариков. Шли обычно группой, опасаясь «чего-то», и оно действительно возникало в виде избушки на курьих ножках, которая, поманив публику в глубь парка, останавливалась подле оркестра рожечников и… пропадала неизвестно куда. Вместо нее, опять-таки словно из под земли, возникала ветряная мельница. Неуклюже переваливаясь, она вела ошеломленную публику до хора в кустах. Подойдя к беседке на пруду, исчезала и мельница, уступая место пустыннику, роль которого, как выяснялось позже, играл сам Архаров. Он приближался к хозяйке, читал стихи, объясняя, что поднялся из пещеры только ради праздника и готов вместе с гостями покататься на лодках.
Гостей на усадебные увеселения собиралось не меньше 500. Приезжали чаще всего накануне, сытно обедали, опустошая кладовые хозяина и его фруктовые сады. Потом старики рассаживались за карточными столами, а молодые люди убегали в парк, чтобы поиграть на газонах в фанты, волан, веревочку, горелки. После ужина, уже поздним вечером, начинался бал – с хоров гремела музыка, в большой зале кружились пары, взлетали в воздух, освещая всю округу, огни фейерверка.
В Архангельском иногда можно было наблюдать примерно такую картину: собравшиеся во дворе крестьяне танцевали и пели, громко выражая счастье служить у такого доброго барина, как Николай Борисович Юсупов. Тот в подтверждение столь приятной мысли кидал с балкона медные деньги. Для прислуги столы ставили прямо во дворе, разумеется, не в парадном, а в хозяйственном, какой существовал в каждой усадьбе. В разгар гулянья, как правило, случалась драка, кто-то ругался, кто-то рыдал, кого-то уносили без чувств, к утру веселье часто превращалось в вакханалию, что для подобных мероприятий считалось нормой.
Особое значение в усадебных увеселениях имел театр. Само явление, имея недолгую, но драматичную историю, в глазах современников получило двойственную оценку, в отличие от составлявших его людей – крепостных актеров, музыкантов, художников. Возникнув в начале XVIII века, оно развивалось бурно и уже к середине столетия достигло совершенства, конечно, в тех рамках, которые подразумеваются под словосочетанием «усадебный театр». Вначале им восхищались, тем, кто сумел завести у себя подмостки, завидовали, славя и самих помещиков, и их «лицедеев». Крепостных актеров хвалили за слаженность действий на сцене и ценили за личное мастерство, благо хозяин старался дать им как можно более полное сценическое образование.
Не будет ошибкой предположить, что сначала Голицын, а затем и Юсупов по примеру соседей устраивали в такие дни аллею игр, размещая на широкой просеке всевозможные качели, карусели, площадки для кеглей и крокета, который в те времена именовался малией. Летом, пока дамы катались на лодках, кавалеры стреляли по мишеням из луков или ружей. Охота в тогдашнем Подмосковье достигала невиданных масштабов, но в архивах Архангельского о ней сведений нет. Зимой еще со времен Елизаветы высокородная публика любила кататься с ледяных гор, в некоторых усадьбах подобные сооружения начинались от балкона второго этажа.
Московские вельможи старались обойти друг друга в грандиозности праздников, может быть, взяв за образец некоего помещика, «задавшего у себя 18 балов подряд, с фейерверками и музыкой такой громкой, что окрестные фабрики перестали работать, ибо рабочие все ночи напролет отплясывали рядом в садах. Игуменья ближнего монастыря не могла справиться со своими монахинями, которые вместо заутрени стояли на стенах, глядя на салют, слушая цыган и рожки».
Надолго сохранились воспоминания о звенигородском помещике Архарове, удивлявшем гостей не столько размахом увеселений, сколько их своеобразием. Особенно славились его «сюрпризы». Дождавшись вечера, приглашенные спускались в сад, где уже на закате загорались сотни фонариков. Шли обычно группой, опасаясь «чего-то», и оно действительно возникало в виде избушки на курьих ножках, которая, поманив публику в глубь парка, останавливалась подле оркестра рожечников и… пропадала неизвестно куда. Вместо нее, опять-таки словно из под земли, возникала ветряная мельница. Неуклюже переваливаясь, она вела ошеломленную публику до хора в кустах. Подойдя к беседке на пруду, исчезала и мельница, уступая место пустыннику, роль которого, как выяснялось позже, играл сам Архаров. Он приближался к хозяйке, читал стихи, объясняя, что поднялся из пещеры только ради праздника и готов вместе с гостями покататься на лодках.
Гостей на усадебные увеселения собиралось не меньше 500. Приезжали чаще всего накануне, сытно обедали, опустошая кладовые хозяина и его фруктовые сады. Потом старики рассаживались за карточными столами, а молодые люди убегали в парк, чтобы поиграть на газонах в фанты, волан, веревочку, горелки. После ужина, уже поздним вечером, начинался бал – с хоров гремела музыка, в большой зале кружились пары, взлетали в воздух, освещая всю округу, огни фейерверка.
В Архангельском иногда можно было наблюдать примерно такую картину: собравшиеся во дворе крестьяне танцевали и пели, громко выражая счастье служить у такого доброго барина, как Николай Борисович Юсупов. Тот в подтверждение столь приятной мысли кидал с балкона медные деньги. Для прислуги столы ставили прямо во дворе, разумеется, не в парадном, а в хозяйственном, какой существовал в каждой усадьбе. В разгар гулянья, как правило, случалась драка, кто-то ругался, кто-то рыдал, кого-то уносили без чувств, к утру веселье часто превращалось в вакханалию, что для подобных мероприятий считалось нормой.
Особое значение в усадебных увеселениях имел театр. Само явление, имея недолгую, но драматичную историю, в глазах современников получило двойственную оценку, в отличие от составлявших его людей – крепостных актеров, музыкантов, художников. Возникнув в начале XVIII века, оно развивалось бурно и уже к середине столетия достигло совершенства, конечно, в тех рамках, которые подразумеваются под словосочетанием «усадебный театр». Вначале им восхищались, тем, кто сумел завести у себя подмостки, завидовали, славя и самих помещиков, и их «лицедеев». Крепостных актеров хвалили за слаженность действий на сцене и ценили за личное мастерство, благо хозяин старался дать им как можно более полное сценическое образование.