– Да, но ты ж его знаешь - он просто кого-нить еще заставит. Каких-нить шестерок типа Джеза Салли и этих его придурошных дружков, бля, сделать за него грязную работу. Всегда действует чужими руками, а?
– Открыл Америку. Мыс тобой чё щас делаем, по-твоему?
– Ну да. И он тех, кого собирался замочить, заставлял сначала копать себе могилы, типа. Как в кино всегда делают.
Даррен морщит лоб. Кожа у переносицы собирается двумя глубокими складками, как буква V.
– Да, я сам никада этого не мог понять. Чтоб человек сам себе могилу копал. Я чё хочу сказать, если тя все равно должны замочить, так пошли их в жопу, бля, пускай сами копают. Они начнут копать, а у тя в это время, мож, получится сделать ноги или подраться с ними, а если не начнут копать, то у них будет труп и никакой могилы. В любом случае выигрыш твой.
– Да, тока ты в это время уже умер.
– Да, но они тебя так и так убьют, нет? Еще чего - самому себе могилу копать. Я скажу, пошли вы в жопу. Козлы. Я еще вам помогать буду, свой собственный труп зарывать, бля. Хер им, братан. Пускай сами жопу рвут, бля.
Но еще хоть десять минут сердце будет биться лишних десять минут дыхания, пульса. Лишних десять минут вбирать мир глазами, пусть даже этот мир сжался до клочка вскопанной земли и человека с пистолетом, что стоит у тебя за спиной, над тобой, целясь тебе в голову. Чего только не передумаешь за эти десять минут. Эти десять минут можешь прожить как никогда не жил раньше в эти десять минут кульминация величественная великолепная всего чем ты мог стать в эти заключительные минуты и копаешь с яростью чистой будто стремишься бежать от ужаса над головой, от угрозы на уровне земли - вниз, вниз, все глубже, сквозь почву и камень, туда, к сдавленному, дымящемуся, пылающему ядру, что поглотит тебя, оно ведомо тебе, не чуждо, ведь его отпрыски бурлили и роптали в тебе столько багрового, безумного времени.
Даррен глядит в окно, на пролетающие справа сосновые леса, плотные тени меж деревьев. Бормочет:
– А неплохое место, чтоб дело сделать. Никто не помешает, типа.
– Чё?
– Да лес. Тут никто не помешает разобраться с этим козлом одноруким.
– Чё, ты хочешь его сюда привезти?
– Угу. Запхаем его в багажник, бля. Прикажем копать могилу - интересно, послушается или нет.
– У него ж тока одна рука.
– Ну и чё?
– А то, что как он копать будет?
– Ну совком-то он может ковырять? Вот пускай и ковыряет, бля.
– Это ж он сто лет ковырять будет.
– Ну и чё? У тя горит?
– Дар, я никого не смогу замочить.
– Ты это уже сто раз говорил.
– Не, честно: просто не смогу.
– Тебя никто и не просит, бля. Мы его просто малость поучим. Припугнем тока. Чуток попугаем, двинем пару раз, и все. Никто не собирается его мочить, не бзди.
Алистер жмет плечами.
– А кстати, Алли, ты вот чё мне скажи: если б ты заблудился тута в горах, ну, типа, голодал, замерзал, ты б мог кого-нибудь убить?
– Зачем?
– Чтоб съесть, дебил. Ну, ты бы мог кого-нибудь убить и съесть, если б иначе тебе было не выжить?
– Чё, здесь?
– Угу.
– Не-а. Тут ведь город недалеко, всего несколько миль. А там продуктовые магазины и все такое.
– Вот дебил, я ж не имею в виду прям вот тут, я имею в виду, ну, ты понял. В пустыне, типа. Ни еды, ничё. Если б те оставалось тока стать людоедом либо помереть с голоду, чё б ты выбрал?
– Нинаю, честно те скажу. Смотря с кем я буду. Вот Томми я б есть не стал.
– А чё? Он такой жирный мудак, его на несколько лет хватило б.
– Да, но это ж сплошной жир. Как все равно студень, трясется, бе.
– А я бы смог, бля. Я чё думаю, главное, типа, выжить. Я бы любого мудака съел, эт точно. Правду говорю.
Дорога идет на подъем. Они проезжают под железнодорожным мостом, на котором намалевано «SAEFON ALLAN» [42], и дорога забирает вверх все круче, будто сейчас уйдет в восковое небо.
– Ну ладно, а если б ты оказался в пустыне и без воды. Ты б стал пить свою мочу?
Даррен качает головой.
– Ну, Алли, с тебястанется - об таком подумать. Мочу пить. Самбы стал пить, небось, за милую душу, еще даже до того, как вода кончится. Как те немецкие шлюхи в тех киношках, что Эдди крутит.
– А я уже.
– Чё?
– Да пил. Када малой был. Кто-то со мной поспорил, что я не смогу нассать и выпить это, и вот я нассал и выпил. Как вода, тока соленая.
– Ну ты дебил.
– Все равно как морская. И это ведь мое, я чё хочу сказать, чью другую я б не стал никада в жизни, бля. Получил за это десять сигарет. - Он пожимает плечами. - И ничё такого. Я б и еще раз то же самое сделал, если б вдруг на мели оказался.
– Ну ты грязный козел. Это ж чистый яд, братан.
– Яд? Можно подумать, всякий там кокс и быстрый, что ты себе в хобот вдуваешь, не яд. Чё-та я не видел, чтоб ты об этомволновался.
Даррен ухмыляется.
– А птушта я с них торчу. А сам-то чё, а? Ты ваще пылесос ходячий. Я ваще удивляюсь, как у тя хобот до сих пор не отвалился. Удивительно, что ты до сих пор не стал как та баба из «Ист-Эндеров» [43], знаешь, о ком я?
Алистер на это ничего не отвечает, заглядевшись через окно машины на кур, роющихся в огородике. К шоссе ведет грунтово-гравийная дорожка, на которой что-то клюют и копаются две курицы и петух. Одна курица вспархивает, панически квохча, и пролетает несколько метров, убегая от машины. Алистер смеется.
– Дар, гля на этих курочек! Гля, как торопятся! А ну давай-ка их, в лепешку!
Даррен хмыкает.
– В следраз, када ты жрать захочешь, куриные крылышки, тебе вот куру и подадут. Мож, прям вот эту, ты, дебил злобный.
– Не, никада в жизни. - Алистер очень серьезно мотает головой. - Я больше никада в жизни не буду жареную курицу есть.
– Да щаз. Ты жить не можешь без этой дряни. Я видал однажды, как ты целое ведерко сожрал, чё ж ты врешь-то.
– Да не вру, братан, просто я теперь уж больше это не ем, вот и все.
– А чё? Тока не рассказывай, что ты теперь вегетарьянец. Не поверю.
– Да не, я просто жареной курицы больше не ем. Вот и все.
– А чё это? Должна ж быть какая-то причина.
– Ну да, ты мою сеструху знаешь? Которая щас в Лондоне живет?
– У которой сиськи? А то. Ух, я б ей засадил, по самые помидоры, ей-бо.
– Слушай, это моя сеструха.
– Да я понял. Просто удивительно, ты такой урод, а она ничё себе, я б на нее лег. Так чё у нее там с курями случилось?
– Ну, она была в городе на прошлой неделе, и мы пошли пива выпить, и вот мы шли по Хардман-стрит, и ей есть захотелось. Так что она себе взяла куриный бургер, и попросила без майонеза, потому как у нее от майонеза экзема или чё там, она как тока его поест, сразу вся болячками покрывается. Ну и вот, она откусила, а он на вкус как дерьмо, и чё-то белое липкое оттуда лезет. Она пошла обратно, говорит им, я просила без майонеза, а парень там говорит, что никакого майонеза не клал. И вот она заглядывает в свой бургер, типа, под верхнюю булку, а там знаешь чё?
– Не, а чё?
Алистер кивает.
– Ну вот. Одна большая киста, пмаешь? А та белая дрянь, это гной был. Веришь, нет?
– Ну ёптыть. Аж блевать потянуло. Вот где гадость-то, братан.
– А то. Вот я с тех пор никакой жареной курицы и не ем. Больше никада в жизни, бля.
– Точно. Гнойбургеры, черт. Киста в булочке. Нет уж, в жопу.
Склон становится более пологим. Это долгий подъем, мало-помалу карабкаешься вверх и оказываешься высоко над морем. Перевал все ближе.
– А я кой-чё подумал, Алли.
– Чего?
– Да твоя сеструха, ага. И у нее белое изо рта. Следраз, када она из Лондона приедет, скажи мне, и тада у нее не гной будет изо рта течь, я уж постараюсь.
– Бля, это моя сеструха, Дар.
– Да я понял. Я сам в это поверить не могу. Ну скажи честно, твои предки ее удочерили.
Даррен гогочет, Алистер молчит, они достигают вершины холма, неширокое плато, потом опять спуск, дома уже подступают к самым краям дороги, появляются высокие корпуса университета, плоскости красного кирпича и матового стекла за заборами, и деревья кое-где. После многих миль и часов редких деревень, безлюдных гор и долин этот внезапный город на краю света кажется блистательной столицей и дорога начинает крениться и собственно город лежит перед ними далеко внизу, горизонтальные плоские соты серые, бурые и белые меж двумя горами, здания больницы и колледжа высятся над террасами и улицами словно киты в косяке мелких рыбешек или будто те же киты выбросились на берег из моря что простерлось вдалеке и те немногие мирные боеголовки что пущены в него тусклым солнцем по долине за несколько миль отсюда подрываются веером эфирного мерцания, мягкими взрывами бронзовой шрапнели, висящей над неожиданным поселением.
Алистер:
– А город-то побольше, чем я думал.
Даррен:
– Ну наконец-то, бля. Теперь поехали: гляди в оба, ищи однорукую крысу, что детей грабит.
– Ясный пень.
Машина едет вниз, в город, будто ища дорогу к морю. Знак:
В замке
В машине
– Открыл Америку. Мыс тобой чё щас делаем, по-твоему?
– Ну да. И он тех, кого собирался замочить, заставлял сначала копать себе могилы, типа. Как в кино всегда делают.
Даррен морщит лоб. Кожа у переносицы собирается двумя глубокими складками, как буква V.
– Да, я сам никада этого не мог понять. Чтоб человек сам себе могилу копал. Я чё хочу сказать, если тя все равно должны замочить, так пошли их в жопу, бля, пускай сами копают. Они начнут копать, а у тя в это время, мож, получится сделать ноги или подраться с ними, а если не начнут копать, то у них будет труп и никакой могилы. В любом случае выигрыш твой.
– Да, тока ты в это время уже умер.
– Да, но они тебя так и так убьют, нет? Еще чего - самому себе могилу копать. Я скажу, пошли вы в жопу. Козлы. Я еще вам помогать буду, свой собственный труп зарывать, бля. Хер им, братан. Пускай сами жопу рвут, бля.
Но еще хоть десять минут сердце будет биться лишних десять минут дыхания, пульса. Лишних десять минут вбирать мир глазами, пусть даже этот мир сжался до клочка вскопанной земли и человека с пистолетом, что стоит у тебя за спиной, над тобой, целясь тебе в голову. Чего только не передумаешь за эти десять минут. Эти десять минут можешь прожить как никогда не жил раньше в эти десять минут кульминация величественная великолепная всего чем ты мог стать в эти заключительные минуты и копаешь с яростью чистой будто стремишься бежать от ужаса над головой, от угрозы на уровне земли - вниз, вниз, все глубже, сквозь почву и камень, туда, к сдавленному, дымящемуся, пылающему ядру, что поглотит тебя, оно ведомо тебе, не чуждо, ведь его отпрыски бурлили и роптали в тебе столько багрового, безумного времени.
Даррен глядит в окно, на пролетающие справа сосновые леса, плотные тени меж деревьев. Бормочет:
– А неплохое место, чтоб дело сделать. Никто не помешает, типа.
– Чё?
– Да лес. Тут никто не помешает разобраться с этим козлом одноруким.
– Чё, ты хочешь его сюда привезти?
– Угу. Запхаем его в багажник, бля. Прикажем копать могилу - интересно, послушается или нет.
– У него ж тока одна рука.
– Ну и чё?
– А то, что как он копать будет?
– Ну совком-то он может ковырять? Вот пускай и ковыряет, бля.
– Это ж он сто лет ковырять будет.
– Ну и чё? У тя горит?
– Дар, я никого не смогу замочить.
– Ты это уже сто раз говорил.
– Не, честно: просто не смогу.
– Тебя никто и не просит, бля. Мы его просто малость поучим. Припугнем тока. Чуток попугаем, двинем пару раз, и все. Никто не собирается его мочить, не бзди.
Алистер жмет плечами.
– А кстати, Алли, ты вот чё мне скажи: если б ты заблудился тута в горах, ну, типа, голодал, замерзал, ты б мог кого-нибудь убить?
– Зачем?
– Чтоб съесть, дебил. Ну, ты бы мог кого-нибудь убить и съесть, если б иначе тебе было не выжить?
– Чё, здесь?
– Угу.
– Не-а. Тут ведь город недалеко, всего несколько миль. А там продуктовые магазины и все такое.
– Вот дебил, я ж не имею в виду прям вот тут, я имею в виду, ну, ты понял. В пустыне, типа. Ни еды, ничё. Если б те оставалось тока стать людоедом либо помереть с голоду, чё б ты выбрал?
– Нинаю, честно те скажу. Смотря с кем я буду. Вот Томми я б есть не стал.
– А чё? Он такой жирный мудак, его на несколько лет хватило б.
– Да, но это ж сплошной жир. Как все равно студень, трясется, бе.
– А я бы смог, бля. Я чё думаю, главное, типа, выжить. Я бы любого мудака съел, эт точно. Правду говорю.
Дорога идет на подъем. Они проезжают под железнодорожным мостом, на котором намалевано «SAEFON ALLAN» [42], и дорога забирает вверх все круче, будто сейчас уйдет в восковое небо.
– Ну ладно, а если б ты оказался в пустыне и без воды. Ты б стал пить свою мочу?
Даррен качает головой.
– Ну, Алли, с тебястанется - об таком подумать. Мочу пить. Самбы стал пить, небось, за милую душу, еще даже до того, как вода кончится. Как те немецкие шлюхи в тех киношках, что Эдди крутит.
– А я уже.
– Чё?
– Да пил. Када малой был. Кто-то со мной поспорил, что я не смогу нассать и выпить это, и вот я нассал и выпил. Как вода, тока соленая.
– Ну ты дебил.
– Все равно как морская. И это ведь мое, я чё хочу сказать, чью другую я б не стал никада в жизни, бля. Получил за это десять сигарет. - Он пожимает плечами. - И ничё такого. Я б и еще раз то же самое сделал, если б вдруг на мели оказался.
– Ну ты грязный козел. Это ж чистый яд, братан.
– Яд? Можно подумать, всякий там кокс и быстрый, что ты себе в хобот вдуваешь, не яд. Чё-та я не видел, чтоб ты об этомволновался.
Даррен ухмыляется.
– А птушта я с них торчу. А сам-то чё, а? Ты ваще пылесос ходячий. Я ваще удивляюсь, как у тя хобот до сих пор не отвалился. Удивительно, что ты до сих пор не стал как та баба из «Ист-Эндеров» [43], знаешь, о ком я?
Алистер на это ничего не отвечает, заглядевшись через окно машины на кур, роющихся в огородике. К шоссе ведет грунтово-гравийная дорожка, на которой что-то клюют и копаются две курицы и петух. Одна курица вспархивает, панически квохча, и пролетает несколько метров, убегая от машины. Алистер смеется.
– Дар, гля на этих курочек! Гля, как торопятся! А ну давай-ка их, в лепешку!
Даррен хмыкает.
– В следраз, када ты жрать захочешь, куриные крылышки, тебе вот куру и подадут. Мож, прям вот эту, ты, дебил злобный.
– Не, никада в жизни. - Алистер очень серьезно мотает головой. - Я больше никада в жизни не буду жареную курицу есть.
– Да щаз. Ты жить не можешь без этой дряни. Я видал однажды, как ты целое ведерко сожрал, чё ж ты врешь-то.
– Да не вру, братан, просто я теперь уж больше это не ем, вот и все.
– А чё? Тока не рассказывай, что ты теперь вегетарьянец. Не поверю.
– Да не, я просто жареной курицы больше не ем. Вот и все.
– А чё это? Должна ж быть какая-то причина.
– Ну да, ты мою сеструху знаешь? Которая щас в Лондоне живет?
– У которой сиськи? А то. Ух, я б ей засадил, по самые помидоры, ей-бо.
– Слушай, это моя сеструха.
– Да я понял. Просто удивительно, ты такой урод, а она ничё себе, я б на нее лег. Так чё у нее там с курями случилось?
– Ну, она была в городе на прошлой неделе, и мы пошли пива выпить, и вот мы шли по Хардман-стрит, и ей есть захотелось. Так что она себе взяла куриный бургер, и попросила без майонеза, потому как у нее от майонеза экзема или чё там, она как тока его поест, сразу вся болячками покрывается. Ну и вот, она откусила, а он на вкус как дерьмо, и чё-то белое липкое оттуда лезет. Она пошла обратно, говорит им, я просила без майонеза, а парень там говорит, что никакого майонеза не клал. И вот она заглядывает в свой бургер, типа, под верхнюю булку, а там знаешь чё?
– Не, а чё?
Алистер кивает.
– Ну вот. Одна большая киста, пмаешь? А та белая дрянь, это гной был. Веришь, нет?
– Ну ёптыть. Аж блевать потянуло. Вот где гадость-то, братан.
– А то. Вот я с тех пор никакой жареной курицы и не ем. Больше никада в жизни, бля.
– Точно. Гнойбургеры, черт. Киста в булочке. Нет уж, в жопу.
Склон становится более пологим. Это долгий подъем, мало-помалу карабкаешься вверх и оказываешься высоко над морем. Перевал все ближе.
– А я кой-чё подумал, Алли.
– Чего?
– Да твоя сеструха, ага. И у нее белое изо рта. Следраз, када она из Лондона приедет, скажи мне, и тада у нее не гной будет изо рта течь, я уж постараюсь.
– Бля, это моя сеструха, Дар.
– Да я понял. Я сам в это поверить не могу. Ну скажи честно, твои предки ее удочерили.
Даррен гогочет, Алистер молчит, они достигают вершины холма, неширокое плато, потом опять спуск, дома уже подступают к самым краям дороги, появляются высокие корпуса университета, плоскости красного кирпича и матового стекла за заборами, и деревья кое-где. После многих миль и часов редких деревень, безлюдных гор и долин этот внезапный город на краю света кажется блистательной столицей и дорога начинает крениться и собственно город лежит перед ними далеко внизу, горизонтальные плоские соты серые, бурые и белые меж двумя горами, здания больницы и колледжа высятся над террасами и улицами словно киты в косяке мелких рыбешек или будто те же киты выбросились на берег из моря что простерлось вдалеке и те немногие мирные боеголовки что пущены в него тусклым солнцем по долине за несколько миль отсюда подрываются веером эфирного мерцания, мягкими взрывами бронзовой шрапнели, висящей над неожиданным поселением.
Алистер:
– А город-то побольше, чем я думал.
Даррен:
– Ну наконец-то, бля. Теперь поехали: гляди в оба, ищи однорукую крысу, что детей грабит.
– Ясный пень.
Машина едет вниз, в город, будто ища дорогу к морю. Знак:
ABERYSTWYTH
CROESO [44]
В замке
Сумка тяжелая, как сволочь, тянет к земле, плечо горит от усталости, я уже изнемогаю. У мя скоро рука будет, как у Леннокса Льюиса
[45], бля, стока всего ей приходится одной делать; моя правая рука, она без продыху трудится, ваще не отдыхает, ну, разве када сплю. Вечно в делах. Без конца напрягается. Надо бы завести сумку на колесиках, как у всяких старушек бывает: тада будет полегче. Запихать в нее все покупки и тащить за собой. Должно быть, вид будет дурацкий, да и хрен бы с ним. Рука у мя одна.
А может, чё-нить вроде чемодана-робота. Тележка или чё-нить такое, чтоб туда покупки класть, запрограммированная, чтоб всюду следовать за тобой, как верная собачка. Идешь домой или там куда, а она за тобой катится, или терпеливо ждет у кафешки, или у пивной о нет только не пивная только кафе. Просто классно было бы, робот-тележка. Их, должно быть, несложно делать, то есть я уверен, что для них ничего такого особенного не потребуется. Ведь в какие-нибудь ебаные стратегические боеголовки ставят системы самонаведения, правильно? Так почему не в тележку для продуктов? Такие тележки еще могли бы сами выбираться из речек и прудов, куда их спихивают пьяные дебильные студенты в субботу вечером. Представляю себе, воскресное утро, и тележки, капающие, обмотанные водорослями, медленно, поскрипывая, едут по улицам, через парки, и все направляются домой, на парковку около магазина «Сомерфильд», стремясь к большому, отдающемуся эхом зданию, словно ето какая-нибудь дребаная Мекка. Троллейботы, скрипят и катятся.
Так, надо прибавить шагу. Шевелись. В животе бурчит с голодухи, правое плечо негодует, причем с каждым шагом все громче. Да и небо еще больше почернело, и, похоже, в любой момент его прорвет, а я не хочу промокнуть и простыть. Я прошлой зимой простыл, ето жуть была - попробуйте поухаживать за собой во время простуды, да еще с одной рукой. Варить суп, завернувшись в одеяло - оно все время сползает, потому как не выходит прижимать одеяло к себе и одновременно помешивать в кастрюльке картошку с пореем. Дрожишь, потеешь, кругом - кучи салфеток с засохшими корками соплей. Чистая жуть, бля. Я тогда еще не так долго обходился без руки, еще не привык, и вся зима или большая ее часть была просто отвратной. И мне бы хотелось по возможности избежать повторения.
Так что живо домой - через замок. Давай, шевелись.
Прохожу мимо поля для мини-гольфа, через стаю шумных чаек, что сгрудилась вокруг старой дамы, кидающей им крошки на етом самом месте каждый божий день, и вхожу в замок, через бывший внутренний ров, который теперь залит гудроном, вымощен как бы, там, где раньше было русло. Похоже на миниатюрную долину, уменьшенную модель большой долины, во много раз большей - той, где стоит замок и весь город. Под разводным мостом - несколько мальчишек с творожистыми лицами; вижу, один, когда я подхожу ближе, прячет в мешковатый рукав маленькую канистру бензина для зажигалок. Он жутко, жутко прыщавый; больше похоже на творог с рубленой зеленью. Парням лет пятнадцать, шестнадцать - видно, только что открыли, как сладко - сбежать в опьянение. Только что обнаружили, как вся вселенная раскрывается перед тобой в миг, когда из нее выпадаешь. И, наверно, им кажется сейчас, что етот мир битком набит возможностями, да только вероятность - вот она, это я, однорукая дрожащая тень, спешу домой, один, через развалины замка, в неродном городе, волоку мешок продуктов, выбранных с расчетом, что есть буду в одиночку - один человек и один ручной кролик. И пустой рукав хлопает. Видите, дети, вот что бывает, когда. Но все равно я вам завидую: вся жизнь у вас впереди, безумные годы, бля, столько времени можете бегать и орать и быть
ТАКИМИ ЖИВЫМИ БЛЯ
пока с вами не приключится вся этажопа. Наслаждайтесь, пока можете. Ето скоро кончится. Но пока не кончилось - кажется, что у тебя не одна, а несколько огневых жизней впереди.
Быстро выбираюсь из рва и прохожу через башню, с которой месяц или два назад свалился какой-то турист из Бирмингема и разбился насмерть, и через внутреннее, как его… поле? дворик? внутреннюю часть укрепления, поросшую травой. Через круг стоячих камней, хотя ето подделка, типа, их поставили всего несколько десятков лет назад, наверно, чтоб добавить кельтской загадочности, как будто ее нужно специально добавлять етому замку, который неоднократно разоряли, который переходил из рук в руки средь моря крови, и Глиндор удерживал его против пушек и орд и ураганов стали и камня и пламени. Здесь у каждого камня - черная кровавая сердцевина. Как жесткие губки, впитывали они пролитую кровь. И море, черное, порывистое, и куда ни посмотри - гористые берега, на север и на юг - острые утесы вздымаются, тянутся вверх из дымки и тумана - можно подумать, все ето еще нуждается в каких-то примесях. Как будто его тайну можно чем-то углубить, особенно этими пошлыми гранитными блоками, похожими на стоячие гробы, раскрашенные и исцарапанные надписями, словами, нанесенными краской или зубилом. Но по крайней мере одна польза от них есть: я быстро пригибаюсь за одним, увидев Фила - парня, который воняет и сильно заикается, он сейчас торопливо шагает мимо военного мемориала. У Фила вид человека, спешащего по делу, он тощ и взъерошен, но целеустремлен, и я прячусь за камень, потому как не хочу с ним встречаться, поскольку
а) он сильно заикается, только «привет» будет выговаривать минут десять, а я устал и голоден и хочу домой, и
б) дело, по которому он спешит, наверняка включает в себя дофига наркотиков и/или алкоголя, а мне лучше держаться по возможности дальше от соблазнов, и
в) он обычно слегка пахнет. Как перед богом: воняет. Просто смердит, бля.
Я гляжу, как он обходит памятник, морщится, когда над головой проносится один из этих чертовых реактивных самолетов, слишком низко, и так внезапно, сволочи, то есть их даже не слышишь, пока они вдруг у тебя над головой не заорут во всю глотку, бля, словно небо раскололось, и у тебя в ушах звенит, сердце бьется как бешеное и в черепе начинает что-то стучать. Самолет обревывает кругом памятник с торчащей наверху фигурой - бабой с оливковым венком в руке (ха-ха, бля), Фил секунду глядит на самолет, как тот закладывает вираж, идет к горизонту, уменьшается, удаляясь к побережью, шум смолкает, только воздух еще пульсирует, потом Фил направляется к набережной и эспланаде. Рядом останавливается машина, старенький зеленый «мотя-майнор», и Фил подходит к ней. Должно быть, туристы, дорогу спрашивают, или еще что-то в етом роде. Я не вижу, кто там в машине, слишком далеко, но, наверно, парочка старперов; в таких машинах чаще всего ездят пожилые пары, в зелененьких «моррис-майнорах». Должно быть, приехали на побережье воздухом подышать, посидеть в своей милой старой машине, съесть жареной картошки и мороженого, поглядеть на море. Ах. Благослови их господь. Может, они приезжали сюда в свадебное путешествие, и теперь захотели вернуться - в город и в свои воспоминания. Вспомнить, как когда-то были молодыми, счастливыми и полными надежд. А может, у одного рак в последней стадии, и ему захотелось напоследок увидеть место, где они провели медовый месяц, пока еще можно, пока не откинул копыта, а может, у них ребенок утонул в море в этих местах, и…
Эй, ну-ка хватит мечтать, мрачный идиот, вали уже домой. Подальше от всего этого, от Заики Фила, от его погони за ядом, от истребителей, что воют над памятником, где длинные списки давно убитых людей, все ето место одна братская могила давай вали домой там твой кролик там твой чай там ванна и телик задернешь занавески и не видно станет всего етого дерьма и будет хорошо тепло и безопасно.
Окей.
Сдваиваю след и выхожу из замка к гавани. Пройду через порт и по Трефечанскому мосту. Самый короткий путь домой, может, я даже и под дождь не попаду.
Шаг 10: Мы стали дальше составлять инвентарную опись самих себя, и, если ошибались, всегда признавали ошибку. А это значило, что каждая секунда оставляла след, потому что каждую секунду мы делали вдох и наши сердца продолжали перекачивать кровь, так что мы продолжали питать этот смердящий грехом повапленный прямоходящий труп, чистота и невинность которого уже давно осквернены, и все вместилища чудес наполнены дерьмом. Каждая секунда нашей жизни, до единой - смердят нашей болезнью, муками совести, неизмеримым сожалением, скорбью за то, что мы - всего лишь мы, за то, что родились на свет. Весь мусор, что мы выдыхаем, вся дрянь, что сочится из наших пор, наши души - лишь следы от плохо подтертой жопы на нестираных трусах, и все это вместе жуткое и переломанное мы записали за дрожащим завтраком в блокнотик, обычный блокнотик для инвентарной описи, шестьдесят четыре страницы, в узкую линейку, поля слева, 159х102 мм, семьдесят девять пенсов в ближайшем магазине.
А может, чё-нить вроде чемодана-робота. Тележка или чё-нить такое, чтоб туда покупки класть, запрограммированная, чтоб всюду следовать за тобой, как верная собачка. Идешь домой или там куда, а она за тобой катится, или терпеливо ждет у кафешки, или у пивной о нет только не пивная только кафе. Просто классно было бы, робот-тележка. Их, должно быть, несложно делать, то есть я уверен, что для них ничего такого особенного не потребуется. Ведь в какие-нибудь ебаные стратегические боеголовки ставят системы самонаведения, правильно? Так почему не в тележку для продуктов? Такие тележки еще могли бы сами выбираться из речек и прудов, куда их спихивают пьяные дебильные студенты в субботу вечером. Представляю себе, воскресное утро, и тележки, капающие, обмотанные водорослями, медленно, поскрипывая, едут по улицам, через парки, и все направляются домой, на парковку около магазина «Сомерфильд», стремясь к большому, отдающемуся эхом зданию, словно ето какая-нибудь дребаная Мекка. Троллейботы, скрипят и катятся.
Так, надо прибавить шагу. Шевелись. В животе бурчит с голодухи, правое плечо негодует, причем с каждым шагом все громче. Да и небо еще больше почернело, и, похоже, в любой момент его прорвет, а я не хочу промокнуть и простыть. Я прошлой зимой простыл, ето жуть была - попробуйте поухаживать за собой во время простуды, да еще с одной рукой. Варить суп, завернувшись в одеяло - оно все время сползает, потому как не выходит прижимать одеяло к себе и одновременно помешивать в кастрюльке картошку с пореем. Дрожишь, потеешь, кругом - кучи салфеток с засохшими корками соплей. Чистая жуть, бля. Я тогда еще не так долго обходился без руки, еще не привык, и вся зима или большая ее часть была просто отвратной. И мне бы хотелось по возможности избежать повторения.
Так что живо домой - через замок. Давай, шевелись.
Прохожу мимо поля для мини-гольфа, через стаю шумных чаек, что сгрудилась вокруг старой дамы, кидающей им крошки на етом самом месте каждый божий день, и вхожу в замок, через бывший внутренний ров, который теперь залит гудроном, вымощен как бы, там, где раньше было русло. Похоже на миниатюрную долину, уменьшенную модель большой долины, во много раз большей - той, где стоит замок и весь город. Под разводным мостом - несколько мальчишек с творожистыми лицами; вижу, один, когда я подхожу ближе, прячет в мешковатый рукав маленькую канистру бензина для зажигалок. Он жутко, жутко прыщавый; больше похоже на творог с рубленой зеленью. Парням лет пятнадцать, шестнадцать - видно, только что открыли, как сладко - сбежать в опьянение. Только что обнаружили, как вся вселенная раскрывается перед тобой в миг, когда из нее выпадаешь. И, наверно, им кажется сейчас, что етот мир битком набит возможностями, да только вероятность - вот она, это я, однорукая дрожащая тень, спешу домой, один, через развалины замка, в неродном городе, волоку мешок продуктов, выбранных с расчетом, что есть буду в одиночку - один человек и один ручной кролик. И пустой рукав хлопает. Видите, дети, вот что бывает, когда. Но все равно я вам завидую: вся жизнь у вас впереди, безумные годы, бля, столько времени можете бегать и орать и быть
ТАКИМИ ЖИВЫМИ БЛЯ
пока с вами не приключится вся этажопа. Наслаждайтесь, пока можете. Ето скоро кончится. Но пока не кончилось - кажется, что у тебя не одна, а несколько огневых жизней впереди.
Быстро выбираюсь из рва и прохожу через башню, с которой месяц или два назад свалился какой-то турист из Бирмингема и разбился насмерть, и через внутреннее, как его… поле? дворик? внутреннюю часть укрепления, поросшую травой. Через круг стоячих камней, хотя ето подделка, типа, их поставили всего несколько десятков лет назад, наверно, чтоб добавить кельтской загадочности, как будто ее нужно специально добавлять етому замку, который неоднократно разоряли, который переходил из рук в руки средь моря крови, и Глиндор удерживал его против пушек и орд и ураганов стали и камня и пламени. Здесь у каждого камня - черная кровавая сердцевина. Как жесткие губки, впитывали они пролитую кровь. И море, черное, порывистое, и куда ни посмотри - гористые берега, на север и на юг - острые утесы вздымаются, тянутся вверх из дымки и тумана - можно подумать, все ето еще нуждается в каких-то примесях. Как будто его тайну можно чем-то углубить, особенно этими пошлыми гранитными блоками, похожими на стоячие гробы, раскрашенные и исцарапанные надписями, словами, нанесенными краской или зубилом. Но по крайней мере одна польза от них есть: я быстро пригибаюсь за одним, увидев Фила - парня, который воняет и сильно заикается, он сейчас торопливо шагает мимо военного мемориала. У Фила вид человека, спешащего по делу, он тощ и взъерошен, но целеустремлен, и я прячусь за камень, потому как не хочу с ним встречаться, поскольку
а) он сильно заикается, только «привет» будет выговаривать минут десять, а я устал и голоден и хочу домой, и
б) дело, по которому он спешит, наверняка включает в себя дофига наркотиков и/или алкоголя, а мне лучше держаться по возможности дальше от соблазнов, и
в) он обычно слегка пахнет. Как перед богом: воняет. Просто смердит, бля.
Я гляжу, как он обходит памятник, морщится, когда над головой проносится один из этих чертовых реактивных самолетов, слишком низко, и так внезапно, сволочи, то есть их даже не слышишь, пока они вдруг у тебя над головой не заорут во всю глотку, бля, словно небо раскололось, и у тебя в ушах звенит, сердце бьется как бешеное и в черепе начинает что-то стучать. Самолет обревывает кругом памятник с торчащей наверху фигурой - бабой с оливковым венком в руке (ха-ха, бля), Фил секунду глядит на самолет, как тот закладывает вираж, идет к горизонту, уменьшается, удаляясь к побережью, шум смолкает, только воздух еще пульсирует, потом Фил направляется к набережной и эспланаде. Рядом останавливается машина, старенький зеленый «мотя-майнор», и Фил подходит к ней. Должно быть, туристы, дорогу спрашивают, или еще что-то в етом роде. Я не вижу, кто там в машине, слишком далеко, но, наверно, парочка старперов; в таких машинах чаще всего ездят пожилые пары, в зелененьких «моррис-майнорах». Должно быть, приехали на побережье воздухом подышать, посидеть в своей милой старой машине, съесть жареной картошки и мороженого, поглядеть на море. Ах. Благослови их господь. Может, они приезжали сюда в свадебное путешествие, и теперь захотели вернуться - в город и в свои воспоминания. Вспомнить, как когда-то были молодыми, счастливыми и полными надежд. А может, у одного рак в последней стадии, и ему захотелось напоследок увидеть место, где они провели медовый месяц, пока еще можно, пока не откинул копыта, а может, у них ребенок утонул в море в этих местах, и…
Эй, ну-ка хватит мечтать, мрачный идиот, вали уже домой. Подальше от всего этого, от Заики Фила, от его погони за ядом, от истребителей, что воют над памятником, где длинные списки давно убитых людей, все ето место одна братская могила давай вали домой там твой кролик там твой чай там ванна и телик задернешь занавески и не видно станет всего етого дерьма и будет хорошо тепло и безопасно.
Окей.
Сдваиваю след и выхожу из замка к гавани. Пройду через порт и по Трефечанскому мосту. Самый короткий путь домой, может, я даже и под дождь не попаду.
Шаг 10: Мы стали дальше составлять инвентарную опись самих себя, и, если ошибались, всегда признавали ошибку. А это значило, что каждая секунда оставляла след, потому что каждую секунду мы делали вдох и наши сердца продолжали перекачивать кровь, так что мы продолжали питать этот смердящий грехом повапленный прямоходящий труп, чистота и невинность которого уже давно осквернены, и все вместилища чудес наполнены дерьмом. Каждая секунда нашей жизни, до единой - смердят нашей болезнью, муками совести, неизмеримым сожалением, скорбью за то, что мы - всего лишь мы, за то, что родились на свет. Весь мусор, что мы выдыхаем, вся дрянь, что сочится из наших пор, наши души - лишь следы от плохо подтертой жопы на нестираных трусах, и все это вместе жуткое и переломанное мы записали за дрожащим завтраком в блокнотик, обычный блокнотик для инвентарной описи, шестьдесят четыре страницы, в узкую линейку, поля слева, 159х102 мм, семьдесят девять пенсов в ближайшем магазине.
В машине
В городке - час пик, и они прицепляются к хвосту пердящего крокодила, составленного из машин, что дюйм за дюймом ползут вокруг начала одностороннего движения. Ползут мимо «Би-Уайз», потом - мимо «Аргоса», «Айленда», «Лидла», мимо старого вокзала, где сейчас паб «Уэзерспунс». У круговой развязки, возле круглосуточного гаража, колонна машин разбивается на отдельные стрелы, каждая ускоряется, и Даррен жмет на педаль.
– Алли, куда нам? Ты как думаешь?
Алистер жмет плечами.
– Нинаю. Едь себе, тут одностороннее, ну так и едь, наверно. Посмотрим, куда попадем, типа.
– Ты смотри, гляди в оба, не забыл?
– А как же. Глядеть однорукого мужика.
– Он будет тот, кто нам нужен. Увидишь - кричи.
– Заметано.
Кругом куча народу, и у каждого по четыре конечности. Над головой черная простыня неба, столько машин в таком маленьком городе, а над всем этим - огромный зеленый горб, и вокруг этого стеклянистого холма и памятника, что стоит на вершине, кружат птицы. Свет падает из окон пабов и кафе, за потными, затуманившимися стеклами этих окон шевелятся фигуры, тротуары кишат людьми, у всех полный набор рук и ног, и Алистер начинает считать раз рука два рука раз рука два рука потом сдается и начинает искать несоответствия, кого-нибудь, кто выделялся бы из толпы бегущих с покупками, с колясками, или стоящих на углах и автобусных остановках, или подпирающих стены.
– Видишь чё?
– Не-а. Дар, у них у всех по две руки.
– Гляди лучше.
Вверх по узкой крутой улице, что кончается на очередной развязке, в середине которой стоит часовая башня, из тусклых бежевых блоков, в вышине - желтый циферблат. Под часами - скамеечки, оккупированные четверкой алкашей, один с головы до ног в камуфляже, другой, в грязнющей оранжевой куртке, очевидно, страдает синдромом Туретта, поскольку бессвязно бранится в адрес проезжающих машин, циферблата часов и собственных коленок. Даррен легкой ухмылкой списывает со счетов эти малиновые рожи, и, следуя знакам на развязке, сворачивает в очередную запруженную улочку, нетерпеливо ждет в веренице машин, пока можно будет проехать, и ехал бы дальше, но вдруг перед ним оказывается неожиданная преграда - море, все из себя большое и черно-синее.
– О черт. Мы, бля, в эспланаду уперлись.
Оба глядят налево, направо, вдоль широкого изгиба эспланады, на фасады отелей, фронтоны особняков, китайские точки-навынос, а в конце - еще одна большая гора с хребтом фуникулера, и налево - на большое здание Старого Колледжа, построенное из камня цвета хлеба, испещренное брызгами моря и нанесенной ветром солью. Впереди - причал; паб, индийская едальня, прокат видеокассет и мигающий огнями, пищащий музыкой торговый пассаж.
– Куда, братан?
Они заблокировали поворот, и машина за ними гудит.
– Чертов Мистер Нетерплячка. - Даррен поворачивается на сиденье. - ЩАС, КОЗЕЛ! ТОКА НЕ ОБОСРИСЬ ОТ НЕТЕРПЕНИЯ! В БОГА ДУШУ МАТЬ…
Алистеру видны раздувающиеся вены. Алистер чувствует отчаяние Даррена, быстро нарастающий гнев, что надувается под кожей лица, оно становится напряженным и горячим. Алистер говорит:
– Эй, давай налево.
– Чё это вдруг?
– А пчу нет? Давай к замку, типа. Нам что в ту сторону, что в эту, скажешь, есть разница?
Даррен, не включив сигнала, поворачивает налево. Они проезжают мимо старушки, что сидит на скамье и кормит огромную стаю чаек и голубей, мимо замка - громадного каменного скелета, совершенно обнаженного, зазубренного на фоне темно-синего неба это небо видно через дыры в стенах где камни выкрошились выпали или где когда-то были окна или решетки или совсем ничего просто дырка открытая небу и ветру и крестообразные бойницы в восточной стене это единственная стена что все еще высится часть восточного трансепта будто декорация старого фильма иллюзорная, нереальная. Плоский мираж, который они объезжают кругом и оставляют за спиной.
– Теперь куда?
Алистер сверяется с картой, лежащей у него на коленях.
– Опять налево.
– Опять налево?
– Угу.
– Алли, ты уверен?
– Угу. Так мы попадем обратно в город, пмаешь.
Опять налево, через муравейник стоящих уступами домов, все время в гору. Старый город, кое-какие камни в стенах домов на этих улицах взяты из той самой горы, на которой он стоит; когда-то эти камни были частью служб и укреплений замка, возле которого машина снова оказывается после очередного левого поворота. Даррен шипит, опять ведет машину к набережной, останавливается у тротуара, не выключая двигатель.
– Алистер, видишь то большое здание вон там, все в развалинах? Это замок. Я очень сильно сомневаюсь, бля, что в этом гребаном городе их два, а значит, мы опять дали кругаля, ёптыть. А это может значить только одно.
– Что?
– Что ты - жирная сонная тупая жопа. Дай сюда карту, бля.
Он выхватывает у Алистера дорожный атлас и подносит к лицу. Алистер глядит на черные развалины, на бурное темное море, на волны, атакующие гальку, и если эти волны чем-то похожи на белых коней, то они - стадо диких, необъезженных мустангов, и каждый встает на дыбы, чтоб растоптать землю, как они растоптали бы койота, угрожающего их жеребенку. А может, это злобные келпи, водяные кони, вздымаются, скрежеща зубами, из склизкой черноты, ухмыляются, ищут чьих-то душ, жаждут затащить и утопить чужестранцев, забредших далеко от дома.
– Ничего не разберу, бля. Бесполезная дрянь. - Даррен швыряет атлас через плечо на заднее сиденье к мобильнику и пустым оберткам и отброшенным козявкам. - На кой хрен мы…
Над головой взревывает истребитель, будто распиливая небо бензопилой, пролетает с таким визгом, словно лупит по голове. Они вытягивают шеи, глядя вслед самолету, который с креном уходит к побережью и уменьшается вдали, шум двигателей затихает, оставляя в воздухе биение, подобное статическому электричеству.
– Ну ёптыть, вот эт низко летит.
Даррен улыбается.
– То, что нам надо, а? Накрыть весь этот чертов городишко ковровой бомбардировкой, типа. Напалмом залить сволочей. Уж тогдамы точно достанем этого однорукого урода, а?
– Ну лана, Дар, а чё ж нам делать-то? Как его искать?
– Нинаю. Будем смотреть, чё ж еще. Э, давай спросим вон того тощего чувака.
Даррен указывает на худого мужчину, спешащего из замка, наклоняется через Алистера, уперевшись костью локтя ему в бедро, чтобы открыть окно с той стороны.
– Эй, парень! ЭЙ, ПАРЕНЬ!
Худой поднимает глаза. Очки, жиденькая козлиная бородка, похожая больше на злокачественную опухоль.
– Поди сюда, слышь!
Видение болезненной худобы, возникшей из павшей крепости. Худое тело, жиденькая бороденка, тонкая кожа, укрытая кожаной курткой, джинсами, кроссовками - так же истончившимися за годы носки. Весь как-то дергаясь, неуверенными рывками, он осторожно подходит к машине и наклоняется к окну. Алистер видит себя, искаженного в линзе.
– Эй, ты не знаешь, в этих местах живет какой-нибудь однорукий? У которого левой руки нету, типа?
– Ба ба ба Билл? Он у у у у умер.
Даррен закатывает глаза, то ли от этой новости, то ли услышав заикание - Алистер не берется определить. У Алистера начинает болеть бедро в том месте, где в него ввинчивается Дарренов локоть.
– Ды ды ды ды давно у у у у умер.
– А еще есть?
– Ды ды ды ды да, е е е е естьодин. Я ты ты ты ты тока што ввв. Ввв. Вв виделего в зазазазазамке.
– Куда он пошел?
Худой показывает через плечо на гавань и пересекающий ее мост.
– Ты ты ты т туда. Е е е е если ппоторопитесь, е е е еще м м м можете его ды ды ды…
– Ты бы лучше говорить научился, вонючка.
– Алли, куда нам? Ты как думаешь?
Алистер жмет плечами.
– Нинаю. Едь себе, тут одностороннее, ну так и едь, наверно. Посмотрим, куда попадем, типа.
– Ты смотри, гляди в оба, не забыл?
– А как же. Глядеть однорукого мужика.
– Он будет тот, кто нам нужен. Увидишь - кричи.
– Заметано.
Кругом куча народу, и у каждого по четыре конечности. Над головой черная простыня неба, столько машин в таком маленьком городе, а над всем этим - огромный зеленый горб, и вокруг этого стеклянистого холма и памятника, что стоит на вершине, кружат птицы. Свет падает из окон пабов и кафе, за потными, затуманившимися стеклами этих окон шевелятся фигуры, тротуары кишат людьми, у всех полный набор рук и ног, и Алистер начинает считать раз рука два рука раз рука два рука потом сдается и начинает искать несоответствия, кого-нибудь, кто выделялся бы из толпы бегущих с покупками, с колясками, или стоящих на углах и автобусных остановках, или подпирающих стены.
– Видишь чё?
– Не-а. Дар, у них у всех по две руки.
– Гляди лучше.
Вверх по узкой крутой улице, что кончается на очередной развязке, в середине которой стоит часовая башня, из тусклых бежевых блоков, в вышине - желтый циферблат. Под часами - скамеечки, оккупированные четверкой алкашей, один с головы до ног в камуфляже, другой, в грязнющей оранжевой куртке, очевидно, страдает синдромом Туретта, поскольку бессвязно бранится в адрес проезжающих машин, циферблата часов и собственных коленок. Даррен легкой ухмылкой списывает со счетов эти малиновые рожи, и, следуя знакам на развязке, сворачивает в очередную запруженную улочку, нетерпеливо ждет в веренице машин, пока можно будет проехать, и ехал бы дальше, но вдруг перед ним оказывается неожиданная преграда - море, все из себя большое и черно-синее.
– О черт. Мы, бля, в эспланаду уперлись.
Оба глядят налево, направо, вдоль широкого изгиба эспланады, на фасады отелей, фронтоны особняков, китайские точки-навынос, а в конце - еще одна большая гора с хребтом фуникулера, и налево - на большое здание Старого Колледжа, построенное из камня цвета хлеба, испещренное брызгами моря и нанесенной ветром солью. Впереди - причал; паб, индийская едальня, прокат видеокассет и мигающий огнями, пищащий музыкой торговый пассаж.
– Куда, братан?
Они заблокировали поворот, и машина за ними гудит.
– Чертов Мистер Нетерплячка. - Даррен поворачивается на сиденье. - ЩАС, КОЗЕЛ! ТОКА НЕ ОБОСРИСЬ ОТ НЕТЕРПЕНИЯ! В БОГА ДУШУ МАТЬ…
Алистеру видны раздувающиеся вены. Алистер чувствует отчаяние Даррена, быстро нарастающий гнев, что надувается под кожей лица, оно становится напряженным и горячим. Алистер говорит:
– Эй, давай налево.
– Чё это вдруг?
– А пчу нет? Давай к замку, типа. Нам что в ту сторону, что в эту, скажешь, есть разница?
Даррен, не включив сигнала, поворачивает налево. Они проезжают мимо старушки, что сидит на скамье и кормит огромную стаю чаек и голубей, мимо замка - громадного каменного скелета, совершенно обнаженного, зазубренного на фоне темно-синего неба это небо видно через дыры в стенах где камни выкрошились выпали или где когда-то были окна или решетки или совсем ничего просто дырка открытая небу и ветру и крестообразные бойницы в восточной стене это единственная стена что все еще высится часть восточного трансепта будто декорация старого фильма иллюзорная, нереальная. Плоский мираж, который они объезжают кругом и оставляют за спиной.
– Теперь куда?
Алистер сверяется с картой, лежащей у него на коленях.
– Опять налево.
– Опять налево?
– Угу.
– Алли, ты уверен?
– Угу. Так мы попадем обратно в город, пмаешь.
Опять налево, через муравейник стоящих уступами домов, все время в гору. Старый город, кое-какие камни в стенах домов на этих улицах взяты из той самой горы, на которой он стоит; когда-то эти камни были частью служб и укреплений замка, возле которого машина снова оказывается после очередного левого поворота. Даррен шипит, опять ведет машину к набережной, останавливается у тротуара, не выключая двигатель.
– Алистер, видишь то большое здание вон там, все в развалинах? Это замок. Я очень сильно сомневаюсь, бля, что в этом гребаном городе их два, а значит, мы опять дали кругаля, ёптыть. А это может значить только одно.
– Что?
– Что ты - жирная сонная тупая жопа. Дай сюда карту, бля.
Он выхватывает у Алистера дорожный атлас и подносит к лицу. Алистер глядит на черные развалины, на бурное темное море, на волны, атакующие гальку, и если эти волны чем-то похожи на белых коней, то они - стадо диких, необъезженных мустангов, и каждый встает на дыбы, чтоб растоптать землю, как они растоптали бы койота, угрожающего их жеребенку. А может, это злобные келпи, водяные кони, вздымаются, скрежеща зубами, из склизкой черноты, ухмыляются, ищут чьих-то душ, жаждут затащить и утопить чужестранцев, забредших далеко от дома.
– Ничего не разберу, бля. Бесполезная дрянь. - Даррен швыряет атлас через плечо на заднее сиденье к мобильнику и пустым оберткам и отброшенным козявкам. - На кой хрен мы…
Над головой взревывает истребитель, будто распиливая небо бензопилой, пролетает с таким визгом, словно лупит по голове. Они вытягивают шеи, глядя вслед самолету, который с креном уходит к побережью и уменьшается вдали, шум двигателей затихает, оставляя в воздухе биение, подобное статическому электричеству.
– Ну ёптыть, вот эт низко летит.
Даррен улыбается.
– То, что нам надо, а? Накрыть весь этот чертов городишко ковровой бомбардировкой, типа. Напалмом залить сволочей. Уж тогдамы точно достанем этого однорукого урода, а?
– Ну лана, Дар, а чё ж нам делать-то? Как его искать?
– Нинаю. Будем смотреть, чё ж еще. Э, давай спросим вон того тощего чувака.
Даррен указывает на худого мужчину, спешащего из замка, наклоняется через Алистера, уперевшись костью локтя ему в бедро, чтобы открыть окно с той стороны.
– Эй, парень! ЭЙ, ПАРЕНЬ!
Худой поднимает глаза. Очки, жиденькая козлиная бородка, похожая больше на злокачественную опухоль.
– Поди сюда, слышь!
Видение болезненной худобы, возникшей из павшей крепости. Худое тело, жиденькая бороденка, тонкая кожа, укрытая кожаной курткой, джинсами, кроссовками - так же истончившимися за годы носки. Весь как-то дергаясь, неуверенными рывками, он осторожно подходит к машине и наклоняется к окну. Алистер видит себя, искаженного в линзе.
– Эй, ты не знаешь, в этих местах живет какой-нибудь однорукий? У которого левой руки нету, типа?
– Ба ба ба Билл? Он у у у у умер.
Даррен закатывает глаза, то ли от этой новости, то ли услышав заикание - Алистер не берется определить. У Алистера начинает болеть бедро в том месте, где в него ввинчивается Дарренов локоть.
– Ды ды ды ды давно у у у у умер.
– А еще есть?
– Ды ды ды ды да, е е е е естьодин. Я ты ты ты ты тока што ввв. Ввв. Вв виделего в зазазазазамке.
– Куда он пошел?
Худой показывает через плечо на гавань и пересекающий ее мост.
– Ты ты ты т туда. Е е е е если ппоторопитесь, е е е еще м м м можете его ды ды ды…
– Ты бы лучше говорить научился, вонючка.