Страница:
Тонко взвизгнув, она вывернулась из объятий Рогнеды, скакнула в сторону. Словно подтверждая ее опасения, небеса захохотали, налились темным гневом, а затем рухнули на землю яростным потоком воды. Сквозь дождевые струи проглянуло бледное лицо Мнилки. Запрокинув его вверх и заглушая рокот неба, девка истошно выкрикивала непонятные слова. Отзываясь на ее вопли, тучи озарились ярким всполохом. Огненная стрела вспенила небо и метнулась прямо в шевелящееся белое пятно девичьего лица. Рогнеда завизжала и, закрыв глаза, шарахнулась прочь. Деревья не пустили ее – отбросили обратно. Всхлипывая, княжна упала на четвереньки, поползла к спасительной ели. Небо озарилось еще раз. Перед глазами насмерть перепуганной княжны забушевало пламя. Ель горела! Ее ель-спасительница!
Потеряв голову от ужаса, Рогнеда рухнула ничком в грязь, вцепилась скрюченными пальцами в землю. Сами по себе ее губы зашевелились в тщетной мольбе к той, что носит на себе всех и прогибается лишь под тяжестью Невидимых.
Сколько так пролежала – она не ведала, но потихоньку дождь стал стихать и небо прояснилось уже не зловещими всполохами Перунова гнева, а нежной и чистой улыбкой искупавшегося в дождевых струях Хорса. Лишь тогда Рогнеда отважилась оторваться от спасительного тела земли. Невольно ее глаза сами потянулись к указанному Мнилкой бугорку. Теперь после грозы все – и сама Мнилка, и ее речи – казалось дурным, навеянным страхами сном, но бугорок все так же топорщился на прежнем месте, а на нем, средь жженой листвы, лежала кучка серого сухого пепла.
– Неправда… – не в силах оторвать взгляда от этой сероватой кучки, шепнула княжна. – Неправда…
Но Что-то внутри нее, зная, что пепел – это останки Мнилки напоминало о данном Невидимой обещании. Сдерживая сотрясающую тело дрожь, Рогнеда опасливо приблизилась к холмику. Удивительный пепел остался сухим под проливным дождем и теперь княгине казалось, что из этой серой, печальной горстки на нее умоляюще смотрят наивные глаза Невидимой.
– Ах, Мнилко… – Оторвав кусочек исподницы, она присела и осторожно взяла пальцами щепотку пепла. Ласковое тепло пронзило ее ладонь, словно после смерти Мнилко благодарила ее за оказанную услугу. Бережно укутав пепел в оторванный клочок ткани, Рогнеда прижала его к груди. Кем бы ни была девка, княжна дала слово, а значит, обязалась сыскать этого странного Сирому. Как там рассказывала Невидимая? Сперва по реке, потом…
Пробираясь сквозь заросли, Рогнеда все больше уверялась, что, сама того не ведая, Мнилко помогла ей дважды. Живущий в лесу знахарь был счастливой случайностью для усталой беглянки. Кто лучше него сумеет залечить ее раны и, уж верно, не отведет к Владимиру? А главное, он – волхв. Проклятый Выродок заплатит за все! Мнилко сказала, что сильнее этого Сиромы ведунов нет, значит, он сможет стереть подлого болотного колдуна в дорожную пыль и развеять по ветру. А уж она-то постарается упросить волхва об отмщении. Все ему отдаст! Все, что пожелает неведомый жрец.
Ноги сами пронесли Рогнеду сквозь ельник к старому капищу. Огромный круг расколотых камней величественно преградил княжне дорогу. «Требище», – оглядывая завалы, подумала она. Когда-то здесь, в этом внешнем кругу, пировали и кланялись мудрому Велесу люди, а там, чуть дальше, в небольшом, выложенном красивыми синими камнями круге – самом капище – складывали предназначенные Скотьему Богу богатые жертвы. Но прошло время, люди ушли из этих диких мест, и теперь, словно выпрашивая давнего почета, старое капище укоризненно взирало на мир холодными каменными очами.
Княжне было нечего подарить Велесу, а ведь она собиралась умолять его жреца о помощи… Подумав, Рогнеда ступила ногой на большой валун и, с трудом перебравшись через него, подошла к капищу. Там, в маленькой пещерке, под защитой надежных гранитных стен, увязанные чьей-то заботливой рукой лежали небольшие пучки соломы и пшеницы. «Волхв положил», – поняла Рогнеда. По-прежнему прижимая к груди мешочек с прахом бедной Мнилки, она нащупала босой стопой острый край небольшого камня. Белее не любил человеческой крови, но ведь что-то надо было ему оставить…
Подняла осколок Рогнеда, покачала его в руке и вдруг догадалась. Волосы! Конечно, разве бог Белее, называемый многими Волосом, мог отвергнуть такой дар? Бережно опустив на землю узелок с пеплом, она оттянула прядь волос и принялась усердно перепиливать их острым краем камня. Короткие и мокрые пряди не поддавались – то и дело выскальзывали из исцарапанных пальцев половчанки, и край камня, терзая плоть, все чаще попадал по ее руке. Первые капли крови уже оросили землю, а волосы по-прежнему оставались нетронутыми. Зло выругавшись, Рогнеда безуспешно саданула по ним еще раз и, уронив камень, разрыдалась.
– Дай-ка я тебе помогу, – раздался позади нее чей-то уверенный голос. Растерявшись и не ведая, что делать – хватать мешочек с пеплом или брошенный осколок, Рогнеда в панике замахала руками. – Не бойся. – Невысокий жилистый мужичок с черными глазами не полез, как она, через валун, а, нырнув в какой-то ему одному ведомый лаз меж камнями, мигом очутился возле княгини. Несмотря на зажатый в руке нож, он выглядел безобидно. Мельком взглянув на все же подхваченный Рогнедой узелок, он поджал губы:
– А-а-а, Мнилко… Кончилась ее нитка. Давай сюда, я ее похороню как надо.
– Нет! – Рогнеда сжала узелок. – Она просила – Сироме!
– Я и есть Сирома, – усмехнулся мужичок. – А тут храмина моего бога.
– Нет, – не отпуская узелка, настойчиво повторила Рогнеда. – Сирома – могучий волхв, ведун, а ты…
И, не зная, как не обидеть мужика, замолчала. Тот расплылся в улыбке:
– Что – я? Неказист? А ты меня за руку подержи, почуй Велесову силу, может, тогда поверишь? – Он протянул к ней худую крепкую руку. – Ну?!
– Я и так верю, – сдалась Рогнеда. В незнакомце было что-то особенное, что заставляло ее верить его словам. Она неохотно оторвала узелок от груди, протянула ему: – Бери…
Приняв прах, Сирома ухмыльнулся:
– Наказать бы тебя за то, что вторглась в капище, да на твое счастье я все видел. Ты моего бога почитаешь – волос своих ему не пожалела… – И, заметив пристыженный вид княжны, потрепал ее по плечу: – Да ты не смущайся. Скажи лучше – кто ты, откуда? Каким ветром тебя в мою глушь занесло?
– Мне бы… – Робко опустив голову, Рогнеда показала жрецу изодранные ладони. – Подлечиться… Больно очень.
Раньше ей не доводилось просить о помощи, поэтому первая просьба вышла неуклюжей. Однако жрец понял, кивнул:
– Конечно, помогу! Пошли. – И, увлекая ее за собой, добавил: – А по пути все и расскажешь…
Сироме и впрямь было интересно узнать, что творилось в миру. Он слишком давно там не показывался, и к нему никто не забредал, кроме случайных лесных духов, но, довольный выполненным поручением бога, он не спешил к людям. Эта невесть откуда взявшаяся девка заинтересовала жреца. Она пыталась принести в дар Велесу самое дорогое, что есть у бабы, – свои волосы, а значит, собиралась просить его о чем-то важном. О чем? Несмотря на свой плачевный вид, в ее глазах сверкали отблески былого величия, а гордый изгиб белой шеи наводил на мысль о богатстве и довольстве. Девка несомненно заслуживала внимания! «Лечение – хорошая плата за новости», – решил Сирома и повел незнакомку к себе. Ох, кабы жрец сразу понял, кто она, – на руках бы понес, но это он уразумел лишь после ее рассказа. Весть о возвращении Владимира и захвате им Полоцка оглушила Сирому. Не скрывая своих чувств, он остановился и, задохнувшись, пригнулся к земле. По глазам жреца Рогнеда поняла: он возмущен – и обрадовалась. В последнее время она находила на лицах ранее преданных ей людей сожаление, боль или покорную печаль, но ни разу – негодование. Жрец понял ее и почувствовал то же, что и она! Обрадовавшись этому нежданному участию, Рогнеда принялась рассказывать дальше. А когда дошла до последних событий, жрец резко взмахнул рукой:
– Не надо! Я все понял. Скажи: тот, что советует Владимиру, – болотник?
Княжна охнула. Она ни слова не сказала Сироме о болотном колдуне – берегла эту неприятную новость на потом, ведь всем ведомо: колдун колдуну всегда враг, но Сирома все узнал сам! Как?! Неужели он и впрямь великий волхв?
Ослабев от надежды, Рогнеда молча кивнула.
– Проклятие! Проклятие! Проклятие! – заметался в ярости Сирома. Цепляясь за голые ветви кустов, его одежда трещала, руки сжимались в кулаки, темные глаза налились гневом. – Это болотное отродье даже Морена не берет! И Блуд! Соврал мне, гад! Как соврал! Почему же я поверил ему?! Ох, дурень я… Ох, дурень!
Ничего не понимая в спутанных речах жреца, Рогнеда присела у края тропки и, не сводя глаз с его искаженного ненавистью лица, принялась размышлять. Из всего услышанного она уразумела одно – у волхва с болотником старые счеты. Пожалуй, жреца и просить не придется – сам сцепится с зеленоглазым. Княгиню это устраивало, вот только не забыл бы объятый ненавистью волхв о ее ранах.
Он не забыл – остановил на ней гневный взор и, помогая встать, протянул руку:
– Пойдем. Нам многое нужно сделать.
– Нам? – удивленно вскинула брови Рогнеда. Жрец искоса глянул на нее, пошевелил губами и лишь спустя несколько мгновений веско ответил:
– Да, девочка! Нам! Вместе мы сумеем отомстить…
Потеряв голову от ужаса, Рогнеда рухнула ничком в грязь, вцепилась скрюченными пальцами в землю. Сами по себе ее губы зашевелились в тщетной мольбе к той, что носит на себе всех и прогибается лишь под тяжестью Невидимых.
Сколько так пролежала – она не ведала, но потихоньку дождь стал стихать и небо прояснилось уже не зловещими всполохами Перунова гнева, а нежной и чистой улыбкой искупавшегося в дождевых струях Хорса. Лишь тогда Рогнеда отважилась оторваться от спасительного тела земли. Невольно ее глаза сами потянулись к указанному Мнилкой бугорку. Теперь после грозы все – и сама Мнилка, и ее речи – казалось дурным, навеянным страхами сном, но бугорок все так же топорщился на прежнем месте, а на нем, средь жженой листвы, лежала кучка серого сухого пепла.
– Неправда… – не в силах оторвать взгляда от этой сероватой кучки, шепнула княжна. – Неправда…
Но Что-то внутри нее, зная, что пепел – это останки Мнилки напоминало о данном Невидимой обещании. Сдерживая сотрясающую тело дрожь, Рогнеда опасливо приблизилась к холмику. Удивительный пепел остался сухим под проливным дождем и теперь княгине казалось, что из этой серой, печальной горстки на нее умоляюще смотрят наивные глаза Невидимой.
– Ах, Мнилко… – Оторвав кусочек исподницы, она присела и осторожно взяла пальцами щепотку пепла. Ласковое тепло пронзило ее ладонь, словно после смерти Мнилко благодарила ее за оказанную услугу. Бережно укутав пепел в оторванный клочок ткани, Рогнеда прижала его к груди. Кем бы ни была девка, княжна дала слово, а значит, обязалась сыскать этого странного Сирому. Как там рассказывала Невидимая? Сперва по реке, потом…
Пробираясь сквозь заросли, Рогнеда все больше уверялась, что, сама того не ведая, Мнилко помогла ей дважды. Живущий в лесу знахарь был счастливой случайностью для усталой беглянки. Кто лучше него сумеет залечить ее раны и, уж верно, не отведет к Владимиру? А главное, он – волхв. Проклятый Выродок заплатит за все! Мнилко сказала, что сильнее этого Сиромы ведунов нет, значит, он сможет стереть подлого болотного колдуна в дорожную пыль и развеять по ветру. А уж она-то постарается упросить волхва об отмщении. Все ему отдаст! Все, что пожелает неведомый жрец.
Ноги сами пронесли Рогнеду сквозь ельник к старому капищу. Огромный круг расколотых камней величественно преградил княжне дорогу. «Требище», – оглядывая завалы, подумала она. Когда-то здесь, в этом внешнем кругу, пировали и кланялись мудрому Велесу люди, а там, чуть дальше, в небольшом, выложенном красивыми синими камнями круге – самом капище – складывали предназначенные Скотьему Богу богатые жертвы. Но прошло время, люди ушли из этих диких мест, и теперь, словно выпрашивая давнего почета, старое капище укоризненно взирало на мир холодными каменными очами.
Княжне было нечего подарить Велесу, а ведь она собиралась умолять его жреца о помощи… Подумав, Рогнеда ступила ногой на большой валун и, с трудом перебравшись через него, подошла к капищу. Там, в маленькой пещерке, под защитой надежных гранитных стен, увязанные чьей-то заботливой рукой лежали небольшие пучки соломы и пшеницы. «Волхв положил», – поняла Рогнеда. По-прежнему прижимая к груди мешочек с прахом бедной Мнилки, она нащупала босой стопой острый край небольшого камня. Белее не любил человеческой крови, но ведь что-то надо было ему оставить…
Подняла осколок Рогнеда, покачала его в руке и вдруг догадалась. Волосы! Конечно, разве бог Белее, называемый многими Волосом, мог отвергнуть такой дар? Бережно опустив на землю узелок с пеплом, она оттянула прядь волос и принялась усердно перепиливать их острым краем камня. Короткие и мокрые пряди не поддавались – то и дело выскальзывали из исцарапанных пальцев половчанки, и край камня, терзая плоть, все чаще попадал по ее руке. Первые капли крови уже оросили землю, а волосы по-прежнему оставались нетронутыми. Зло выругавшись, Рогнеда безуспешно саданула по ним еще раз и, уронив камень, разрыдалась.
– Дай-ка я тебе помогу, – раздался позади нее чей-то уверенный голос. Растерявшись и не ведая, что делать – хватать мешочек с пеплом или брошенный осколок, Рогнеда в панике замахала руками. – Не бойся. – Невысокий жилистый мужичок с черными глазами не полез, как она, через валун, а, нырнув в какой-то ему одному ведомый лаз меж камнями, мигом очутился возле княгини. Несмотря на зажатый в руке нож, он выглядел безобидно. Мельком взглянув на все же подхваченный Рогнедой узелок, он поджал губы:
– А-а-а, Мнилко… Кончилась ее нитка. Давай сюда, я ее похороню как надо.
– Нет! – Рогнеда сжала узелок. – Она просила – Сироме!
– Я и есть Сирома, – усмехнулся мужичок. – А тут храмина моего бога.
– Нет, – не отпуская узелка, настойчиво повторила Рогнеда. – Сирома – могучий волхв, ведун, а ты…
И, не зная, как не обидеть мужика, замолчала. Тот расплылся в улыбке:
– Что – я? Неказист? А ты меня за руку подержи, почуй Велесову силу, может, тогда поверишь? – Он протянул к ней худую крепкую руку. – Ну?!
– Я и так верю, – сдалась Рогнеда. В незнакомце было что-то особенное, что заставляло ее верить его словам. Она неохотно оторвала узелок от груди, протянула ему: – Бери…
Приняв прах, Сирома ухмыльнулся:
– Наказать бы тебя за то, что вторглась в капище, да на твое счастье я все видел. Ты моего бога почитаешь – волос своих ему не пожалела… – И, заметив пристыженный вид княжны, потрепал ее по плечу: – Да ты не смущайся. Скажи лучше – кто ты, откуда? Каким ветром тебя в мою глушь занесло?
– Мне бы… – Робко опустив голову, Рогнеда показала жрецу изодранные ладони. – Подлечиться… Больно очень.
Раньше ей не доводилось просить о помощи, поэтому первая просьба вышла неуклюжей. Однако жрец понял, кивнул:
– Конечно, помогу! Пошли. – И, увлекая ее за собой, добавил: – А по пути все и расскажешь…
Сироме и впрямь было интересно узнать, что творилось в миру. Он слишком давно там не показывался, и к нему никто не забредал, кроме случайных лесных духов, но, довольный выполненным поручением бога, он не спешил к людям. Эта невесть откуда взявшаяся девка заинтересовала жреца. Она пыталась принести в дар Велесу самое дорогое, что есть у бабы, – свои волосы, а значит, собиралась просить его о чем-то важном. О чем? Несмотря на свой плачевный вид, в ее глазах сверкали отблески былого величия, а гордый изгиб белой шеи наводил на мысль о богатстве и довольстве. Девка несомненно заслуживала внимания! «Лечение – хорошая плата за новости», – решил Сирома и повел незнакомку к себе. Ох, кабы жрец сразу понял, кто она, – на руках бы понес, но это он уразумел лишь после ее рассказа. Весть о возвращении Владимира и захвате им Полоцка оглушила Сирому. Не скрывая своих чувств, он остановился и, задохнувшись, пригнулся к земле. По глазам жреца Рогнеда поняла: он возмущен – и обрадовалась. В последнее время она находила на лицах ранее преданных ей людей сожаление, боль или покорную печаль, но ни разу – негодование. Жрец понял ее и почувствовал то же, что и она! Обрадовавшись этому нежданному участию, Рогнеда принялась рассказывать дальше. А когда дошла до последних событий, жрец резко взмахнул рукой:
– Не надо! Я все понял. Скажи: тот, что советует Владимиру, – болотник?
Княжна охнула. Она ни слова не сказала Сироме о болотном колдуне – берегла эту неприятную новость на потом, ведь всем ведомо: колдун колдуну всегда враг, но Сирома все узнал сам! Как?! Неужели он и впрямь великий волхв?
Ослабев от надежды, Рогнеда молча кивнула.
– Проклятие! Проклятие! Проклятие! – заметался в ярости Сирома. Цепляясь за голые ветви кустов, его одежда трещала, руки сжимались в кулаки, темные глаза налились гневом. – Это болотное отродье даже Морена не берет! И Блуд! Соврал мне, гад! Как соврал! Почему же я поверил ему?! Ох, дурень я… Ох, дурень!
Ничего не понимая в спутанных речах жреца, Рогнеда присела у края тропки и, не сводя глаз с его искаженного ненавистью лица, принялась размышлять. Из всего услышанного она уразумела одно – у волхва с болотником старые счеты. Пожалуй, жреца и просить не придется – сам сцепится с зеленоглазым. Княгиню это устраивало, вот только не забыл бы объятый ненавистью волхв о ее ранах.
Он не забыл – остановил на ней гневный взор и, помогая встать, протянул руку:
– Пойдем. Нам многое нужно сделать.
– Нам? – удивленно вскинула брови Рогнеда. Жрец искоса глянул на нее, пошевелил губами и лишь спустя несколько мгновений веско ответил:
– Да, девочка! Нам! Вместе мы сумеем отомстить…
ГЛАВА 41
Сирома пришел в Киев слишком поздно. Распахнутые настежь ворота княжьего городища глядели на него виновато и жалобно, словно запоздало раскаиваясь в предательстве. Встречные горожане походили на них и, занимаясь обычными делами, старательно прятали глаза от случайных прохожих.
Уразумев, что опоздал, Сирома не стал входить в городище, а, повернув, берегом Непры отправился к Родне. Выродок, скорее всего, остался в полоненном Киеве, подле князя, но в нынешнем положении сталкиваться с болотником было слишком опасно. Нет, на сей раз Сирома решил расправиться с ним наверняка и потому готовил для него верный капкан. Не железный – иной…
Приноравливаясь к спорому ходу волхва и шумно болтая о своих печалях и радостях, Непра бежала под крутым боком берега. У самого Киева она расходилась надвое, омывая городище со всех сторон, но уже чуть дальше городских стен вновь сливалась, и обе ее, разделенные людьми, части спешили поведать друг другу о виденном и слышанном. Больше ни в одном месте Непра не позволяла себе быть столь беспечной и шумной. Под ее плеск Сирому тоже одолевали воспоминания. Бодро шагая берегом, он вспоминал, как расстался с Рогнедой. Княгиня провела в его хижине всего два дня, но ее затуманенный мечтами о мести разум оказался легкой добычей для заговорных слов. Отпустив ее, Сирома не сомневался – она убьет Владимира… Но это потом, а нынче на его душе тяжелым грузом лежала расплата с Выродком. Как болотник уцелел, если все городище видело его мертвым, как уговорил Ярополкова воеводу помочь ему – Сирома не догадывался, но знал наверняка: пока проклятый болотник бродит по земле, ему, Сироме, не произносить имя своего бога. Он не смог даже зайти перед уходом в Велесово капище – был недостоин…
Стены Родни встали перед жрецом уже к закату. Словно опоясав маленькое, стоящее на холме, меж двух рек, городище огненным ожерельем, его окружили походные костры Владимировых воинов. Глядя с пригорка на их молчаливый, тревожный свет, Сирома поморщился. Добрыня был умен… Верно, по его совету, не теряя даром драгоценного времени, мальчишка-князь отправил за братом свою дружину и сам, оставшись в Киеве, просто поджидал, когда измученный долгой осадой Ярополк запросит пощады. И он сделает это, если Сирома не успеет помочь…
Вздохнув, жрец подбросил на плече тощий мешок и отправился к мигающей неподалеку точке костра. Заслышав чужие шаги, увлеченно беседовавшие у огня вой дружно вскинулись, похватали отложенное оружие. Их привязанные чуть поодаль кони, напугавшись резких воплей хозяев, захрапели, переступая спеленутыми ногами.
– Не надо, не надо, – прикидываясь испуганным, забормотал Сирома. Произнося робкие слова приветствия, он быстро оглядел собравшихся. Ни одного знакомого лица – настоящая удача!
– Ты кто таков, мужичок? Откуда взялся? – опустив копье, поинтересовался один из воев – большеусый красноносый урманин. А может, это от всполохов костра его нос казался таким красным?
– Я охотник, из мерян, – указывая на меркан, выдавил Сирома. – Ходил к брату… Шел себе, шел, вдруг, глядь – костры…
– Эх, дядя, угораздило ж тебя в пекло влезть… – начал было пояснять ему большеусый, но другой ратник, чуть пониже ростом, с плоским, будто блин, лицом перебил его:
– Ты, мужик, ступай, куда шел! Тут без тебя обойдутся.
– Как скажешь, хоробр, – покорно склонил голову Сирома. Оглядевшись, он уже сумел разобраться, что налетел на сторожевой пост, а значит, дальше путь к Родне будет открыт. Оставалось лишь пройти мимо этих придирчиво оглядывающих его караульных.
Демонстративно отвернувшись, и ломая кусты, он двинулся прочь, но, не отходя далеко, затаился в ложбинке, где топтались кони стражей и куда доносились голоса сидящих у огня хоробров.
– Экий потешный! – сказал ему вслед большеусый урманин.
– Может, и потешный, а я всяким не доверяю, – грубо оборвал его разглагольствования старший, тот, что прогнал Сирому. – Добрыня велел никого в городище не пускать и никого из него не выпускать, так что ты, Олаф, делай свое дело и не болтай попусту.
– Тьфу ты! – ввязался в разговор третий, по голосу самый молодой ратник. – Ты, Загнета, сколь годов служишь, а Добрыню будто собака слушаешься! Иль не замечаешь, что нынче он все по слову болотного колдуна делает?
– Может, Выродок и колдун, только мысли у него куда как умнее твоих, – обиженно отозвался Загнета. – Вон ты каждый вечер у костра греешься, а он в городище средь наших врагов шастает, жизнью своей ради княжьего блага рискует.
– Как же, станет он ею рисковать! – пренебрежительно заворчал молодой. – У него на роже написано, что он Морене родной брат, – чего ему бояться?! Кабы я таков был, тоже каждый вечер под Ярополковыми окнами шлялся бы! Только, думаю, он не о княжьем благе печется…
– А о чьем же?
Не веря в подобную удачу, Сирома перестал вслушиваться. Выродок ходит в Родню! Сам лазает в ловушку, только до сей поры не нашлось руки, чтоб ее захлопнуть. Ну что ж, нынче эта рука появится!
Не помня себя от радости, жрец поднялся, чтоб скорей идти. Кони стражей шарахнулись.
– Кто идет? – вскинулся на ноги большеусый. Двое других молча двинулись на подозрительный звук, осторожно обходя его со стороны. Медлить дальше было нельзя. Сирома вытянул из котомки белесую травку, сильно растер ее в ладонях и слизнул раскрошившийся стебель. Большеусый почти вплотную подошел к его укрытию, но темнота мешала вою разглядеть Сирому. Взвыв, жрец подскочил и, уже в воздухе шепча слова заклятия, кувырнулся через направленное на него копье стража. От неожиданности тот отпрянул и заорал. Гибким кошачьим силуэтом Сирома скользнул в кусты, большими прыжками понесся к городищу. Выскочившие на крик Олафа вои дружно гаркнули:
– Стой!
Олаф и сам ничего не понял. Шел, шел и вдруг!.. То ли кот, то ли человек… Недоуменно помотав большой головой, он сглотнул застрявший в горле ком и признался:
– Ох, ребята! Впервые этакое примерещилось…
– Чего?
Олаф еще раз глянул в кусты, зябко повел плечами. Этот ужас следовало немедленно забыть, а то недолго и ума лишиться.
– Пойдем-ка к огню ближе. Холодновато что-то…
– Ты не виляй! – резко велел ему Загнета. – Говори, чего орал?
– Да понимаешь, – смущенно копаясь пятерней в затылке, пояснил Олаф, – показалось, будто выскочил из-за кустов тот самый охотник, что недавно у нашего костра сидел, о землю ударился и кошкой обернулся. Вон туда, к городищу помчался…
– Кто? Охотник? – недоверчиво вглядываясь в темноту, спросил молодой.
– Да! То есть нет… – Окончательно запутавшись, Олаф сморгнул и честно признался: – Кот. А охотник мне лишь примерещился.
– Так ты это из-за кота шум поднял?
– Нет! То есть да…
Старший страж вздохнул, приобнял растерянного урманина за плечи:
– Пойдем-ка к огню, Олаф. А то ты в наших землях наслушался всяких баек… Уж коты мерещатся.
Подчиняясь его уверенной руке, Олаф направился к городищу, но, отойдя на пару шагов, вывернулся и ринулся к кустам:
– Нет, это точно он!
– Кто – он? – уже насмешливо крикнул ему вслед старший. – Кот?
Не отвечая, Олаф зашуршал ветками и вдруг, вскинув вверх руку, торжествующе завопил:
– Я же говорил! Он это был! Он! Недоумевая, стражи подошли поближе. В горделиво вздернутой руке урманина жалким кулем висела котомка незнакомого охотника.
– Неладное тут, – любовно оглаживая находку, заявил урманин.
– И верно, что-то не так, – задумчиво согласился старший. – Куда ж это наш поздний гость без своей сумы отправился?
– А давайте сию суму Добрыне отнесем иль Выродку, – предложил молодой. Ему не хотелось всю ночь гадать, куда и как ушел странный охотник. – Пусть они головы ломают. А наше дело сторожить да обо всем докладывать.
– И то верно, – Загнета вскинул суму на плечо и, шагнув в темноту, забренчал там упряжью. Через мгновение статный, в белых отметинах, жеребец вынес его на свет. Застоявшийся конь рыл копытами землю и, норовя лететь вперед, грыз удила.
– Я до света обернусь! Ждите! – не сдержав его, выкрикнул Загнета и, провожаемый завистливыми взглядами товарищей, скрылся в лесу.
Впервые лес показался ему страшным. Раньше Загнета никогда не боялся темноты, но на сей раз слова урманина о перекинувшемся колдуне смутили его. Загнета был из лопарей, а всем ведомо, что лопарь и колдун – почти одно и то же. С малолетства Загнета верил в духов и завидовал тем, кто умел с ними разговаривать. А в его роду это умели только женщины – его сестра, бабка, мать… И, силясь стать кем-то, куда более значимым, чем они, Загнета пошел в дружину Владимира. Казавшаяся сперва сложной служба вскоре пришлась ему по душе, а спустя несколько лет он уже не мыслил себя без оружия и надежной кольчуги на груди.
Вот и нынче, вылетев к городищу, он первым делом углядел гордо прохаживающегося на деревянной высокой вышке сторожевого.
– Я к Владимиру! – не останавливаясь, выкрикнул ему. Загнета. Признав своего, сторожевой приветственно вскинул руку. Нынче служба была легкой – ему не приходилось открывать и закрывать ворота перед каждым встречным. Владимир никого не желал бояться, да и кого бы он мог опасаться? Преданные, как они считали, Ярополком киевляне сами впустили его в город, струсивший брат сидел под присмотром в Родне, а киевские бояре только и ждали, чем бы угодить новому князю.
Беспрепятственно подъехав к княжьему терему и с объяснениями миновав двух княжьих гридней, Загнета ворвался в палаты Владимира. Его появления никто не заметил – в горнице было довольно людно. За большим дубовым столом, где совсем недавно пировал и веселился Ярополк, сидели киевские бояре и нарочитые Владимира. Во главе стола, гневно хмуря густые брови, возвышался Добрыня, а у его плеча невысоким и хрупким подростком примостился сам киевский князь.
– А я говорю – прощу ее! – склонившись к боярам и упираясь в стол крепко сжатыми кулаками, сказал он.
– Она Ярополка любит, князь, – настойчиво возразил ему маленький и тощий боярин в куньей шапке, сидевший под самым Владимиром. – И нынче неспроста прощения молит – затевает что-то. Наш городище славен, велик. И ворота мы тебе отворили потому, как разрухи убоялись, а коли Рогнеда в него ступит – быть беде! Она еще и красного петуха под твой терем пустит…
– Нет! Вот грамота.. – затряс рукой перед узким остроносым лицом спорщика Владимир и, обернувшись к Добрыне, взвизгнул: – Где грамота?
– Вот. – Неторопливый дядька князя вытянул из-за пазухи свиток и разгладил его на столе, аккуратно прижимая концы большими заскорузлыми пальцами.
– Да! Вот! – подхватил Владимир. – Она пишет: «Я, князь, по девичьей глупости убежала и за два дня с тобой в разлуке так намаялась, что жизнь стала не мила… Гориславой себя зовут. Молю, не лишай меня своей милости – прими обратно и прости, коли сможешь…» – Он запнулся, а затем победоносно оглядел собравшихся. – А еще пишет, что будет мне коли не доброй женой, то хотя бы верной рабой!
– Это слова… Только слова, – отозвался маленький боярин.
– Слова?! Ты, Помежа, что можешь понимать в ее словах?! Она рабой мне стать пообещала! Она – княжья дочь! Ее слово – что камень, не твоему чета! Она двум князьям, как ты, не служила!
– А ты не кипятись. – Отодвинувшись от разгневанного князя, маленький Помежа насупил брови. – Что на меня орать – ты вон у любого спроси – не примет ее наш городище!
– Что верно, то верно, – встал со своего места высокий киевлянин с окладистой бородой до пояса. – Я ее нрав ведаю, она нам измены не простит… Я против! А коли приведешь ее – все городище тебе врагом станет.
– Да кто ты такой?! – налетел на него Владимир. Легко, одной рукой Добрыня сгреб разбушевавшегося племянника в охапку, подтянул его к себе и что-то зашептал на ухо. Сперва Владимир бился в его объятиях, затем затих, а потом устало склонил голову: – Вот и стрый мой с вами заодно… Ладно, будь по-вашему! Не желаю я с теми, кто мне Киев отворил, из-за девки ссориться. Пусть Рогнеда останется в своих кривичских землях, пусть поживет покуда в Изяславле. А там видно будет!
Пользуясь наступившим затишьем, Загнета шагнул вперед:
– Я к тебе из Родни, светлый князь. Погрузившись в свои мысли, Владимир не сразу расслышал его слова, а когда расслышал – белкой подскочил и, заглядывая в глаза, затряс за плечи:
– Что, брат смирился?!
– Нет, – смущенно разглядывая половицы, забормотал вой. После услышанного в горнице история с сумой и сама она, зажатая в его неловких пальцах, казались ему мелкими и незначительными. Стоило ли из-за подобного пустяка беспокоить князя? У того и без этой сумки дел невпроворот, – похоже, решив воротиться, Рогнеда прислала грамоту, и с боярами что ни день, то ссоры… Какая тут сумка! Но Владимир ждал ответа, и, протягивая вперед жалкий мешок незнакомца, давясь словами, Загнета принялся рассказывать свою историю. Слушали его молча, не дыша, и, окончательно сбившись под пристальным вниманием столь важных людей, Загнета смолк. Стыдился и глаза-то от пола оторвать…
– Значит, говоришь, охотник котом обратился и сумку забыл? – раздался прямо над его ухом строгий голос князя.
– Да.
Первым прыснул кто-то из бояр, затем смех подхватил еще один, и вскоре, забыв ссору, вся горница дружно хохотала, перекатывая веселье от одного конца стола к другому. Красный, будто вареный рак, Загнета поднял голову.
Согнувшись, как от удара в живот, опираясь на стол локтями и всхлипывая, Владимир давился смехом. Его побагровевшее лицо чуть не лопалось от веселья:
– Котом! Ха-ха-ха! Охотник! Хоробра напугал! Кот… Моего хоробра!
Ему вторили бояре. Не в силах выносить их обидного смеха, Загнета схватил со стола суму и ринулся наружу. Обида и злость душили его, и, даже садясь на коня, он продолжал слышать доносящиеся из княжьей горницы веселые голоса.
– Эй, погоди! – Чья-то сильная рука прихватила его за стремя, потянула назад. Загнета обернулся.
Совершенно серьезный Добрыня стоял возле него, протягивал руку:
– Дай-ка мне эту суму. Я ее Выродку покажу, когда воротится. Она не так проста, как думается… Я это за версту чую. А тебе за верную службу низкий поклон.
В сердце Загнеты хлынула волна благодарности. Недаром он всегда верил в ум и справедливость Добрыни! Не умея выразить своих чувств, он опустил суму в протянутую ладонь боярина и робко прошептал:
– А нынче где Выродок?
Добрыня всмотрелся в его лицо, слегка качнул седой головой в сторону серебрящейся под луной Непры:
– Недалеко…
Бледный диск луны выплыл из-за облаков, окатил лицо Добрыни печальным светом. На миг Загнете показалось, что боярин сам превратился в луч света – острый, прямой, летящий сквозь пустоту времени. «Он и до детей моих, и до их внуков дотянется – согреет своим теплом, защитит своей силой!» – неожиданно подумал Загнета и вздрогнул, услышав глухой голос боярина:
– В Родне…
Уразумев, что опоздал, Сирома не стал входить в городище, а, повернув, берегом Непры отправился к Родне. Выродок, скорее всего, остался в полоненном Киеве, подле князя, но в нынешнем положении сталкиваться с болотником было слишком опасно. Нет, на сей раз Сирома решил расправиться с ним наверняка и потому готовил для него верный капкан. Не железный – иной…
Приноравливаясь к спорому ходу волхва и шумно болтая о своих печалях и радостях, Непра бежала под крутым боком берега. У самого Киева она расходилась надвое, омывая городище со всех сторон, но уже чуть дальше городских стен вновь сливалась, и обе ее, разделенные людьми, части спешили поведать друг другу о виденном и слышанном. Больше ни в одном месте Непра не позволяла себе быть столь беспечной и шумной. Под ее плеск Сирому тоже одолевали воспоминания. Бодро шагая берегом, он вспоминал, как расстался с Рогнедой. Княгиня провела в его хижине всего два дня, но ее затуманенный мечтами о мести разум оказался легкой добычей для заговорных слов. Отпустив ее, Сирома не сомневался – она убьет Владимира… Но это потом, а нынче на его душе тяжелым грузом лежала расплата с Выродком. Как болотник уцелел, если все городище видело его мертвым, как уговорил Ярополкова воеводу помочь ему – Сирома не догадывался, но знал наверняка: пока проклятый болотник бродит по земле, ему, Сироме, не произносить имя своего бога. Он не смог даже зайти перед уходом в Велесово капище – был недостоин…
Стены Родни встали перед жрецом уже к закату. Словно опоясав маленькое, стоящее на холме, меж двух рек, городище огненным ожерельем, его окружили походные костры Владимировых воинов. Глядя с пригорка на их молчаливый, тревожный свет, Сирома поморщился. Добрыня был умен… Верно, по его совету, не теряя даром драгоценного времени, мальчишка-князь отправил за братом свою дружину и сам, оставшись в Киеве, просто поджидал, когда измученный долгой осадой Ярополк запросит пощады. И он сделает это, если Сирома не успеет помочь…
Вздохнув, жрец подбросил на плече тощий мешок и отправился к мигающей неподалеку точке костра. Заслышав чужие шаги, увлеченно беседовавшие у огня вой дружно вскинулись, похватали отложенное оружие. Их привязанные чуть поодаль кони, напугавшись резких воплей хозяев, захрапели, переступая спеленутыми ногами.
– Не надо, не надо, – прикидываясь испуганным, забормотал Сирома. Произнося робкие слова приветствия, он быстро оглядел собравшихся. Ни одного знакомого лица – настоящая удача!
– Ты кто таков, мужичок? Откуда взялся? – опустив копье, поинтересовался один из воев – большеусый красноносый урманин. А может, это от всполохов костра его нос казался таким красным?
– Я охотник, из мерян, – указывая на меркан, выдавил Сирома. – Ходил к брату… Шел себе, шел, вдруг, глядь – костры…
– Эх, дядя, угораздило ж тебя в пекло влезть… – начал было пояснять ему большеусый, но другой ратник, чуть пониже ростом, с плоским, будто блин, лицом перебил его:
– Ты, мужик, ступай, куда шел! Тут без тебя обойдутся.
– Как скажешь, хоробр, – покорно склонил голову Сирома. Оглядевшись, он уже сумел разобраться, что налетел на сторожевой пост, а значит, дальше путь к Родне будет открыт. Оставалось лишь пройти мимо этих придирчиво оглядывающих его караульных.
Демонстративно отвернувшись, и ломая кусты, он двинулся прочь, но, не отходя далеко, затаился в ложбинке, где топтались кони стражей и куда доносились голоса сидящих у огня хоробров.
– Экий потешный! – сказал ему вслед большеусый урманин.
– Может, и потешный, а я всяким не доверяю, – грубо оборвал его разглагольствования старший, тот, что прогнал Сирому. – Добрыня велел никого в городище не пускать и никого из него не выпускать, так что ты, Олаф, делай свое дело и не болтай попусту.
– Тьфу ты! – ввязался в разговор третий, по голосу самый молодой ратник. – Ты, Загнета, сколь годов служишь, а Добрыню будто собака слушаешься! Иль не замечаешь, что нынче он все по слову болотного колдуна делает?
– Может, Выродок и колдун, только мысли у него куда как умнее твоих, – обиженно отозвался Загнета. – Вон ты каждый вечер у костра греешься, а он в городище средь наших врагов шастает, жизнью своей ради княжьего блага рискует.
– Как же, станет он ею рисковать! – пренебрежительно заворчал молодой. – У него на роже написано, что он Морене родной брат, – чего ему бояться?! Кабы я таков был, тоже каждый вечер под Ярополковыми окнами шлялся бы! Только, думаю, он не о княжьем благе печется…
– А о чьем же?
Не веря в подобную удачу, Сирома перестал вслушиваться. Выродок ходит в Родню! Сам лазает в ловушку, только до сей поры не нашлось руки, чтоб ее захлопнуть. Ну что ж, нынче эта рука появится!
Не помня себя от радости, жрец поднялся, чтоб скорей идти. Кони стражей шарахнулись.
– Кто идет? – вскинулся на ноги большеусый. Двое других молча двинулись на подозрительный звук, осторожно обходя его со стороны. Медлить дальше было нельзя. Сирома вытянул из котомки белесую травку, сильно растер ее в ладонях и слизнул раскрошившийся стебель. Большеусый почти вплотную подошел к его укрытию, но темнота мешала вою разглядеть Сирому. Взвыв, жрец подскочил и, уже в воздухе шепча слова заклятия, кувырнулся через направленное на него копье стража. От неожиданности тот отпрянул и заорал. Гибким кошачьим силуэтом Сирома скользнул в кусты, большими прыжками понесся к городищу. Выскочившие на крик Олафа вои дружно гаркнули:
– Стой!
Олаф и сам ничего не понял. Шел, шел и вдруг!.. То ли кот, то ли человек… Недоуменно помотав большой головой, он сглотнул застрявший в горле ком и признался:
– Ох, ребята! Впервые этакое примерещилось…
– Чего?
Олаф еще раз глянул в кусты, зябко повел плечами. Этот ужас следовало немедленно забыть, а то недолго и ума лишиться.
– Пойдем-ка к огню ближе. Холодновато что-то…
– Ты не виляй! – резко велел ему Загнета. – Говори, чего орал?
– Да понимаешь, – смущенно копаясь пятерней в затылке, пояснил Олаф, – показалось, будто выскочил из-за кустов тот самый охотник, что недавно у нашего костра сидел, о землю ударился и кошкой обернулся. Вон туда, к городищу помчался…
– Кто? Охотник? – недоверчиво вглядываясь в темноту, спросил молодой.
– Да! То есть нет… – Окончательно запутавшись, Олаф сморгнул и честно признался: – Кот. А охотник мне лишь примерещился.
– Так ты это из-за кота шум поднял?
– Нет! То есть да…
Старший страж вздохнул, приобнял растерянного урманина за плечи:
– Пойдем-ка к огню, Олаф. А то ты в наших землях наслушался всяких баек… Уж коты мерещатся.
Подчиняясь его уверенной руке, Олаф направился к городищу, но, отойдя на пару шагов, вывернулся и ринулся к кустам:
– Нет, это точно он!
– Кто – он? – уже насмешливо крикнул ему вслед старший. – Кот?
Не отвечая, Олаф зашуршал ветками и вдруг, вскинув вверх руку, торжествующе завопил:
– Я же говорил! Он это был! Он! Недоумевая, стражи подошли поближе. В горделиво вздернутой руке урманина жалким кулем висела котомка незнакомого охотника.
– Неладное тут, – любовно оглаживая находку, заявил урманин.
– И верно, что-то не так, – задумчиво согласился старший. – Куда ж это наш поздний гость без своей сумы отправился?
– А давайте сию суму Добрыне отнесем иль Выродку, – предложил молодой. Ему не хотелось всю ночь гадать, куда и как ушел странный охотник. – Пусть они головы ломают. А наше дело сторожить да обо всем докладывать.
– И то верно, – Загнета вскинул суму на плечо и, шагнув в темноту, забренчал там упряжью. Через мгновение статный, в белых отметинах, жеребец вынес его на свет. Застоявшийся конь рыл копытами землю и, норовя лететь вперед, грыз удила.
– Я до света обернусь! Ждите! – не сдержав его, выкрикнул Загнета и, провожаемый завистливыми взглядами товарищей, скрылся в лесу.
Впервые лес показался ему страшным. Раньше Загнета никогда не боялся темноты, но на сей раз слова урманина о перекинувшемся колдуне смутили его. Загнета был из лопарей, а всем ведомо, что лопарь и колдун – почти одно и то же. С малолетства Загнета верил в духов и завидовал тем, кто умел с ними разговаривать. А в его роду это умели только женщины – его сестра, бабка, мать… И, силясь стать кем-то, куда более значимым, чем они, Загнета пошел в дружину Владимира. Казавшаяся сперва сложной служба вскоре пришлась ему по душе, а спустя несколько лет он уже не мыслил себя без оружия и надежной кольчуги на груди.
Вот и нынче, вылетев к городищу, он первым делом углядел гордо прохаживающегося на деревянной высокой вышке сторожевого.
– Я к Владимиру! – не останавливаясь, выкрикнул ему. Загнета. Признав своего, сторожевой приветственно вскинул руку. Нынче служба была легкой – ему не приходилось открывать и закрывать ворота перед каждым встречным. Владимир никого не желал бояться, да и кого бы он мог опасаться? Преданные, как они считали, Ярополком киевляне сами впустили его в город, струсивший брат сидел под присмотром в Родне, а киевские бояре только и ждали, чем бы угодить новому князю.
Беспрепятственно подъехав к княжьему терему и с объяснениями миновав двух княжьих гридней, Загнета ворвался в палаты Владимира. Его появления никто не заметил – в горнице было довольно людно. За большим дубовым столом, где совсем недавно пировал и веселился Ярополк, сидели киевские бояре и нарочитые Владимира. Во главе стола, гневно хмуря густые брови, возвышался Добрыня, а у его плеча невысоким и хрупким подростком примостился сам киевский князь.
– А я говорю – прощу ее! – склонившись к боярам и упираясь в стол крепко сжатыми кулаками, сказал он.
– Она Ярополка любит, князь, – настойчиво возразил ему маленький и тощий боярин в куньей шапке, сидевший под самым Владимиром. – И нынче неспроста прощения молит – затевает что-то. Наш городище славен, велик. И ворота мы тебе отворили потому, как разрухи убоялись, а коли Рогнеда в него ступит – быть беде! Она еще и красного петуха под твой терем пустит…
– Нет! Вот грамота.. – затряс рукой перед узким остроносым лицом спорщика Владимир и, обернувшись к Добрыне, взвизгнул: – Где грамота?
– Вот. – Неторопливый дядька князя вытянул из-за пазухи свиток и разгладил его на столе, аккуратно прижимая концы большими заскорузлыми пальцами.
– Да! Вот! – подхватил Владимир. – Она пишет: «Я, князь, по девичьей глупости убежала и за два дня с тобой в разлуке так намаялась, что жизнь стала не мила… Гориславой себя зовут. Молю, не лишай меня своей милости – прими обратно и прости, коли сможешь…» – Он запнулся, а затем победоносно оглядел собравшихся. – А еще пишет, что будет мне коли не доброй женой, то хотя бы верной рабой!
– Это слова… Только слова, – отозвался маленький боярин.
– Слова?! Ты, Помежа, что можешь понимать в ее словах?! Она рабой мне стать пообещала! Она – княжья дочь! Ее слово – что камень, не твоему чета! Она двум князьям, как ты, не служила!
– А ты не кипятись. – Отодвинувшись от разгневанного князя, маленький Помежа насупил брови. – Что на меня орать – ты вон у любого спроси – не примет ее наш городище!
– Что верно, то верно, – встал со своего места высокий киевлянин с окладистой бородой до пояса. – Я ее нрав ведаю, она нам измены не простит… Я против! А коли приведешь ее – все городище тебе врагом станет.
– Да кто ты такой?! – налетел на него Владимир. Легко, одной рукой Добрыня сгреб разбушевавшегося племянника в охапку, подтянул его к себе и что-то зашептал на ухо. Сперва Владимир бился в его объятиях, затем затих, а потом устало склонил голову: – Вот и стрый мой с вами заодно… Ладно, будь по-вашему! Не желаю я с теми, кто мне Киев отворил, из-за девки ссориться. Пусть Рогнеда останется в своих кривичских землях, пусть поживет покуда в Изяславле. А там видно будет!
Пользуясь наступившим затишьем, Загнета шагнул вперед:
– Я к тебе из Родни, светлый князь. Погрузившись в свои мысли, Владимир не сразу расслышал его слова, а когда расслышал – белкой подскочил и, заглядывая в глаза, затряс за плечи:
– Что, брат смирился?!
– Нет, – смущенно разглядывая половицы, забормотал вой. После услышанного в горнице история с сумой и сама она, зажатая в его неловких пальцах, казались ему мелкими и незначительными. Стоило ли из-за подобного пустяка беспокоить князя? У того и без этой сумки дел невпроворот, – похоже, решив воротиться, Рогнеда прислала грамоту, и с боярами что ни день, то ссоры… Какая тут сумка! Но Владимир ждал ответа, и, протягивая вперед жалкий мешок незнакомца, давясь словами, Загнета принялся рассказывать свою историю. Слушали его молча, не дыша, и, окончательно сбившись под пристальным вниманием столь важных людей, Загнета смолк. Стыдился и глаза-то от пола оторвать…
– Значит, говоришь, охотник котом обратился и сумку забыл? – раздался прямо над его ухом строгий голос князя.
– Да.
Первым прыснул кто-то из бояр, затем смех подхватил еще один, и вскоре, забыв ссору, вся горница дружно хохотала, перекатывая веселье от одного конца стола к другому. Красный, будто вареный рак, Загнета поднял голову.
Согнувшись, как от удара в живот, опираясь на стол локтями и всхлипывая, Владимир давился смехом. Его побагровевшее лицо чуть не лопалось от веселья:
– Котом! Ха-ха-ха! Охотник! Хоробра напугал! Кот… Моего хоробра!
Ему вторили бояре. Не в силах выносить их обидного смеха, Загнета схватил со стола суму и ринулся наружу. Обида и злость душили его, и, даже садясь на коня, он продолжал слышать доносящиеся из княжьей горницы веселые голоса.
– Эй, погоди! – Чья-то сильная рука прихватила его за стремя, потянула назад. Загнета обернулся.
Совершенно серьезный Добрыня стоял возле него, протягивал руку:
– Дай-ка мне эту суму. Я ее Выродку покажу, когда воротится. Она не так проста, как думается… Я это за версту чую. А тебе за верную службу низкий поклон.
В сердце Загнеты хлынула волна благодарности. Недаром он всегда верил в ум и справедливость Добрыни! Не умея выразить своих чувств, он опустил суму в протянутую ладонь боярина и робко прошептал:
– А нынче где Выродок?
Добрыня всмотрелся в его лицо, слегка качнул седой головой в сторону серебрящейся под луной Непры:
– Недалеко…
Бледный диск луны выплыл из-за облаков, окатил лицо Добрыни печальным светом. На миг Загнете показалось, что боярин сам превратился в луч света – острый, прямой, летящий сквозь пустоту времени. «Он и до детей моих, и до их внуков дотянется – согреет своим теплом, защитит своей силой!» – неожиданно подумал Загнета и вздрогнул, услышав глухой голос боярина:
– В Родне…
ГЛАВА 42
Горыня пришел в Варяжкину избу поздним вечером, когда последние ленивые петухи уже оторали вечернюю зарю, и, проверяя, все ли в порядке, караульные на стенах принялись звучно окрикивать друг друга.
Принеся с собой частичку холодного осеннего ветра, Сторожевой ввалился в горницу. Оглядев позднего гостя, нарочитый поежился. С тех пор как покинул Киев, он замерзал все чаще. Может, оттого, что в Родне не нашлось ничего согревающего его душу и даже ветер гладил кожу каким-то предсмертным дыханием?
– Что хмуришься? – с порога осведомился Горыня и, подойдя ближе, небрежно хлопнул по столу широкой и тяжелой, словно кузнечная кувалда, ладонью. – Помирать тоже следует с песнями!
– Разве что помирать… – печально откликнулся нарочитый.
Пока они шли, да нет, не шли – бежали в Родню, спешно подгоняя обозы с провизией, усталых людей и лошадей, он успел сдружиться с Горыней. С виду нелюдимый и строгий, Сторожевой на деле оказался веселым и добродушным мужиком, вот только говорил мало. Зато если говорил, то непременно вовремя и самую суть. Варяжко нравились и его едкие замечания, и непреклонный, въедливый норов и прямолинейная грубость его высказываний. Не понимая столь странной Дружбы, Рамин обходил Сторожевого стороной и часто советовал нарочитому:
Принеся с собой частичку холодного осеннего ветра, Сторожевой ввалился в горницу. Оглядев позднего гостя, нарочитый поежился. С тех пор как покинул Киев, он замерзал все чаще. Может, оттого, что в Родне не нашлось ничего согревающего его душу и даже ветер гладил кожу каким-то предсмертным дыханием?
– Что хмуришься? – с порога осведомился Горыня и, подойдя ближе, небрежно хлопнул по столу широкой и тяжелой, словно кузнечная кувалда, ладонью. – Помирать тоже следует с песнями!
– Разве что помирать… – печально откликнулся нарочитый.
Пока они шли, да нет, не шли – бежали в Родню, спешно подгоняя обозы с провизией, усталых людей и лошадей, он успел сдружиться с Горыней. С виду нелюдимый и строгий, Сторожевой на деле оказался веселым и добродушным мужиком, вот только говорил мало. Зато если говорил, то непременно вовремя и самую суть. Варяжко нравились и его едкие замечания, и непреклонный, въедливый норов и прямолинейная грубость его высказываний. Не понимая столь странной Дружбы, Рамин обходил Сторожевого стороной и часто советовал нарочитому: