Страница:
Я решил, что он опять перепутал слова, но, проверив по словарю, понял, что не так уж он и ошибся.
Отправляясь на встречу с Сатаной, которую он назначил мне в клубе «Реформ», я прихватил письмо и чек. Я заметил, что отец сильно постарел за годы, прошедшие с той поры, когда он явился к нам троим в сопровождении моей невыносимой тетки.
Он поджидал меня в баре и первым делом с укоризной спросил:
— Почему ты не сообщил мне, что Лайза в больнице?
Я ответил не менее резко:
— А я не думал, что тебя это может интересовать. Как ты узнал?
— Да от этой твоей тетки — она всегда все знает. Возможно, кто-то из жильцов рассказал ей. А ты, видно, считаешь, что у Сатаны никаких человеческих чувств уже не может быть.
— Я должен считать иначе?
— Ладно, не будем. Давай выпьем. Я полагаю, ты пьешь. Ты же все-таки мой сын.
Я привык пить только пиво, так как ничего другого позволить себе не мог, но внезапно мне вспомнился Капитан в первый день нашего знакомства, и я сказал:
— Джин с тоником.
— А мне большую порцию водки, — сказал отец бармену и бросил через плечо: — Доживешь до моих лет, поймешь, что доброе спиртное не стоит разбавлять шипучкой.
— Я пришел не для того, чтобы учиться пить.
— А для чего же ты пришел? За деньгами?
— Нет, тут я держусь на плаву. Еле-еле, но держусь.
— А наш друг — ты знаешь, о ком я, — как его теперь зовут? Он очень расстроен по поводу Лайзы?
— В данный момент его зовут Карвер, и он еще ничего не знает про Лайзу. Он сейчас где-то в Панаме.
— В Панаме? Значит, на этот раз он действительно залез в такое место, где его не достанешь. Что же он натворил, чтоб забираться в такую даль?
— Дела у него, по-моему, идут преотлично. У меня тут письмо от него вместе с чеком — оно пришло после того, как Лайзу увезли в больницу. Он хочет, чтоб она приехала к нему… а потом и я тоже.
Я протянул Сатане конверт.
— В этих маленьких странах, — заметил отец, — всегда такие красивые марки. Но, правда, им больше и торговать-то нечем. — И добавил: — Здесь нет штемпеля. Это письмо кто-то привез.
Он подвел меня к дивану, сел сам и принялся читать письмо.
— Ты послал телеграмму Карверу в этот апартамент триста шестьдесят один? — спросил он.
— Нет еще. Я не знаю, как быть с чеком, если Лайза умрет. Порвать, что ли?
— Да разве можно рвать деньги! — сказал мой отец. — Деньги — штука хорошая. Они не знают, что такое мораль. Лучше не сообщай ему про Лайзу. А то он еще приостановит выплату денег по чеку. — Этот чек, который Сатана долго и внимательно рассматривал, явно интересовал его больше письма. — Значит, выдан на предъявителя? — продолжал он, размышляя вслух. — Такое в наши дни не часто увидишь. Почему он не проставил ее фамилии? Наверное, решил, что ребята из Налогового управления станут донимать ее. А может, просто для конспирации. Он ведь обожал конспирацию. — Такое было впечатление, что отцу доставляло удовольствие просто держать в руках чек. — Лондонский и Монреальский Банк. Адрес отделения в Панаме. Очень надеюсь, что Лондонский филиал примет у тебя этот чек.
— Капитан ведь прислал его Лайзе, а не мне.
— Кстати, он мне должен пятьдесят фунтов. Если ты получишь деньги по чеку, то сможешь вернуть мне долг. Всего пятьдесят фунтов из полутора тысяч. — Эта идея явно пришлась ему по душе.
— Но это же будет жульничеством по отношению к нему, не так ли?
— А как, ты думаешь, он заполучил эти денежки? Что он их — заработал? Сомневаюсь, чтобы Капитан (вы ведь оба все время так его называете?), так вот, я сомневаюсь, чтобы Капитан хоть раз в жизни что-то честно заработал. Пошли пообедаем и заодно тщательно обсудим этот любопытный, с точки зрения морали, вопрос.
Второй раз в жизни я начинал трапезу с копченой лососины. Вкус ее побудил меня с симпатией вспомнить о Капитане. Отец молчал (возможно, размышляя над тем, что морально, а что — нет), и для поддержания беседы я осведомился о здоровье тетки.
— Хуже некуда, — сказал отец.
Я решил, что в почтенной атмосфере клуба «Реформ» хорошие манеры требуют, чтобы я покривил душой.
— Весьма сочувствую, — сказал я.
— Собственно, — облегченно вздохнув, продолжал отец, — она позавчера умерла. Сразу после того, как позвонила мне и сказала, что Лайза в больнице. Всю жизнь была стервой — до последней своей минуты. Ни тебе, ни мне ничего не оставила. Все пошло приюту для бездомных собак.
— А я ничего от нее и не ждал. В конце-то концов…
— Она была много хуже своей сестрички — я хочу сказать, твоей матери, — а это кое о чем говорит. Благодари меня, что тогда, много лет назад, она не наслала на тебя полицию, а только наняла частного сыщика. Я ей сказал, что, обратись она в суд, я выступлю против нее. По закону опекуном-то твоим ведь был я. Так что она с помощью своего сыщика могла только пытаться найти доказательства, что Лайза не способна тебя воспитывать. К счастью для тебя, у нее из этой затеи ничего не вышло.
— А ты проиграл меня в шахматы или в трик-трак? Нечего сказать, хорош отец!
— Я же знал, что тебе плохо у тетки. А деньги для меня были тогда проблемой. Твоя школа немало мне стоила, да были и другие траты. А Лайза — она женщина хорошая, и к тому же ей так хотелось иметь ребенка. Мне — нет. Для меня одного наследника было вполне достаточно. Я выложил доктору кучу денег, а он плохо сделал свое дело. Ну а Капитан — он по-своему не такой уж и плохой малый. Немного, конечно, враль и немного мошенник. Там, где дело касается денег, верить ему нельзя, но кому, черт подери, можно верить, когда дело касается денег? Так что я сделал как лучше для вас обоих, когда оставил тебя у Лайзы, и жаловаться тебе не на что — особенно если у тебя примут к оплате этот чек. А не будешь раскрывать карты — и еще от него получишь, причем куда больше, чем получил бы от меня.
— Он что же, все время нам врал?
— Я не знаю, какие сказки он вам рассказывал. У него всегда было их полно — выбирай любую.
— Как он бежал от немцев…
— Ну, я думаю, он наверняка от них бежал, если только действительно был в плену, а похоже, что был.
— Он такие странные употребляет слова. Я обычно отыскиваю их в словаре, но смысл не всегда понимаю.
— Он мне как-то рассказал, что в тюрьме у него была одна-единственная книжка — половина английского словаря. Другая половина пошла на подтирку. Раз он знает такое слово, как «насладительная», значит, он дошел до буквы "н".
— Да, у него и на "с" слова есть. Как-то он употребил такое слово — забыл сейчас, помню только, что оно означает «похожий на шар».
— А на букву "э" он знает слова?
— По моему, одно какое-то слово было.
— Тогда, значит, он читал вторую половину словаря.
— А как он бежал из плена?
Я думал, что по крайней мере снова услышу историю перехода через Пиренеи.
— Он никогда подробно не рассказывал. Подробности — штука опасная, когда ты врешь. Но, по-моему, мужик он шустрый: одна нога здесь, другая там. Можно сказать, это нас и свело.
Подошел официант, чтобы убрать тарелки, и Сатана на какое-то время занялся изучением меню.
— Холодный ростбиф всегда хорош, если он с кровью, как я люблю, — сказал он. — А на местное вино можно вполне положиться.
Если деньги и были для него когда-то проблемой, то он, видимо, благополучно ее решил.
— А как вы познакомились? — спросил я. Интересовал меня при этом не мой отец, а Капитан.
— Это было после того, как умерла твоя мать. Не могу сказать, чтоб я по ней тосковал: мы уже многие годы не ладили. Собственно, с самого твоего рождения, которое — ты уж меня извини — было в тот момент и психологической ошибкой, и следствием моей небрежности. Словом, после этого я, так сказать, огляделся и начал жить с Лайзой — не то чтобы жить вместе, а так, проводить время. Славная она была девчонка, понимала, что это у нас не навсегда, а в том, что случилось, виноват хирург… хотя, конечно, твоя тетка всю вину взвалила на меня, и Лайза была очень расстроена. Я и не представлял себе, что ей так хотелось иметь этого чертова ребенка, — понял, только когда она потеряла его.
— Я же спрашивал тебя про Капитана, а не про Лайзу.
— Да-да. Как же он теперь себя называет?
— Ты же видел его подпись на письме. Карвер.
— Лучше будем по-прежнему звать его Капитаном. Легче запомнить. Тебя интересует, как мы познакомились. Что-то у меня мысли путаются. Все из-за обеда. И с тобой так будет, когда поживешь с мое. Голова толком не работает — вот так же было со мной и в тот вечер, когда мы после хорошего ужина сели играть в шахматы. Почему он говорит, что это был трик-трак? Иной раз, мне кажется, он врет, просто чтоб соврать. А может, хочет, чтоб все было в тайне.
— В тайне от кого?
— О, не обязательно от полиции. Возможно, от самого себя. Так о чем мы говорили?
— Ты собирался рассказать мне, как вы в первый раз встретились.
— Ах, да, собственно, произошло это в подземке, между Лейстер-сквер и Ковент-Гарден. Можно сказать, вполне подходящее место — подземка. Было поздно — около полуночи, и на платформе находилось всего несколько человек — собственно, только я ждал, когда откроются двери на выход, да какой-то человек читал газету, и еще был мальчишка — совсем мальчишка, не старше шестнадцати; он подошел ко мне и сказал: «Кошелек или жизнь». (Наверно, слышал это по телевизору или прочел в каком-нибудь детском журнальчике.) Я рассмеялся и повернулся к нему спиной, тут я услышал, как что-то звякнуло об пол, и там лежал нож, а чей-то голос произнес: «Пошел отсюда, паршивец», и это, как ты понимаешь, был Капитан. Шустрый был: одна нога тут, другая там, как я тебе говорил. Он сказал мне тогда: «Молодые ребята — самые опасные. Они не раздумывают». Я, конечно, поблагодарил его, и на другой день мы встретились неподалеку от того места в «Солсбери», на Сент-Мартинз-лейн, посидели, выпили, и он сказал, что едет на север Лондона, почти рядом со мной, наниматься на работу, ну и я, конечно, предложил ему у меня переночевать. Он ночевал у меня целую неделю и, похоже, вовсе не спешил приступать к работе — если она вообще была. Вот тогда-то он и познакомился с Лайзой. Она была на пятом месяце, и я думать не думал, что он воспылает к ней. Нельзя сказать, чтоб она выглядела наилучшим образом. Ну а дальше ты знаешь, как все развивалось.
— Я мало что знаю.
— После аборта она уехала с ним. Должно быть, написала ему, как только поднялась на ноги. Надо сказать, мне это немало облегчило дело: она ведь была совсем никудышная, когда вышла из больницы.
— Вы же любили друг друга. Это не могло не быть ударом для тебя.
— Я бы так не сказал — любили, просто спали в одной кровати. А эти слова «любовь», «любовники» оставь для колонки светских сплетен. Она же надула меня, когда решила завести ребенка. Может, думала заставить меня жениться, но я вовсе не собирался делать такую глупость. Я сказал, что оплачу ей аборт, но давать деньги на ребенка не стану. С меня и одного вполне достаточно — тебя. В те дни этот ее аборт кучу денег мне стоил — такие вещи были ведь не совсем законны, и не моя вина, что получилось неладно и Лайза больше не могла иметь детей. Когда она об этом узнала, то, видно, впала в отчаяние и вспомнила про Капитана. Уж очень он был убедительно добрый. Он ведь может в чем угодно убедить — особенно когда врет.
— И ты не ревновал?
— Ревновал бедняжку Лайзу? Да никогда в жизни. Дай-ка мне еще раз посмотреть это письмо.
Теперь он более внимательно перечитал его.
— Что это за чертовщина насчет мулов? Не собирается же твой Капитан стать фермером — он не из таких.
— По-моему… Я, конечно, не уверен… когда я был маленьким, он рассказывал мне про Дрейка — как тот захватывал караваны мулов, на которых везли золото через Панаму.
— Панаму… караваны с золотом… не думаешь же ты?..
— О нет, едва ли золото перевозят теперь на мулах. Это просто образное выражение… словом…
— Словом — что?
— Я думаю, он думает… — Такое впечатление, что стоит сказать «думаю», как следом рождается другое «думаю». Эти «думаю» плодятся как кролики… есть еще «я недоумевал».
Отец спросил:
— Так что же ты думаешь?
— Я думаю, он верит, что сделает большие деньги.
— Сомневаюсь, чтобы у Капитана это когда-либо получилось. Но вернемся к чеку…
— Ты думаешь… — Опять это «думаешь». -…мне следует получить по нему? Если Лайза умрет.
— Я бы не стал этого дожидаться. Ты сумеешь распорядиться деньгами куда лучше бедняжки Лайзы. Но будь осторожен. Капитан из людей опасных. Не знаю, почему я так говорю. Просто инстинкт подсказывает. И то, как он обошелся с тем парнишкой в подземке. Подземка. Он из тех, кто действует, так сказать, под землей, в подполье.
— И все же…
— Ты ведь довольно долго жил с Капитаном. Он стал бы колебаться и раздумывать, получать ли деньги по чеку, если выплата по нему может быть приостановлена?
Я пораскинул мозгами и решил, что Сатана прав.
Прежде чем уйти из клуба, я спросил отца:
— Ты навестишь Лайзу?
— Нет, — сказал он, — мне это ни к чему, да и ей, безусловно, тоже.
Деньги по чеку я получил после изрядных проволочек (должно быть, банк дозванивался в Панаму, а семичасовая разница во времени едва ли облегчала дело). Мне было в известной мере стыдно, но это чувство было таким поверхностным, что мигом испарилось, как только я выплатил отцу пятьдесят фунтов. Воспользовавшись моим новообретенным богатством, я даже устроил себе пир из копченой лососины и сухого бордо в одном из ресторанов Сохо, который при обычных условиях был бы мне не по карману, но еда в одиночестве не принесла того удовольствия, какого я ожидал. И не из-за денег, а, наверное, из-за мысли, что я так еще и не написал Капитану о болезни Лайзы, о том, что она, по всей вероятности, даже находится на пороге смерти.
Вскоре после этого маленького праздника, который я себе устроил, пришло новое письмо с пометкой «Срочное». Его принесли, как раз когда я садился завтракать — пить чай с гренками, и я не сделал ни глотка, не съел ни крошки, пока дважды не перечитал его.
Мне пришла в голову одна параллель, и я вынул из папки, лежавшей на моем столе, черновик письма, написанного мною год тому назад. Когда дело касалось любовных писем, я всегда набрасывал сначала черновик, и это послание было адресовано девушке по имени Клара, в которую, как мне казалось в ту пору, я был влюблен; я недоумевал — опять «недоумевал», — не было ли у Капитана тоже такой привычки писать черновики и не может ли так быть, что он послал Лайзе не тот экземпляр, ибо письмо его было уж очень похоже на предварительный набросок, не предназначенный для чужих глаз? В конечном счете в черновиках нет ничего плохого. Я всегда делаю черновые наброски, когда пишу статью. В обоих случаях — будь то любовное письмо или статья — я усиленно тружусь над тем, чтобы произвести максимум впечатления на читателя. Даже поэт, сказал я себе, пишет черновики, и ни один критик не обвиняет его за это в неискренности. Поэт часто сохраняет свои черновики, и, случается, их публикуют после его смерти. А вот черновики Капитана, подумал я, судя по окончательному варианту — если это был окончательный вариант, — пожалуй, действительно настолько неотшлифованны, что их едва ли кто-то станет публиковать.
Я перечитал свое письмо с известной ностальгией. Оно начиналось так: «Всякий раз, ложась в постель (меня поразило сходство между этой фразой и тем, что писал Капитан), я вытягиваю руку и пытаюсь представить себе, что я ласкаю тебя, самые сокровенные твои местечки…»
Что ж, подумал я, мое письмо, конечно, далеко не поэтическое, но оно ведь и было написано — как бы это грубо ни звучало — с целью возбудить и Клару, и себя самого. Я писал в своем стиле, но не менее искренне, чем Капитан, — быть может, даже искреннее. Я ничего не опустил приличий ради. Написал, стремясь доставить удовольствие нам обоим, и к черту приличия.
Но почему, спрашивал я себя, почему я так зол на Капитана? И я понял, что от сопоставления этих двух писем мне стало стыдно. Стыдно потому, что я больше не испытываю желания протянуть руку и приласкать Клару, когда ложусь в постель, и даже не тружусь ей написать. Я расстался с нею — вернее, мы расстались — недели через две-три после того, как я написал то письмо. Любовь я воспринимал как эпидемию гриппа, которая налетает и так же быстро проходит. Каждый роман был своего рода вакциной. Он помогал легче пережить следующую эпидемию.
Я в третий раз перечитал письмо Капитана. «Не проходит и часа, чтобы я не тосковал по тебе». Уж эта-то фраза никак не могла быть правдой, но зачем Капитан упорно громоздил подобную сентиментальную ложь — какой от нее прок, если он был далеко, в Панаме, а Лайза Сидела в своем подвале в Кэмден-Тауне? Он уже столько лет обманывал Лайзу в письмах, тогда как я грешил против правды всего несколько месяцев, преувеличенно изображая свои чувства. Кто же из нас был большим лжецом? Безусловно, Капитан, удерживавший Лайзу в плену своей ложью и лишавший ее свободы в благодарность за преданность!
Мое раздражение против Капитана не проходило, пока я не задался вопросом: не говорит ли во мне зависть — зависть человека, никогда не знавшего настоящей любви?
Меня вызвали, и я поехал в больницу. Лайза впала в кому и на другой день скончалась. Оставалось лишь похоронить ее. Никакого завещания она не оставила: если у нее и были деньги, они лежали на каком-то неизвестном счету. Оплатив неизбежные расходы, я сказал себе, что ничего ей больше не должен, а несколько дней спустя отправил Карверу на этот таинственный апартамент телеграмму за подписью Лайзы. Я сказал себе, что так будет, безусловно, милосерднее, если я сам все сообщу Капитану. Телеграмма гласила: «Джим вылетел Панаму. Он все объяснит. Время прибытия, номер рейса и т.д. Целую». Я зачеркнул слово «целую». Она едва ли употребила бы его.
Мне надоело быть журналистом-поденщиком. Снова захотелось стать писателем. Я даже взял и выправил эту повесть о моем детстве. Когда-нибудь она найдет издателя. Я еще не представлял себе, каким будет конец, но решил по крайней мере довести повествование до сегодняшнего дня, что и сделал. Буду продолжать писать, как писал бы дневник, и, кто знает, какая у меня получится концовка, когда я встречусь с Капитаном на этой неведомой мне земле Панамы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
8
Отправляясь на встречу с Сатаной, которую он назначил мне в клубе «Реформ», я прихватил письмо и чек. Я заметил, что отец сильно постарел за годы, прошедшие с той поры, когда он явился к нам троим в сопровождении моей невыносимой тетки.
Он поджидал меня в баре и первым делом с укоризной спросил:
— Почему ты не сообщил мне, что Лайза в больнице?
Я ответил не менее резко:
— А я не думал, что тебя это может интересовать. Как ты узнал?
— Да от этой твоей тетки — она всегда все знает. Возможно, кто-то из жильцов рассказал ей. А ты, видно, считаешь, что у Сатаны никаких человеческих чувств уже не может быть.
— Я должен считать иначе?
— Ладно, не будем. Давай выпьем. Я полагаю, ты пьешь. Ты же все-таки мой сын.
Я привык пить только пиво, так как ничего другого позволить себе не мог, но внезапно мне вспомнился Капитан в первый день нашего знакомства, и я сказал:
— Джин с тоником.
— А мне большую порцию водки, — сказал отец бармену и бросил через плечо: — Доживешь до моих лет, поймешь, что доброе спиртное не стоит разбавлять шипучкой.
— Я пришел не для того, чтобы учиться пить.
— А для чего же ты пришел? За деньгами?
— Нет, тут я держусь на плаву. Еле-еле, но держусь.
— А наш друг — ты знаешь, о ком я, — как его теперь зовут? Он очень расстроен по поводу Лайзы?
— В данный момент его зовут Карвер, и он еще ничего не знает про Лайзу. Он сейчас где-то в Панаме.
— В Панаме? Значит, на этот раз он действительно залез в такое место, где его не достанешь. Что же он натворил, чтоб забираться в такую даль?
— Дела у него, по-моему, идут преотлично. У меня тут письмо от него вместе с чеком — оно пришло после того, как Лайзу увезли в больницу. Он хочет, чтоб она приехала к нему… а потом и я тоже.
Я протянул Сатане конверт.
— В этих маленьких странах, — заметил отец, — всегда такие красивые марки. Но, правда, им больше и торговать-то нечем. — И добавил: — Здесь нет штемпеля. Это письмо кто-то привез.
Он подвел меня к дивану, сел сам и принялся читать письмо.
— Ты послал телеграмму Карверу в этот апартамент триста шестьдесят один? — спросил он.
— Нет еще. Я не знаю, как быть с чеком, если Лайза умрет. Порвать, что ли?
— Да разве можно рвать деньги! — сказал мой отец. — Деньги — штука хорошая. Они не знают, что такое мораль. Лучше не сообщай ему про Лайзу. А то он еще приостановит выплату денег по чеку. — Этот чек, который Сатана долго и внимательно рассматривал, явно интересовал его больше письма. — Значит, выдан на предъявителя? — продолжал он, размышляя вслух. — Такое в наши дни не часто увидишь. Почему он не проставил ее фамилии? Наверное, решил, что ребята из Налогового управления станут донимать ее. А может, просто для конспирации. Он ведь обожал конспирацию. — Такое было впечатление, что отцу доставляло удовольствие просто держать в руках чек. — Лондонский и Монреальский Банк. Адрес отделения в Панаме. Очень надеюсь, что Лондонский филиал примет у тебя этот чек.
— Капитан ведь прислал его Лайзе, а не мне.
— Кстати, он мне должен пятьдесят фунтов. Если ты получишь деньги по чеку, то сможешь вернуть мне долг. Всего пятьдесят фунтов из полутора тысяч. — Эта идея явно пришлась ему по душе.
— Но это же будет жульничеством по отношению к нему, не так ли?
— А как, ты думаешь, он заполучил эти денежки? Что он их — заработал? Сомневаюсь, чтобы Капитан (вы ведь оба все время так его называете?), так вот, я сомневаюсь, чтобы Капитан хоть раз в жизни что-то честно заработал. Пошли пообедаем и заодно тщательно обсудим этот любопытный, с точки зрения морали, вопрос.
Второй раз в жизни я начинал трапезу с копченой лососины. Вкус ее побудил меня с симпатией вспомнить о Капитане. Отец молчал (возможно, размышляя над тем, что морально, а что — нет), и для поддержания беседы я осведомился о здоровье тетки.
— Хуже некуда, — сказал отец.
Я решил, что в почтенной атмосфере клуба «Реформ» хорошие манеры требуют, чтобы я покривил душой.
— Весьма сочувствую, — сказал я.
— Собственно, — облегченно вздохнув, продолжал отец, — она позавчера умерла. Сразу после того, как позвонила мне и сказала, что Лайза в больнице. Всю жизнь была стервой — до последней своей минуты. Ни тебе, ни мне ничего не оставила. Все пошло приюту для бездомных собак.
— А я ничего от нее и не ждал. В конце-то концов…
— Она была много хуже своей сестрички — я хочу сказать, твоей матери, — а это кое о чем говорит. Благодари меня, что тогда, много лет назад, она не наслала на тебя полицию, а только наняла частного сыщика. Я ей сказал, что, обратись она в суд, я выступлю против нее. По закону опекуном-то твоим ведь был я. Так что она с помощью своего сыщика могла только пытаться найти доказательства, что Лайза не способна тебя воспитывать. К счастью для тебя, у нее из этой затеи ничего не вышло.
— А ты проиграл меня в шахматы или в трик-трак? Нечего сказать, хорош отец!
— Я же знал, что тебе плохо у тетки. А деньги для меня были тогда проблемой. Твоя школа немало мне стоила, да были и другие траты. А Лайза — она женщина хорошая, и к тому же ей так хотелось иметь ребенка. Мне — нет. Для меня одного наследника было вполне достаточно. Я выложил доктору кучу денег, а он плохо сделал свое дело. Ну а Капитан — он по-своему не такой уж и плохой малый. Немного, конечно, враль и немного мошенник. Там, где дело касается денег, верить ему нельзя, но кому, черт подери, можно верить, когда дело касается денег? Так что я сделал как лучше для вас обоих, когда оставил тебя у Лайзы, и жаловаться тебе не на что — особенно если у тебя примут к оплате этот чек. А не будешь раскрывать карты — и еще от него получишь, причем куда больше, чем получил бы от меня.
— Он что же, все время нам врал?
— Я не знаю, какие сказки он вам рассказывал. У него всегда было их полно — выбирай любую.
— Как он бежал от немцев…
— Ну, я думаю, он наверняка от них бежал, если только действительно был в плену, а похоже, что был.
— Он такие странные употребляет слова. Я обычно отыскиваю их в словаре, но смысл не всегда понимаю.
— Он мне как-то рассказал, что в тюрьме у него была одна-единственная книжка — половина английского словаря. Другая половина пошла на подтирку. Раз он знает такое слово, как «насладительная», значит, он дошел до буквы "н".
— Да, у него и на "с" слова есть. Как-то он употребил такое слово — забыл сейчас, помню только, что оно означает «похожий на шар».
— А на букву "э" он знает слова?
— По моему, одно какое-то слово было.
— Тогда, значит, он читал вторую половину словаря.
— А как он бежал из плена?
Я думал, что по крайней мере снова услышу историю перехода через Пиренеи.
— Он никогда подробно не рассказывал. Подробности — штука опасная, когда ты врешь. Но, по-моему, мужик он шустрый: одна нога здесь, другая там. Можно сказать, это нас и свело.
Подошел официант, чтобы убрать тарелки, и Сатана на какое-то время занялся изучением меню.
— Холодный ростбиф всегда хорош, если он с кровью, как я люблю, — сказал он. — А на местное вино можно вполне положиться.
Если деньги и были для него когда-то проблемой, то он, видимо, благополучно ее решил.
— А как вы познакомились? — спросил я. Интересовал меня при этом не мой отец, а Капитан.
— Это было после того, как умерла твоя мать. Не могу сказать, чтоб я по ней тосковал: мы уже многие годы не ладили. Собственно, с самого твоего рождения, которое — ты уж меня извини — было в тот момент и психологической ошибкой, и следствием моей небрежности. Словом, после этого я, так сказать, огляделся и начал жить с Лайзой — не то чтобы жить вместе, а так, проводить время. Славная она была девчонка, понимала, что это у нас не навсегда, а в том, что случилось, виноват хирург… хотя, конечно, твоя тетка всю вину взвалила на меня, и Лайза была очень расстроена. Я и не представлял себе, что ей так хотелось иметь этого чертова ребенка, — понял, только когда она потеряла его.
— Я же спрашивал тебя про Капитана, а не про Лайзу.
— Да-да. Как же он теперь себя называет?
— Ты же видел его подпись на письме. Карвер.
— Лучше будем по-прежнему звать его Капитаном. Легче запомнить. Тебя интересует, как мы познакомились. Что-то у меня мысли путаются. Все из-за обеда. И с тобой так будет, когда поживешь с мое. Голова толком не работает — вот так же было со мной и в тот вечер, когда мы после хорошего ужина сели играть в шахматы. Почему он говорит, что это был трик-трак? Иной раз, мне кажется, он врет, просто чтоб соврать. А может, хочет, чтоб все было в тайне.
— В тайне от кого?
— О, не обязательно от полиции. Возможно, от самого себя. Так о чем мы говорили?
— Ты собирался рассказать мне, как вы в первый раз встретились.
— Ах, да, собственно, произошло это в подземке, между Лейстер-сквер и Ковент-Гарден. Можно сказать, вполне подходящее место — подземка. Было поздно — около полуночи, и на платформе находилось всего несколько человек — собственно, только я ждал, когда откроются двери на выход, да какой-то человек читал газету, и еще был мальчишка — совсем мальчишка, не старше шестнадцати; он подошел ко мне и сказал: «Кошелек или жизнь». (Наверно, слышал это по телевизору или прочел в каком-нибудь детском журнальчике.) Я рассмеялся и повернулся к нему спиной, тут я услышал, как что-то звякнуло об пол, и там лежал нож, а чей-то голос произнес: «Пошел отсюда, паршивец», и это, как ты понимаешь, был Капитан. Шустрый был: одна нога тут, другая там, как я тебе говорил. Он сказал мне тогда: «Молодые ребята — самые опасные. Они не раздумывают». Я, конечно, поблагодарил его, и на другой день мы встретились неподалеку от того места в «Солсбери», на Сент-Мартинз-лейн, посидели, выпили, и он сказал, что едет на север Лондона, почти рядом со мной, наниматься на работу, ну и я, конечно, предложил ему у меня переночевать. Он ночевал у меня целую неделю и, похоже, вовсе не спешил приступать к работе — если она вообще была. Вот тогда-то он и познакомился с Лайзой. Она была на пятом месяце, и я думать не думал, что он воспылает к ней. Нельзя сказать, чтоб она выглядела наилучшим образом. Ну а дальше ты знаешь, как все развивалось.
— Я мало что знаю.
— После аборта она уехала с ним. Должно быть, написала ему, как только поднялась на ноги. Надо сказать, мне это немало облегчило дело: она ведь была совсем никудышная, когда вышла из больницы.
— Вы же любили друг друга. Это не могло не быть ударом для тебя.
— Я бы так не сказал — любили, просто спали в одной кровати. А эти слова «любовь», «любовники» оставь для колонки светских сплетен. Она же надула меня, когда решила завести ребенка. Может, думала заставить меня жениться, но я вовсе не собирался делать такую глупость. Я сказал, что оплачу ей аборт, но давать деньги на ребенка не стану. С меня и одного вполне достаточно — тебя. В те дни этот ее аборт кучу денег мне стоил — такие вещи были ведь не совсем законны, и не моя вина, что получилось неладно и Лайза больше не могла иметь детей. Когда она об этом узнала, то, видно, впала в отчаяние и вспомнила про Капитана. Уж очень он был убедительно добрый. Он ведь может в чем угодно убедить — особенно когда врет.
— И ты не ревновал?
— Ревновал бедняжку Лайзу? Да никогда в жизни. Дай-ка мне еще раз посмотреть это письмо.
Теперь он более внимательно перечитал его.
— Что это за чертовщина насчет мулов? Не собирается же твой Капитан стать фермером — он не из таких.
— По-моему… Я, конечно, не уверен… когда я был маленьким, он рассказывал мне про Дрейка — как тот захватывал караваны мулов, на которых везли золото через Панаму.
— Панаму… караваны с золотом… не думаешь же ты?..
— О нет, едва ли золото перевозят теперь на мулах. Это просто образное выражение… словом…
— Словом — что?
— Я думаю, он думает… — Такое впечатление, что стоит сказать «думаю», как следом рождается другое «думаю». Эти «думаю» плодятся как кролики… есть еще «я недоумевал».
Отец спросил:
— Так что же ты думаешь?
— Я думаю, он верит, что сделает большие деньги.
— Сомневаюсь, чтобы у Капитана это когда-либо получилось. Но вернемся к чеку…
— Ты думаешь… — Опять это «думаешь». -…мне следует получить по нему? Если Лайза умрет.
— Я бы не стал этого дожидаться. Ты сумеешь распорядиться деньгами куда лучше бедняжки Лайзы. Но будь осторожен. Капитан из людей опасных. Не знаю, почему я так говорю. Просто инстинкт подсказывает. И то, как он обошелся с тем парнишкой в подземке. Подземка. Он из тех, кто действует, так сказать, под землей, в подполье.
— И все же…
— Ты ведь довольно долго жил с Капитаном. Он стал бы колебаться и раздумывать, получать ли деньги по чеку, если выплата по нему может быть приостановлена?
Я пораскинул мозгами и решил, что Сатана прав.
Прежде чем уйти из клуба, я спросил отца:
— Ты навестишь Лайзу?
— Нет, — сказал он, — мне это ни к чему, да и ей, безусловно, тоже.
Деньги по чеку я получил после изрядных проволочек (должно быть, банк дозванивался в Панаму, а семичасовая разница во времени едва ли облегчала дело). Мне было в известной мере стыдно, но это чувство было таким поверхностным, что мигом испарилось, как только я выплатил отцу пятьдесят фунтов. Воспользовавшись моим новообретенным богатством, я даже устроил себе пир из копченой лососины и сухого бордо в одном из ресторанов Сохо, который при обычных условиях был бы мне не по карману, но еда в одиночестве не принесла того удовольствия, какого я ожидал. И не из-за денег, а, наверное, из-за мысли, что я так еще и не написал Капитану о болезни Лайзы, о том, что она, по всей вероятности, даже находится на пороге смерти.
Вскоре после этого маленького праздника, который я себе устроил, пришло новое письмо с пометкой «Срочное». Его принесли, как раз когда я садился завтракать — пить чай с гренками, и я не сделал ни глотка, не съел ни крошки, пока дважды не перечитал его.
"Бесценная моя Лайза, пожалуй, тебе все-таки пока не следует сюда приезжать. Есть некоторые сложности — затруднения, — а я не хочу, чтобы тебе хоть в чем-то было не по себе. Надеюсь, ты получила деньги по чеку, который я тебе выслал, потому что из-за этих сложностей я пока не могу ничего больше тебе послать. Напишу тебе снова, как только смогу, и, клянусь, это будет достаточно скоро. Скажи Джиму, чтобы он тоже не тревожился. Мулы в пути, это точно. Просто на дороге попалось несколько выбоин. Неожиданных и порой довольно глубоких. Ей-богу, очень мне жаль, что это письмо получилось такое деловое — я ведь только хотел написать, как я по тебе тоскую. Не проходит часа, чтоб я не тосковал по тебе. Но, Лайза, теперь уже недолго осталось ждать нашей встречи — я уверен, недолго.И затем — неизменный постскриптум: «Перед тем как будешь ложиться спать, подумай обо мне». Сначала он написал: «Когда будешь ложиться спать», а потом по какой-то таинственной причине переправил «когда» на «перед тем как» — разве что хотел избежать сексуального оттенка. «Вместе мы редко были несчастливы, верно?» Весьма скромное утверждение для любовника, подумал я. Если он был ее любовником. Любовь, в моем представлении, должна говорить другим языком. Возможно, это была ложь во благо со стороны мужчины, хотевшего успокоить женщину и удержать на расстоянии.
Твой Капитан".
Мне пришла в голову одна параллель, и я вынул из папки, лежавшей на моем столе, черновик письма, написанного мною год тому назад. Когда дело касалось любовных писем, я всегда набрасывал сначала черновик, и это послание было адресовано девушке по имени Клара, в которую, как мне казалось в ту пору, я был влюблен; я недоумевал — опять «недоумевал», — не было ли у Капитана тоже такой привычки писать черновики и не может ли так быть, что он послал Лайзе не тот экземпляр, ибо письмо его было уж очень похоже на предварительный набросок, не предназначенный для чужих глаз? В конечном счете в черновиках нет ничего плохого. Я всегда делаю черновые наброски, когда пишу статью. В обоих случаях — будь то любовное письмо или статья — я усиленно тружусь над тем, чтобы произвести максимум впечатления на читателя. Даже поэт, сказал я себе, пишет черновики, и ни один критик не обвиняет его за это в неискренности. Поэт часто сохраняет свои черновики, и, случается, их публикуют после его смерти. А вот черновики Капитана, подумал я, судя по окончательному варианту — если это был окончательный вариант, — пожалуй, действительно настолько неотшлифованны, что их едва ли кто-то станет публиковать.
Я перечитал свое письмо с известной ностальгией. Оно начиналось так: «Всякий раз, ложась в постель (меня поразило сходство между этой фразой и тем, что писал Капитан), я вытягиваю руку и пытаюсь представить себе, что я ласкаю тебя, самые сокровенные твои местечки…»
Что ж, подумал я, мое письмо, конечно, далеко не поэтическое, но оно ведь и было написано — как бы это грубо ни звучало — с целью возбудить и Клару, и себя самого. Я писал в своем стиле, но не менее искренне, чем Капитан, — быть может, даже искреннее. Я ничего не опустил приличий ради. Написал, стремясь доставить удовольствие нам обоим, и к черту приличия.
Но почему, спрашивал я себя, почему я так зол на Капитана? И я понял, что от сопоставления этих двух писем мне стало стыдно. Стыдно потому, что я больше не испытываю желания протянуть руку и приласкать Клару, когда ложусь в постель, и даже не тружусь ей написать. Я расстался с нею — вернее, мы расстались — недели через две-три после того, как я написал то письмо. Любовь я воспринимал как эпидемию гриппа, которая налетает и так же быстро проходит. Каждый роман был своего рода вакциной. Он помогал легче пережить следующую эпидемию.
Я в третий раз перечитал письмо Капитана. «Не проходит и часа, чтобы я не тосковал по тебе». Уж эта-то фраза никак не могла быть правдой, но зачем Капитан упорно громоздил подобную сентиментальную ложь — какой от нее прок, если он был далеко, в Панаме, а Лайза Сидела в своем подвале в Кэмден-Тауне? Он уже столько лет обманывал Лайзу в письмах, тогда как я грешил против правды всего несколько месяцев, преувеличенно изображая свои чувства. Кто же из нас был большим лжецом? Безусловно, Капитан, удерживавший Лайзу в плену своей ложью и лишавший ее свободы в благодарность за преданность!
Мое раздражение против Капитана не проходило, пока я не задался вопросом: не говорит ли во мне зависть — зависть человека, никогда не знавшего настоящей любви?
Меня вызвали, и я поехал в больницу. Лайза впала в кому и на другой день скончалась. Оставалось лишь похоронить ее. Никакого завещания она не оставила: если у нее и были деньги, они лежали на каком-то неизвестном счету. Оплатив неизбежные расходы, я сказал себе, что ничего ей больше не должен, а несколько дней спустя отправил Карверу на этот таинственный апартамент телеграмму за подписью Лайзы. Я сказал себе, что так будет, безусловно, милосерднее, если я сам все сообщу Капитану. Телеграмма гласила: «Джим вылетел Панаму. Он все объяснит. Время прибытия, номер рейса и т.д. Целую». Я зачеркнул слово «целую». Она едва ли употребила бы его.
Мне надоело быть журналистом-поденщиком. Снова захотелось стать писателем. Я даже взял и выправил эту повесть о моем детстве. Когда-нибудь она найдет издателя. Я еще не представлял себе, каким будет конец, но решил по крайней мере довести повествование до сегодняшнего дня, что и сделал. Буду продолжать писать, как писал бы дневник, и, кто знает, какая у меня получится концовка, когда я встречусь с Капитаном на этой неведомой мне земле Панамы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
8
Я решил последовать совету, который Капитан дал Лайзе, и купил билет до Панамы через Амстердам. Мне было бы легче, быстрее да и не дороже лететь через Нью-Йорк, но я почел за лучшее послушаться Капитана. Он говорил о каких-то сложностях, и это немного тревожило меня на всем протяжении долгого пути: ни в Каракасе, ни во время бесконечной остановки в Кюрасао я не выходил из самолета — работал над своей давно начатой книгой, стремясь подвести ее к сегодняшнему дню. Мне не хотелось даже на час выйти в этот неведомый для меня мир.
Полет от Амстердама в общем и целом длился двенадцать часов; когда я прилетел туда, каналы в городе были затянуты льдом, и на полях лежал снег, когда мы взлетали, а потом стали неуклонно пробиваться к солнцу сквозь тьму.
Если бы Капитан мог прочесть то, о чем я сейчас пишу, он бы узнал, как много я до сих пор раздумываю о нем. Он, видимо, останется для меня вечной загадкой, которую я так и не сумею разгадать, такой же, как существование Бога, и потому, подобно теологам, я продолжаю писать о нем, поворачивая проблему и так и этак безо всякой надежды найти ответ. Вот и во время того полета я сидел, уткнувшись в свою рукопись, а когда стали показывать фильм, даже не взял наушников, лежавших на соседнем сиденье, ибо мне требовалась тишина, чтобы думать, я положительно алкал ее. Картинки же, беззвучно мелькавшие на экране, не нарушали хода моих мыслей, ибо, когда бы я ни взглянул на экран, там происходило все то же самое: бородатые всадники палили из ружей в пеших бородачей и мчались дальше.
Враль и мошенник — так, по сути дела, характеризовал Капитана Сатана, правда, без тени осуждения, словно с научной точностью описывал любопытную человеческую особь, а ведь этот враль и мошенник многие годы содержал меня и Лайзу и ни разу в конечном счете нас не подвел. Он ближе всех подходил под мое представление о том, каким должен быть отец, хотя не могу сказать, чтобы я когда либо чувствовал потребность в отце, и, по-моему, неплохо без него обходился. И летел я сейчас вовсе не к отцу — я летел к каравану груженных золотом мулов, которые исхоженными тропами двигались с тихоокеанского побережья, летел навстречу приключениям, и, когда наш самолет пересек атлантическое побережье Панамы и полетел над непроходимыми чащобами Дарьена, мне вспомнилось единственное приключение, которое я за всю свою жизнь пережил. Я почувствовал то волнение, какое владело мной, когда я мальчишкой дожидался Капитана у «Швейцарского коттеджа»: я вновь как бы увидел бревна, лежавшие на дровяном складе у канала, и самолет представился мне плотом, на котором я тогда намеревался уплыть в Тихий океан, где у самой воды стоит город Вальпараисо и бородатые моряки пьют в барах. И вот сейчас я готовился присоединиться к ним. Я как бы прокрутил свою жизнь назад и дошел до детской мечты, что" посетила меня в тот день, когда я навсегда перестал быть амаликитянином.
Тут самолет внезапно накренился и заскользил вниз, к прозрачной голубой равнине, которая, очевидно, была Тихим океаном. Лес сменился развалинами старой Панамы, которую разрушил пират Морган, и через несколько минут самолет уже катил по ровной бетонированной дорожке к строениям, похожим на любой аэропорт мира.
Пройдя через иммиграционную службу и таможню, я принялся высматривать Капитана, но никого похожего не увидел. Чемодан у меня был тяжелый, и я поставил его рядом. Пассажиров в Панаме сошло немного (самолет летел дальше, в Лиму), и вскоре я остался в холле один — чувствовал я себя всеми забытым. Неужели моя телеграмма, адресованная на апартамент, не дошла? Или, может быть — что было вполне вероятно, — Капитан тем временем переехал куда-то еще?
Добрых десять минут стоял я так, раздумывая, что же делать и куда податься. Я начал понимать, что пускаться в такое путешествие было полным идиотизмом с моей стороны, но тут в холле появилась новая личность и, слегка помедлив, не спеша направилась ко мне. Пока этот человек шел, я успел подумать, что в жизни не видел более высокого и тощего существа. К тому же брюки на нем были в обтяжку, словно вторая кожа. При этом он был еще и узкий — узкий в плечах, узкий в бедрах, даже глаза у него были поставлены слишком близко. Ни дать ни взять персонаж из серии газетных карикатур.
Подойдя наконец ко мне, он спросил:
— Вас зовут Джим?
— Да.
— Ваш самолет, — сказал он с укоризной, как будто я был пилотом, — прилетел на двенадцать минут раньше.
Я потом узнаю, что он помешан на точности, особенно в том, что касается чисел. Я думаю, он не верит даже подсчету, сделанному компьютером. Любой другой человек, безусловно, сказал бы: «…на десять минут раньше».
Полет от Амстердама в общем и целом длился двенадцать часов; когда я прилетел туда, каналы в городе были затянуты льдом, и на полях лежал снег, когда мы взлетали, а потом стали неуклонно пробиваться к солнцу сквозь тьму.
Если бы Капитан мог прочесть то, о чем я сейчас пишу, он бы узнал, как много я до сих пор раздумываю о нем. Он, видимо, останется для меня вечной загадкой, которую я так и не сумею разгадать, такой же, как существование Бога, и потому, подобно теологам, я продолжаю писать о нем, поворачивая проблему и так и этак безо всякой надежды найти ответ. Вот и во время того полета я сидел, уткнувшись в свою рукопись, а когда стали показывать фильм, даже не взял наушников, лежавших на соседнем сиденье, ибо мне требовалась тишина, чтобы думать, я положительно алкал ее. Картинки же, беззвучно мелькавшие на экране, не нарушали хода моих мыслей, ибо, когда бы я ни взглянул на экран, там происходило все то же самое: бородатые всадники палили из ружей в пеших бородачей и мчались дальше.
Враль и мошенник — так, по сути дела, характеризовал Капитана Сатана, правда, без тени осуждения, словно с научной точностью описывал любопытную человеческую особь, а ведь этот враль и мошенник многие годы содержал меня и Лайзу и ни разу в конечном счете нас не подвел. Он ближе всех подходил под мое представление о том, каким должен быть отец, хотя не могу сказать, чтобы я когда либо чувствовал потребность в отце, и, по-моему, неплохо без него обходился. И летел я сейчас вовсе не к отцу — я летел к каравану груженных золотом мулов, которые исхоженными тропами двигались с тихоокеанского побережья, летел навстречу приключениям, и, когда наш самолет пересек атлантическое побережье Панамы и полетел над непроходимыми чащобами Дарьена, мне вспомнилось единственное приключение, которое я за всю свою жизнь пережил. Я почувствовал то волнение, какое владело мной, когда я мальчишкой дожидался Капитана у «Швейцарского коттеджа»: я вновь как бы увидел бревна, лежавшие на дровяном складе у канала, и самолет представился мне плотом, на котором я тогда намеревался уплыть в Тихий океан, где у самой воды стоит город Вальпараисо и бородатые моряки пьют в барах. И вот сейчас я готовился присоединиться к ним. Я как бы прокрутил свою жизнь назад и дошел до детской мечты, что" посетила меня в тот день, когда я навсегда перестал быть амаликитянином.
Тут самолет внезапно накренился и заскользил вниз, к прозрачной голубой равнине, которая, очевидно, была Тихим океаном. Лес сменился развалинами старой Панамы, которую разрушил пират Морган, и через несколько минут самолет уже катил по ровной бетонированной дорожке к строениям, похожим на любой аэропорт мира.
Пройдя через иммиграционную службу и таможню, я принялся высматривать Капитана, но никого похожего не увидел. Чемодан у меня был тяжелый, и я поставил его рядом. Пассажиров в Панаме сошло немного (самолет летел дальше, в Лиму), и вскоре я остался в холле один — чувствовал я себя всеми забытым. Неужели моя телеграмма, адресованная на апартамент, не дошла? Или, может быть — что было вполне вероятно, — Капитан тем временем переехал куда-то еще?
Добрых десять минут стоял я так, раздумывая, что же делать и куда податься. Я начал понимать, что пускаться в такое путешествие было полным идиотизмом с моей стороны, но тут в холле появилась новая личность и, слегка помедлив, не спеша направилась ко мне. Пока этот человек шел, я успел подумать, что в жизни не видел более высокого и тощего существа. К тому же брюки на нем были в обтяжку, словно вторая кожа. При этом он был еще и узкий — узкий в плечах, узкий в бедрах, даже глаза у него были поставлены слишком близко. Ни дать ни взять персонаж из серии газетных карикатур.
Подойдя наконец ко мне, он спросил:
— Вас зовут Джим?
— Да.
— Ваш самолет, — сказал он с укоризной, как будто я был пилотом, — прилетел на двенадцать минут раньше.
Я потом узнаю, что он помешан на точности, особенно в том, что касается чисел. Я думаю, он не верит даже подсчету, сделанному компьютером. Любой другой человек, безусловно, сказал бы: «…на десять минут раньше».