Грин Грэм. Капитан и Враг

   — Дать информацию, конечно, как всегда, дать информацию. Если вы почти каждую неделю не даете в газету чего-то новенького, они считают, что вам не за что платить деньги. Иной раз, признаюсь, хоть выдумывай.
   Это было мне вполне понятно — разве не таким же путем я получил свою первую работу? Пожалуй, впервые я почувствовал, что у меня может быть что-то вообще с мистером Квигли. И мне захотелось помогать ему — если бы только он уточнил, в чем именно. Я шагнул к стойке портье, чтобы отдать ключ, и услышал за своей спиной:
   — Ну, я пошел. Скоро увидимся.
   Я обернулся, но он уже ушел, исчез, хоть и не растворился в воздухе, ибо в воздухе Панамы, сыром и насыщенном еще не пролившимся за этот день дождем, нельзя раствориться.
 
   — Я хочу кое-что тебе показать, — сказал мне Капитан.
   Он порезался, бреясь, и пригнулся к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть ранку. Мне вспомнилось, как много лет тому назад он порезался, когда сбривал бороду.
   — Надо было вам тогда оставить бороду, — сказал я, — сейчас не пришлось бы бриться.
   — Это ведь было много-много лет назад, и к тому же Лайзе не нравилась моя борода. Когда я тогда вернулся, она сказала мне, что я стал другим — такого человека она не знает.
   — Я думаю, она имела в виду не бороду.
   — Наверно, ты прав. Но я удивлен, что в том возрасте ты сумел это заметить.
   — Она боялась, что без бороды вас схватит полиция. То есть если вы сбреете ее.
   — Опять верно. Но сейчас все обстоит иначе. Я ведь не имею дела с английскими фараонами. Они привыкли заниматься простыми вещами — убийством или кражей драгоценностей. А здесь с помощью бороды или изменения прически людей не проведешь. Приходится быть куда осторожнее. Здесь все — политика. — И, отвернувшись от зеркала, Капитан сказал: — Слава богу, тюрьма мне здесь не грозит. Грозит только смерть.
   — Господи помилуй, почему?
   — А чего волноваться по поводу смерти? Смерть неизбежна, так не все ли равно? А если все пойдет благополучно, Лайза будет богатой женщиной, когда меня не станет.
   — Она никогда не хотела быть богатой.
   — Ладно, вычеркиваем слово «богатой». Я хочу, чтобы она была обеспечена — только и всего… если что-то случится со мной.
   Всякий раз, как он упоминал о Лайзе, сердце у меня уходило в пятки: ему же придется рано или поздно узнать, что она умерла. Я снова пожалел, что с самого начала не сказал ему о ее смерти.
   — Я тут веду игру с более высокими ставками, — продолжал он между двумя взмахами бритвы, — чем драгоценности на какую-то тысячу фунтов, а потому и наказание немного тяжелее. По крайней мере для тех, кто считает смерть более тяжким наказанием, чем тюрьма. Но я-то знаю, что такое тюрьма. Я хлебнул там предостаточно во время войны. А, черт, опять порезался. Дай-ка мне кровоостанавливающую палочку. Да я бы в жизни не бежал из того немецкого лагеря, если бы считал, что тюрьма лучше смерти.
   — Значит, эта история — правда? — спросил я.
   — Конечно, правда. А что?
   — Мой отец считал, что многие ваши истории — чистая ложь.
   — Да ведь это же Сатана любил приврать, а не я. И выиграл я тебя в трик-трак, а не в шахматы.
   — А эта история о вашем побеге через Пиренеи и о том, как вы попали к испанским монахам?
   — Так откуда же я мог бы научить тебя хоть немного испанскому и как бы я справлялся здесь, если бы его не знал?
   — А насчет всех этих мулов?
   — Сегодня, — сказал он и, отвернувшись от зеркала, торжественно поднял вверх бритву, как священник поднимает Святые Дары, — я покажу тебе одного из мулов в его стойле. Только ты да и я будем знать, где это стойло находится, — ну и еще, конечно, несколько моих настоящих друзей, которые, надеюсь, никогда меня не предадут. — Он вытер лезвие бритвы и снова повернулся ко мне. — Это большая тайна, — сказал он. — Ты ведь мой настоящий друг, правда?
   Можно ли винить меня за то, что я ответил ему: «Да, конечно»? Если он не был моим другом, то кто же еще на всей земле был моим другом теперь, когда Лайза умерла?
 
   Мы сели в машину Капитана — весьма скромный «рено» — и проехали за город, через кварталы, застроенные банками, затем через трущобы; въехали без всякой проверки в Американскую зону, промчались мимо игроков в гольф, солдатских бараков и церквей — Капитан по дороге называл некоторые из них: церковь общины Коко-Соло, церковь Почитателей Библии на перекрестке, назаретская церковь, церковь Святых последнего дня, церковь Четырех евангелий…
   — Их тут больше шестидесяти, — сообщил он мне, подтверждая подсчеты Пабло, — хотя и не так много, как банков.
   — Коко-Соло, — не поверил я ему из-за созвучия с кока-колой, — это вы наверняка придумали.
   — Нет, не придумал, но, возможно, указал не на ту церковь. Это вполне мог быть храм Свидетелей Иеговы или Первых поселенцев на перешейке. Очень религиозные люди, эти янки. Я забыл показать тебе книжный развал «Аргози». Вот это штука действительно уникальная. Единственная книжная лавка в Зоне. Конечно, если столько времени уделять молитвам, не говоря уже о военных обязанностях, на чтение почти ничего не остается.
   Мы выехали из Зоны — по-прежнему, без проверки — и свернули налево, затем снова повернули — я хотел написать «на север», но показания компаса в Панаме могут сбить с толку даже географа. Кто, например, догадается, что канал из Атлантического океана в Тихий пролегает более или менее с запада на восток? Сейчас от этой нашей поездки у меня остался в памяти лишь длиннющий забор вдоль дороги, на котором красовался план города — этот город, судя по всему, намеревался строить Бостонский банк, но пока еще и не начинал. Лишь ряд электрических столбов стоял вдоль заасфальтированных дорог, которые никуда не вели, если не считать беспорядочно сгрудившихся на краю Тихого океана хижин.
   — Вот здесь, — сказал Капитан, — мы свернем направо, а затем я просил бы тебя об этом месте забыть, — быстро добавил он; мы подскочили на колдобине и съехали на траву меж кустов в человеческий рост. И оттуда выкатили на короткую взлетно-посадочную полосу, которая даже для моего неопытного глаза казалась на редкость разбитой.
   — Вот он, — с несомненной гордостью объявил Капитан, остановив автомобиль и указав на маленький самолетик, стоявший прямо на земле.
   — Выглядит он что-то больно стареньким, — заметил я.
   — Тринадцать лет летает, но машина вполне надежная. Если бы только они оставили ее в покое. — Он замолчал, а я решил, что он, очевидно, погрузился в раздумья по поводу этих «они», кто бы «они» там ни были, но оказался не прав. Он вдруг сказал: — Не упоминай о ней, когда будешь ей писать.
   Я почувствовал, что запутался в этих «они» и «ей». И спросил:
   — Не упоминать о ком?
   — О машине, конечно. Она будет волноваться.
   «Разве самолет может волноваться?» — подумал я.
   Какое-то время Капитан молча сидел за рулем, а я боялся нарушить его молчание — ведь молчание в моем положении было безопаснее слов.
   — Она сдюжит, — наконец произнес он.
   — Доктор сказал… — начал было я, но тут понял, что на этот раз он имел в виду самолет, а не Лайзу.
   По счастью, Капитан, видимо, не услышал моих слов, этих опасных слов, которые могли открыть дверь и выпустить правду. Он сказал:
   — Я проверяю ее после каждого полета. Не потому, что боюсь, как бы чего не случилось, но я не могу подвести других.
   — Других?
   Он не услышал меня, так как мысль его уже заработала в новом направлении.
   — Ты написал ей и сообщил, что ты здесь, что долетел благополучно?
   — О да, написал, — сказал я: на сей раз он явно говорил не о самолете. — А когда вы научились летать? — спросил я его.
   — Когда вернулся в Англию. Надоела мне эта чертова пехота, но, как раз когда я сдавал летные экзамены, война кончилась. Так что по-настоящему я не летал. И не думал, что мне пригодятся мои знания, пока не приехал сюда. А в этих краях понял, что мне нужен самолет.
   — Для чего?
   — Чтобы быть по-настоящему полезным моим друзьям. Им требовался самолет. Перевозить то, в чем они остро нуждаются, туда, где нет дорог. Хочешь покататься?
   Я взглянул на этот видавший виды самолетик, уже отслуживший тринадцать лет, и мне очень захотелось сказать «нет», но я не решился и вместо этого кивнул.
   Мы направились к самолету, и с каждым моим шагом он казался мне более старым и хрупким. Помимо пилота в нем могли поместиться максимум трое; Капитан же, когда мы уже совсем близко подошли к машине, вдруг остановился и отступил на шаг. Он с благоговением смотрел на самолет, точно это был священный предмет, с помощью которого могли осуществиться его желания, — так мужчина мог бы смотреть на женщину, состарившуюся рядом с ним, но вызывающую его восхищение тем, как она умело противостоит времени. Он сказал:
   — Знаешь, что бы я хотел с ней сделать?
   — Нет. Что же?
   — Я хотел бы покрасить ей крылья, как тут красят автобусы. Ты видел их на улице — разрисованные яркими пейзажами, даже мадоннами, которым можно молиться. Не подумай, что я — верующий, но представь себе, насколько красивее выглядела бы машина.
   — Так почему же вы ее не раскрасите?
   — О, это невозможно. Слишком она станет заметной. Может, со временем я так и поступлю, когда покончу со всем этим и не буду больше пользоваться ею для дела. Я так и вижу, как Лайза сидит на месте пилота и любуется деревьями, нарисованными на крыльях, или стоит тут, на земле, рядом с нами, и молится за нас мадонне. А у нас на одном крыле будет пейзаж, а на другом — мадонна.
   — Вы сказали «покончу со всем этим» — с чем?
   Но он мне не ответил.
   — Мы вполне можем сделать один круг удовольствия ради, — сказал он. — Поблизости нет ни души, так что никто не увидит, как мы взлетим.
   И мы взлетели после того, как самолет несколько раз тряхануло на рытвинах.
   Я отчетливо помню наш полет — гораздо отчетливее, чем события, описанные мною раньше и часто искаженные моим воображением. Мы летели молча над лесами Дарьена — под нами лежал ровный, без единой прорехи, темно-зеленый ковер. В какой-то момент Капитан дернул головой — в сторону востока? запада? юга? — трудно сказать из-за путаного географического положения Панамы — и заметил:
   — В той стороне — Колумбия. Где все началось.
   Но я понятия не имел, что он подразумевал под этим «все».
   Мы добрались до Атлантического океана, повернули и полетели совсем низко над деревушкой у моря.
   — Номбре-де-Диос, — сообщил мне Капитан.
   Я увидел старую пушку брошенную в траве, и разбегающихся в разные стороны обитателей деревни, которые, должно быть, не привыкли к самолетам, так как приземлиться здесь мог разве что вертолет.
   — Где похоронен Дрейк, — сказал я.
   — Нет. Он погребен дальше, в Портобелло.
   — Но ведь я еще в школе учил стихотворение: 

 
И под пушечный залп опустили его
В заливе Номбре-де-Диос…
 

   — Поэты никогда не бывают точны. Дрейк покоится на дне океана у Портобелло, неподалеку от того места, где испанцы хранили свое золото.
   Мы полетели назад — к Тихому океану — и долгое время не обменивались ни словом. Интересно, размышлял я, о чем он думает, но, когда мы начали спускаться, я понял по крайней мере, в каком направлении текли его мысли, и это было очень опасное для меня направление.
   Под нами показались развалины старого города, и только тут Капитан заговорил:
   — Тревожит меня Лайза. Пора бы уже прийти от нее очередному письму.
   — Письма до Панамы идут очень долго.
   — Ну, не настолько. Недели две иногда. Если ее состояние ухудшится, у них там есть мой адрес?
   Я откликнулся не сразу:
   — У кого — у них?
   — У врачей, конечно, у медсестер.
   — Мы пролетали над Великим Мостом, соединяющим две Америки, — у входа в канал скопилось несколько судов.
   — Да, — сказал я ему. — У них есть ваш адрес. — Какой-то апартамент, но я никак не мог вспомнить номер.
   Я чувствовал, что приближаюсь к опасному концу дороги лжи, которую я выстроил и по которой опрометчиво пошел. Я сказал:
   — Если хотите, я могу послать телеграмму приятелю и узнать.
   — Да, сделай это.
   Беда состояла в том, что у меня не было приятеля, который знал бы о моем обмане и мог бы мне, помочь. Мне даже пришло в голову, не попросить ли помощи у мистера Квигли. А помощь мне была нужна, чтобы выиграть время — время, необходимое, чтобы встать на ноги и не зависеть от Капитана.
   Самолет заскакал по травянистым кочкам своего укрытия, и лишь тогда Капитан снова заговорил:
   — Сделай это побыстрее. Сделай, как только вернешься в отель.
   — Я сейчас же отправлюсь на почту.
   — В этом нет надобности. Там всегда очереди. Пошли телеграмму из отеля.
   Я разозлился — разозлился на собственную трусость. От ярости всю дорогу до отеля у меня урчало в животе — так урчит, закипая на газу, чайник. Я чувствовал, что мне не доверяют, и это злило меня, тем более что я прекрасно понимал, насколько недостоин доверия. «Да почему я должен говорить ему правду? — защищался я сам перед собой. — Ведь этого человека дома за всякие злоумышления часто искала полиция, и сейчас он занимается бог знает какими преступными делами в этой нелепой маленькой стране, где полно банков и нищеты, да разве он заслуживает доверия?»
   В отеле Капитан подвел меня к стойке, попросил телеграфный бланк и стал у моего плеча, пока я пытался что-то сочинить. Я считал, что могу понадеяться на английскую почту: не станут они возвращать в Панаму неврученную телеграмму. Но все же, кому ее адресовать? В памяти прежде всего всплыли все подставные имена Капитана — Виктор, Карвер, Кардиган, Смит — и забили мне голову.
   Капитан начал терять терпение.
   — Неужели ты никого не знаешь? У тебя что, нет друзей в Лондоне?
   — Брауни, — написал я, вспомнив его настоящую фамилию, а Брауни с "и" на конце делало эту фамилию более достоверной. Я добавил название улицы и номер дома, где у меня была однокомнатная квартира. «Брауни» просили позвонить в больницу и сообщить мне на адрес отеля, как дела со здоровьем Лайзы. Капитан продолжал смотреть мне через плечо, и я спросил с нескрываемым раздражением:
   — Вы считаете, так не пойдет?
   — Да нет, по-моему, все в порядке. Правда, можно было бы составить и понасладительнее. — Это слово имело для него много значений, неведомых мне.
   Мы поднялись наверх для неизбежной вечерней церемонии, когда из гостиничного холодильника доставались миниатюрные бутылочки виски.
   — Надо дописать письмо Лайзе, — сказал он мне, и тут меня вместе со вкусом виски на миг покинула осторожность.
   — Надеюсь, она в состоянии будет его прочесть, — сказал я, думая прежде всего о том, как объяснить отсутствие от нее писем.
   Рука Капитана дернулась, так что виски выплеснулось из стакана.
   — О чем ты, черт побери, говоришь? Ты же сказал, что это был пустяковый несчастный случай!
   — Да, да, он выглядел совсем пустяковым.
   — Что значит выглядел?
   Я попытался поправиться:
   — Ну, вы же знаете — шок. А в определенном возрасте…
   — Она же не старуха, — сказал он чуть ли не свирепо, и я, конечно, понял, что для него, в его годы, старость начинается много позже собственного возраста, а потом все эти годы, прошедшие в разлуке, как бы не существовали для него.
   — Нет, нет, я не то хотел сказать.
   Но во мне уже поднялась злость. В конце концов, я оберегал ведь не только себя, я оберегал и его от правды, но если он так желает ее знать…
   Он сказал:
   — Ты не должен был оставлять Лайзу одну, если она чувствовала себя хуже, чем ты говорил.
   — Она же хотела, чтобы я поехал. Она просила меня поехать.
   — Она думала обо мне. Она никогда о себе не думает. Не следовало тебе приезжать.
   — Если вы не хотите, чтоб я тут был… — Я не знал, как закончить фразу, но он закончил ее за меня.
   — Ты должен вернуться. Немедленно. Завтра я возьму тебе билет. Есть самолет послезавтра.
   — А если я не хочу уезжать?
   — Я не дам тебе ни пенни, если ты останешься Твое место возле Лайзы.
   — Не нуждаюсь я в ваших деньгах. Мне предложили работу.
   — Работу! — воскликнул он с недоверием, точно я сказал: «целое состояние». — Кто тебе ее предложил?
   — Один ваш друг.
   — Никого из моих друзей ты не знаешь.
   — Мистер Квигли.
   — Квигли! Да ты посмей только…
   Он шагнул ко мне, и я подумал, что он сейчас меня ударит. Отступая к двери, я плеснул ему в лицо точно купорос правду.
   — Да не к кому мне возвращаться. Лайза умерла.
 
   Я не стал задерживаться, чтобы не видеть его потрясенного лица. Мне не хотелось жалеть этого человека, и я быстро направился к лестнице, решив не дожидаться лифта — ведь Капитан мог последовать за мной. Я боялся его, но не чувствовал за собой никакой вины, пока бежал четыре пролета вниз, а потом, к своей радости, обнаружил на восьмом этаже лифт, стоявший с открытой дверцей. Все, что Капитан сделал для меня — за исключением того далекого дня в школе, — он делал только ради Лайзы. Я ничем не был ему обязан. А солгал я ему, чтобы добиться независимости, — сам-то он, чтобы быть независимым (если он действительно ни от кого сейчас не зависел), сколько раз лгал?
   В холле я схватил телефонную трубку и впервые набрал номер, который дал мне мистер Квигли, но на другом конце провода послышался незнакомый голос с ярко выраженной американской гнусавостью.
   — Можно мистера Квигли?
   — Кто говорит?
   — Смит… Джим Смит.
   Последовала пауза, затем раздался тот же голос — нелюбезный голос, подумал я: такое было впечатление, будто я ворвался в середину интимного разговора.
   — Он говорит, что позвонит вам утром.
   — Если он там, не мог ли бы я все-таки поговорить с ним? — взмолился я. — Скажите ему, что это срочно.
   Снова последовала долгая пауза, и затем ответил уже мистер Квигли:
   — В чем дело, мистер Смит?
   — Это не мистер Смит. Это Джим.
   — Джим?
   — Его сын. — Сложность наших взаимоотношений с каждой минутой возрастала.
   — А, это вы.
   — Да, я.
   — В чем срочность?
   — Я не могу сказать по телефону. Можно я приду к вам? Только у меня нет вашего адреса.
   — Мне неудобно встречаться с вами здесь. Стойте-ка. Подождите, я подумаю. Приходите в тот ресторан через четверть часа. Тот, где готовят «Писко Сауэр». Там мы сможем поговорить наедине.
   Я положил трубку на рычаг и вышел в ночь, неуверенный ни в дороге, ни в моем будущем. Вокруг, точно гигантские надгробья, высились банки — лишь нижние этажи были освещены за счет света, падавшего из стоявших между ними особняков. Я несколько раз сворачивал не туда, всякий раз боясь оказаться в той, другой, Панаме, где грязь, и нищета, и наркотики, или же, перейдя улицу, — в совсем другой стране, Соединенных Штатах Америки. Да и названия ресторана я не помнил. Такси было мало и никаких военных, — лишь повторяя редким прохожим «ресторан» и «Перу», я сумел наконец добраться до места свидания.
   Мистер Квигли еще не прибыл. Я заказал себе «Писке Сауэр», расплатился тем, что у меня оставалось от денег Лайзы, и стал с нетерпением и тревогой ждать. Ресторан был почти пуст, на улицах — совсем немного прохожих; Пабло ведь предупреждал меня, что вечерами тут нередко грабят. Я старался пить медленно и все равно прикончил свой коктейль задолго до того, как к ресторану подъехало такси и в дверях появился мистер Квигли. «Писко Сауэр» не поладил с виски у меня в желудке, и мистер Квигли показался мне более тощим, чем когда-либо прежде.
   — Прошу прощения, меня немного задержали, — извинился он. — В моем деле всегда может случиться что-то неожиданное. — Он, казалось, тщательно подбирал слова с медлительностью ведущего корреспондента крупной газеты. — Я вижу, вы пили «Писко Сауэр». Могу я предложить вам еще?
   — Я сделал ошибку, — сказал я. — Этот коктейль не сочетается с виски.
   — Тогда еще виски. Я, пожалуй, тоже выпью. У меня сегодня был такой длинный и нудный вечер.
   — Нет, я ничего пить не буду, — сказал я. — Хочу сообщить вам, что я окончательно рассорился с Капитаном.
   — С капитаном?
   — С человеком, которого вы зовете Смит.
   Мистер Квигли некоторое время молчал. Казалось, он погрузился в глубокие раздумья.
   — Этого никак нельзя было избежать? — наконец откликнулся он не без укора.
   — Он отсылает меня домой. Хочет, чтоб я улетел первым самолетом.
   — А вы?
   — Я не хочу уезжать. Я сказал ему, что вы предложили мне работу.
   — И как он на это реагировал?
   — Он был в ярости. Я испугался. И ушел.
   Мистер Квигли снова, казалось, погрузился в раздумье. К этому времени я уже понял, что он человек неимпульсивный. Возможно, он мысленно что-то подсчитал, как это делал в аэропорту, когда сказал, что самолет опоздал не на десять, а на двенадцать минут. Наконец он снова заговорил.
   — Должен признаться, я не совсем понимаю. Почему он так рассердился? Вы, видимо, несколько опрометчиво поступили, сказав ему про работу. Пока ведь ничего еще не решено. И в конце концов, он же ваш отец. Он имеет право…
   — Но он вовсе мне не отец. Он выиграл меня в трик-трак… или в шахматы. Сатана говорит, что в шахматы.
   — Это еще кто такой — Сатана?
   — Мой настоящий отец.
   — О, господи, господи, — произнес мистер Квигли. — Я думаю, прежде чем мы решим вопрос о работе, вам придется кое-что мне чуточку прояснить. Я ведь пока не получил окончательного согласия. Мне еще надо кое-кого убедить.
   Тогда я рассказал ему как можно короче мою историю, рассказал про Лайзу, и про нашу жизнь с Капитаном, и про его частые исчезновения и перемены фамилий. Рассказал я ему и про то, что Лайза умерла и как я лгал Капитану.
   Когда я умолк, он, к моему удивлению, заметил:
   — Да это же настоящая любовная история.
   — Любовная или нет — я в этом не разбираюсь, — сказал я.
   — Ну, во всяком случае, похоже, что они… как бы это выразиться… нуждались друг в друге. Я думаю, это можно назвать любовью. — Говорил мистер Квигли так, как если бы имел в этой области не больше опыта, чем я, и основывался на слухах. — А чем, по-вашему, он занимался, чтобы вас обоих содержать? Человек он одинокий, а взвалил себе на плечи целую семью. Это штука нелегкая.
   — Мы никогда в точности не знали, чем он занимается, но полиция, судя по всему, постоянно интересовалась им.
   — Я тоже часто над этим раздумывал, — сказал мистер Квигли. — Похоже, он зарабатывает здесь кучу денег с помощью этого своего самолетика. Наверно, возит по заказу. Но что? В общем-то, по-моему, я знаю ответ. Но вот как он раздобыл самолет?
   — Он говорил мне, что все началось с Колумбии.
   — Да, до меня кое-что дошло от одного моего коллеги из Каракаса. По всей вероятности, возил наркотики. Едва ли что-либо более серьезное. Не сильные наркотики. Марихуану. Детское снадобье. Насколько я понимаю, он довольно скоро отказался от этих перевозок и прилетел сюда. Может, занятие оказалось слишком опасным, а может, совесть… А есть у него совесть? Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы он заплатил за свой самолет, потому что, как я случайно узнал — от моего коллеги, — есть тут страна, куда он больше никогда не вернется, и это — Колумбия. Я думаю, старые дружки поджидают его там.
   — А вы, похоже, много знаете. Я-то думал, вы всего лишь корреспондент по финансовым вопросам.
   Мистер Квигли по обыкновению вдруг хохотнул — издал этакий худосочный, под стать всему его облику, звук. Никакого веселья в нем не было, а если и было, то натянутое — того и гляди, лопнет, как его брюки.
   — Финансы, — сказал он, — ко всему причастны. К политике, войне, браку, преступлению, адюльтеру. Все, что только есть в мире, так или иначе связано с деньгами. Даже религия. Священник вынужден покупать хлеб и вино, преступник вынужден покупать ружье… и самолет.
   — Но вы думаете, что с торговлей наркотиками покончено?
   — Уверен. Полковник Мартинес не стал бы его охранять, занимайся он наркотиками, а полковник его охраняет.
   — Кто эти — полковник Мартинес?
   — Ну, в точности ответить на этот вопрос трудно. Офицер, занимающий важный пост в национальной гвардии.
   — А вас охраняют?
   — Насколько я могу судить, в буквальном смысле нет, но, конечно, мною интересуются. Видите ли, я же работаю для американской газеты… а они склонны относиться с подозрением ко всему американскому.
   — А как можно использовать такой старый самолетик, как у Капитана?
   — Перевозить что-то очень тяжелое он, конечно, не может, но повстанцам и не нужны тяжелые орудия.
   — Повстанцам? В Панаме?
   — Нет, нет, не в Панаме, но вы же знаете выражение: «Враг моего врага — мой друг». Люди здесь ненавидят Зону. В Никарагуа идет борьба с Сомосой, а в Сальвадоре — с «эскадронами смерти», и им обоим — и Сомосе, и «эскадронам смерти» — помогают Соединенные Штаты.
   — А какую роль во всем этом играете вы?
   — Я же говорил вам. Я всего лишь финансовый корреспондент. Моя газета не такая уж крупная, но я уверен, мою информацию читают даже в «Уолл-стрит джорнел». Я, конечно, англичанин. Я человек нейтральный, но новости есть новости. Даже новости о небольших поставках. Вы же понимаете, небольшие поставки надо где-то покупать. Янки, конечно, говорят, что все это поступает из России или с Кубы. Они объявляют коммунистом всякого, кто борется против пляшущего под их дудку диктатора. Такое объяснение годится для широкой публики, и, пожалуй, они правы. Лучше ведь не говорить, что их друг Израиль готов продать несколько танков их друзьям-диктаторам, — все равно это ничего не даст. Так что финансы, как видите, финансы — они всюду играют роль. А я финансовый корреспондент, и мне нужна информация.