В приёмной огни были погашены, но занавески забыли задёрнуть, и лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты. Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера. Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов, казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зелёным сукном, которую он всегда видел закрытой, а за ней — «лазарет». Он надеялся, что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.
…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.
II
III
Книга третья
Глава первая
I
…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.
II
Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным звуком тикали дешёвые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением: перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протёрлась насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный санаторий и словно говорило, пожимая плечами: «Кому мы нужны? Нас никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо и не мешать доктору». А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живёт, — но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый запах дешёвых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно забилось.
Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.
Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.
Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.
Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.
Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»
Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.
— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:
— Барнс, это вы? Барнс?
— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.
Он услышал, как Стоун вздохнул.
— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…
— Как вы поживаете, Стоун?
— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.
— Подойдите к двери, чтобы я вас лучше слышал.
— Они держат меня в этой самой смирительной рубашке. Говорят, что я буйный. По-моему, я совсем не буйный. Тут просто измена… — Он, вероятно, добрался до двери, потому что голос его стал гораздо отчётливей. —
Понимаете, старина, я ведь знаю, что я немножко тронутый. Все мы тут слегка не того, верно? Но я не сумасшедший, нет. Это уж наверняка.
— Что вы сделали?
— Я хотел найти комнату, откуда можно было взять под прицельный огонь остров. Они ведь там начали копать уже несколько недель назад. Я их видел как-то вечером, когда стемнело. Нельзя же было это так оставить! Фрицы мешкать не любят. Поэтому я и пробрался в эту часть дома и пошёл в комнату Пула.
— Ну?
— Я не хотел их пугать. Я просто хотел объяснить, что я намерен делать.
— Пугать?
— Там у Пула был доктор. Они что-то делали в темноте… — Голос задрожал, было страшно слышать, как пожилой человек рыдает за запертой дверью.
— Но что они там копали? — спросил Дигби. — Вам, наверно, почудилось…
— Резиновая трубка… Это такой ужас, старина… Я ведь не собирался отказываться от еды… Я просто боялся отравы.
— Отравы?
— Измена, — послышался голос. — Послушайте, Барнс…
— Я не Барнс.
Снова послышался долгий вздох:
— Конечно. Извините. Они меня доконают. Я и правда тронутый… Может, они не врут.
— Кто такой Барнс?
— Он был человек хороший. Они его прикончили на побережье. Дело моё дрянь, Дигби. Я сумасшедший. С каждым днём мне становится хуже и хуже во всех отношениях.
Откуда-то издалека, через открытое окно нижнего этажа, донёсся шум машины. Дигби приложил губы к скважине:
— Я должен идти. Послушайте, Стоун. Вы не сумасшедший. У вас навязчивая идея, вот и все. Неправильно было вас запирать. Я вас как— нибудь вызволю. Потерпите.
— Вы славный парень.
— Они и мне грозят этим же самым.
— Вам? — зашептал в ответ Стоун. — Но вы же совсем не сумасшедший. Клянусь богом, и я не такой уж тронутый. Если они хотят вас сюда запереть, это уж точно измена.
— Потерпите.
— Я буду терпеть, старина. Самое страшное — неуверенность. Я стал думать, что, может, они и правы.
Шум машины вдали затих.
— У вас есть родные?
— Ни души. Была жена, но она ушла. И правильно сделала, старина, правильно сделала! Повсюду такое предательство.
— Я вас вытащу. Не знаю как, но вытащу.
— Этот остров, Дигби… вам надо за ним наблюдать. Отсюда я ничего не могу сделать, да и на что я годен. Но если бы у меня было хоть полсотни моих парней…
Дигби мягко его заверил:
— Я буду наблюдать за островом.
— Я думал, что его захватили фрицы. Они мешкать не любят. Но у меня в голове иногда такая каша…
— Мне надо идти. Потерпите.
— Я потерплю, старина. Бывали переделки и похуже. Но мне жалко, что вам надо уходить.
— Я за вами приду.
Но он не представлял себе, как это сделать. Его терзало мучительное чувство жалости; он понимал, что способен убить, чтобы выручить этого доброго затравленного человека. Он снова видел, как тот входит в илистый пруд… его ясные голубые глаза, колючие военные усики, глубокие складки тревоги на лбу… В этом доме он узнал, что человек не теряет своего характера, даже когда сходит с ума. Никакое безумие не может заглушить воинского долга.
Разведка прошла успешнее, чем он мог надеяться; доктор, видно, уехал далеко. Дигби благополучно добрался до двери, обитой зелёным сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересёк приёмную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все ещё не было; часы на столе показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на календаре не перевернули листка.
Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.
Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.
Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.
Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.
Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»
Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.
— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:
— Барнс, это вы? Барнс?
— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.
Он услышал, как Стоун вздохнул.
— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…
— Как вы поживаете, Стоун?
— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.
— Подойдите к двери, чтобы я вас лучше слышал.
— Они держат меня в этой самой смирительной рубашке. Говорят, что я буйный. По-моему, я совсем не буйный. Тут просто измена… — Он, вероятно, добрался до двери, потому что голос его стал гораздо отчётливей. —
Понимаете, старина, я ведь знаю, что я немножко тронутый. Все мы тут слегка не того, верно? Но я не сумасшедший, нет. Это уж наверняка.
— Что вы сделали?
— Я хотел найти комнату, откуда можно было взять под прицельный огонь остров. Они ведь там начали копать уже несколько недель назад. Я их видел как-то вечером, когда стемнело. Нельзя же было это так оставить! Фрицы мешкать не любят. Поэтому я и пробрался в эту часть дома и пошёл в комнату Пула.
— Ну?
— Я не хотел их пугать. Я просто хотел объяснить, что я намерен делать.
— Пугать?
— Там у Пула был доктор. Они что-то делали в темноте… — Голос задрожал, было страшно слышать, как пожилой человек рыдает за запертой дверью.
— Но что они там копали? — спросил Дигби. — Вам, наверно, почудилось…
— Резиновая трубка… Это такой ужас, старина… Я ведь не собирался отказываться от еды… Я просто боялся отравы.
— Отравы?
— Измена, — послышался голос. — Послушайте, Барнс…
— Я не Барнс.
Снова послышался долгий вздох:
— Конечно. Извините. Они меня доконают. Я и правда тронутый… Может, они не врут.
— Кто такой Барнс?
— Он был человек хороший. Они его прикончили на побережье. Дело моё дрянь, Дигби. Я сумасшедший. С каждым днём мне становится хуже и хуже во всех отношениях.
Откуда-то издалека, через открытое окно нижнего этажа, донёсся шум машины. Дигби приложил губы к скважине:
— Я должен идти. Послушайте, Стоун. Вы не сумасшедший. У вас навязчивая идея, вот и все. Неправильно было вас запирать. Я вас как— нибудь вызволю. Потерпите.
— Вы славный парень.
— Они и мне грозят этим же самым.
— Вам? — зашептал в ответ Стоун. — Но вы же совсем не сумасшедший. Клянусь богом, и я не такой уж тронутый. Если они хотят вас сюда запереть, это уж точно измена.
— Потерпите.
— Я буду терпеть, старина. Самое страшное — неуверенность. Я стал думать, что, может, они и правы.
Шум машины вдали затих.
— У вас есть родные?
— Ни души. Была жена, но она ушла. И правильно сделала, старина, правильно сделала! Повсюду такое предательство.
— Я вас вытащу. Не знаю как, но вытащу.
— Этот остров, Дигби… вам надо за ним наблюдать. Отсюда я ничего не могу сделать, да и на что я годен. Но если бы у меня было хоть полсотни моих парней…
Дигби мягко его заверил:
— Я буду наблюдать за островом.
— Я думал, что его захватили фрицы. Они мешкать не любят. Но у меня в голове иногда такая каша…
— Мне надо идти. Потерпите.
— Я потерплю, старина. Бывали переделки и похуже. Но мне жалко, что вам надо уходить.
— Я за вами приду.
Но он не представлял себе, как это сделать. Его терзало мучительное чувство жалости; он понимал, что способен убить, чтобы выручить этого доброго затравленного человека. Он снова видел, как тот входит в илистый пруд… его ясные голубые глаза, колючие военные усики, глубокие складки тревоги на лбу… В этом доме он узнал, что человек не теряет своего характера, даже когда сходит с ума. Никакое безумие не может заглушить воинского долга.
Разведка прошла успешнее, чем он мог надеяться; доктор, видно, уехал далеко. Дигби благополучно добрался до двери, обитой зелёным сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересёк приёмную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все ещё не было; часы на столе показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на календаре не перевернули листка.
III
Джонса он не боялся. Он вошёл в его комнату и взял одну из недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочёл, что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не вышел из рук… тут было названо знаменитое, солидное и всеми почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления министра кто решится настаивать, что документ был кем-то сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно находился у неё в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под подушку… «Тайме» намекала, что было бы любопытно проверить, откуда пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашёптыванием бросить тень на потомственных правителей нашей страны? Ещё два или три номера газеты — и к этому вопросу больше не возвращались.
Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но время от времени он нападал на знакомое имя — знаменитое лет двадцать назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому, что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек, которого считали слишком одарённым и горячим, чтобы доверить ему мало— мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби ещё помнил, как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.
Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под фотографией: «Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу…» Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображён худой, потрёпанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга; может быть, в этом виновато клише — пуантилизм в технике газетной фотографии. Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников. Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял Джонс.
— Добрый вечер, Джонс.
— Что вы здесь делаете?
— Читаю газеты.
— Но вы же слышали, что сказал доктор…
— Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна… Это образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный психически, если не считать потери памяти от взрывной волны… — Он почувствовал, что Джонс напряжённо его слушает. — А что, разве не так?
— Да, пожалуй, так, — сказал Джонс.
— Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.
— Когда вы так ставите вопрос, — сказал Джонс, — все выглядит очень просто.
— А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?
— Пациент все равно должен выполнять указания врача.
— Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.
— Вы хотите уехать? — в голосе Джонса был страх.
— Да, уехать.
— Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор — замечательный человек. Он столько выстрадал… это могло сделать его… слегка чудаковатым. Но самое лучшее для вас — остаться здесь, честное слово, самое лучшее!
— Я уезжаю, Джонс.
— Ну хотя бы ещё месяц, — молил Джонс. — Вы так хорошо поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит, чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый человек, его очень легко обидеть.
— Джонс, — мягко спросил Дигби, — почему вы боитесь моего отъезда?
В стёклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик. Джонс сгоряча воскликнул:
— Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь… боюсь, что он вас не пустит!
Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.
— А ведь доктор — человек тёмный, а? — Джонс замотал головой, и зайчики снова запрыгали по сторонам. — Подозрительный, — настаивал Дигби. — Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали подальше…
— Для его же пользы! — с жаром воскликнул Джонс. — Доктор Форестер все понимает. Он такой замечательный человек.
— Черта с два «для его пользы»! Я был в «лазарете» и с ним разговаривал…
— Вы там были? — ужаснулся Джонс.
— А разве вы никогда там не были?
— Это запрещено, — сказал Джонс.
— Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?
— Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг — это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся машина сдаёт. Вы должны доверять доктору.
— Я ему не верю.
— Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас, пока вы не окрепли…
— Стоун заметил что-то странное, и его убрали.
— Нет, что вы, — Джонс неуверенно протянул руку и положил её на газеты, словно искал в них опоры. — Если бы вы только знали! Сколько его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он такой замечательный, такой хороший, добрый человек…
— Спросите об этом у Стоуна.
— Если бы вы только знали… — Его прервал тихий, полный ярости голос:
— Я думаю, что ему придётся узнать.
Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс пролепетал;
— Доктор, я ему не разрешал.
— Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю преданность. — Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно стягивал их с длинных красивых пальцев. — Помню, как вы поддерживали меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?
— Никогда! — запротестовал Джонс.
— Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение. Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой, и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить, усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернётся, он смог бы вынести своё бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, — этот тип был невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли, его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное недомогание больного и кое-что другое.
Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на тонкие полосы.
— Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, — сказал Дигби. — Мою память разрушила бомба, а не душевные переживания.
— Вы в этом уверены? — спросил Форестер. — Вы действительно верите, что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга Барнса…
— Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? — Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стёртые человеком, не имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он спросил: — Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? — Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ Стоуна — плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервёт спокойную тираду доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно закончил: — Что же вы там рыли?
Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему; на подбородок текла струйка слюны.
— Идите спать, Дигби, — вмешался Джонс. — Утром поговорим.
— Я с удовольствием лягу. — Дигби вдруг почувствовал себя смешным в этом длиннополом халате и шлёпанцах, но ему было страшновато, словно он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.
— Обождите, — сказал доктор Форестер. — Я вам ещё ничего не сказал. А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашёл Конуэй, и судьбой Стоуна. В «лазарете» есть место.
— В «лазарете» место вам самому, доктор Форестер.
— Идиот, — сказал доктор. — Влюблённый идиот. Я внимательно наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего имени… — Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: — Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.
На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось разглядывать. Какая чепуха.
— Это не я! — сказал он.
— Поглядите на себя в зеркало, — сказал доктор Форестер. — А потом постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.
Джонс неуверенно запротестовал:
— Доктор, так же нельзя.
— Он сам на это напросился. Как Конуэй.
Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.
Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию — у него бит
лось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало наконец отчётливым. Они совсем не подходили друг к другу — его воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым желала побеседовать полиция по делу о… Но доктор Форестер небрежно оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате, нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, — слова Анны Хильфе: «Это моя обязанность, Артур». Он поднёс руку к подбородку и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза тоже — взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он опёрся руками о туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе шёпотом: но я не Конуэй, я себя не убью.
Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью; он снова начал жизнь сначала. Ещё минута, сказал он себе, и прошлое начнёт возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество, отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками, чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга образы: книжка под названием «Маленький герцог», слово «Неаполь» — взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор Форестер… он наклоняется над чем-то чёрным, откуда течёт кровь… Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше — на миг возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребёнок из чрева матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он повторял себе: «Я выстою, я выстою», словно в том, что он будет стоять на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед вернувшейся жизнью.
Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но время от времени он нападал на знакомое имя — знаменитое лет двадцать назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому, что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек, которого считали слишком одарённым и горячим, чтобы доверить ему мало— мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби ещё помнил, как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.
Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под фотографией: «Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу…» Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображён худой, потрёпанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга; может быть, в этом виновато клише — пуантилизм в технике газетной фотографии. Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников. Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял Джонс.
— Добрый вечер, Джонс.
— Что вы здесь делаете?
— Читаю газеты.
— Но вы же слышали, что сказал доктор…
— Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна… Это образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный психически, если не считать потери памяти от взрывной волны… — Он почувствовал, что Джонс напряжённо его слушает. — А что, разве не так?
— Да, пожалуй, так, — сказал Джонс.
— Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.
— Когда вы так ставите вопрос, — сказал Джонс, — все выглядит очень просто.
— А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?
— Пациент все равно должен выполнять указания врача.
— Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.
— Вы хотите уехать? — в голосе Джонса был страх.
— Да, уехать.
— Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор — замечательный человек. Он столько выстрадал… это могло сделать его… слегка чудаковатым. Но самое лучшее для вас — остаться здесь, честное слово, самое лучшее!
— Я уезжаю, Джонс.
— Ну хотя бы ещё месяц, — молил Джонс. — Вы так хорошо поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит, чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый человек, его очень легко обидеть.
— Джонс, — мягко спросил Дигби, — почему вы боитесь моего отъезда?
В стёклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик. Джонс сгоряча воскликнул:
— Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь… боюсь, что он вас не пустит!
Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.
— А ведь доктор — человек тёмный, а? — Джонс замотал головой, и зайчики снова запрыгали по сторонам. — Подозрительный, — настаивал Дигби. — Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали подальше…
— Для его же пользы! — с жаром воскликнул Джонс. — Доктор Форестер все понимает. Он такой замечательный человек.
— Черта с два «для его пользы»! Я был в «лазарете» и с ним разговаривал…
— Вы там были? — ужаснулся Джонс.
— А разве вы никогда там не были?
— Это запрещено, — сказал Джонс.
— Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?
— Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг — это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся машина сдаёт. Вы должны доверять доктору.
— Я ему не верю.
— Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас, пока вы не окрепли…
— Стоун заметил что-то странное, и его убрали.
— Нет, что вы, — Джонс неуверенно протянул руку и положил её на газеты, словно искал в них опоры. — Если бы вы только знали! Сколько его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он такой замечательный, такой хороший, добрый человек…
— Спросите об этом у Стоуна.
— Если бы вы только знали… — Его прервал тихий, полный ярости голос:
— Я думаю, что ему придётся узнать.
Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс пролепетал;
— Доктор, я ему не разрешал.
— Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю преданность. — Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно стягивал их с длинных красивых пальцев. — Помню, как вы поддерживали меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?
— Никогда! — запротестовал Джонс.
— Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение. Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой, и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить, усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернётся, он смог бы вынести своё бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, — этот тип был невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли, его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное недомогание больного и кое-что другое.
Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на тонкие полосы.
— Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, — сказал Дигби. — Мою память разрушила бомба, а не душевные переживания.
— Вы в этом уверены? — спросил Форестер. — Вы действительно верите, что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга Барнса…
— Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? — Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стёртые человеком, не имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он спросил: — Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? — Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ Стоуна — плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервёт спокойную тираду доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно закончил: — Что же вы там рыли?
Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему; на подбородок текла струйка слюны.
— Идите спать, Дигби, — вмешался Джонс. — Утром поговорим.
— Я с удовольствием лягу. — Дигби вдруг почувствовал себя смешным в этом длиннополом халате и шлёпанцах, но ему было страшновато, словно он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.
— Обождите, — сказал доктор Форестер. — Я вам ещё ничего не сказал. А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашёл Конуэй, и судьбой Стоуна. В «лазарете» есть место.
— В «лазарете» место вам самому, доктор Форестер.
— Идиот, — сказал доктор. — Влюблённый идиот. Я внимательно наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего имени… — Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: — Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.
На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось разглядывать. Какая чепуха.
— Это не я! — сказал он.
— Поглядите на себя в зеркало, — сказал доктор Форестер. — А потом постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.
Джонс неуверенно запротестовал:
— Доктор, так же нельзя.
— Он сам на это напросился. Как Конуэй.
Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.
Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию — у него бит
лось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало наконец отчётливым. Они совсем не подходили друг к другу — его воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым желала побеседовать полиция по делу о… Но доктор Форестер небрежно оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате, нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, — слова Анны Хильфе: «Это моя обязанность, Артур». Он поднёс руку к подбородку и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза тоже — взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он опёрся руками о туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе шёпотом: но я не Конуэй, я себя не убью.
Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью; он снова начал жизнь сначала. Ещё минута, сказал он себе, и прошлое начнёт возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество, отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками, чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга образы: книжка под названием «Маленький герцог», слово «Неаполь» — взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор Форестер… он наклоняется над чем-то чёрным, откуда течёт кровь… Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше — на миг возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребёнок из чрева матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он повторял себе: «Я выстою, я выстою», словно в том, что он будет стоять на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед вернувшейся жизнью.
Книга третья
ОСКОЛКИ И ОБРЫВКИ
Глава первая
СМЕРТЬ РИМЛЯНИНА
Занятие, которое вряд ли было таким приятным.
«Маленький герцог»
I
Роу шёл за человеком в синем мундире по каменной лестнице и по коридору со множеством дверей; некоторые двери были открыты, и видны были комнаты одинаковой формы и величины, похожие на исповедальни. Стол и три стула — вот и вся обстановка; стулья были твёрдые, с прямыми спинками. Провожатый открыл одну из дверей — с таким же успехом, казалось, он мог открыть любую другую — и сказал:
— Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.
Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо. Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях, и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил, чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал, что для этого делал, — помнил только, как долго шёл пешком по тёмным просёлкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение взад-вперёд по платформе, пока не пришёл поезд; запах травы и пара. Контролёр потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на билет. Он знал своё имя или предполагал, что его знает, но не мог сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей у него нет.
— Мне надо в полицию, — сказал он, и контролёр добродушно заметил:
— За этим, сэр, так далеко не надо ездить.
Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как беглого мальчишку. Контролёр спросил:
— Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдёте на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами машину. Ждать придётся не больше получаса.
— Не хочу.
— Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.
Роу собрал неё силы и твёрдо заявил:
— Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы будете отвечать.
На следующей остановке — платформа длиной в несколько метров и деревянный сарай посреди ровного тёмного поля — он увидел Джонса; они с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошёл к его купе с деланным благодушием; позади стоял проводник.
— Ах, вот вы где, старина, — запинаясь, сказал Джонс, — ну-ка спускайтесь. У меня здесь машина — мигом будем дома.
— Я не поеду.
— Доктор очень расстроен. У него был тяжёлый день, он вышел из себя и наговорил вам много лишнего.
— Я не поеду.
Проводник подошёл ближе, показывая, что охотно поможет, если нужно будет применить силу. Роу закричал в бешенстве:
— Вы ещё не оформили свидетельства, что я сумасшедший! И не имеете права силой вытаскивать меня из поезда!
Проводник пододвинулся поближе. Он тихонько шепнул:
— У этого джентльмена нет билета…
— Неважно, — неожиданно отмахнулся Джонс, — все в порядке. — Он наклонился к двери и шепнул: — Желаю удачи, старина.
Поезд отошёл, окутав паром автомобиль, сарай и фигуру человека, который не смел помахать ему вслед. И вот теперь все его беды позади, впереди только одна беда: суд за убийство.
…Роу все сидел; стальное небо побледнело, послышались гудки первых такси. Дверь открылась, и толстый рассеянный человек в двубортном жилете, поглядев на него, спросил; «Где же Билл?» — но не стал ждать ответа. Из гавани донёсся долгий пронзительный крик парохода. По коридору кто-то прошёл, насвистывая, продребезжала чайная посуда, издалека пахнуло жареной селёдкой.
— Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.
Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо. Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях, и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил, чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал, что для этого делал, — помнил только, как долго шёл пешком по тёмным просёлкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение взад-вперёд по платформе, пока не пришёл поезд; запах травы и пара. Контролёр потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на билет. Он знал своё имя или предполагал, что его знает, но не мог сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей у него нет.
— Мне надо в полицию, — сказал он, и контролёр добродушно заметил:
— За этим, сэр, так далеко не надо ездить.
Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как беглого мальчишку. Контролёр спросил:
— Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдёте на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами машину. Ждать придётся не больше получаса.
— Не хочу.
— Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.
Роу собрал неё силы и твёрдо заявил:
— Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы будете отвечать.
На следующей остановке — платформа длиной в несколько метров и деревянный сарай посреди ровного тёмного поля — он увидел Джонса; они с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошёл к его купе с деланным благодушием; позади стоял проводник.
— Ах, вот вы где, старина, — запинаясь, сказал Джонс, — ну-ка спускайтесь. У меня здесь машина — мигом будем дома.
— Я не поеду.
— Доктор очень расстроен. У него был тяжёлый день, он вышел из себя и наговорил вам много лишнего.
— Я не поеду.
Проводник подошёл ближе, показывая, что охотно поможет, если нужно будет применить силу. Роу закричал в бешенстве:
— Вы ещё не оформили свидетельства, что я сумасшедший! И не имеете права силой вытаскивать меня из поезда!
Проводник пододвинулся поближе. Он тихонько шепнул:
— У этого джентльмена нет билета…
— Неважно, — неожиданно отмахнулся Джонс, — все в порядке. — Он наклонился к двери и шепнул: — Желаю удачи, старина.
Поезд отошёл, окутав паром автомобиль, сарай и фигуру человека, который не смел помахать ему вслед. И вот теперь все его беды позади, впереди только одна беда: суд за убийство.
…Роу все сидел; стальное небо побледнело, послышались гудки первых такси. Дверь открылась, и толстый рассеянный человек в двубортном жилете, поглядев на него, спросил; «Где же Билл?» — но не стал ждать ответа. Из гавани донёсся долгий пронзительный крик парохода. По коридору кто-то прошёл, насвистывая, продребезжала чайная посуда, издалека пахнуло жареной селёдкой.