— Не совсем, сэр. Старший полицейский офицер там. Маленькая процессия вышла из машины и с оглядкой побрела в сад. Вид у них был совсем не начальственный; от долгой езды они с трудом разминали ноги и вовсе пали духом; они были похожи на оробевших туристов, которым дворецкий показывает родовое гнездо. Полицейский освещал фонарём дорогу.
— Прошу сюда, сэр, — хотя дорога была только одна.
Роу было не по себе. В большом доме стояла тишина, молчал даже фонтан. Кто-то выключил мотор, подававший воду. Свет горел только в двух комнатах. В этом доме он несколько месяцев наслаждался покоем и был счастлив; по прихоти бомбы эти места были неразрывно связаны с его детством. Половина жизни, которую он помнил, прошла здесь. И теперь ему было стыдно, что он возвращается сюда как враг.
— Если вы не возражаете, я не хотел бы видеть доктора…
Полицейский с фонарём вмешался в разговор:
— Не беспокойтесь, сэр, там все очень аккуратно. Мистер Прентис это прослушал. Он спросил:
— А чья это машина?
На дорожке стоял восьмицилиндровый «форд», но он спрашивал не о нем, а о старой, побитой машине с треснувшим грязным ветровым стеклом — сотни таких машин стоят в пустых, заброшенных полях вдоль шоссе; такую рухлядь можно купить за пять фунтов, если её удастся сдвинуть с места.
— Эта, сэр? Его преподобия. Мистер Прентис сердито спросил:
— Вы что, вечеринку здесь устроили?
— Нет, сэр! Но один из них был ещё жив, и мы решили, что приличнее сообщить священнику.
— Тут, видно, не скучали, — мрачно проронил мистер Прентис. Шёл дождь, и полицейский светил им под ноги, чтобы они не попадали в лужи на разбитой дороге и на каменных ступеньках подъезда.
В гостиной, где лежали блестящие стопки иллюстрированных журналов, а в уголке часто плакал Дэвис и двое неврастеников ссорились за шахматами, сидел Джонс, закрыв лицо руками. Роу к нему подошёл:
— Джонс!
Тот поднял голову:
— Он был такой замечательный человек… такой замечательный…
— Почему был?
— Я убил его.
II
Глава третья
I
Книга четвёртая
Глава первая
I
— Прошу сюда, сэр, — хотя дорога была только одна.
Роу было не по себе. В большом доме стояла тишина, молчал даже фонтан. Кто-то выключил мотор, подававший воду. Свет горел только в двух комнатах. В этом доме он несколько месяцев наслаждался покоем и был счастлив; по прихоти бомбы эти места были неразрывно связаны с его детством. Половина жизни, которую он помнил, прошла здесь. И теперь ему было стыдно, что он возвращается сюда как враг.
— Если вы не возражаете, я не хотел бы видеть доктора…
Полицейский с фонарём вмешался в разговор:
— Не беспокойтесь, сэр, там все очень аккуратно. Мистер Прентис это прослушал. Он спросил:
— А чья это машина?
На дорожке стоял восьмицилиндровый «форд», но он спрашивал не о нем, а о старой, побитой машине с треснувшим грязным ветровым стеклом — сотни таких машин стоят в пустых, заброшенных полях вдоль шоссе; такую рухлядь можно купить за пять фунтов, если её удастся сдвинуть с места.
— Эта, сэр? Его преподобия. Мистер Прентис сердито спросил:
— Вы что, вечеринку здесь устроили?
— Нет, сэр! Но один из них был ещё жив, и мы решили, что приличнее сообщить священнику.
— Тут, видно, не скучали, — мрачно проронил мистер Прентис. Шёл дождь, и полицейский светил им под ноги, чтобы они не попадали в лужи на разбитой дороге и на каменных ступеньках подъезда.
В гостиной, где лежали блестящие стопки иллюстрированных журналов, а в уголке часто плакал Дэвис и двое неврастеников ссорились за шахматами, сидел Джонс, закрыв лицо руками. Роу к нему подошёл:
— Джонс!
Тот поднял голову:
— Он был такой замечательный человек… такой замечательный…
— Почему был?
— Я убил его.
II
Тут произошла настоящая бойня. Только Роу оставался спокоен, да и то пока не увидел Стоуна. Трупы лежали там, где их нашли: Стоун в смирительной рубашке, губка, пропитанная хлороформом, рядом на полу. Тело выгнулось в безнадёжной попытке освободить руки.
— Что он мог поделать? — сказал Роу.
По этому коридору он сам крался, как мальчишка, нарушивший школьные правила; в этом коридоре, заглянув в открытую дверь, он повзрослел и понял, что настоящие приключения не похожи на те, что описывают в книгах, и что конец не всегда бывает счастливым; тут он почувствовал, как в нем с болью просыпается жалость и заставляет его что-то сделать, потому что нельзя позволять, чтобы невинный человек задыхался от ужаса и бессмысленно погибал.
— Я хотел бы… как я хотел бы… — с трудом выговорил он и почувствовал, что рядом с жалостью проснулась жестокость, её древняя испытанная подруга.
— Спасибо, что он не чувствовал боли, — произнёс незнакомый голос. Глупое, самодовольное и лживое утверждение их взбесило.
— Какого черта вам здесь надо? — закричал мистер Прентис. — Извините. Вы, наверно, священник?
— Да. Моя фамилия Синклер.
— Тут вам не место.
— Но тут было моё место, — поправил его мистер
Синклер. — Когда меня позвали, доктор Форестер ещё был жив. А он один из моих прихожан. — И добавил с мягким упрёком: — Вы же знаете, нас пускают на поле боя.
— Да, не сомневаюсь. Но там трупы не подвергают судебному осмотру. Это ваша машина там у входа?
— Да.
— Тогда будьте добры, поезжайте домой и оставайтесь там, пока мы здесь не кончим…
— Конечно, я ни в коей мере не хочу вам мешать. Роу смотрел на него: квадратная фигура в чёрном, круглый воротник, сверкающий белизной при электрическом свете, благодушное, умное лицо. Мистер Синклер с запинкой спросил его:
— Мы с вами не знакомы? — И посмотрел в упор каким-то странным бесстрашным взглядом.
— Нет.
— По-моему, вы были одним из здешних пациентов? Роу отвернулся и вспомнил, как Стоун полез прямо в жидкую грязь пруда, а потом кинулся бежать в огород, словно напроказивший мальчишка. Он был уверен, что все вокруг кишит изменой. В конце концов, не такой уж он был сумасшедший.
Им пришлось переступить через тело доктора Форестера, лежавшее на нижней ступеньке лестницы. Доктор был слишком уверен в Джонсе и не понимал, что преклонение гораздо менее надёжно, чем страх; человек предпочтёт убить того, перед кем благоговеет, чтобы не выдать его полиции. Когда Джонс, закрыв глаза, нажал курок револьвера, он не хотел губить человека, которого почитал, он хотел спасти его от нескончаемой судебной волокиты, от грубости прокурора, невежества судьи и поверхностных суждений случайно отобранных двенадцати присяжных. Если любовь к ближнему не позволила ему стать соучастником убийства Стоуна, та же любовь продиктовала ему форму отказа от этого соучастия.
Доктор Форестер потерял покой с тех пор, как бежал Роу. Он почему— то не хотел обращаться в полицию и очень беспокоился за судьбу Стоуна. Доктор без конца секретничал с Пулом, избегал Джонса, а после обеда через междугородную вызвал Лондон. Джонс понёс на почту письмо и заметил, что у ворот за ним кто-то следит. В деревне он увидел полицейскую машину из окружного города. И задумался…
На обратном пути он встретил Пула, который тоже, видно, что-то заметил. Все недовольство, все подозрения последних дней нахлынули на Джонса разом. Теперь, раздираемый угрызениями совести, он не мог объяснить, как эти подозрения перешли в уверенность, что доктор задумал убить Стоуна. Он вспомнил теоретические беседы, которые они часто вели с доктором о лёгкой безболезненной смерти; споры с доктором, которого не трогали рассказы об умерщвлении фашистами стариков и неизлечимых больных. Доктор как-то заявил: в любом государстве медицинская служба рано или поздно должна будет подойти к решению этого вопроса. «Если вашу жизнь охраняют за счёт государства, вы должны признать право государства в случае необходимости соблюсти экономию». Джонс случайно подслушал разговор доктора с Пулом, который те сразу прервали, и очень встревожился; дом был словно заражён страхом, страх бродил по всем коридорам. За обедом доктор мельком помянул «беднягу Стоуна».
— Почему же он бедняга? — с укором спросил Джонс.
— Его мучают сильные боли, — сказал доктор Форестер. — Опухоль. Смерть для него — величайшее благо, о котором можно мечтать.
В сумерки, не находя себе места, Джонс вышел в сад; солнечные часы при входе в розарий напоминали фигурку мертвеца в саване. Вдруг он услышал, что Стоун закричал… С этой минуты воспоминания его все больше и больше путаются. По-видимому, он побежал к себе в комнату и достал револьвер. По рассеянности он долго искал ключ от ящика и наконец нашёл у себя в кармане. Он услышал, как Стоун закричал снова. Тогда Джонс побежал через гостиную в другое крыло дома и бросился к лестнице — в коридоре стаял приторный запах хлороформа, а доктор Форестер преграждал путь наверх. Он сердито закричал: «Что вам здесь нужно?», и Джонс, который все ещё верил, что Форестер — просто фанатик, нашёл выход из положения: застрелил доктора. Пул со своим горбом и злобной, наглой рожей стоял на верхней ступеньке. Джонс пришёл в бешенство, догадавшись, что опоздал, и застрелил и Пула.
Тогда наконец появилась полиция. Джонс сам открыл им дверь. Прислуга, по-видимому, была на этот вечер отпущена. Эта мелкая бытовая деталь, о которой он читал в десятках детективных романов, убедила его, что злодейство было умышленным. Доктор Форестер умер не сразу, и местная полиция сочла необходимым послать за священником. Вот и все. Поразительно, какие опустошения можно произвести за один вечер в доме, который раньше казался Роу земным раем. Налёт бомбардировщиков не смог бы нанести ему такой урон, какой причинили ему три человека.
Начался обыск. Дом был вывернут наизнанку. Послали в полицию за подкреплением. Ранним утром в верхних этажах тревожно зажигался и гас свет. Мистер Прентис сказал:
— Если бы нашли хоть один позитив…
Но они не нашли ничего. Как-то раз, в течение этой бесконечной ночи, Роу оказался в комнате, где жил Дигби. Он думал теперь о Дигби, как о каком-то постороннем, о самодовольном тунеядце, чьё счастье покоилось на глубочайшем неведении. Счастье всегда должно измеряться пережитыми несчастьями. Тут, на полке, стоял Толстой со стёртыми пометками на полях. Знание — великая вещь… Не то абстрактное знание, которым был так богат доктор Форестер, не те теории, которые соблазняют нас видимостью благородства, и возвышенные добродетели, а подробное, страстное, повседневное знание человеческой жизни.
…Идеализм кончил пулей в живот у подножия лестницы; идеалист был изобличён в предательстве и душегубстве. Роу не верил, что его пришлось долго шантажировать. Надо было только воззвать к его интеллектуальной гордыне и к абстрактной любви к человечеству. Нельзя любить человечество. Можно любить людей.
— Ничего, — сказал мистер Прентис. С безутешным видом слоняясь по комнате на своих длинных ногах, он на ходу чуть-чуть отдёрнул занавеску. Виднелась только одна звезда, остальные растворились в светлеющем небе. — Сколько времени потеряно зря!
— Зря? Трое мёртвых и один в тюрьме.
— На их место найдут дюжину. Мне нужна плёнка. И самый главный. — Он продолжал: — В раковине у Пула следы фотохимикатов. Там, видно, проявляли плёнку. Не думаю, чтобы они отпечатали больше одного позитива. Вряд ли они захотят раздать копии нескольким лицам, а поскольку остался негатив… — Он с грустью добавил: — Пул был первоклассным фотографом. Его специальность — жизнь пчёл. А сейчас пойдём на остров. Боюсь, что там мы найдём кое-что не очень для вас приятное, но вы нужны для опознания.
Они стояли на том месте, где когда-то стоял Стоун; три красных огонька на другой стороне пруда создавали в этой сереющей мгле иллюзию беспредельного воздушного пространства, словно это была гавань и фонари на носу кораблей, ожидающих конвоя. Мистер Прентис побрёл к островку, и Роу отправился за ним; плотную подушку ила покрывала тонкая плёнка воды. Красные огоньки — это были те фонари, которые подвешивают на дорогах, когда повреждён путь. Посредине островка рыли землю трое полицейских. Ещё двоим негде было поставить ногу.
— Вот это видел Стоун, — сказал Роу. — Людей, копавших яму.
— Да.
— Что, по-вашему, здесь спрятано? — Он замолчал, заметив, как бережно полицейские всаживают лопату, словно боясь что-то разбить, и с какой неохотой переворачивают землю. Эта сцена в темноте напомнила ему тёмную гравюру времён королевы Виктории в книжке, которую мать у него отняла: люди в плащах что-то выкапывают прямо на кладбище; лунный свет поблёскивает на острие лопат.
— Мы не знаем судьбы одного человека, которого вы забыли, — сказал мистер Прентис.
Теперь и он с волнением следил за каждым взмахом лопаты.
— Откуда вы знаете, где нужно копать?
— Остались следы. В таких вещах они любители. Поэтому, я думаю, они и перепугались, что их видел Стоун.
Одна из лопат неприятно обо что-то царапнула.
— Осторожнее! — сказал мистер Прентис. Полицейский остановился и отёр пот со лба, хотя ночь была холодная. Потом он медленно вытащил из земли лопату и осмотрел её. — Копайте с этой стороны, — распорядился мистер Прентис. — Аккуратнее. Не всаживайте лопату глубоко.
Второй полицейский перестал копать, поглядывая на то, что нашёл первый, но видно было, как обоим не хочется туда смотреть.
— Вот, — сказал первый. Он воткнул лопату и стал осторожно перебирать землю пальцами, словно сажал рассаду. Потом с облегчением сообщил: — Это просто ящик.
Он снова взялся за лопату и сильным движением вывалил ящик из ямы. Это был наспех забитый фанерный ящик для продуктовых посылок. Полицейский вскрыл его остриём лопаты, а второй поднёс поближе фонарь. Из ящика стали доставать старинный набор предметов, похожих на реликвии, которые ротный командир посылает семье убитого бойца. Правда, тут не было ни писем, ни фотографий.
— Все, что они не смогли сжечь, — сказал мистер Прентис. Да, тут было все, что не горит в огне: зажим от вечной ручки и другой зажим, как видно, от карандаша.
— Трудно жечь вещи в доме, где все на электричестве. Карманные часы. Прентис открыл толстую заднюю крышку и прочёл вслух: «Ф. Л. Д. от Н. Л. Д. на нашу серебряную свадьбу. 3. VIII—1915». Внизу было написано: «Дорогому сыну на память об отце. 1919».
— Отличный хронометр, — сказал мистер Прентис. Затем появились два плетёных браслета для манжет.
Потом металлические пряжки от подвязок. А потом целая коллекция пуговиц — маленькие перламутровые пуговицы от фуфайки, большие уродливые от костюма, пуговицы от подтяжек, брюк, от нижнего белья — трудно было поверить, что мужская одежда нуждается в таком количестве застёжек. Жилетные пуговицы. Рубашечные. Запонки. Потом — металлические части подтяжек. Все, чем из приличия пристёгиваются друг к другу части жалкой человеческой особи; разберите её, как куклу, и у вас останется ящик, набитый разными защипками, пряжками и пуговицами.
На дне лежала пара крепких старомодных ботинок с большими гвоздями, стёртыми от бесконечной ходьбы по тротуарам, от бесконечного ожидания на углах.
— Интересно, что они сделали со всем остальным?
— Остальным от чего?
— От частного сыщика Джонса.
— Что он мог поделать? — сказал Роу.
По этому коридору он сам крался, как мальчишка, нарушивший школьные правила; в этом коридоре, заглянув в открытую дверь, он повзрослел и понял, что настоящие приключения не похожи на те, что описывают в книгах, и что конец не всегда бывает счастливым; тут он почувствовал, как в нем с болью просыпается жалость и заставляет его что-то сделать, потому что нельзя позволять, чтобы невинный человек задыхался от ужаса и бессмысленно погибал.
— Я хотел бы… как я хотел бы… — с трудом выговорил он и почувствовал, что рядом с жалостью проснулась жестокость, её древняя испытанная подруга.
— Спасибо, что он не чувствовал боли, — произнёс незнакомый голос. Глупое, самодовольное и лживое утверждение их взбесило.
— Какого черта вам здесь надо? — закричал мистер Прентис. — Извините. Вы, наверно, священник?
— Да. Моя фамилия Синклер.
— Тут вам не место.
— Но тут было моё место, — поправил его мистер
Синклер. — Когда меня позвали, доктор Форестер ещё был жив. А он один из моих прихожан. — И добавил с мягким упрёком: — Вы же знаете, нас пускают на поле боя.
— Да, не сомневаюсь. Но там трупы не подвергают судебному осмотру. Это ваша машина там у входа?
— Да.
— Тогда будьте добры, поезжайте домой и оставайтесь там, пока мы здесь не кончим…
— Конечно, я ни в коей мере не хочу вам мешать. Роу смотрел на него: квадратная фигура в чёрном, круглый воротник, сверкающий белизной при электрическом свете, благодушное, умное лицо. Мистер Синклер с запинкой спросил его:
— Мы с вами не знакомы? — И посмотрел в упор каким-то странным бесстрашным взглядом.
— Нет.
— По-моему, вы были одним из здешних пациентов? Роу отвернулся и вспомнил, как Стоун полез прямо в жидкую грязь пруда, а потом кинулся бежать в огород, словно напроказивший мальчишка. Он был уверен, что все вокруг кишит изменой. В конце концов, не такой уж он был сумасшедший.
Им пришлось переступить через тело доктора Форестера, лежавшее на нижней ступеньке лестницы. Доктор был слишком уверен в Джонсе и не понимал, что преклонение гораздо менее надёжно, чем страх; человек предпочтёт убить того, перед кем благоговеет, чтобы не выдать его полиции. Когда Джонс, закрыв глаза, нажал курок револьвера, он не хотел губить человека, которого почитал, он хотел спасти его от нескончаемой судебной волокиты, от грубости прокурора, невежества судьи и поверхностных суждений случайно отобранных двенадцати присяжных. Если любовь к ближнему не позволила ему стать соучастником убийства Стоуна, та же любовь продиктовала ему форму отказа от этого соучастия.
Доктор Форестер потерял покой с тех пор, как бежал Роу. Он почему— то не хотел обращаться в полицию и очень беспокоился за судьбу Стоуна. Доктор без конца секретничал с Пулом, избегал Джонса, а после обеда через междугородную вызвал Лондон. Джонс понёс на почту письмо и заметил, что у ворот за ним кто-то следит. В деревне он увидел полицейскую машину из окружного города. И задумался…
На обратном пути он встретил Пула, который тоже, видно, что-то заметил. Все недовольство, все подозрения последних дней нахлынули на Джонса разом. Теперь, раздираемый угрызениями совести, он не мог объяснить, как эти подозрения перешли в уверенность, что доктор задумал убить Стоуна. Он вспомнил теоретические беседы, которые они часто вели с доктором о лёгкой безболезненной смерти; споры с доктором, которого не трогали рассказы об умерщвлении фашистами стариков и неизлечимых больных. Доктор как-то заявил: в любом государстве медицинская служба рано или поздно должна будет подойти к решению этого вопроса. «Если вашу жизнь охраняют за счёт государства, вы должны признать право государства в случае необходимости соблюсти экономию». Джонс случайно подслушал разговор доктора с Пулом, который те сразу прервали, и очень встревожился; дом был словно заражён страхом, страх бродил по всем коридорам. За обедом доктор мельком помянул «беднягу Стоуна».
— Почему же он бедняга? — с укором спросил Джонс.
— Его мучают сильные боли, — сказал доктор Форестер. — Опухоль. Смерть для него — величайшее благо, о котором можно мечтать.
В сумерки, не находя себе места, Джонс вышел в сад; солнечные часы при входе в розарий напоминали фигурку мертвеца в саване. Вдруг он услышал, что Стоун закричал… С этой минуты воспоминания его все больше и больше путаются. По-видимому, он побежал к себе в комнату и достал револьвер. По рассеянности он долго искал ключ от ящика и наконец нашёл у себя в кармане. Он услышал, как Стоун закричал снова. Тогда Джонс побежал через гостиную в другое крыло дома и бросился к лестнице — в коридоре стаял приторный запах хлороформа, а доктор Форестер преграждал путь наверх. Он сердито закричал: «Что вам здесь нужно?», и Джонс, который все ещё верил, что Форестер — просто фанатик, нашёл выход из положения: застрелил доктора. Пул со своим горбом и злобной, наглой рожей стоял на верхней ступеньке. Джонс пришёл в бешенство, догадавшись, что опоздал, и застрелил и Пула.
Тогда наконец появилась полиция. Джонс сам открыл им дверь. Прислуга, по-видимому, была на этот вечер отпущена. Эта мелкая бытовая деталь, о которой он читал в десятках детективных романов, убедила его, что злодейство было умышленным. Доктор Форестер умер не сразу, и местная полиция сочла необходимым послать за священником. Вот и все. Поразительно, какие опустошения можно произвести за один вечер в доме, который раньше казался Роу земным раем. Налёт бомбардировщиков не смог бы нанести ему такой урон, какой причинили ему три человека.
Начался обыск. Дом был вывернут наизнанку. Послали в полицию за подкреплением. Ранним утром в верхних этажах тревожно зажигался и гас свет. Мистер Прентис сказал:
— Если бы нашли хоть один позитив…
Но они не нашли ничего. Как-то раз, в течение этой бесконечной ночи, Роу оказался в комнате, где жил Дигби. Он думал теперь о Дигби, как о каком-то постороннем, о самодовольном тунеядце, чьё счастье покоилось на глубочайшем неведении. Счастье всегда должно измеряться пережитыми несчастьями. Тут, на полке, стоял Толстой со стёртыми пометками на полях. Знание — великая вещь… Не то абстрактное знание, которым был так богат доктор Форестер, не те теории, которые соблазняют нас видимостью благородства, и возвышенные добродетели, а подробное, страстное, повседневное знание человеческой жизни.
…Идеализм кончил пулей в живот у подножия лестницы; идеалист был изобличён в предательстве и душегубстве. Роу не верил, что его пришлось долго шантажировать. Надо было только воззвать к его интеллектуальной гордыне и к абстрактной любви к человечеству. Нельзя любить человечество. Можно любить людей.
— Ничего, — сказал мистер Прентис. С безутешным видом слоняясь по комнате на своих длинных ногах, он на ходу чуть-чуть отдёрнул занавеску. Виднелась только одна звезда, остальные растворились в светлеющем небе. — Сколько времени потеряно зря!
— Зря? Трое мёртвых и один в тюрьме.
— На их место найдут дюжину. Мне нужна плёнка. И самый главный. — Он продолжал: — В раковине у Пула следы фотохимикатов. Там, видно, проявляли плёнку. Не думаю, чтобы они отпечатали больше одного позитива. Вряд ли они захотят раздать копии нескольким лицам, а поскольку остался негатив… — Он с грустью добавил: — Пул был первоклассным фотографом. Его специальность — жизнь пчёл. А сейчас пойдём на остров. Боюсь, что там мы найдём кое-что не очень для вас приятное, но вы нужны для опознания.
Они стояли на том месте, где когда-то стоял Стоун; три красных огонька на другой стороне пруда создавали в этой сереющей мгле иллюзию беспредельного воздушного пространства, словно это была гавань и фонари на носу кораблей, ожидающих конвоя. Мистер Прентис побрёл к островку, и Роу отправился за ним; плотную подушку ила покрывала тонкая плёнка воды. Красные огоньки — это были те фонари, которые подвешивают на дорогах, когда повреждён путь. Посредине островка рыли землю трое полицейских. Ещё двоим негде было поставить ногу.
— Вот это видел Стоун, — сказал Роу. — Людей, копавших яму.
— Да.
— Что, по-вашему, здесь спрятано? — Он замолчал, заметив, как бережно полицейские всаживают лопату, словно боясь что-то разбить, и с какой неохотой переворачивают землю. Эта сцена в темноте напомнила ему тёмную гравюру времён королевы Виктории в книжке, которую мать у него отняла: люди в плащах что-то выкапывают прямо на кладбище; лунный свет поблёскивает на острие лопат.
— Мы не знаем судьбы одного человека, которого вы забыли, — сказал мистер Прентис.
Теперь и он с волнением следил за каждым взмахом лопаты.
— Откуда вы знаете, где нужно копать?
— Остались следы. В таких вещах они любители. Поэтому, я думаю, они и перепугались, что их видел Стоун.
Одна из лопат неприятно обо что-то царапнула.
— Осторожнее! — сказал мистер Прентис. Полицейский остановился и отёр пот со лба, хотя ночь была холодная. Потом он медленно вытащил из земли лопату и осмотрел её. — Копайте с этой стороны, — распорядился мистер Прентис. — Аккуратнее. Не всаживайте лопату глубоко.
Второй полицейский перестал копать, поглядывая на то, что нашёл первый, но видно было, как обоим не хочется туда смотреть.
— Вот, — сказал первый. Он воткнул лопату и стал осторожно перебирать землю пальцами, словно сажал рассаду. Потом с облегчением сообщил: — Это просто ящик.
Он снова взялся за лопату и сильным движением вывалил ящик из ямы. Это был наспех забитый фанерный ящик для продуктовых посылок. Полицейский вскрыл его остриём лопаты, а второй поднёс поближе фонарь. Из ящика стали доставать старинный набор предметов, похожих на реликвии, которые ротный командир посылает семье убитого бойца. Правда, тут не было ни писем, ни фотографий.
— Все, что они не смогли сжечь, — сказал мистер Прентис. Да, тут было все, что не горит в огне: зажим от вечной ручки и другой зажим, как видно, от карандаша.
— Трудно жечь вещи в доме, где все на электричестве. Карманные часы. Прентис открыл толстую заднюю крышку и прочёл вслух: «Ф. Л. Д. от Н. Л. Д. на нашу серебряную свадьбу. 3. VIII—1915». Внизу было написано: «Дорогому сыну на память об отце. 1919».
— Отличный хронометр, — сказал мистер Прентис. Затем появились два плетёных браслета для манжет.
Потом металлические пряжки от подвязок. А потом целая коллекция пуговиц — маленькие перламутровые пуговицы от фуфайки, большие уродливые от костюма, пуговицы от подтяжек, брюк, от нижнего белья — трудно было поверить, что мужская одежда нуждается в таком количестве застёжек. Жилетные пуговицы. Рубашечные. Запонки. Потом — металлические части подтяжек. Все, чем из приличия пристёгиваются друг к другу части жалкой человеческой особи; разберите её, как куклу, и у вас останется ящик, набитый разными защипками, пряжками и пуговицами.
На дне лежала пара крепких старомодных ботинок с большими гвоздями, стёртыми от бесконечной ходьбы по тротуарам, от бесконечного ожидания на углах.
— Интересно, что они сделали со всем остальным?
— Остальным от чего?
— От частного сыщика Джонса.
Глава третья
НЕВЕРНЫЕ НОМЕРА
Это была очень скользкая, предательская, грозившая уйти из-под ног дорога.
«Маленький герцог»
I
Роу мужал; с каждым часом он все больше приближался к своему настоящему возрасту. Память возвращалась обрывками; он вспомнил голос мистера Реннита: «Я с вами согласен, Джонс»; бутерброд с недоеденной сосиской у телефона. Жалость шевелилась в сердце, но отрочество ещё сопротивлялось; жажда приключений боролась со здравым смыслом, как будто от исхода борьбы зависело счастье; здравый смысл сулил всевозможные беды, разочарования, горестные открытия.
Жажда приключений не дала ему открыть Прентису секрет телефонного номера, который он почти разгадал в мастерской у Коста. Он знал, что станция обозначалась БАТ, а три первые цифры были 271, недоглядел он только последнюю цифру. Эти сведения могли быть бесценными, могли ничего не стоить. Как бы то ни было, он сохранил этот секрет для себя. Мистер Прентис потерпел поражение, теперь — его очередь действовать. Роу хотелось, как мальчишке, похвастать перед Анной: «Это сделал я!»
Около половины пятого утра к ним присоединился молодой человек по фамилии Бротерс. И зонтиком, и усиками, и чёрной шляпой он явно подражал мистеру Прентису; может быть, через двадцать лет портрет будет полностью совпадать с оригиналом; пока что ему не хватало патины времени: трещин горечи, разочарования, мудрого признания неудач. Мистер Прентис устало перепоручил дальнейшие поиски Бротерсу и предложил Роу место в своей машине. Он надвинул шляпу на глаза, опустился на сиденье и сказал, когда колёса зашлёпали по просёлочной дороге, где луна отражалась в лужах:
— Наша карта бита.
— Что же вы будете делать?
— Лягу спать. — Должно быть, на его тонкий вкус эта фраза оказалась слишком претенциозной, и он тут же добавил, не открывая глаз: — Нельзя давать воли самомнению. Через пятьсот лет для историков, описывающих Падение и Гибель Британской империи, этот маленький эпизод не будет существовать. Они найдут множество других причин. Вы, я и бедный Джонс не будем помянуты даже в сносках. Все объяснят экономикой, политикой, неудачными сражениями.
— Как по-вашему, что они сделали с Джонсом?
— Боюсь, что мы никогда этого не узнаем. Во время войны столько трупов остаётся неопознанными. Сколько трупов, — сонно продолжал он, — ждут воздушного налёта, чтобы выгородить убийц. — И вдруг он с какой— то обидной неожиданностью захрапел.
Они приехали в Лондон вместе с рабочими первой смены; в промышленных районах из подземки выходили мужчины и женщины; аккуратные пожилые господа с портфелями и свёрнутыми зонтами появлялись из подземных убежищ. На Гоуэр-стрит сметали битое стекло, а какое-то здание дымилось в утреннем небе, как свечка, которую задул запоздалый гуляка. Странно было подумать, что, пока они стояли на островке среди пруда, слушая, как лопата царапает по дереву, тут шла битва за Англию. Свежий заградительный знак заставил их свернуть на другую улицу, а на верёвке, натянутой поперёк мостовой, болтались объявления: «Банк Барклей. Просим справляться в…», «Корнуэльская молочная. Новый адрес…», «Рыбный ресторан „Маркиз“…» По длинному пустому тротуару прохаживались полицейский и дружинник, неторопливо, по-хозяйски беседуя, а рядом висела надпись: «Неразорвавшаяся бомба». Это была та же дорога, которой они ехали вчера ночью, и в то же время разительно на неё непохожая. Как много в эти часы успели сделать люди, думал Роу: повесили объявления, изменили маршрут, привыкли к переменам, которые произошли с Лондоном. Он заметил на лицах бодрость, даже какое-то веселье; можно было подумать, что сейчас раннее утро какого-нибудь праздника. А дело, наверно, в том, что люди обрадовались, ещё раз оставшись в живых.
Мистер Прентис что-то забормотал и проснулся. Он назвал шофёру адрес небольшого отеля возле Гайд-Парк-Корнер — «если он ещё цел» — и вежливо предложил договориться с управляющим о комнате для Роу. Но только когда, помахав рукой из машины, он крикнул: «Я позвоню вам попозже, дорогой!» — Роу догадался, что за этой любезностью скрыта цель: его поселили там, откуда его всегда можно извлечь. А если он попробует уехать, об этом сразу же сообщат. Мистер Прентис даже дал ему взаймы пять фунтов — на пять фунтов далеко не уедешь.
Роу слегка закусил. В газопровод попала бомба, и газ горел плохо. «От него один запах остался», — пожаловалась официантка — а на запахе чая не вскипятишь и хлеба не поджаришь». Но у неё нашлись молоко и сухарики, хлеб и джем-райская пища; после завтрака Роу прогулялся по парку под утренним нежарким солнышком и, поглядев назад, на длинную пустую лужайку, убедился, что за ним не следят. Он стал насвистывать единственный мотив, который знал; в душе его царила тихая радость: он не был убийцей. Забытые годы жизни волновали его не больше, чем в первые недели у доктора Форестера, и он свернул на Бейсуотер к телефонной будке. В отёле он запасся монетами для автомата. Теперь он с мальчишеским жаром опустил монету и набрал номер. Голос деловито сообщил: «Гигиеническая пекарня вас слушает», и он дал отбой. Тогда он сообразил, что только интуиция поможет ему понять, с кем разговаривал Кост. Он набрал следующий номер, и старческий голос сказал: «Алло!»
— Извините. Кто со мной говорит?
— А кто вам нужен? — упрямо допрашивал голос; он был так стар, что трудно было понять, мужской он или женский.
— Говорит телефонная станция, — словно осенило Роу. — Мы проверяем наших абонентов после вчерашнего налёта.
— Зачем?
— Автоматическая система повреждена. В районную станцию попала бомба. Это мистер Айсеке с Принс-оф-Уэллс-роуд?
— Нет, это не он. Это Уилсон.
— Видите, номер должен был соединить нас с мистером Айсексом.
Он снова дал отбой; в сущности, он ничего не узнал; клиент мистера Коста мог скрываться и в Гигиенической пекарне; к тому же за словами Коста, может, ничего и не крылось. Нет, в это он не верит. Он вспомнил, как Кост стоически произнёс: «Лично у меня, сэр, нет никакой надежды. Ни малейшей надежды». «Лично у меня», — подчеркнул он. Он сообщил, насколько мог откровенно, что для него лично война уже кончена.
Роу продолжал опускать в автомат монеты; рассудок подсказывал, что это пустое дело и единственный выход— посвятить в тайну мистера Прентиса. И все же он не верил, что интуиция ничего ему не подскажет и по проводу до него не дойдёт какая-то интонация, отзвук воли или жестокости, необходимой для того, чтобы убить столько людей: удушить в лазарете беднягу Стоуна, застрелить на лестнице Форестера и Пула, пронзить горло Коста ножницами, уничтожить Джонса… Сила эта была слишком чудовищна, чтобы дойти до него по проводу в виде прозаических слов: «Уэстминстер, банк вас слушает…»
Вдруг он вспомнил, что Кост никого не звал к телефону. Он набрал номер и начал говорить, как только ему ответили. Значит, он не мог разговаривать с каким-то учреждением, где надо вызывать кого-нибудь из служащих.
— Алло!
Ему не дали возможности открыть рот, на него обрушился град слов:
— Ах, Эрнст, я так и знала, что вы позвоните! Какой вы милый, чуткий человек! Дэвид вам, наверно, сказал, что Минни погибла. Вчера вечером во время налёта. Какой ужас! Мы слышали, как она нас зовёт, но, конечно, ничего не могли поделать. Боялись выйти из убежища. А потом упала фугаска — я уверена, что это была фугаска! Снесла три дома и вырыла огромную яму. А наутро Минни не появилась. Дэвид все ещё надеется, но я почувствовала в её мяуканье что-то надгробное…
Все это было очень интересно, но Роу было некогда, и он дал отбой.
В телефонной будке стало удушливо жарко. Он уже истратил целый шиллинг; не может быть, чтобы по одному из последних четырех номеров не ответил голос, который он сразу узнает.
«Отделение полиции. Мейфкинг-роуд».
Трубка положена на место. Осталось три номера. Вопреки всему, он ещё верил, что один из этих трех… Лицо его взмокло от пота. Он его вытер, но капельки сразу же выступили вновь. У него вдруг возникло дурное предчувствие, горло пересохло, сердце тяжело забилось. Но от души отлегло, когда он услышал в трубке: «Торговая компания Газового света и кокса…»
У него ещё есть возможность уйти, предоставив все мистеру Прентису. В конце концов, разве голос, который он ищет, не может принадлежать служащему Гигиенической пекарни или даже приятельнице Эрнста?
Но если он обратится к мистеру Прентису, трудно будет объяснить, почему он молчал столько бесценных часов. Он же не мальчик, а пожилой человек. Раз ты за что-то взялся, надо довести дело до конца. Но он мешкал, хоть и чувствовал, что пот ест ему глаза. Осталось два номера. Он попробует набрать первый и, если этот номер ничего не даст, выйдет из будки и бросит всю эту затею. Может, глаза и наблюдательность обманули его в мастерской у Коста. Палец неохотно входил в знакомые отверстия. БАТ-271 — какая следующая цифра? Он отёр рукавом лицо и набрал её.
Жажда приключений не дала ему открыть Прентису секрет телефонного номера, который он почти разгадал в мастерской у Коста. Он знал, что станция обозначалась БАТ, а три первые цифры были 271, недоглядел он только последнюю цифру. Эти сведения могли быть бесценными, могли ничего не стоить. Как бы то ни было, он сохранил этот секрет для себя. Мистер Прентис потерпел поражение, теперь — его очередь действовать. Роу хотелось, как мальчишке, похвастать перед Анной: «Это сделал я!»
Около половины пятого утра к ним присоединился молодой человек по фамилии Бротерс. И зонтиком, и усиками, и чёрной шляпой он явно подражал мистеру Прентису; может быть, через двадцать лет портрет будет полностью совпадать с оригиналом; пока что ему не хватало патины времени: трещин горечи, разочарования, мудрого признания неудач. Мистер Прентис устало перепоручил дальнейшие поиски Бротерсу и предложил Роу место в своей машине. Он надвинул шляпу на глаза, опустился на сиденье и сказал, когда колёса зашлёпали по просёлочной дороге, где луна отражалась в лужах:
— Наша карта бита.
— Что же вы будете делать?
— Лягу спать. — Должно быть, на его тонкий вкус эта фраза оказалась слишком претенциозной, и он тут же добавил, не открывая глаз: — Нельзя давать воли самомнению. Через пятьсот лет для историков, описывающих Падение и Гибель Британской империи, этот маленький эпизод не будет существовать. Они найдут множество других причин. Вы, я и бедный Джонс не будем помянуты даже в сносках. Все объяснят экономикой, политикой, неудачными сражениями.
— Как по-вашему, что они сделали с Джонсом?
— Боюсь, что мы никогда этого не узнаем. Во время войны столько трупов остаётся неопознанными. Сколько трупов, — сонно продолжал он, — ждут воздушного налёта, чтобы выгородить убийц. — И вдруг он с какой— то обидной неожиданностью захрапел.
Они приехали в Лондон вместе с рабочими первой смены; в промышленных районах из подземки выходили мужчины и женщины; аккуратные пожилые господа с портфелями и свёрнутыми зонтами появлялись из подземных убежищ. На Гоуэр-стрит сметали битое стекло, а какое-то здание дымилось в утреннем небе, как свечка, которую задул запоздалый гуляка. Странно было подумать, что, пока они стояли на островке среди пруда, слушая, как лопата царапает по дереву, тут шла битва за Англию. Свежий заградительный знак заставил их свернуть на другую улицу, а на верёвке, натянутой поперёк мостовой, болтались объявления: «Банк Барклей. Просим справляться в…», «Корнуэльская молочная. Новый адрес…», «Рыбный ресторан „Маркиз“…» По длинному пустому тротуару прохаживались полицейский и дружинник, неторопливо, по-хозяйски беседуя, а рядом висела надпись: «Неразорвавшаяся бомба». Это была та же дорога, которой они ехали вчера ночью, и в то же время разительно на неё непохожая. Как много в эти часы успели сделать люди, думал Роу: повесили объявления, изменили маршрут, привыкли к переменам, которые произошли с Лондоном. Он заметил на лицах бодрость, даже какое-то веселье; можно было подумать, что сейчас раннее утро какого-нибудь праздника. А дело, наверно, в том, что люди обрадовались, ещё раз оставшись в живых.
Мистер Прентис что-то забормотал и проснулся. Он назвал шофёру адрес небольшого отеля возле Гайд-Парк-Корнер — «если он ещё цел» — и вежливо предложил договориться с управляющим о комнате для Роу. Но только когда, помахав рукой из машины, он крикнул: «Я позвоню вам попозже, дорогой!» — Роу догадался, что за этой любезностью скрыта цель: его поселили там, откуда его всегда можно извлечь. А если он попробует уехать, об этом сразу же сообщат. Мистер Прентис даже дал ему взаймы пять фунтов — на пять фунтов далеко не уедешь.
Роу слегка закусил. В газопровод попала бомба, и газ горел плохо. «От него один запах остался», — пожаловалась официантка — а на запахе чая не вскипятишь и хлеба не поджаришь». Но у неё нашлись молоко и сухарики, хлеб и джем-райская пища; после завтрака Роу прогулялся по парку под утренним нежарким солнышком и, поглядев назад, на длинную пустую лужайку, убедился, что за ним не следят. Он стал насвистывать единственный мотив, который знал; в душе его царила тихая радость: он не был убийцей. Забытые годы жизни волновали его не больше, чем в первые недели у доктора Форестера, и он свернул на Бейсуотер к телефонной будке. В отёле он запасся монетами для автомата. Теперь он с мальчишеским жаром опустил монету и набрал номер. Голос деловито сообщил: «Гигиеническая пекарня вас слушает», и он дал отбой. Тогда он сообразил, что только интуиция поможет ему понять, с кем разговаривал Кост. Он набрал следующий номер, и старческий голос сказал: «Алло!»
— Извините. Кто со мной говорит?
— А кто вам нужен? — упрямо допрашивал голос; он был так стар, что трудно было понять, мужской он или женский.
— Говорит телефонная станция, — словно осенило Роу. — Мы проверяем наших абонентов после вчерашнего налёта.
— Зачем?
— Автоматическая система повреждена. В районную станцию попала бомба. Это мистер Айсеке с Принс-оф-Уэллс-роуд?
— Нет, это не он. Это Уилсон.
— Видите, номер должен был соединить нас с мистером Айсексом.
Он снова дал отбой; в сущности, он ничего не узнал; клиент мистера Коста мог скрываться и в Гигиенической пекарне; к тому же за словами Коста, может, ничего и не крылось. Нет, в это он не верит. Он вспомнил, как Кост стоически произнёс: «Лично у меня, сэр, нет никакой надежды. Ни малейшей надежды». «Лично у меня», — подчеркнул он. Он сообщил, насколько мог откровенно, что для него лично война уже кончена.
Роу продолжал опускать в автомат монеты; рассудок подсказывал, что это пустое дело и единственный выход— посвятить в тайну мистера Прентиса. И все же он не верил, что интуиция ничего ему не подскажет и по проводу до него не дойдёт какая-то интонация, отзвук воли или жестокости, необходимой для того, чтобы убить столько людей: удушить в лазарете беднягу Стоуна, застрелить на лестнице Форестера и Пула, пронзить горло Коста ножницами, уничтожить Джонса… Сила эта была слишком чудовищна, чтобы дойти до него по проводу в виде прозаических слов: «Уэстминстер, банк вас слушает…»
Вдруг он вспомнил, что Кост никого не звал к телефону. Он набрал номер и начал говорить, как только ему ответили. Значит, он не мог разговаривать с каким-то учреждением, где надо вызывать кого-нибудь из служащих.
— Алло!
Ему не дали возможности открыть рот, на него обрушился град слов:
— Ах, Эрнст, я так и знала, что вы позвоните! Какой вы милый, чуткий человек! Дэвид вам, наверно, сказал, что Минни погибла. Вчера вечером во время налёта. Какой ужас! Мы слышали, как она нас зовёт, но, конечно, ничего не могли поделать. Боялись выйти из убежища. А потом упала фугаска — я уверена, что это была фугаска! Снесла три дома и вырыла огромную яму. А наутро Минни не появилась. Дэвид все ещё надеется, но я почувствовала в её мяуканье что-то надгробное…
Все это было очень интересно, но Роу было некогда, и он дал отбой.
В телефонной будке стало удушливо жарко. Он уже истратил целый шиллинг; не может быть, чтобы по одному из последних четырех номеров не ответил голос, который он сразу узнает.
«Отделение полиции. Мейфкинг-роуд».
Трубка положена на место. Осталось три номера. Вопреки всему, он ещё верил, что один из этих трех… Лицо его взмокло от пота. Он его вытер, но капельки сразу же выступили вновь. У него вдруг возникло дурное предчувствие, горло пересохло, сердце тяжело забилось. Но от души отлегло, когда он услышал в трубке: «Торговая компания Газового света и кокса…»
У него ещё есть возможность уйти, предоставив все мистеру Прентису. В конце концов, разве голос, который он ищет, не может принадлежать служащему Гигиенической пекарни или даже приятельнице Эрнста?
Но если он обратится к мистеру Прентису, трудно будет объяснить, почему он молчал столько бесценных часов. Он же не мальчик, а пожилой человек. Раз ты за что-то взялся, надо довести дело до конца. Но он мешкал, хоть и чувствовал, что пот ест ему глаза. Осталось два номера. Он попробует набрать первый и, если этот номер ничего не даст, выйдет из будки и бросит всю эту затею. Может, глаза и наблюдательность обманули его в мастерской у Коста. Палец неохотно входил в знакомые отверстия. БАТ-271 — какая следующая цифра? Он отёр рукавом лицо и набрал её.
Книга четвёртая
ПОЛНОЦЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Глава первая
КОНЕЦ ПУТИ
Неужели я должен — и совсем один?
«Маленький герцог»
I
Телефон звонил и звонил. Роу представил себе, как возле этого маленького, потревоженного аппарата тянутся пустые комнаты. Может, это комнаты девушки, которая ушла на работу в Сити, или продавца из лавки, или человека, который с утра отправился в читальню Британского музея, — совершенно невинные комнаты. Роу с удовольствием прислушивался к долгим гудкам, на которые никто не отвечал. Теперь он сделал, что мог. Пусть звонит.
А что, если эти комнаты совсем не так невинны? А что, если это комнаты человека, который за несколько часов загубил столько людей? Как выглядит комната преступника? Комната, как собака, перенимает какие-то черты хозяина. Комнату приспосабливают к определённым привычкам: к удобствам, красоте, уюту. Та комната, несомненно, приспособлена к одной цели — к безликости. Если в неё зайдёт полиция, ни одна тайна не должна выйти наружу: там не найдут Толстого с плохо стёртыми карандашными пометками; никаких признаков индивидуальности; она будет обставлена по стандарту: радиоприёмник, несколько детективных романов, репродукция с подсолнечником Ван Гога. Там не будет ничего приметного: ни любовных писем, спрятанных под носовыми платками, ни чековой книжки в ящике стола, и с белья будут спороты метки. Там нет ничьих подарков. Это будет одинокая комната; все, что в ней есть, куплено в магазине стандартных цен.
Вдруг голос, который он знал, сказал, слегка задыхаясь:
— Алло! Кто говорит?
Опуская трубку на рычаг, он думал: если бы только она не услышала этих звонков, если бы она была в это время на улице! Если бы он так долго не предавался игре воображения, он мог никогда не узнать, что это телефон Анны Хильфе.
Он вышел на Бейсуотер, ничего не видя вокруг; у него было три пути на выбор: разумный и честный путь — сообщить полиции. Второй путь — промолчать. Третий — убедиться своими глазами. Он не сомневался, что Кост звонил по этому номеру; он вспомнил, что она всегда знала его настоящее имя, вспомнил её странную фразу о том, что её «обязанность» —навещать его в санатории. И все же он верил, что всему этому есть какое-то объяснение и что он не может поручить полиции найти это объяснение. Он вернулся в отель, поднялся к себе в номер, захватив из гостиной телефонный справочник, — ему предстояли долгие поиски. И действительно, прошло несколько часов, прежде чем он отыскал её адрес. Глаза у него слезились, и он чуть было его не прозевал. Принц-Консорт— Меншенс, 16, Баттерси — адрес ничего ему не говорил. Он подумал с иронией: преступники всегда живут в меблированных комнатах. Потом он лёг на кровать и закрыл глаза. Было уже начало шестого, когда он собрался с силами, а потом уже стал действовать как автомат. Думать не хотелось, да и о чем думать, пока он не услышит, что она скажет. Девятнадцатый автобус довёз его до конца Окли-стрит, а сорок девятый — до Альберт-бридж. Он перешёл мост, ни о чем не думая. Начался отлив, и под товарными складами обнажился ил. Кто-то на набережной кормил чаек; это зрелище почему-то его не очень встревожило, и он заторопился дальше, по:прежнему ни о чем не думая. Закатное солнце окрасило в розовый цвет безобразные кирпичные стены; в парк, невесело обнюхивая землю, побежала бродячая собака. Чей-то голос воскликнул: «Да ведь это Артур!» У подъезда большого жилого дома стоял человек с растрёпанными седыми волосами, в берете и комбинезоне дружинника. Он неуверенно спросил:
А что, если эти комнаты совсем не так невинны? А что, если это комнаты человека, который за несколько часов загубил столько людей? Как выглядит комната преступника? Комната, как собака, перенимает какие-то черты хозяина. Комнату приспосабливают к определённым привычкам: к удобствам, красоте, уюту. Та комната, несомненно, приспособлена к одной цели — к безликости. Если в неё зайдёт полиция, ни одна тайна не должна выйти наружу: там не найдут Толстого с плохо стёртыми карандашными пометками; никаких признаков индивидуальности; она будет обставлена по стандарту: радиоприёмник, несколько детективных романов, репродукция с подсолнечником Ван Гога. Там не будет ничего приметного: ни любовных писем, спрятанных под носовыми платками, ни чековой книжки в ящике стола, и с белья будут спороты метки. Там нет ничьих подарков. Это будет одинокая комната; все, что в ней есть, куплено в магазине стандартных цен.
Вдруг голос, который он знал, сказал, слегка задыхаясь:
— Алло! Кто говорит?
Опуская трубку на рычаг, он думал: если бы только она не услышала этих звонков, если бы она была в это время на улице! Если бы он так долго не предавался игре воображения, он мог никогда не узнать, что это телефон Анны Хильфе.
Он вышел на Бейсуотер, ничего не видя вокруг; у него было три пути на выбор: разумный и честный путь — сообщить полиции. Второй путь — промолчать. Третий — убедиться своими глазами. Он не сомневался, что Кост звонил по этому номеру; он вспомнил, что она всегда знала его настоящее имя, вспомнил её странную фразу о том, что её «обязанность» —навещать его в санатории. И все же он верил, что всему этому есть какое-то объяснение и что он не может поручить полиции найти это объяснение. Он вернулся в отель, поднялся к себе в номер, захватив из гостиной телефонный справочник, — ему предстояли долгие поиски. И действительно, прошло несколько часов, прежде чем он отыскал её адрес. Глаза у него слезились, и он чуть было его не прозевал. Принц-Консорт— Меншенс, 16, Баттерси — адрес ничего ему не говорил. Он подумал с иронией: преступники всегда живут в меблированных комнатах. Потом он лёг на кровать и закрыл глаза. Было уже начало шестого, когда он собрался с силами, а потом уже стал действовать как автомат. Думать не хотелось, да и о чем думать, пока он не услышит, что она скажет. Девятнадцатый автобус довёз его до конца Окли-стрит, а сорок девятый — до Альберт-бридж. Он перешёл мост, ни о чем не думая. Начался отлив, и под товарными складами обнажился ил. Кто-то на набережной кормил чаек; это зрелище почему-то его не очень встревожило, и он заторопился дальше, по:прежнему ни о чем не думая. Закатное солнце окрасило в розовый цвет безобразные кирпичные стены; в парк, невесело обнюхивая землю, побежала бродячая собака. Чей-то голос воскликнул: «Да ведь это Артур!» У подъезда большого жилого дома стоял человек с растрёпанными седыми волосами, в берете и комбинезоне дружинника. Он неуверенно спросил: