- Что тебе?
- Ничего, отец.
- Зачем ты меня окликнул?
- Я молчу, - солгал он.
Священник повернулся и вошел в хижину. Да, американец был там. Живой
или мертвый - другое дело. Он лежал на соломенной циновке с закрытыми
глазами, с открытым ртом, сложив руки ниже груди, точно ребенок, у
которого болит живот. Боль меняет лицо; а может быть, его меняют
преступления, сошедшие с рук, - так же как политика или благочестие.
Трудно было узнать в нем человека с газетной фотографии, висевшей на стене
полицейского участка: тот был грубый, наглый, удачливый. А у этого вид
самого обыкновенного бродяги. Боль обнажила нервы и придала его лицу
обманчивую духовность.
Священник стал на колени и склонился к его губам, стараясь уловить,
дышит ли он. В лицо ему ударило тяжелым запахом - смесью блевотины,
никотина и винного перегара. Много лилий ушло бы на то, чтобы заглушить
этот смрад. Еле слышный голос у самого его уха проговорил по-английски:
- Смывайтесь, отец. - Снаружи, за дверью, в предгрозовом свете, не
сводя глаз с хижины, стоял на чуть подрагивающих ногах метис.
- Значит, ты жив? - быстро проговорил священник. - Тогда скорее.
Времени у тебя мало.
- Смывайтесь, отец.
- Ты ведь звал меня? Ты католик?
- Смывайтесь, отец, - снова прошептал американец, точно это были
единственные слова, оставшиеся у него в памяти от давно забытого урока.
- Говори же, - сказал священник. - Когда ты исповедовался в последний
раз? - Веки поднялись, и в него уперся удивленный взгляд. Американец
неуверенно проговорил:
- Лет десять назад. А зачем вы здесь?
- Ты же просил священника. Ну, говори. Десять лет - это большой срок.
- Смывайтесь, отец, поскорее, - сказал американец. Давнишний урок опять
всплывал у него в памяти. Точно ползучий гад, раздавленный с хвоста, он
лежал на циновке, сложив руки на животе, и вся жизнь, оставшаяся в нем,
сосредоточилась в одной мысли. Он прошептал сдавленным голосом: - Этот
подлец...
Священник сказал с яростью:
- Вот как ты исповедуешься? Я пять часов добирался сюда... и слышу от
тебя одну мерзость. - Как это чудовищно несправедливо, что вместе с
опасностью к нему вернулась его полная бесполезность, - он ничего не мог
сделать для этого человека.
- Слушайте, отец... - сказал американец.
- Я слушаю.
- Смывайтесь отсюда, отец. Я не знал...
- Не за тем я сюда шел, чтобы говорить о себе, - сказал священник. -
Чем скорее кончится исповедь, тем скорее я уйду.
- Обо мне не беспокойтесь. Мое дело кончено.
- Значит, проклят навеки? - со злостью сказал священник.
- Ясно. Проклят, - сказал американец, слизывая кровь с губ.
- Слушай, что тебе говорят, - сказал священник, наклоняясь еще ближе к
застарелому, тошнотворному запаху. - Я пришел сюда, чтобы выслушать твою
исповедь. Ты хочешь исповедоваться?
- Нет.
- А хотел, когда писал ту записку?
- Может, и хотел.
- Я знаю, что ты собираешься сказать. Понимаешь? Знаю. Ладно, не будем
об этом. Помни, ты умираешь. Не полагайся слишком-то на милость Божию.
Господь дарует тебе эту последнюю возможность. Второй, глядишь, и не
будет. Как ты жил все эти годы? Теперь твоя жизнь не кажется тебе такой уж
роскошной? Ты убивал людей - вот, пожалуй, и все. Любой это может, а потом
и его убьют. Как тебя убили. И ничего не осталось, только боль.
- Отец.
- Да? - Священник нетерпеливо вздохнул, наклоняясь еще ближе. У него
мелькнула надежда, что американец наконец-то внял ему и выдавит из себя
жалкую ниточку скорби.
- Возьмите мой револьвер, отец. Понимаете? Вот тут у меня под боком.
- Не надо мне револьвера.
- Нет, надо. - Американец сдвинул одну руку с живота и медленно повел
ею к плечу. Это стоило ему неимоверных усилий: зрелище было невыносимым.
Священник строго сказал:
- Лежи спокойно. Револьвера там нет. - Он увидел пустую кобуру у
американца под мышкой. Это было первое бесспорное доказательство того, что
кроме них и метиса здесь есть кто-то еще.
- Скоты, - сказал американец, и его рука устало замерла там, куда она
дотянулась, - на сердце. Он был похож на статую женщины в стыдливой позе:
одна рука на груди, вторая - на животе. В хижине было очень душно; над ней
стоял мрачный свет надвигающейся грозы.
- Слушайте, отец... - Потеряв всякую надежду, священник сидел у ложа
американца; теперь уже ничто не обратит этот неистовый мозг к покою и
миру. Может быть, раньше, несколько часов назад, когда он писал эту
записку... но порыв пришел и ушел. Теперь он шептал про какой-то нож.
Среди преступников существует поверье, будто в глазах мертвеца отражается
последнее, что они видели; по христианскому верованию, то же происходит и
в душе - в последнюю минуту она запечатлевает отпущение грехов и мир,
идущий вслед за жизнью, полной самых гнусных преступлений. А случается,
что набожный человек умирает скоропостижно в борделе без покаяния и его
якобы чистое житие так и уходит в вечность с пятном греха. Ему приходилось
слышать, что раскаяние на смертном одре - выдумка: выходит, будто можно
мгновенно искоренить в себе привычку к греху. Не верят, что праведная
жизнь может кончиться плохо, а порочная - хорошо. Он решил сделать еще
одну отчаянную попытку и сказал:
- Ты же верил когда-то. Постарайся понять - это твоя последняя
возможность. В последнюю минуту. Как у разбойника [в Евангелии от Луки
(23, 39-43) повествуется о разбойниках, казненных вместе с Христом; один
из них перед смертью раскаялся и получил прощение: "И сказал ему Иисус:
"истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю"]. Ты убивал людей...
может, даже младенцев, - добавил он, вспомнив маленький темный комок у
подножия креста. - Но не это главное. Это касается только земной жизни -
каких-нибудь несколько лет, и ей конец. Оставь все здесь, в хижине, и
уходи навеки... - Мелькнула смутная мысль, что ему самому эта жизнь
недоступна, и он опечалился, затосковал... Мир, слава, любовь - это не для
него.
- Отец, - настойчиво прошептал голос. - Оставьте меня. Подумайте о
себе. Возьмите мой нож. - Усталая рука снова отправилась в путь - на этот
раз к бедру. Колени согнулись в попытке повернуть тело на бок, но оно
обмякло, силы покинули его, дух отлетел, все кончилось.
Священник стал наспех читать условное отпущение - а вдруг в последнюю
секунду, на рубеже между жизнью и смертью, душа раскаялась? Хотя скорее
всего и отлетела она, все еще отыскивая нож, чтобы нанести удар чужой
рукой. Он молился:
- Боже милостивый, ведь он думал обо мне, ведь это ради меня... - Но в
словах молитвы не было веры. В лучшем случае один преступник пытался
помочь другому. И, как ни посмотреть на это, ни тот, ни другой ничего
хорошего не заслужили.
Чей-то голос проговорил:
- Ну что, кончил?
Священник встал и в испуге сделал утвердительный жест. Он узнал
полицейского офицера, который дал ему денег в тюрьме, - его темная
щеголеватая фигура появилась в дверном проеме, поблескивая крагами на
грозовом свету. Он держал одну руку на кобуре и, взглянув на мертвого
бандита, сердито нахмурил брови.
- Не ждал меня? - сказал он.
- Нет, как же, - сказал священник. - Ждал. Я должен поблагодарить
вас...
- Поблагодарить? За что?
- За то, что вы дали мне побыть с ним наедине.
- Я не варвар, - сказал офицер. - А теперь будь любезен выйти отсюда. И
не пытайся убежать. Это бесполезно, сам видишь, - добавил он, когда
священник вышел за порог и увидел с десяток вооруженных полицейских,
окруживших хижину.
- Хватит с меня бегать, - сказал он. Метиса и след простыл; в небе
клубились грозовые тучи; под их навесом горы были как пестрые игрушки. Он
вздохнул с нервным смешком: - Какого труда мне стоило перебраться через
эти горы, и вот...
- Я никак не думал, что ты вернешься.
- Да ведь знаете, лейтенант, чувство долга есть даже и у труса. -
Прохладный, свежий ветер, который поднимается иногда перед грозой,
коснулся его щек. Он сказал с плохо разыгранной непринужденностью: -
Сейчас меня и расстреляют?
Лейтенант резко повторил:
- Я не варвар. Тебя будут судить... по всем правилам.
- За что?
- За измену.
- Значит, надо проделать весь обратный путь?
- Да. Если не попытаешься бежать. - Он держал руку на кобуре, чтобы
священник и шагу не сделал. Он сказал: - Честное слово, я где-то тебя...
- Ну, как же, - сказал священник. - Мы два раза встречались. Когда
брали заложника в нашей деревне, вы еще спросили мою дочь: "Кто это?" Она
ответила: "Отец", и меня отпустили. - Горный кряж вдруг исчез из виду,
будто им плеснули водой в лицо.
- Скорее, - крикнул лейтенант. - Сюда, в хижину. - И приказал одному из
полицейских: - Принеси какие-нибудь ящики, чтоб было на что сесть.
Спасаясь от обрушившегося на них ливня, они вдвоем вошли к мертвецу.
Солдат, весь промокший, внес в хижину два упаковочных ящика.
- Свечку, - сказал лейтенант. Он сел и вынул револьвер из кобуры. Он
сказал: - Садись вон туда, подальше от двери, чтобы мне было видно тебя. -
Солдат зажег свечу и, накапав воску на утоптанный земляной пол, приладил
ее там, и священник сел на ящик рядом с американцем. Пытаясь достать нож,
американец изогнулся и теперь лежал так, будто хотел дотянуться до своего
собеседника и сказать ему что-то по секрету. Они были одного поля ягоды:
оба грязные, небритые; лейтенант будто принадлежал совсем к иной породе.
Он презрительно проговорил: - Так у тебя есть ребенок?
- Да, - сказал священник.
- У тебя - у священника?
- Вы не думайте, что все мы такие. - Он посмотрел на блестящие
пуговицы, в которых отражался огонек свечи. Он сказал: - Есть хорошие
священники, есть плохие. И я плохой.
- Тогда, может, мы окажем услугу твоей Церкви...
- Да.
Лейтенант быстро взглянул на него, точно заподозрив в этом ответе
насмешку. Он сказал:
- Ты говорил, два раза. Будто я видел тебя дважды.
- Да, я сидел в тюрьме. И вы дали мне денег.
- Помню. - Он воскликнул с яростью: - Какое чудовищное издевательство!
Держать тебя в руках и выпустить! Да пока мы гоняемся за тобой, у нас
погибло двое солдат. Они были бы живы по сей день... - Свеча зашипела под
каплями, падающими сквозь крышу. - Этот американец не стоил нам жизней
двух солдат. Он ничего особенно плохого не сделал.
Дождь лил и лил. Они сидели молча. И вдруг лейтенант сказал:
- Вынь руку из кармана.
- Я ищу карты. Это поможет нам провести время.
- Я в карты не играю, - отрезал лейтенант.
- Нет, нет. Не играть. Просто мне хочется показать вам два-три фокуса.
- Показывай. Раз хочется.
Мистер Лер подарил ему свою старую колоду. Священник сказал:
- Вот видите - три карты. Туз, король и валет. Теперь, - он разложил их
на полу веером, - угадайте, какая из них туз.
- Вот эта, конечно, - ворчливо, не выказывая никакого интереса, ответил
лейтенант.
- Ошибаетесь, - сказал священник, открыв карту. - Это валет.
Лейтенант презрительно проговорил:
- Шулерские фокусы или детские.
- А вот еще один, - сказал священник. - Называется "Улетай, валет". Я
делю карты на три кучки - вот так. Беру валета червей и кладу его в
среднюю кучку - вот так. Теперь я стучу по всем трем. - Он просветлел
лицом: давно у него не было карт в руках. Он забыл и грозу, и мертвеца, и
упрямое, враждебное лицо человека, сидевшего напротив. - Говорю: "Улетай,
валет!" - Он снял половину левой кучки и показал валета. - И вот вам,
пожалуйста.
- В колоде два валета, только и всего.
- А вы проверьте.
Лейтенант нехотя наклонился и проверил среднюю кучку. Он сказал:
- Индейцам ты, наверно, говоришь, что это чудо Господне.
- Зачем же? - Священник усмехнулся. - Индеец меня и научил этому
фокусу. Он был самый богатый человек в поселке. И неудивительно - такой
ловкач. Нет, я показывал эти фокусы на всех приходских увеселениях,
которые мы устраивали для членов церковных обществ.
По лицу лейтенанта пробежала гримаса физического отвращения. Он сказал:
- Помню я эти общества.
- С детских лет?
- У меня хватило ума понять...
- Что?
- ...все ваши надувательства. - Он вышел из себя и схватился за
револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с
места, навсегда. - Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай
бедным - этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит, что
вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то сякой-то или еще
какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им, социалистам, а
священник - ты - примечает, кто исполнил свой долг на пасху и внес
пасхальные пожертвования. - Его голос перешел в крик; в хижину заглянул
испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. - Церковь бедная,
священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.
Священник сказал:
- Как вы правы! - И тут же добавил: - Правы и, конечно, неправы.
- Как же так? - яростно спросил лейтенант. - Я прав? Ты даже не
потрудишься защитить свою...
- Когда вы дали мне денег в тюрьме, я сразу почувствовал: вы хороший
человек.
Лейтенант сказал:
- Я слушаю твои разглагольствования только потому, что тебе не на что
надеяться. Не на что тебе надеяться. Что бы ты ни говорил, это ничему не
поможет.
- Да.
Он не хотел раздражать полицейского офицера, но за последние восемь лет
ему почти ни с кем не приходилось говорить, кроме крестьян да индейцев. И
что-то в его тоне приводило лейтенанта в ярость. Он сказал:
- Ты опасен. Вот почему мы таких уничтожаем. Лично против тебя я ничего
не имею.
- Конечно нет. Вы против Бога. Таких, как я, вы каждый день сажаете в
тюрьму... а потом даете им деньги.
- Нет, с вымыслами я не воюю.
- А со мной разве стоит воевать? Вы сами сказали - лгун, пьяница. Вот
тот человек больше заслужил вашу пулю.
- Дело не в тебе, а в твоих идеях. - Лейтенант слегка вспотел в душном,
парном воздухе. Он сказал: - Вы народ хитрый. Вспомни лучше, что ты сделал
в Мексике для нас? Запретил ли хоть раз помещику избивать пеонов? Да,
знаю, знаю, в исповедальне, может, и увещевал его, но твой долг тотчас же
забыть об этом. Выходишь из церкви и садишься с ним за обеденный стол, и
твой долг обязывает тебя не знать, что он убил крестьянина. И с этим
покончено. Он оставил свои грехи в исповедальне.
- Продолжайте, продолжайте, - сказал священник. Он сидел на ящике,
сложив руки на коленях и опустив голову; как он ни старался, ему трудно
было сосредоточиться на том, что говорил лейтенант. Он думал: до столицы
сорок восемь часов. Сегодня воскресенье. В среду я, может, буду уже мертв.
Он чувствовал себя предателем, потому что страшился боли от пуль больше
того, что ждет его дальше.
- У нас тоже есть идеи, - говорил лейтенант. - Довольно платить за
молитвы, довольно давать деньги на строительство зданий, где возносят
молитвы. Вместо этого мы обеспечим людей пропитанием, научим их читать,
дадим им книги. Мы позаботимся о том, чтобы они не страдали.
- А если они хотят страдать?
- Человек, может, захочет изнасиловать женщину. Что ж, пусть насилует,
раз ему хочется? Страдать нельзя.
- А вы страдаете непрестанно, - отметил священник, глядя на угрюмое
индейское лицо за огоньком свечи. Он сказал: - Мысль, конечно, прекрасная.
Хефе тоже так считает?
- Дурные люди есть и среди нас.
- А что будет потом? Потом, когда все насытятся и будут читать
правильные книги - те, что вы разрешите им читать?
- Ничего. Смерть - непреложный факт. Мы не пытаемся изменить факты.
- У нас с вами много общего, - сказал священник, машинально раскладывая
карты. - Мы тоже верим фактам и не пытаемся изменить их. А они таковы: все
в мире несчастливы, независимо от того, богат человек или беден, разве
только он святой, а святых не так уж много. Стоит ли бояться ничтожной
боли? У вас и у меня есть одно общее убеждение - через сто лет нас не
будет в живых. - Он хотел стасовать, но согнул карты - руки его не
слушались.
- А ты все-таки побаиваешься ничтожной боли, - ядовито сказал
лейтенант, глядя на его пальцы.
- Но ведь я не святой, - сказал священник. - И даже храбростью не
отличаюсь. - Он тревожно поднял голову: тучи уходили, свечка была уже не
нужна. Скоро небо совсем расчистится и можно будет начинать долгий путь
назад. Ему хотелось говорить и говорить, чтобы хоть на несколько минут
оттянуть отъезд. Он сказал: - Есть между нами еще одно различие.
Стремиться к вашей цели должны только хорошие люди. В вашей партии они
будут не всегда. Вот и вернутся голодная жизнь, побои и корыстолюбие. А
то, что я трус и прочее, - это не так уж важно. Все равно я могу причащать
и отпускать грехи. Это останется за нами, даже если все священники будут
такие, как я.
- Вот еще чего я не могу понять, - сказал лейтенант. - Почему ты -
именно ты - остался, когда другие бежали?
- Не все бежали, - сказал священник.
- Но почему ты-то остался?
- Однажды, - сказал священник, - я сам задал себе такой вопрос. Дело в
том, что не сразу встает перед человеком выбор между двумя путями - вот
этот хорош, а этот плох, - поэтому легко запутаться. В первый год мне
как-то не верилось, что надо бежать. Ведь церкви сжигали и раньше. Сами
знаете, сколько раз это бывало. И я подумал: останусь, ну, скажем, еще на
месяц, посмотрю, может, все образуется. Потом... вы и не представляете
себе, как быстро летит время! - Стало совсем светло, дождь кончился; жизнь
идет своим чередом. Полицейский прошел мимо двери и с любопытством
заглянул в хижину. - Знаете, до меня внезапно дошло, что на много миль
вокруг нет больше ни одного священника. Закон о вступлении в брак доконал
их. Они бежали - и правильно сделали. Был у нас один священник, который
всегда осуждал меня. Я, знаете ли, болтун, вечно трепал языком. Он говорил
- и правильно говорил, - что я бесхарактерный. Он бежал. Может быть, это
смешно, но я почувствовал себя как когда-то в школе. У нас там был
великовозрастный задира, который долгие годы наводил на меня страх, в
конце концов его выгнали. И мне уже не надо было считаться с чьим-то
мнением. Прихожане - те ничего. Прихожане меня любили. - Он улыбнулся,
покосившись на скорчившегося янки.
- Ну, дальше? - хмуро сказал лейтенант.
- Так вы, пожалуй, все обо мне узнаете, - с нервным смешком сказал
священник, - к тому времени, как я... сяду в тюрьму.
- И хорошо. Надо знать своих врагов.
- Тот священник был прав. Как только он скрылся, я совсем сдал. Так и
пошло - одно за другим. Я стал пренебрегать своими обязанностями. Стал
пить. Мне, наверно, тоже надо было бежать, потому что мною овладела
гордыня, а не любовь к Богу. - Он, сгорбившись, сидел на ящике -
маленький, щуплый, в поношенной одежде мистера Лера. Он сказал: - Гордыня
свергла ангелов с небес. Хуже гордыни ничего нет. Мне думалось: вот какой
я молодец - остался, когда все другие бежали. А потом я решил, что такому
храбрецу можно жить по своим законам. И перестал поститься, перестал
служить мессы. Уже забывал читать молитвы. И вот однажды, пьяный, томясь
одиночеством... ну, знаете, как это бывает, я зачал ребенка. Всему виной
моя гордыня. Я возгордился, потому что не убежал. Проку от меня было мало,
но я не убежал. Да, проку было не очень много. До того дошло, что в месяц
и сотни причастников не набиралось. Если бы я уехал, я причастил бы в
десять раз больше. Вот как человек может ошибаться - думаешь, что если
тебе трудно, если грозит опасность... - Он слабо взмахнул руками.
- Ну что ж, мучеником ты станешь, будь спокоен, - злобно сказал
лейтенант.
- Нет, мученики не такие. Они не думают: надо выпить побольше бренди,
тогда будет не так страшно.
Лейтенант резко сказал полицейскому, появившемуся в дверях:
- Что тебе? Что ты здесь торчишь?
- Гроза прошла, лейтенант. Люди спрашивают, когда мы двинемся.
- Сейчас. Немедленно.
Он встал и сунул револьвер в кобуру. Он сказал:
- Подай лошадь арестованному. И выройте могилу этому янки. Живо!
Священник положил карты в карман и тоже поднялся. Он сказал:
- Вы так терпеливо меня слушали...
- Чужие идеи, - сказал лейтенант, - мне не страшны.
От земли, политой дождем, поднимались испарения; туман доходил им почти
до колен; лошади стояли готовые в путь. Священник сел в седло, но не
успели они двинуться, как сзади послышался голос - все тот же, знакомый,
сердито ноющий:
- Отец!
Это был метис.
- А-а! - сказал священник. - Опять ты?
- Я знаю ваши мысли, - сказал метис. - Нет в вас милосердия, отец. Вы с
самого начала думали, что я предатель.
- Уходи, - резко сказал лейтенант. - Ты свое дело сделал.
- Можно мне поговорить с ним, лейтенант? - спросил священник.
- Вы хороший человек, - поспешил сказать метис, - но о людях думаете
плохо. Мне нужно ваше благословение, только и всего.
- Ведь благословения не продашь. Зачем оно тебе? - сказал священник.
- Затем, что мы с вами больше не увидимся. А я не хочу, чтобы вы
уехали, дурно думая обо мне.
- И суеверный же ты! - сказал священник. - Думаешь, мое благословение
будет как шоры на глазах у Господа. Он все знает, и я здесь бессилен. Иди
лучше домой и молись. А когда сподобишься благодати и почувствуешь свою
вину, тогда отдай деньги...
- Какие деньги, отец? - Метис злобно дернул его стремя. - Какие деньги?
Вот вы опять...
Священник вздохнул. Испытания опустошили его. Страх может изнурить
человека сильнее долгой, утомительной дороги. Он сказал:
- Я помолюсь за тебя, - и подстегнул свою лошадь, чтобы поравняться с
лейтенантом.
- Я тоже буду за вас молиться, отец, - снисходительно сообщил метис.
Только раз, когда лошадь задержалась на уступе, примериваясь к крутому
спуску, священник оглянулся. Метис стоял один среди хижин, приоткрыв рот с
двумя длинными клыками. Это было как на моментальном снимке: метис то ли
жалуется, то ли требует чего-то - может, кричит, что он добрый католик;
одна рука скребет под мышкой. Священник помахал ему; у него не осталось
враждебного чувства к метису, потому что ничего другого он уже не ждал от
природы человеческой - впрочем, одно приносило ему утешение: он не увидит
этой желтой предательской физиономии в свой последний час.
- Ты человек образованный, - сказал лейтенант. Он лежал поперек входа в
хижину, подложив под голову свернутый плащ, держа руку на револьвере,
вынутом из кобуры. Была ночь, но оба они не спали. Священник повернулся и
негромко застонал, чувствуя одеревенелость и судорогу в ноге; лейтенант
спешил, они сделали остановку только в полночь. Тропа уже спускалась с гор
в топкую низину. Скоро весь штат перережут болота. Дожди начались
по-настоящему.
- Да нет. Я сын лавочника.
- Но ты был за границей. Говоришь по-английски, как янки. В школе
учился.
- Да.
- А мне приходилось до всего доходить своим умом. Но некоторые вещи
можно постичь и без школы. Например, что есть богатые и бедные. - Он
сказал, понизив голос: - По твоей милости я расстрелял троих заложников.
Бедняков. Я возненавидел тебя из-за них.
- Понимаю, - сказал священник и хотел было встать, чтобы унять судорогу
в правом бедре. Лейтенант стремительно сел и схватился за револьвер. - Что
ты делаешь?
- Ничего. У меня судорога, вот и все. - Он снова лег со стоном.
Лейтенант сказал:
- Эти расстрелянные. Они же дети моего народа. Я хотел дать им весь
мир.
- Как знать? Может, так и вышло.
Лейтенант вдруг злобно сплюнул, будто на язык ему попала какая-то
гадость. Он сказал:
- У тебя на все есть ответы - бессмысленные ответы.
- Из книг я мало чему научился, - сказал священник. - Память плохая. Но
вот что всегда меня удивляло в таких людях, как вы. К богатым у вас
ненависть, а бедных вы любите. Верно?
- Да.
- Так вот, если бы я вас ненавидел, мне бы не хотелось, чтобы мой
ребенок вырос таким, как вы. Смысла в этом нет.
- Выворачиваешь все наизнанку.
- Может быть. Я ваших идей никак не пойму. Мы всегда говорили:
благословенны нищие, а богатым трудно будет попасть в царство небесное.
Так зачем же преграждать нищему путь на небеса? Да, знаю - нас учат:
помогай бедным, чтобы они не голодали, ибо голод может так же толкнуть на
злодеяния, как и деньги. Но зачем же давать бедному власть? Пусть лучше
умрет в грязи и проснется в царстве небесном - лишь бы не толкать его
лицом в эту грязь.
- Твои рассуждения мне ненавистны, - сказал лейтенант. - Не нужны мне
твои рассуждения. Такие, как ты, видя людские страдания, пускаются
рассуждать: "Может быть, страдания - это благо, может быть, человек станет
лучше, испытав их". А я хочу отдать людям свое сердце.
- Не выпуская из рук револьвера.
- Да. Не выпуская из рук револьвера.
- Ну что ж, вот доживете до моих лет, может, тогда вам станет ясно, что
сердце - ненадежный зверь. И разум тоже, но он хоть не говорит о любви.
Любовь. Девушка бросается с головой в воду или душит младенца, а сердце
твердит одно: любовь, любовь.
Они надолго замолчали. Священник думал, что лейтенант уснул, но вот он
снова заговорил:
- Ясно и понятно ты никогда ничего не скажешь. Мне говоришь одно, а
кого-нибудь другого - мужчину или женщину - убеждаешь: "Бог есть любовь".
Но ты знаешь, что со мной это не пройдет, и я слышу от тебя совсем иное -
то, с чем, по-твоему, я должен согласиться.
- Нет, - сказал священник. - Дело не в этом. Бог воистину есть любовь.
Я не говорю, что сердцу совсем неведом вкус любви, но какой это вкус!
Маленький стаканчик любви на ведро воды, зачерпнутой из канавы. А ту
любовь не всегда распознаешь. Ее можно даже принять за ненависть. Любовь
Господа! Она вселяет в человека страх. Это она воспламенила куст в
пустыне, разверзла могилы и выпустила мертвецов во тьму. Да я убежал бы за
милю, спасаясь от такой любви, если бы почувствовал ее с собою рядом.
- Не очень ты доверяешь своему Господу. Неблагодарный он у тебя. Если б
мне кто-нибудь служил так, как ты служишь своему Господу, я бы
рекомендовал человека на повышение, выхлопотал бы ему хорошую пенсию... а
заболей он раком, пристрелил бы его.
- Слушайте, - проникновенно сказал священник, нагнувшись в темноте к
лейтенанту и налегая на затекшую ногу. - Не такой уж я двуличный, как вы
- Ничего, отец.
- Зачем ты меня окликнул?
- Я молчу, - солгал он.
Священник повернулся и вошел в хижину. Да, американец был там. Живой
или мертвый - другое дело. Он лежал на соломенной циновке с закрытыми
глазами, с открытым ртом, сложив руки ниже груди, точно ребенок, у
которого болит живот. Боль меняет лицо; а может быть, его меняют
преступления, сошедшие с рук, - так же как политика или благочестие.
Трудно было узнать в нем человека с газетной фотографии, висевшей на стене
полицейского участка: тот был грубый, наглый, удачливый. А у этого вид
самого обыкновенного бродяги. Боль обнажила нервы и придала его лицу
обманчивую духовность.
Священник стал на колени и склонился к его губам, стараясь уловить,
дышит ли он. В лицо ему ударило тяжелым запахом - смесью блевотины,
никотина и винного перегара. Много лилий ушло бы на то, чтобы заглушить
этот смрад. Еле слышный голос у самого его уха проговорил по-английски:
- Смывайтесь, отец. - Снаружи, за дверью, в предгрозовом свете, не
сводя глаз с хижины, стоял на чуть подрагивающих ногах метис.
- Значит, ты жив? - быстро проговорил священник. - Тогда скорее.
Времени у тебя мало.
- Смывайтесь, отец.
- Ты ведь звал меня? Ты католик?
- Смывайтесь, отец, - снова прошептал американец, точно это были
единственные слова, оставшиеся у него в памяти от давно забытого урока.
- Говори же, - сказал священник. - Когда ты исповедовался в последний
раз? - Веки поднялись, и в него уперся удивленный взгляд. Американец
неуверенно проговорил:
- Лет десять назад. А зачем вы здесь?
- Ты же просил священника. Ну, говори. Десять лет - это большой срок.
- Смывайтесь, отец, поскорее, - сказал американец. Давнишний урок опять
всплывал у него в памяти. Точно ползучий гад, раздавленный с хвоста, он
лежал на циновке, сложив руки на животе, и вся жизнь, оставшаяся в нем,
сосредоточилась в одной мысли. Он прошептал сдавленным голосом: - Этот
подлец...
Священник сказал с яростью:
- Вот как ты исповедуешься? Я пять часов добирался сюда... и слышу от
тебя одну мерзость. - Как это чудовищно несправедливо, что вместе с
опасностью к нему вернулась его полная бесполезность, - он ничего не мог
сделать для этого человека.
- Слушайте, отец... - сказал американец.
- Я слушаю.
- Смывайтесь отсюда, отец. Я не знал...
- Не за тем я сюда шел, чтобы говорить о себе, - сказал священник. -
Чем скорее кончится исповедь, тем скорее я уйду.
- Обо мне не беспокойтесь. Мое дело кончено.
- Значит, проклят навеки? - со злостью сказал священник.
- Ясно. Проклят, - сказал американец, слизывая кровь с губ.
- Слушай, что тебе говорят, - сказал священник, наклоняясь еще ближе к
застарелому, тошнотворному запаху. - Я пришел сюда, чтобы выслушать твою
исповедь. Ты хочешь исповедоваться?
- Нет.
- А хотел, когда писал ту записку?
- Может, и хотел.
- Я знаю, что ты собираешься сказать. Понимаешь? Знаю. Ладно, не будем
об этом. Помни, ты умираешь. Не полагайся слишком-то на милость Божию.
Господь дарует тебе эту последнюю возможность. Второй, глядишь, и не
будет. Как ты жил все эти годы? Теперь твоя жизнь не кажется тебе такой уж
роскошной? Ты убивал людей - вот, пожалуй, и все. Любой это может, а потом
и его убьют. Как тебя убили. И ничего не осталось, только боль.
- Отец.
- Да? - Священник нетерпеливо вздохнул, наклоняясь еще ближе. У него
мелькнула надежда, что американец наконец-то внял ему и выдавит из себя
жалкую ниточку скорби.
- Возьмите мой револьвер, отец. Понимаете? Вот тут у меня под боком.
- Не надо мне револьвера.
- Нет, надо. - Американец сдвинул одну руку с живота и медленно повел
ею к плечу. Это стоило ему неимоверных усилий: зрелище было невыносимым.
Священник строго сказал:
- Лежи спокойно. Револьвера там нет. - Он увидел пустую кобуру у
американца под мышкой. Это было первое бесспорное доказательство того, что
кроме них и метиса здесь есть кто-то еще.
- Скоты, - сказал американец, и его рука устало замерла там, куда она
дотянулась, - на сердце. Он был похож на статую женщины в стыдливой позе:
одна рука на груди, вторая - на животе. В хижине было очень душно; над ней
стоял мрачный свет надвигающейся грозы.
- Слушайте, отец... - Потеряв всякую надежду, священник сидел у ложа
американца; теперь уже ничто не обратит этот неистовый мозг к покою и
миру. Может быть, раньше, несколько часов назад, когда он писал эту
записку... но порыв пришел и ушел. Теперь он шептал про какой-то нож.
Среди преступников существует поверье, будто в глазах мертвеца отражается
последнее, что они видели; по христианскому верованию, то же происходит и
в душе - в последнюю минуту она запечатлевает отпущение грехов и мир,
идущий вслед за жизнью, полной самых гнусных преступлений. А случается,
что набожный человек умирает скоропостижно в борделе без покаяния и его
якобы чистое житие так и уходит в вечность с пятном греха. Ему приходилось
слышать, что раскаяние на смертном одре - выдумка: выходит, будто можно
мгновенно искоренить в себе привычку к греху. Не верят, что праведная
жизнь может кончиться плохо, а порочная - хорошо. Он решил сделать еще
одну отчаянную попытку и сказал:
- Ты же верил когда-то. Постарайся понять - это твоя последняя
возможность. В последнюю минуту. Как у разбойника [в Евангелии от Луки
(23, 39-43) повествуется о разбойниках, казненных вместе с Христом; один
из них перед смертью раскаялся и получил прощение: "И сказал ему Иисус:
"истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю"]. Ты убивал людей...
может, даже младенцев, - добавил он, вспомнив маленький темный комок у
подножия креста. - Но не это главное. Это касается только земной жизни -
каких-нибудь несколько лет, и ей конец. Оставь все здесь, в хижине, и
уходи навеки... - Мелькнула смутная мысль, что ему самому эта жизнь
недоступна, и он опечалился, затосковал... Мир, слава, любовь - это не для
него.
- Отец, - настойчиво прошептал голос. - Оставьте меня. Подумайте о
себе. Возьмите мой нож. - Усталая рука снова отправилась в путь - на этот
раз к бедру. Колени согнулись в попытке повернуть тело на бок, но оно
обмякло, силы покинули его, дух отлетел, все кончилось.
Священник стал наспех читать условное отпущение - а вдруг в последнюю
секунду, на рубеже между жизнью и смертью, душа раскаялась? Хотя скорее
всего и отлетела она, все еще отыскивая нож, чтобы нанести удар чужой
рукой. Он молился:
- Боже милостивый, ведь он думал обо мне, ведь это ради меня... - Но в
словах молитвы не было веры. В лучшем случае один преступник пытался
помочь другому. И, как ни посмотреть на это, ни тот, ни другой ничего
хорошего не заслужили.
Чей-то голос проговорил:
- Ну что, кончил?
Священник встал и в испуге сделал утвердительный жест. Он узнал
полицейского офицера, который дал ему денег в тюрьме, - его темная
щеголеватая фигура появилась в дверном проеме, поблескивая крагами на
грозовом свету. Он держал одну руку на кобуре и, взглянув на мертвого
бандита, сердито нахмурил брови.
- Не ждал меня? - сказал он.
- Нет, как же, - сказал священник. - Ждал. Я должен поблагодарить
вас...
- Поблагодарить? За что?
- За то, что вы дали мне побыть с ним наедине.
- Я не варвар, - сказал офицер. - А теперь будь любезен выйти отсюда. И
не пытайся убежать. Это бесполезно, сам видишь, - добавил он, когда
священник вышел за порог и увидел с десяток вооруженных полицейских,
окруживших хижину.
- Хватит с меня бегать, - сказал он. Метиса и след простыл; в небе
клубились грозовые тучи; под их навесом горы были как пестрые игрушки. Он
вздохнул с нервным смешком: - Какого труда мне стоило перебраться через
эти горы, и вот...
- Я никак не думал, что ты вернешься.
- Да ведь знаете, лейтенант, чувство долга есть даже и у труса. -
Прохладный, свежий ветер, который поднимается иногда перед грозой,
коснулся его щек. Он сказал с плохо разыгранной непринужденностью: -
Сейчас меня и расстреляют?
Лейтенант резко повторил:
- Я не варвар. Тебя будут судить... по всем правилам.
- За что?
- За измену.
- Значит, надо проделать весь обратный путь?
- Да. Если не попытаешься бежать. - Он держал руку на кобуре, чтобы
священник и шагу не сделал. Он сказал: - Честное слово, я где-то тебя...
- Ну, как же, - сказал священник. - Мы два раза встречались. Когда
брали заложника в нашей деревне, вы еще спросили мою дочь: "Кто это?" Она
ответила: "Отец", и меня отпустили. - Горный кряж вдруг исчез из виду,
будто им плеснули водой в лицо.
- Скорее, - крикнул лейтенант. - Сюда, в хижину. - И приказал одному из
полицейских: - Принеси какие-нибудь ящики, чтоб было на что сесть.
Спасаясь от обрушившегося на них ливня, они вдвоем вошли к мертвецу.
Солдат, весь промокший, внес в хижину два упаковочных ящика.
- Свечку, - сказал лейтенант. Он сел и вынул револьвер из кобуры. Он
сказал: - Садись вон туда, подальше от двери, чтобы мне было видно тебя. -
Солдат зажег свечу и, накапав воску на утоптанный земляной пол, приладил
ее там, и священник сел на ящик рядом с американцем. Пытаясь достать нож,
американец изогнулся и теперь лежал так, будто хотел дотянуться до своего
собеседника и сказать ему что-то по секрету. Они были одного поля ягоды:
оба грязные, небритые; лейтенант будто принадлежал совсем к иной породе.
Он презрительно проговорил: - Так у тебя есть ребенок?
- Да, - сказал священник.
- У тебя - у священника?
- Вы не думайте, что все мы такие. - Он посмотрел на блестящие
пуговицы, в которых отражался огонек свечи. Он сказал: - Есть хорошие
священники, есть плохие. И я плохой.
- Тогда, может, мы окажем услугу твоей Церкви...
- Да.
Лейтенант быстро взглянул на него, точно заподозрив в этом ответе
насмешку. Он сказал:
- Ты говорил, два раза. Будто я видел тебя дважды.
- Да, я сидел в тюрьме. И вы дали мне денег.
- Помню. - Он воскликнул с яростью: - Какое чудовищное издевательство!
Держать тебя в руках и выпустить! Да пока мы гоняемся за тобой, у нас
погибло двое солдат. Они были бы живы по сей день... - Свеча зашипела под
каплями, падающими сквозь крышу. - Этот американец не стоил нам жизней
двух солдат. Он ничего особенно плохого не сделал.
Дождь лил и лил. Они сидели молча. И вдруг лейтенант сказал:
- Вынь руку из кармана.
- Я ищу карты. Это поможет нам провести время.
- Я в карты не играю, - отрезал лейтенант.
- Нет, нет. Не играть. Просто мне хочется показать вам два-три фокуса.
- Показывай. Раз хочется.
Мистер Лер подарил ему свою старую колоду. Священник сказал:
- Вот видите - три карты. Туз, король и валет. Теперь, - он разложил их
на полу веером, - угадайте, какая из них туз.
- Вот эта, конечно, - ворчливо, не выказывая никакого интереса, ответил
лейтенант.
- Ошибаетесь, - сказал священник, открыв карту. - Это валет.
Лейтенант презрительно проговорил:
- Шулерские фокусы или детские.
- А вот еще один, - сказал священник. - Называется "Улетай, валет". Я
делю карты на три кучки - вот так. Беру валета червей и кладу его в
среднюю кучку - вот так. Теперь я стучу по всем трем. - Он просветлел
лицом: давно у него не было карт в руках. Он забыл и грозу, и мертвеца, и
упрямое, враждебное лицо человека, сидевшего напротив. - Говорю: "Улетай,
валет!" - Он снял половину левой кучки и показал валета. - И вот вам,
пожалуйста.
- В колоде два валета, только и всего.
- А вы проверьте.
Лейтенант нехотя наклонился и проверил среднюю кучку. Он сказал:
- Индейцам ты, наверно, говоришь, что это чудо Господне.
- Зачем же? - Священник усмехнулся. - Индеец меня и научил этому
фокусу. Он был самый богатый человек в поселке. И неудивительно - такой
ловкач. Нет, я показывал эти фокусы на всех приходских увеселениях,
которые мы устраивали для членов церковных обществ.
По лицу лейтенанта пробежала гримаса физического отвращения. Он сказал:
- Помню я эти общества.
- С детских лет?
- У меня хватило ума понять...
- Что?
- ...все ваши надувательства. - Он вышел из себя и схватился за
револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с
места, навсегда. - Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай
бедным - этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит, что
вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то сякой-то или еще
какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им, социалистам, а
священник - ты - примечает, кто исполнил свой долг на пасху и внес
пасхальные пожертвования. - Его голос перешел в крик; в хижину заглянул
испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. - Церковь бедная,
священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.
Священник сказал:
- Как вы правы! - И тут же добавил: - Правы и, конечно, неправы.
- Как же так? - яростно спросил лейтенант. - Я прав? Ты даже не
потрудишься защитить свою...
- Когда вы дали мне денег в тюрьме, я сразу почувствовал: вы хороший
человек.
Лейтенант сказал:
- Я слушаю твои разглагольствования только потому, что тебе не на что
надеяться. Не на что тебе надеяться. Что бы ты ни говорил, это ничему не
поможет.
- Да.
Он не хотел раздражать полицейского офицера, но за последние восемь лет
ему почти ни с кем не приходилось говорить, кроме крестьян да индейцев. И
что-то в его тоне приводило лейтенанта в ярость. Он сказал:
- Ты опасен. Вот почему мы таких уничтожаем. Лично против тебя я ничего
не имею.
- Конечно нет. Вы против Бога. Таких, как я, вы каждый день сажаете в
тюрьму... а потом даете им деньги.
- Нет, с вымыслами я не воюю.
- А со мной разве стоит воевать? Вы сами сказали - лгун, пьяница. Вот
тот человек больше заслужил вашу пулю.
- Дело не в тебе, а в твоих идеях. - Лейтенант слегка вспотел в душном,
парном воздухе. Он сказал: - Вы народ хитрый. Вспомни лучше, что ты сделал
в Мексике для нас? Запретил ли хоть раз помещику избивать пеонов? Да,
знаю, знаю, в исповедальне, может, и увещевал его, но твой долг тотчас же
забыть об этом. Выходишь из церкви и садишься с ним за обеденный стол, и
твой долг обязывает тебя не знать, что он убил крестьянина. И с этим
покончено. Он оставил свои грехи в исповедальне.
- Продолжайте, продолжайте, - сказал священник. Он сидел на ящике,
сложив руки на коленях и опустив голову; как он ни старался, ему трудно
было сосредоточиться на том, что говорил лейтенант. Он думал: до столицы
сорок восемь часов. Сегодня воскресенье. В среду я, может, буду уже мертв.
Он чувствовал себя предателем, потому что страшился боли от пуль больше
того, что ждет его дальше.
- У нас тоже есть идеи, - говорил лейтенант. - Довольно платить за
молитвы, довольно давать деньги на строительство зданий, где возносят
молитвы. Вместо этого мы обеспечим людей пропитанием, научим их читать,
дадим им книги. Мы позаботимся о том, чтобы они не страдали.
- А если они хотят страдать?
- Человек, может, захочет изнасиловать женщину. Что ж, пусть насилует,
раз ему хочется? Страдать нельзя.
- А вы страдаете непрестанно, - отметил священник, глядя на угрюмое
индейское лицо за огоньком свечи. Он сказал: - Мысль, конечно, прекрасная.
Хефе тоже так считает?
- Дурные люди есть и среди нас.
- А что будет потом? Потом, когда все насытятся и будут читать
правильные книги - те, что вы разрешите им читать?
- Ничего. Смерть - непреложный факт. Мы не пытаемся изменить факты.
- У нас с вами много общего, - сказал священник, машинально раскладывая
карты. - Мы тоже верим фактам и не пытаемся изменить их. А они таковы: все
в мире несчастливы, независимо от того, богат человек или беден, разве
только он святой, а святых не так уж много. Стоит ли бояться ничтожной
боли? У вас и у меня есть одно общее убеждение - через сто лет нас не
будет в живых. - Он хотел стасовать, но согнул карты - руки его не
слушались.
- А ты все-таки побаиваешься ничтожной боли, - ядовито сказал
лейтенант, глядя на его пальцы.
- Но ведь я не святой, - сказал священник. - И даже храбростью не
отличаюсь. - Он тревожно поднял голову: тучи уходили, свечка была уже не
нужна. Скоро небо совсем расчистится и можно будет начинать долгий путь
назад. Ему хотелось говорить и говорить, чтобы хоть на несколько минут
оттянуть отъезд. Он сказал: - Есть между нами еще одно различие.
Стремиться к вашей цели должны только хорошие люди. В вашей партии они
будут не всегда. Вот и вернутся голодная жизнь, побои и корыстолюбие. А
то, что я трус и прочее, - это не так уж важно. Все равно я могу причащать
и отпускать грехи. Это останется за нами, даже если все священники будут
такие, как я.
- Вот еще чего я не могу понять, - сказал лейтенант. - Почему ты -
именно ты - остался, когда другие бежали?
- Не все бежали, - сказал священник.
- Но почему ты-то остался?
- Однажды, - сказал священник, - я сам задал себе такой вопрос. Дело в
том, что не сразу встает перед человеком выбор между двумя путями - вот
этот хорош, а этот плох, - поэтому легко запутаться. В первый год мне
как-то не верилось, что надо бежать. Ведь церкви сжигали и раньше. Сами
знаете, сколько раз это бывало. И я подумал: останусь, ну, скажем, еще на
месяц, посмотрю, может, все образуется. Потом... вы и не представляете
себе, как быстро летит время! - Стало совсем светло, дождь кончился; жизнь
идет своим чередом. Полицейский прошел мимо двери и с любопытством
заглянул в хижину. - Знаете, до меня внезапно дошло, что на много миль
вокруг нет больше ни одного священника. Закон о вступлении в брак доконал
их. Они бежали - и правильно сделали. Был у нас один священник, который
всегда осуждал меня. Я, знаете ли, болтун, вечно трепал языком. Он говорил
- и правильно говорил, - что я бесхарактерный. Он бежал. Может быть, это
смешно, но я почувствовал себя как когда-то в школе. У нас там был
великовозрастный задира, который долгие годы наводил на меня страх, в
конце концов его выгнали. И мне уже не надо было считаться с чьим-то
мнением. Прихожане - те ничего. Прихожане меня любили. - Он улыбнулся,
покосившись на скорчившегося янки.
- Ну, дальше? - хмуро сказал лейтенант.
- Так вы, пожалуй, все обо мне узнаете, - с нервным смешком сказал
священник, - к тому времени, как я... сяду в тюрьму.
- И хорошо. Надо знать своих врагов.
- Тот священник был прав. Как только он скрылся, я совсем сдал. Так и
пошло - одно за другим. Я стал пренебрегать своими обязанностями. Стал
пить. Мне, наверно, тоже надо было бежать, потому что мною овладела
гордыня, а не любовь к Богу. - Он, сгорбившись, сидел на ящике -
маленький, щуплый, в поношенной одежде мистера Лера. Он сказал: - Гордыня
свергла ангелов с небес. Хуже гордыни ничего нет. Мне думалось: вот какой
я молодец - остался, когда все другие бежали. А потом я решил, что такому
храбрецу можно жить по своим законам. И перестал поститься, перестал
служить мессы. Уже забывал читать молитвы. И вот однажды, пьяный, томясь
одиночеством... ну, знаете, как это бывает, я зачал ребенка. Всему виной
моя гордыня. Я возгордился, потому что не убежал. Проку от меня было мало,
но я не убежал. Да, проку было не очень много. До того дошло, что в месяц
и сотни причастников не набиралось. Если бы я уехал, я причастил бы в
десять раз больше. Вот как человек может ошибаться - думаешь, что если
тебе трудно, если грозит опасность... - Он слабо взмахнул руками.
- Ну что ж, мучеником ты станешь, будь спокоен, - злобно сказал
лейтенант.
- Нет, мученики не такие. Они не думают: надо выпить побольше бренди,
тогда будет не так страшно.
Лейтенант резко сказал полицейскому, появившемуся в дверях:
- Что тебе? Что ты здесь торчишь?
- Гроза прошла, лейтенант. Люди спрашивают, когда мы двинемся.
- Сейчас. Немедленно.
Он встал и сунул револьвер в кобуру. Он сказал:
- Подай лошадь арестованному. И выройте могилу этому янки. Живо!
Священник положил карты в карман и тоже поднялся. Он сказал:
- Вы так терпеливо меня слушали...
- Чужие идеи, - сказал лейтенант, - мне не страшны.
От земли, политой дождем, поднимались испарения; туман доходил им почти
до колен; лошади стояли готовые в путь. Священник сел в седло, но не
успели они двинуться, как сзади послышался голос - все тот же, знакомый,
сердито ноющий:
- Отец!
Это был метис.
- А-а! - сказал священник. - Опять ты?
- Я знаю ваши мысли, - сказал метис. - Нет в вас милосердия, отец. Вы с
самого начала думали, что я предатель.
- Уходи, - резко сказал лейтенант. - Ты свое дело сделал.
- Можно мне поговорить с ним, лейтенант? - спросил священник.
- Вы хороший человек, - поспешил сказать метис, - но о людях думаете
плохо. Мне нужно ваше благословение, только и всего.
- Ведь благословения не продашь. Зачем оно тебе? - сказал священник.
- Затем, что мы с вами больше не увидимся. А я не хочу, чтобы вы
уехали, дурно думая обо мне.
- И суеверный же ты! - сказал священник. - Думаешь, мое благословение
будет как шоры на глазах у Господа. Он все знает, и я здесь бессилен. Иди
лучше домой и молись. А когда сподобишься благодати и почувствуешь свою
вину, тогда отдай деньги...
- Какие деньги, отец? - Метис злобно дернул его стремя. - Какие деньги?
Вот вы опять...
Священник вздохнул. Испытания опустошили его. Страх может изнурить
человека сильнее долгой, утомительной дороги. Он сказал:
- Я помолюсь за тебя, - и подстегнул свою лошадь, чтобы поравняться с
лейтенантом.
- Я тоже буду за вас молиться, отец, - снисходительно сообщил метис.
Только раз, когда лошадь задержалась на уступе, примериваясь к крутому
спуску, священник оглянулся. Метис стоял один среди хижин, приоткрыв рот с
двумя длинными клыками. Это было как на моментальном снимке: метис то ли
жалуется, то ли требует чего-то - может, кричит, что он добрый католик;
одна рука скребет под мышкой. Священник помахал ему; у него не осталось
враждебного чувства к метису, потому что ничего другого он уже не ждал от
природы человеческой - впрочем, одно приносило ему утешение: он не увидит
этой желтой предательской физиономии в свой последний час.
- Ты человек образованный, - сказал лейтенант. Он лежал поперек входа в
хижину, подложив под голову свернутый плащ, держа руку на револьвере,
вынутом из кобуры. Была ночь, но оба они не спали. Священник повернулся и
негромко застонал, чувствуя одеревенелость и судорогу в ноге; лейтенант
спешил, они сделали остановку только в полночь. Тропа уже спускалась с гор
в топкую низину. Скоро весь штат перережут болота. Дожди начались
по-настоящему.
- Да нет. Я сын лавочника.
- Но ты был за границей. Говоришь по-английски, как янки. В школе
учился.
- Да.
- А мне приходилось до всего доходить своим умом. Но некоторые вещи
можно постичь и без школы. Например, что есть богатые и бедные. - Он
сказал, понизив голос: - По твоей милости я расстрелял троих заложников.
Бедняков. Я возненавидел тебя из-за них.
- Понимаю, - сказал священник и хотел было встать, чтобы унять судорогу
в правом бедре. Лейтенант стремительно сел и схватился за револьвер. - Что
ты делаешь?
- Ничего. У меня судорога, вот и все. - Он снова лег со стоном.
Лейтенант сказал:
- Эти расстрелянные. Они же дети моего народа. Я хотел дать им весь
мир.
- Как знать? Может, так и вышло.
Лейтенант вдруг злобно сплюнул, будто на язык ему попала какая-то
гадость. Он сказал:
- У тебя на все есть ответы - бессмысленные ответы.
- Из книг я мало чему научился, - сказал священник. - Память плохая. Но
вот что всегда меня удивляло в таких людях, как вы. К богатым у вас
ненависть, а бедных вы любите. Верно?
- Да.
- Так вот, если бы я вас ненавидел, мне бы не хотелось, чтобы мой
ребенок вырос таким, как вы. Смысла в этом нет.
- Выворачиваешь все наизнанку.
- Может быть. Я ваших идей никак не пойму. Мы всегда говорили:
благословенны нищие, а богатым трудно будет попасть в царство небесное.
Так зачем же преграждать нищему путь на небеса? Да, знаю - нас учат:
помогай бедным, чтобы они не голодали, ибо голод может так же толкнуть на
злодеяния, как и деньги. Но зачем же давать бедному власть? Пусть лучше
умрет в грязи и проснется в царстве небесном - лишь бы не толкать его
лицом в эту грязь.
- Твои рассуждения мне ненавистны, - сказал лейтенант. - Не нужны мне
твои рассуждения. Такие, как ты, видя людские страдания, пускаются
рассуждать: "Может быть, страдания - это благо, может быть, человек станет
лучше, испытав их". А я хочу отдать людям свое сердце.
- Не выпуская из рук револьвера.
- Да. Не выпуская из рук револьвера.
- Ну что ж, вот доживете до моих лет, может, тогда вам станет ясно, что
сердце - ненадежный зверь. И разум тоже, но он хоть не говорит о любви.
Любовь. Девушка бросается с головой в воду или душит младенца, а сердце
твердит одно: любовь, любовь.
Они надолго замолчали. Священник думал, что лейтенант уснул, но вот он
снова заговорил:
- Ясно и понятно ты никогда ничего не скажешь. Мне говоришь одно, а
кого-нибудь другого - мужчину или женщину - убеждаешь: "Бог есть любовь".
Но ты знаешь, что со мной это не пройдет, и я слышу от тебя совсем иное -
то, с чем, по-твоему, я должен согласиться.
- Нет, - сказал священник. - Дело не в этом. Бог воистину есть любовь.
Я не говорю, что сердцу совсем неведом вкус любви, но какой это вкус!
Маленький стаканчик любви на ведро воды, зачерпнутой из канавы. А ту
любовь не всегда распознаешь. Ее можно даже принять за ненависть. Любовь
Господа! Она вселяет в человека страх. Это она воспламенила куст в
пустыне, разверзла могилы и выпустила мертвецов во тьму. Да я убежал бы за
милю, спасаясь от такой любви, если бы почувствовал ее с собою рядом.
- Не очень ты доверяешь своему Господу. Неблагодарный он у тебя. Если б
мне кто-нибудь служил так, как ты служишь своему Господу, я бы
рекомендовал человека на повышение, выхлопотал бы ему хорошую пенсию... а
заболей он раком, пристрелил бы его.
- Слушайте, - проникновенно сказал священник, нагнувшись в темноте к
лейтенанту и налегая на затекшую ногу. - Не такой уж я двуличный, как вы