лодки. Его широкое загорелое лицо было похоже на карту горного района:
коричневые пятна разных оттенков и два голубых озерца - глаза. Сидя в
лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось.
- Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом городишке кормят черт
знает че-ем. - Он свернул с главного русла в приток; на песчаной отмели
возлежали аллигаторы. - Не люблю ваши хари, мерзкие твари. Мерзкие рожи,
на что вы похожи! - Это был счастливый человек.
По обеим сторонам к берегам спускались банановые плантации. Голос
капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были
единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза вздымала
волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и ни за
кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему
было, пожалуй, лучше теперешнего - во Франции времен войны, в
развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался в болотистые
заросли штата, а в небе распластался стервятник. Капитан Феллоуз открыл
жестяную банку и съел сандвич - нигде с таким аппетитом не ешь, как на
воздухе. С берега на него вдруг заверещала обезьяна, и он радостно
почувствовал свое единение с природой - неглубокое родство со всем в мире
побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду как дома. Ловкий ты
чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И снова запел, слегка перепутав
чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти:
- Даруй мне жизнь, даруй мне хлеб, его водой запью я, под звездным
небом в тишине идет охотник с моря. - Плантации сошли на нет, и далеко
впереди выросли горы, как густые, темные линии, низко прочерченные по
небу. На болотистой почве показалось несколько одноэтажных строений.
Теперь он дома. Его счастье затуманилось небольшим облачком.
Капитан Феллоуз подумал: все-таки было бы приятно, если бы тебя
встретили.
Он подошел к своему домику; от остальных, которые стояли на речном
берегу, этот отличался только черепичной крышей, флагштоком без флага и
дощечкой на двери с надписью: "Банановая компания Центральной Америки". На
веранде висели два гамака, но никого там не было. Капитан Феллоуз знал,
где найти жену, - не ее хотелось ему увидеть у причала. Громко топая, он
распахнул дверь и крикнул:
- Папа приехал! - Сквозь москитную сетку на него глянуло испуганное
худое лицо; его башмаки втоптали тишину в пол. Миссис Феллоуз съежилась за
белым кисейным пологом. Он сказал:
- Рада меня видеть, Трикси? - И она быстро навела на лицо контуры
боязливого радушия. Это было похоже на шуточную задачу: нарисуйте собаку
одним росчерком, не отрывая мела от доски. Получается самая настоящая
сосиска.
- Как приятно вернуться домой, - сказал капитан Феллоуз, искренне
думая, что так оно и есть. Единственное, в чем он был убежден, так это в
правильности своих эмоций - любви, радости, печали, ненависти. В
решительный момент он всегда на высоте.
- Как дела в конторе - все хорошо?
- Прекрасно, - сказал Феллоуз. - Прекрасно.
- У меня был небольшой приступ лихорадки вчера.
- За тобой нужен уход. Теперь все наладится, - рассеянно проговорил он.
- Теперь я дома. - И, весело увильнув от разговора о лихорадке, хлопнул в
ладоши, громко рассмеялся. А она дрожала, лежа под пологом.
- Где Корал?
- Она там, с полицейским, - сказала миссис Феллоуз.
- Я думал, дочка меня встретит, - сказал он, бесцельно шагая по
маленькой, неуютной комнате среди разбросанных распялок для обуви, и вдруг
до него дошло. - С полицейским? С каким полицейским?
- Он пришел вчера вечером, и Корал позволила ему заночевать на веранде.
Она говорит, он кого-то ищет.
- Вот странно! Ищет - здесь?
- Он не просто полицейский. Он офицер. Его люди остались в деревне. Так
Корал говорит.
- Ты бы встала, - сказал он. - Понимаешь... Этим молодчикам нельзя
доверять. - И добавил, не очень уверенно: - Она ведь еще ребенок.
- Но у меня был приступ, - простонала миссис Феллоуз. - Самочувствие
ужасное.
- Все будет в порядке. Просто ты перегрелась на солнце. Не волнуйся -
теперь я дома.
- Так болела голова. Ни читать не могла, ни шить. А тут еще этот
человек...
Ужас всегда стоял у миссис Феллоуз за плечами; усилия, которые она
прилагала, чтобы не оглядываться, измучили ее. Она только тогда могла
смотреть в лицо своему страху, когда облекала его в конкретные формы -
лихорадка, крысы, безработица. Реальная угроза - смерть на чужбине, с
каждым годом подкрадывающаяся к ней все ближе и ближе, - была под
запретом. Уложат вещи, уедут, а она будет лежать в большом склепе на
кладбище, куда никто никогда не придет.
Он сказал:
- Что ж, надо пойти поговорить с этим полицейским. И, сев на кровать,
положил руку ей на плечо. Кое-что общее у них все же было - что-то вроде
застенчивости.
Он рассеянно проговорил:
- Этот итальяшка, секретарь хозяина, приказал...
- Что приказал?
- Долго жить. - Капитан Феллоуз почувствовал, как напряглось ее плечо;
она отодвинулась от него к стене. Он коснулся запретного, и связующая их
близость порвалась - он не понял почему. - Болит голова, милая?
- Пойди поговори с ним.
- Да, да. Сейчас пойду. - И не двинулся с места: дочь сама появилась в
дверях.
Она стояла на пороге, очень серьезная, и глядела на них. Под ее
взглядом, полным огромной ответственности за родителей, отец превратился в
мальчишку, на которого нельзя положиться, мать - в призрак. Кажется,
дунешь, и призрак исчезнет - нечто невесомое, пугливое. Корал была еще
девочка лет тринадцати, а в этом возрасте мало чего боишься - не страшны
ни старость, ни смерть, ни многие другие напасти: змеиный укус, лихорадка,
крысы, дурной запах. Жизнь еще не добралась до нее; в этой девочке была
ложная неуязвимость. Но она уже успела усохнуть - все было на месте и в то
же время как бы только прочерчено тоненькой линией. Вот что делало с
ребенком солнце - высушивало до костей. Золотой браслет на худеньком
запястье был похож на замок, запирающий парусиновую дверцу, которую можно
пробить кулаком. Она обратилась к отцу:
- Я сказала полицейскому, что ты вернулся.
- Да, да, - сказал капитан Фоллоуз. - Что ж ты не поцелуешь старика
отца?
Церемонным шагом она перешла комнату и запечатлела традиционный поцелуй
на его лбу - он почувствовал, что поцелуй безразличный. Не тем голова у
нее была занята. Она сказала:
- Я говорила кухарке, что мама не выйдет к обеду.
- Ты бы попыталась встать, милая, - сказал капитан Феллоуз.
- Зачем? - спросила Корал.
- Ну, все-таки...
Корал сказала:
- Мне надо поговорить с тобой наедине. - Миссис Феллоуз шевельнулась
под пологом - показать, что она еще здесь. Только бы знать, что Корал
обставит как следует ее последний путь. Здравый смысл - качество
ужасающее, она никогда не обладала им; ведь это здравый смысл говорит:
"Мертвые не слышат", или: "Она уже ничего не чувствует", или:
"Искусственные цветы практичнее".
- Я не понимаю, - чувствуя неловкость, сказал капитан Феллоуз, - почему
маме нельзя знать.
- Она не встанет. Она только испугается.
У Корал - он уже привык к этому - на все имелся готовый ответ. Она
всегда говорила обдуманно, всегда была готова ответить. Но иной раз ее
ответы казались ему дикими... В их основе лежала только та жизнь, которую
она знала, - жизнь здесь. Болота, стервятники в небе - и ни одного
сверстника, если не считать деревенских ребятишек со вздутыми от глистов
животами; они как нелюди - едят тину с берега. Говорят, дети сближают
родителей, и, право, ему не хотелось оставаться с этой девочкой с глазу на
глаз. Ее ответы могут завести его бог знает куда. Сквозь полог он нащупал
украдкой руку жены, чтобы почувствовать себя увереннее. Эта девочка -
чужая в их доме. Он сказал с наигранной шутливостью:
- Ты нас запугиваешь?
- По-моему, - вдумчиво проговорила девочка, - ты-то во всяком случае не
испугаешься.
Он сказал, сдаваясь и сжимая руку жены:
- Ну что ж, милая, наша дочь, кажется, уже решила...
- Сначала поговори с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Он мне не
нравится.
- Конечно, пусть тогда уходит. - Капитан Феллоуз засмеялся глухим,
неуверенным смешком.
- Так я ему и сказала. Говорю: вы пришли поздно, и мы не могли не
предложить вам гамака на ночь. А теперь пусть уходит.
- Но он не послушался?
- Он сказал, что хочет поговорить с тобой.
- Это он здорово придумал, - сказал капитан Феллоуз. - Здорово
придумал. - Ирония - его единственная защита, но ее не поняли. Здесь
понятно только самое очевидное - например, алфавит, или арифметическое
действие, или историческая дата. Он отпустил руку жены и следом за дочерью
неохотно вышел на полуденное солнце. Полицейский офицер навытяжку стоял
перед верандой: неподвижная оливкового цвета фигура. Он и шагу не сделал
навстречу капитану Феллоузу.
- Ну-с, лейтенант? - весело сказал капитан Феллоуз. Ему вдруг пришло в
голову, что с полицейским у Корал больше общего, чем с отцом.
- Я разыскиваю одного человека, - сказал лейтенант. - По имеющимся
сведениям он должен находиться в этом районе.
- Не может он здесь быть.
- Ваша дочь говорит то же самое.
- Она все знает.
- Его разыскивают по тяжкому обвинению.
- Убийство?
- Нет. Государственная измена.
- О-о! Измена, - сказал капитан Феллоуз, сразу теряя всякий интерес.
Измены теперь дело обычное, как мелкая кража в казармах.
- Он священник. Я полагаю, вы сразу сообщите нам, если увидите его. -
Лейтенант помолчал. - Вы иностранец, живете под защитой наших законов. Мы
надеемся, что вы должным образом отплатите нам за наше гостеприимство. Вы
не католик?
- Нет.
- Так я могу полагаться на вас? - сказал лейтенант.
- Да.
Лейтенант стоял на солнце как маленький, темный, угрожающий
вопросительный знак. Весь его вид говорил, что от иностранца он не примет
даже предложения перейти в тень. Но от гамака-то он не отказался. Наверно,
рассматривал это как реквизицию, подумал капитан Феллоуз.
- Стаканчик минеральной воды?
- Нет, нет, благодарю вас.
- Ну что ж, - сказал капитан Феллоуз. - Ничего другого я вам предложить
не могу. Ведь так? Потребление алкогольных напитков - государственная
измена.
Лейтенант вдруг круто повернулся, словно вид иностранцев претил ему, и
зашагал по тропинке в деревню; его краги и кобура поблескивали на солнце.
Мистер Феллоуз и Корал видели, как, отойдя на некоторое расстояние,
лейтенант остановился и плюнул. Ему не хотелось показаться невоспитанным,
и, только решив, что теперь уже никто не заметит, он облегчил душу, вложив
в этот плевок всю свою ненависть и презрение к чужому образу жизни, к
благополучию, прочности существования, терпимости и самодовольству.
- Не хотел бы я с таким столкнуться на узкой дорожке, - сказал капитан
Феллоуз.
- Он, конечно, не верит нам.
- Они никому не верят.
- По-моему, - сказала Корал, - он почуял что-то неладное.
- Они везде это чуют.
- Понимаешь, я не позволила ему устроить здесь обыск.
- Почему? - спросил капитан Феллоуз и тут же легкомысленно перескочил
на другое: - Как же ты это ухитрилась?
- Я сказала, что спущу на него собак... и пожалуюсь министру. Он не
имел права...
- Э-э, право! - сказал капитан Феллоуз. - У них право в кобуре. Ну и
пусть обыскивает. Велика важность!
- Я дала ему слово. - Она была так же непреклонна, как лейтенант;
маленькая, загорелая и такая чужая здесь среди банановых рощ. Ее прямота
никому не делала скидки. Будущее, полное компромиссов, тревог и унижений,
лежало где-то вовне, дверь, через которую оно когда-нибудь войдет, была
еще на запоре. Но в любую минуту какое-нибудь одно слово, один жест или
самый незначительный поступок могут открыть эту заветную дверь. Куда же
она поведет? Капитана Феллоуза охватил страх: он почувствовал бесконечную
любовь, а любовь лишала его родительской власти. Нельзя управлять тем,
кого любишь, - стой и смотри, как твоя любовь очертя голову мчится к
разрушенному мосту, к развороченному участку пути, к ужасам семидесяти
лежащих впереди лет. Счастливый человек, он закрыл глаза и стал напевать
что-то.
Корал сказала:
- Я не хочу, чтобы такой... уличил меня во лжи... упрекнул, что я его
обманула.
- Обманула? Господи Боже! - сказал капитан Феллоуз. - Так этот человек
здесь?
- Конечно, здесь, - сказала Корал.
- Где?
- В большом сарае, - мягко пояснила она. - Нельзя же, чтобы его
поймали.
- Мама знает об этом?
Она ответила, сокрушив его своей правдивостью:
- Ну нет. На маму я не могу положиться. - Она была совершенно
независима: отец и мать принадлежали прошлому. Через сорок лет оба умрут,
как та собака в прошлом году. Капитан Феллоуз сказал:
- Да покажи ты мне этого человека.
Он шагал медленно; счастье уходило от него быстрее и безогляднее, чем
оно уходит от несчастных: несчастные всегда готовы к этому. Корал шла
впереди, ее жиденькие косички белели на солнце, и ему вдруг впервые пришло
в голову, что она в том возрасте, когда мексиканские девочки уже познают
первого мужчину. Что же с ней будет? Он отмахнулся от мыслей, ответить на
которые у него никогда не хватало мужества. Проходя мимо окна своей
спальни, он увидел мельком контуры худенькой фигурки под москитной сеткой
- лежит там, съежившись, костлявая, одна-одинешенька. И с тоской и с
жалостью к самому себе вспомнил, как он был счастлив на реке, - человек
делает свое дело, и заботиться ему ни о ком другом не надо. Зачем я
женился?.. Он по-детски протянул, глядя на безжалостную худенькую спину
впереди:
- Нельзя нам впутываться в политику.
- Это не политика, - мягко проговорила Корал. - В политике я хорошо
разбираюсь. Мы с мамой проходим сейчас Билль о реформе. - Она вынула из
кармана ключ и отперла дверь большого сарая, где у них хранились бананы до
отправки вниз по реке, в порт. После яркого солнца там было очень темно; в
углу кто-то шевельнулся. Капитан Феллоуз взял с полки электрический
фонарик и осветил им человека в рваном тесном костюме - маленького,
зажмурившегося, давно не бритого.
- Que es usted? [Кто вы? (исп.)] - спросил капитан Феллоуз.
- Я говорю по-английски. - Человек прижимал к боку маленький портфель,
точно в ожидании поезда, который ему ни в коем случае нельзя пропустить.
- Вам не следует здесь оставаться.
- Да, - сказал он. - Да.
- Нас это не касается, - сказал капитан Феллоуз. - Мы иностранцы.
Человек сказал:
- Да, конечно, я сейчас уйду. - Он стоял чуть склонив голову, точно
вестовой, выслушивающий приказ офицера. Капитан Феллоуз немного смягчился.
Он сказал:
- Дождитесь темноты. Не то вас поймают.
- Да.
- Есть хотите?
- Немножко. Но это неважно. - Он сказал каким-то
отталкивающе-приниженным тоном: - Если бы вы были настолько любезны...
- А в чем дело?
- Немножко бренди.
- Я и так нарушаю из-за вас закон, - сказал капитан Феллоуз. Он вышел
из сарая, чувствуя себя вдвое выше, а щуплый, согбенный человек остался в
темноте, среди бананов. Корал заперла сарай и пошла следом за отцом.
- Ну и религия! - сказал капитан Феллоуз. - Клянчит бренди. Позор!
- Но ведь ты сам иногда его пьешь.
- Дорогая моя, - сказал капитан Феллоуз, - вот вырастешь, и тогда тебе
станет ясна разница между рюмкой бренди после обеда и... потребностью в
нем.
- Можно, я отнесу ему пива?
- Ты ничего ему не отнесешь.
- На слуг нельзя полагаться.
Капитан Феллоуз почувствовал свое бессилие и пришел в ярость. Он
сказал:
- Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. - Громко топая, он прошел
в дом и беспокойно заходил по спальне среди распялок для обуви. Миссис
Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:
- Свадебный поезд. Свадебный поезд.
- Что? - раздраженно спросил капитан Феллоуз. - Что такое?
Темнота упала на землю как занавес: только что светило солнце, и вот
его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась - перед ней была еще одна ночь.
- Ты что-то говоришь, милый?
- Это ты говорила, - сказал он. - Про какие-то поезда.
- Мне, наверно, что-то приснилось.
- Поезда здесь пойдут не скоро, - сказал он с мрачным удовлетворением.
Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна, чтобы ничего не
видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг москитной сетки,
точно фонарики, начали мелькать светлячки. Он положил свою тяжелую,
бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: - Жизнь здесь
не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. - И почувствовал,
как она напряглась. Слово "жизнь" было запретное: оно напоминало о смерти.
Она откинулась к стене и снова в отчаянии повернула голову. Фраза
"отвернулась к стене" тоже была под запретом. Она лежала в полном
смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные
отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь
на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы... даже в
слове "простыня". Она сбросила с себя простыню и сказала:
- Какая жара, какая жара! - Обычно счастливый и всегда несчастная
опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники, отрезанные
от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла. Они словно
дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а куда -
неизвестно. С отчаяния он начал бодро напевать песенку военных лет -
только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.
Корал поставила на землю тарелку с куриными ножками и оладьями и
отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку "Cerveza Moctezuma". В
темноте снова послышалась какая-то возня - движения испуганного человека.
Корал сказала:
- Это я, - чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала:
- Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.
- Спасибо. Спасибо.
- Полицейские ушли из деревни - на юг. Вам надо идти к северу.
Он промолчал.
Она спросила с холодным любопытством ребенка:
- А что с вами сделают, если вы попадетесь?
- Расстреляют.
- Вам, наверно, очень страшно, - сказала она с интересом. Он ощупью
пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:
- Да, очень страшно, - и споткнулся о гроздь бананов.
- Разве отсюда нельзя убежать?
- Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил... Но тут меня позвали.
- Вы были нужны кому-нибудь?
- Не нужен я был ей, - злобно сказал он. Теперь, когда земля вращалась
среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо - лицо, которое ее
отец назвал бы не внушающим доверия. Он сказал: - Видишь, какой я
недостойный. Разве можно так говорить!
- Недостойный чего?
Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:
- Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?
- Нет. Сегодня седьмое марта.
- Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще
месяц... еще шесть недель до того, как начнутся дожди. - И добавил: -
Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не
сможет вести розыски.
- Дождь для вас лучше? - спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о
реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее
в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и
жадно поглощала их.
- Нет, нет. Дожди - это значит еще полгода такой жизни. - Он рванул
зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было
неприятное - так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он
сказал: - Пусть уж лучше поймают.
- А почему, - логически рассудила она, - почему бы вам не сдаться?
Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:
- Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не
позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. -
Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. - Ведь это мой приход. -
Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
Корал веско проговорила:
- Да, задача. - Послышалось бульканье - это он припал к бутылке. Он
сказал:
- Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. - Светлячок,
точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги - чем могла
одарить этого человека жизнь? Он сказал: - В Мехико сейчас читают
"Благословен Бог". Там епископ... Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже
не знают, что я жив.
Она сказала:
- Вы, конечно, можете отречься.
- Не понимаю.
- Отречься от веры, - сказала она словами из "Истории Европы".
Он сказал:
- Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих
сил.
Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
- Вроде родимого пятна. - Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво
из бутылки. Она сказала: - Может, я найду, где у отца бренди.
- Нет, нет! Воровать нельзя. - Он допил пиво; долгий стеклянный
присвист в темноте - больше не осталось ни капли. Он сказал: - Надо
уходить. Немедленно.
- Вы всегда можете вернуться сюда.
- Твоему отцу это не понравится.
- А он не узнает, - сказала она. - Я присмотрю за вами. Моя комната как
раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, -
сосредоточенно продолжала она, - если у нас будет сигнальный код. Ведь
мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
- Неужели мужчина?
- Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
- Нет, - растерянно проговорил он, - вряд ли.
Она беззаботно ответила:
- Всякое случается.
- И до меня было?
- Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне
три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
- А как стучать длинно?
- Вот так.
- То есть громко?
- Я называю такие стуки длинными - по Морзе. - Тут уж он ничего не
понял. Он сказал:
- Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
- О-о! - сказала она. - Я в это не верю.
- Не веришь в молитвы?
- Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
- Ай-ай-ай! - сказал он. - Тогда я за тебя буду молиться.
- Молитесь, если хотите, - покровительственным тоном сказала она. - А
если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
- Когда?
- Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом
о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
- Но тебя могут увидеть.
- Ну, - сказала она, - я бы придумала какую-нибудь отговорку. - Она
рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем
пути.
- Прощай, дитя мое, - сказал он и задержался в дверях. - Может быть...
ведь молитвы тебе не нужны... Может быть, тебе будет интересно... Я умею
показывать забавный фокус.
- Я люблю фокусы.
- Его показывают на картах. У тебя есть карты?
- Нет.
Он вздохнул.
- Тогда ничего не выйдет, - и тихо засмеялся. Она почувствовала запах
пива в его дыхании. - Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
- По-моему, вы совсем не боитесь.
- Глоток алкоголя, - сказал он, - делает чудеса с трусом. А если бы еще
выпить бренди, да я... я бы бросил вызов самому дьяволу. - Он споткнулся в
дверях.
- Прощайте, - сказала она. - Надеюсь, вам удастся бежать. - Из темноты
донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: - Если они вас убьют, я не
прощу им этого - никогда. - Ни минуты не задумываясь, она была готова
взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин - две совсем
развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила
из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди
пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей
- свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, - старик,
и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как
старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался
неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки,
темные и хрупкие, как прошлогодние листья, - он был воплощением безмерной
долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на
краешке существования. Он стар уже долгие годы.
Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские
башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не
осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто
символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в
рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик - точно
пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже
почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на
него временем, - сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое
лицо - о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась
между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку,
потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся
ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
- Вы дадите мне гамак на ночь?
- Отец! Гамаки - это в городе! Здесь спят на чем придется.
- Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко... спиртного не
найдется?
- Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.
- А поесть?
- Еды у нас никакой.
- Ну, не надо.
Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились - как на
бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были
жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще
хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было
темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину
всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях
шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили
два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.
- Тут не схватят?
- Мальчик посторожит. Он знает.
- Вы ждали меня?
- Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника... Но когда-нибудь
это должно было случиться.
Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал
коричневые пятна разных оттенков и два голубых озерца - глаза. Сидя в
лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось.
- Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом городишке кормят черт
знает че-ем. - Он свернул с главного русла в приток; на песчаной отмели
возлежали аллигаторы. - Не люблю ваши хари, мерзкие твари. Мерзкие рожи,
на что вы похожи! - Это был счастливый человек.
По обеим сторонам к берегам спускались банановые плантации. Голос
капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были
единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза вздымала
волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и ни за
кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему
было, пожалуй, лучше теперешнего - во Франции времен войны, в
развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался в болотистые
заросли штата, а в небе распластался стервятник. Капитан Феллоуз открыл
жестяную банку и съел сандвич - нигде с таким аппетитом не ешь, как на
воздухе. С берега на него вдруг заверещала обезьяна, и он радостно
почувствовал свое единение с природой - неглубокое родство со всем в мире
побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду как дома. Ловкий ты
чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И снова запел, слегка перепутав
чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти:
- Даруй мне жизнь, даруй мне хлеб, его водой запью я, под звездным
небом в тишине идет охотник с моря. - Плантации сошли на нет, и далеко
впереди выросли горы, как густые, темные линии, низко прочерченные по
небу. На болотистой почве показалось несколько одноэтажных строений.
Теперь он дома. Его счастье затуманилось небольшим облачком.
Капитан Феллоуз подумал: все-таки было бы приятно, если бы тебя
встретили.
Он подошел к своему домику; от остальных, которые стояли на речном
берегу, этот отличался только черепичной крышей, флагштоком без флага и
дощечкой на двери с надписью: "Банановая компания Центральной Америки". На
веранде висели два гамака, но никого там не было. Капитан Феллоуз знал,
где найти жену, - не ее хотелось ему увидеть у причала. Громко топая, он
распахнул дверь и крикнул:
- Папа приехал! - Сквозь москитную сетку на него глянуло испуганное
худое лицо; его башмаки втоптали тишину в пол. Миссис Феллоуз съежилась за
белым кисейным пологом. Он сказал:
- Рада меня видеть, Трикси? - И она быстро навела на лицо контуры
боязливого радушия. Это было похоже на шуточную задачу: нарисуйте собаку
одним росчерком, не отрывая мела от доски. Получается самая настоящая
сосиска.
- Как приятно вернуться домой, - сказал капитан Феллоуз, искренне
думая, что так оно и есть. Единственное, в чем он был убежден, так это в
правильности своих эмоций - любви, радости, печали, ненависти. В
решительный момент он всегда на высоте.
- Как дела в конторе - все хорошо?
- Прекрасно, - сказал Феллоуз. - Прекрасно.
- У меня был небольшой приступ лихорадки вчера.
- За тобой нужен уход. Теперь все наладится, - рассеянно проговорил он.
- Теперь я дома. - И, весело увильнув от разговора о лихорадке, хлопнул в
ладоши, громко рассмеялся. А она дрожала, лежа под пологом.
- Где Корал?
- Она там, с полицейским, - сказала миссис Феллоуз.
- Я думал, дочка меня встретит, - сказал он, бесцельно шагая по
маленькой, неуютной комнате среди разбросанных распялок для обуви, и вдруг
до него дошло. - С полицейским? С каким полицейским?
- Он пришел вчера вечером, и Корал позволила ему заночевать на веранде.
Она говорит, он кого-то ищет.
- Вот странно! Ищет - здесь?
- Он не просто полицейский. Он офицер. Его люди остались в деревне. Так
Корал говорит.
- Ты бы встала, - сказал он. - Понимаешь... Этим молодчикам нельзя
доверять. - И добавил, не очень уверенно: - Она ведь еще ребенок.
- Но у меня был приступ, - простонала миссис Феллоуз. - Самочувствие
ужасное.
- Все будет в порядке. Просто ты перегрелась на солнце. Не волнуйся -
теперь я дома.
- Так болела голова. Ни читать не могла, ни шить. А тут еще этот
человек...
Ужас всегда стоял у миссис Феллоуз за плечами; усилия, которые она
прилагала, чтобы не оглядываться, измучили ее. Она только тогда могла
смотреть в лицо своему страху, когда облекала его в конкретные формы -
лихорадка, крысы, безработица. Реальная угроза - смерть на чужбине, с
каждым годом подкрадывающаяся к ней все ближе и ближе, - была под
запретом. Уложат вещи, уедут, а она будет лежать в большом склепе на
кладбище, куда никто никогда не придет.
Он сказал:
- Что ж, надо пойти поговорить с этим полицейским. И, сев на кровать,
положил руку ей на плечо. Кое-что общее у них все же было - что-то вроде
застенчивости.
Он рассеянно проговорил:
- Этот итальяшка, секретарь хозяина, приказал...
- Что приказал?
- Долго жить. - Капитан Феллоуз почувствовал, как напряглось ее плечо;
она отодвинулась от него к стене. Он коснулся запретного, и связующая их
близость порвалась - он не понял почему. - Болит голова, милая?
- Пойди поговори с ним.
- Да, да. Сейчас пойду. - И не двинулся с места: дочь сама появилась в
дверях.
Она стояла на пороге, очень серьезная, и глядела на них. Под ее
взглядом, полным огромной ответственности за родителей, отец превратился в
мальчишку, на которого нельзя положиться, мать - в призрак. Кажется,
дунешь, и призрак исчезнет - нечто невесомое, пугливое. Корал была еще
девочка лет тринадцати, а в этом возрасте мало чего боишься - не страшны
ни старость, ни смерть, ни многие другие напасти: змеиный укус, лихорадка,
крысы, дурной запах. Жизнь еще не добралась до нее; в этой девочке была
ложная неуязвимость. Но она уже успела усохнуть - все было на месте и в то
же время как бы только прочерчено тоненькой линией. Вот что делало с
ребенком солнце - высушивало до костей. Золотой браслет на худеньком
запястье был похож на замок, запирающий парусиновую дверцу, которую можно
пробить кулаком. Она обратилась к отцу:
- Я сказала полицейскому, что ты вернулся.
- Да, да, - сказал капитан Фоллоуз. - Что ж ты не поцелуешь старика
отца?
Церемонным шагом она перешла комнату и запечатлела традиционный поцелуй
на его лбу - он почувствовал, что поцелуй безразличный. Не тем голова у
нее была занята. Она сказала:
- Я говорила кухарке, что мама не выйдет к обеду.
- Ты бы попыталась встать, милая, - сказал капитан Феллоуз.
- Зачем? - спросила Корал.
- Ну, все-таки...
Корал сказала:
- Мне надо поговорить с тобой наедине. - Миссис Феллоуз шевельнулась
под пологом - показать, что она еще здесь. Только бы знать, что Корал
обставит как следует ее последний путь. Здравый смысл - качество
ужасающее, она никогда не обладала им; ведь это здравый смысл говорит:
"Мертвые не слышат", или: "Она уже ничего не чувствует", или:
"Искусственные цветы практичнее".
- Я не понимаю, - чувствуя неловкость, сказал капитан Феллоуз, - почему
маме нельзя знать.
- Она не встанет. Она только испугается.
У Корал - он уже привык к этому - на все имелся готовый ответ. Она
всегда говорила обдуманно, всегда была готова ответить. Но иной раз ее
ответы казались ему дикими... В их основе лежала только та жизнь, которую
она знала, - жизнь здесь. Болота, стервятники в небе - и ни одного
сверстника, если не считать деревенских ребятишек со вздутыми от глистов
животами; они как нелюди - едят тину с берега. Говорят, дети сближают
родителей, и, право, ему не хотелось оставаться с этой девочкой с глазу на
глаз. Ее ответы могут завести его бог знает куда. Сквозь полог он нащупал
украдкой руку жены, чтобы почувствовать себя увереннее. Эта девочка -
чужая в их доме. Он сказал с наигранной шутливостью:
- Ты нас запугиваешь?
- По-моему, - вдумчиво проговорила девочка, - ты-то во всяком случае не
испугаешься.
Он сказал, сдаваясь и сжимая руку жены:
- Ну что ж, милая, наша дочь, кажется, уже решила...
- Сначала поговори с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Он мне не
нравится.
- Конечно, пусть тогда уходит. - Капитан Феллоуз засмеялся глухим,
неуверенным смешком.
- Так я ему и сказала. Говорю: вы пришли поздно, и мы не могли не
предложить вам гамака на ночь. А теперь пусть уходит.
- Но он не послушался?
- Он сказал, что хочет поговорить с тобой.
- Это он здорово придумал, - сказал капитан Феллоуз. - Здорово
придумал. - Ирония - его единственная защита, но ее не поняли. Здесь
понятно только самое очевидное - например, алфавит, или арифметическое
действие, или историческая дата. Он отпустил руку жены и следом за дочерью
неохотно вышел на полуденное солнце. Полицейский офицер навытяжку стоял
перед верандой: неподвижная оливкового цвета фигура. Он и шагу не сделал
навстречу капитану Феллоузу.
- Ну-с, лейтенант? - весело сказал капитан Феллоуз. Ему вдруг пришло в
голову, что с полицейским у Корал больше общего, чем с отцом.
- Я разыскиваю одного человека, - сказал лейтенант. - По имеющимся
сведениям он должен находиться в этом районе.
- Не может он здесь быть.
- Ваша дочь говорит то же самое.
- Она все знает.
- Его разыскивают по тяжкому обвинению.
- Убийство?
- Нет. Государственная измена.
- О-о! Измена, - сказал капитан Феллоуз, сразу теряя всякий интерес.
Измены теперь дело обычное, как мелкая кража в казармах.
- Он священник. Я полагаю, вы сразу сообщите нам, если увидите его. -
Лейтенант помолчал. - Вы иностранец, живете под защитой наших законов. Мы
надеемся, что вы должным образом отплатите нам за наше гостеприимство. Вы
не католик?
- Нет.
- Так я могу полагаться на вас? - сказал лейтенант.
- Да.
Лейтенант стоял на солнце как маленький, темный, угрожающий
вопросительный знак. Весь его вид говорил, что от иностранца он не примет
даже предложения перейти в тень. Но от гамака-то он не отказался. Наверно,
рассматривал это как реквизицию, подумал капитан Феллоуз.
- Стаканчик минеральной воды?
- Нет, нет, благодарю вас.
- Ну что ж, - сказал капитан Феллоуз. - Ничего другого я вам предложить
не могу. Ведь так? Потребление алкогольных напитков - государственная
измена.
Лейтенант вдруг круто повернулся, словно вид иностранцев претил ему, и
зашагал по тропинке в деревню; его краги и кобура поблескивали на солнце.
Мистер Феллоуз и Корал видели, как, отойдя на некоторое расстояние,
лейтенант остановился и плюнул. Ему не хотелось показаться невоспитанным,
и, только решив, что теперь уже никто не заметит, он облегчил душу, вложив
в этот плевок всю свою ненависть и презрение к чужому образу жизни, к
благополучию, прочности существования, терпимости и самодовольству.
- Не хотел бы я с таким столкнуться на узкой дорожке, - сказал капитан
Феллоуз.
- Он, конечно, не верит нам.
- Они никому не верят.
- По-моему, - сказала Корал, - он почуял что-то неладное.
- Они везде это чуют.
- Понимаешь, я не позволила ему устроить здесь обыск.
- Почему? - спросил капитан Феллоуз и тут же легкомысленно перескочил
на другое: - Как же ты это ухитрилась?
- Я сказала, что спущу на него собак... и пожалуюсь министру. Он не
имел права...
- Э-э, право! - сказал капитан Феллоуз. - У них право в кобуре. Ну и
пусть обыскивает. Велика важность!
- Я дала ему слово. - Она была так же непреклонна, как лейтенант;
маленькая, загорелая и такая чужая здесь среди банановых рощ. Ее прямота
никому не делала скидки. Будущее, полное компромиссов, тревог и унижений,
лежало где-то вовне, дверь, через которую оно когда-нибудь войдет, была
еще на запоре. Но в любую минуту какое-нибудь одно слово, один жест или
самый незначительный поступок могут открыть эту заветную дверь. Куда же
она поведет? Капитана Феллоуза охватил страх: он почувствовал бесконечную
любовь, а любовь лишала его родительской власти. Нельзя управлять тем,
кого любишь, - стой и смотри, как твоя любовь очертя голову мчится к
разрушенному мосту, к развороченному участку пути, к ужасам семидесяти
лежащих впереди лет. Счастливый человек, он закрыл глаза и стал напевать
что-то.
Корал сказала:
- Я не хочу, чтобы такой... уличил меня во лжи... упрекнул, что я его
обманула.
- Обманула? Господи Боже! - сказал капитан Феллоуз. - Так этот человек
здесь?
- Конечно, здесь, - сказала Корал.
- Где?
- В большом сарае, - мягко пояснила она. - Нельзя же, чтобы его
поймали.
- Мама знает об этом?
Она ответила, сокрушив его своей правдивостью:
- Ну нет. На маму я не могу положиться. - Она была совершенно
независима: отец и мать принадлежали прошлому. Через сорок лет оба умрут,
как та собака в прошлом году. Капитан Феллоуз сказал:
- Да покажи ты мне этого человека.
Он шагал медленно; счастье уходило от него быстрее и безогляднее, чем
оно уходит от несчастных: несчастные всегда готовы к этому. Корал шла
впереди, ее жиденькие косички белели на солнце, и ему вдруг впервые пришло
в голову, что она в том возрасте, когда мексиканские девочки уже познают
первого мужчину. Что же с ней будет? Он отмахнулся от мыслей, ответить на
которые у него никогда не хватало мужества. Проходя мимо окна своей
спальни, он увидел мельком контуры худенькой фигурки под москитной сеткой
- лежит там, съежившись, костлявая, одна-одинешенька. И с тоской и с
жалостью к самому себе вспомнил, как он был счастлив на реке, - человек
делает свое дело, и заботиться ему ни о ком другом не надо. Зачем я
женился?.. Он по-детски протянул, глядя на безжалостную худенькую спину
впереди:
- Нельзя нам впутываться в политику.
- Это не политика, - мягко проговорила Корал. - В политике я хорошо
разбираюсь. Мы с мамой проходим сейчас Билль о реформе. - Она вынула из
кармана ключ и отперла дверь большого сарая, где у них хранились бананы до
отправки вниз по реке, в порт. После яркого солнца там было очень темно; в
углу кто-то шевельнулся. Капитан Феллоуз взял с полки электрический
фонарик и осветил им человека в рваном тесном костюме - маленького,
зажмурившегося, давно не бритого.
- Que es usted? [Кто вы? (исп.)] - спросил капитан Феллоуз.
- Я говорю по-английски. - Человек прижимал к боку маленький портфель,
точно в ожидании поезда, который ему ни в коем случае нельзя пропустить.
- Вам не следует здесь оставаться.
- Да, - сказал он. - Да.
- Нас это не касается, - сказал капитан Феллоуз. - Мы иностранцы.
Человек сказал:
- Да, конечно, я сейчас уйду. - Он стоял чуть склонив голову, точно
вестовой, выслушивающий приказ офицера. Капитан Феллоуз немного смягчился.
Он сказал:
- Дождитесь темноты. Не то вас поймают.
- Да.
- Есть хотите?
- Немножко. Но это неважно. - Он сказал каким-то
отталкивающе-приниженным тоном: - Если бы вы были настолько любезны...
- А в чем дело?
- Немножко бренди.
- Я и так нарушаю из-за вас закон, - сказал капитан Феллоуз. Он вышел
из сарая, чувствуя себя вдвое выше, а щуплый, согбенный человек остался в
темноте, среди бананов. Корал заперла сарай и пошла следом за отцом.
- Ну и религия! - сказал капитан Феллоуз. - Клянчит бренди. Позор!
- Но ведь ты сам иногда его пьешь.
- Дорогая моя, - сказал капитан Феллоуз, - вот вырастешь, и тогда тебе
станет ясна разница между рюмкой бренди после обеда и... потребностью в
нем.
- Можно, я отнесу ему пива?
- Ты ничего ему не отнесешь.
- На слуг нельзя полагаться.
Капитан Феллоуз почувствовал свое бессилие и пришел в ярость. Он
сказал:
- Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. - Громко топая, он прошел
в дом и беспокойно заходил по спальне среди распялок для обуви. Миссис
Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:
- Свадебный поезд. Свадебный поезд.
- Что? - раздраженно спросил капитан Феллоуз. - Что такое?
Темнота упала на землю как занавес: только что светило солнце, и вот
его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась - перед ней была еще одна ночь.
- Ты что-то говоришь, милый?
- Это ты говорила, - сказал он. - Про какие-то поезда.
- Мне, наверно, что-то приснилось.
- Поезда здесь пойдут не скоро, - сказал он с мрачным удовлетворением.
Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна, чтобы ничего не
видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг москитной сетки,
точно фонарики, начали мелькать светлячки. Он положил свою тяжелую,
бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: - Жизнь здесь
не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. - И почувствовал,
как она напряглась. Слово "жизнь" было запретное: оно напоминало о смерти.
Она откинулась к стене и снова в отчаянии повернула голову. Фраза
"отвернулась к стене" тоже была под запретом. Она лежала в полном
смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные
отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь
на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы... даже в
слове "простыня". Она сбросила с себя простыню и сказала:
- Какая жара, какая жара! - Обычно счастливый и всегда несчастная
опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники, отрезанные
от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла. Они словно
дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а куда -
неизвестно. С отчаяния он начал бодро напевать песенку военных лет -
только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.
Корал поставила на землю тарелку с куриными ножками и оладьями и
отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку "Cerveza Moctezuma". В
темноте снова послышалась какая-то возня - движения испуганного человека.
Корал сказала:
- Это я, - чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала:
- Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.
- Спасибо. Спасибо.
- Полицейские ушли из деревни - на юг. Вам надо идти к северу.
Он промолчал.
Она спросила с холодным любопытством ребенка:
- А что с вами сделают, если вы попадетесь?
- Расстреляют.
- Вам, наверно, очень страшно, - сказала она с интересом. Он ощупью
пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:
- Да, очень страшно, - и споткнулся о гроздь бананов.
- Разве отсюда нельзя убежать?
- Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил... Но тут меня позвали.
- Вы были нужны кому-нибудь?
- Не нужен я был ей, - злобно сказал он. Теперь, когда земля вращалась
среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо - лицо, которое ее
отец назвал бы не внушающим доверия. Он сказал: - Видишь, какой я
недостойный. Разве можно так говорить!
- Недостойный чего?
Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:
- Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?
- Нет. Сегодня седьмое марта.
- Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще
месяц... еще шесть недель до того, как начнутся дожди. - И добавил: -
Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не
сможет вести розыски.
- Дождь для вас лучше? - спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о
реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее
в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и
жадно поглощала их.
- Нет, нет. Дожди - это значит еще полгода такой жизни. - Он рванул
зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было
неприятное - так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он
сказал: - Пусть уж лучше поймают.
- А почему, - логически рассудила она, - почему бы вам не сдаться?
Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:
- Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не
позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. -
Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. - Ведь это мой приход. -
Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
Корал веско проговорила:
- Да, задача. - Послышалось бульканье - это он припал к бутылке. Он
сказал:
- Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. - Светлячок,
точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги - чем могла
одарить этого человека жизнь? Он сказал: - В Мехико сейчас читают
"Благословен Бог". Там епископ... Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже
не знают, что я жив.
Она сказала:
- Вы, конечно, можете отречься.
- Не понимаю.
- Отречься от веры, - сказала она словами из "Истории Европы".
Он сказал:
- Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих
сил.
Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
- Вроде родимого пятна. - Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво
из бутылки. Она сказала: - Может, я найду, где у отца бренди.
- Нет, нет! Воровать нельзя. - Он допил пиво; долгий стеклянный
присвист в темноте - больше не осталось ни капли. Он сказал: - Надо
уходить. Немедленно.
- Вы всегда можете вернуться сюда.
- Твоему отцу это не понравится.
- А он не узнает, - сказала она. - Я присмотрю за вами. Моя комната как
раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, -
сосредоточенно продолжала она, - если у нас будет сигнальный код. Ведь
мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
- Неужели мужчина?
- Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
- Нет, - растерянно проговорил он, - вряд ли.
Она беззаботно ответила:
- Всякое случается.
- И до меня было?
- Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне
три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
- А как стучать длинно?
- Вот так.
- То есть громко?
- Я называю такие стуки длинными - по Морзе. - Тут уж он ничего не
понял. Он сказал:
- Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
- О-о! - сказала она. - Я в это не верю.
- Не веришь в молитвы?
- Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
- Ай-ай-ай! - сказал он. - Тогда я за тебя буду молиться.
- Молитесь, если хотите, - покровительственным тоном сказала она. - А
если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
- Когда?
- Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом
о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
- Но тебя могут увидеть.
- Ну, - сказала она, - я бы придумала какую-нибудь отговорку. - Она
рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем
пути.
- Прощай, дитя мое, - сказал он и задержался в дверях. - Может быть...
ведь молитвы тебе не нужны... Может быть, тебе будет интересно... Я умею
показывать забавный фокус.
- Я люблю фокусы.
- Его показывают на картах. У тебя есть карты?
- Нет.
Он вздохнул.
- Тогда ничего не выйдет, - и тихо засмеялся. Она почувствовала запах
пива в его дыхании. - Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
- По-моему, вы совсем не боитесь.
- Глоток алкоголя, - сказал он, - делает чудеса с трусом. А если бы еще
выпить бренди, да я... я бы бросил вызов самому дьяволу. - Он споткнулся в
дверях.
- Прощайте, - сказала она. - Надеюсь, вам удастся бежать. - Из темноты
донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: - Если они вас убьют, я не
прощу им этого - никогда. - Ни минуты не задумываясь, она была готова
взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин - две совсем
развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила
из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди
пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей
- свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, - старик,
и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как
старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался
неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки,
темные и хрупкие, как прошлогодние листья, - он был воплощением безмерной
долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на
краешке существования. Он стар уже долгие годы.
Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские
башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не
осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто
символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в
рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик - точно
пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже
почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на
него временем, - сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое
лицо - о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась
между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку,
потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся
ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
- Вы дадите мне гамак на ночь?
- Отец! Гамаки - это в городе! Здесь спят на чем придется.
- Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко... спиртного не
найдется?
- Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.
- А поесть?
- Еды у нас никакой.
- Ну, не надо.
Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились - как на
бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были
жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще
хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было
темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину
всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях
шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили
два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.
- Тут не схватят?
- Мальчик посторожит. Он знает.
- Вы ждали меня?
- Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника... Но когда-нибудь
это должно было случиться.
Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал