В четвертом действии он работает на каторге вместе с другими ссыльными.
В пятом действии он отбыл срок и ищет работы, чтобы жить честным трудом. Но ничего не находит, Он встречает одного своего знакомого каторжника, который подговаривает его на какое-то дурное дело.
В шестом действии он вместе с каторжниками забирается в контору, убивает сторожа и похищает все деньги. Полиция застигла их на месте. Каторжник бежит, а Френка снова сажают в тюрьму.
В седьмом действии Френк сидит в тюрьме, закованный в цепи.
Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучается. Вдруг он видит во сне свою мать; она утешает и ободряет его; он плачет и идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время развертывается бумага, на которой крупными буквами написано: «Любовь матери бесконечна».
XXIII
XXIV
В пятом действии он отбыл срок и ищет работы, чтобы жить честным трудом. Но ничего не находит, Он встречает одного своего знакомого каторжника, который подговаривает его на какое-то дурное дело.
В шестом действии он вместе с каторжниками забирается в контору, убивает сторожа и похищает все деньги. Полиция застигла их на месте. Каторжник бежит, а Френка снова сажают в тюрьму.
В седьмом действии Френк сидит в тюрьме, закованный в цепи.
Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучается. Вдруг он видит во сне свою мать; она утешает и ободряет его; он плачет и идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время развертывается бумага, на которой крупными буквами написано: «Любовь матери бесконечна».
XXIII
Мое намерение перемениться быстро исчезает
Пьеса вызвала громкие рукоплескания зрителей.
Меня она тронула до того, что я не решился взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидел моих слез.
– Какая славная пьеса! Не правда ли, Смиф! – сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. – В ней так хорошо показано, что человек вовсе не делается негодяем сразу, в один прекрасный день; нет, жизнь делает его негодяем постепенно, день за днем, мало-помалу… «Любовь матери бесконечна».
Это, я думаю, значит, что мать всегда прощает. Надо только подумать о ней, и сразу легче станет, и сам лучше сделаешься.
– Да, я думаю.
– О мачехах там ничего не сказано, Смиф. Я думаю, ты не успокоился бы, если бы увидел во сне свою мачеху.
Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
– Что с тобой? О чем ты плачешь, Смиф? – вскричал вдруг Рип.
В эту минуту мы вышли на улицу.
– Полно, перестань, – утешал меня товарищ. – Тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
И он подал мне какую-то грязную тряпку.
– Ах, Рип!
– Ну, перестань же! Ты, верно, нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надобно вернуться? Где лавка твоего хозяина?
Последний вопрос он сделал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
– Я не живу в лавке, – проговорил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху. – У меня нет хозяина.
– Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где работаешь?
– Нигде. Нельзя же называть наше прежнее дело работой.
– Наше прежнее дело! – с удивлением вскричал Рип. – Неужели ты в самом деле не переменился, Смиф? Нет, этого не может быть!
– Да, я переменился, – рыдая, отвечал я. – Только я стал еще хуже, вот как в пьесе.
Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой. Он всегда так делал, когда решался на что-нибудь.
– Ты об этом плачешь, Смиф? – спросил он.
– Да, об этом.
– Значит, ты хочешь перемениться?
– Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю как. Вот бы ты помог мне!
– Как же я могу тебе помочь?
– Не знаю, Да вот, если бы туда же поступить, где ты…
– Я уж об этом думал! – с жаром вскричал Рипстон. – Попробую, поговорю с мастером. Пойдем скорей, а то у нас ворота закроют.
Я твердо решился последовать совету Рипстона, и мы быстрыми шагами пошли по улице. Но едва сделали мы несколько шагов, как перед нами появился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонясь к фонарю.
Когда я проходил мимо, он положил руку на мое плечо, повидимому, с полным добродушием. Но я почувствовал, что он крепко держит меня.
– Ах, вот ты где! – произнес он голосом ласкового упрека. – Экий ты нехороший, непослушный мальчик. Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может! Неужели ты никогда не отстанешь от дурных знакомств? А ты, мальчишка, – обратился он к Рипстону, – если ты еще раз вздумаешь совращать его с пути, я сведу тебя в полицию. Убирайся прочь!
Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова, Рипстон, очевидно, удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
– Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смиф, – проговорил он наконец, – так прощай.
– Прощай, Рип! Мы, может быть, скоро увидимся.
Он пошел дальше, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
– С каким это негодяем я тебя встретил? – спросил Джордж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кэт.
– Он не негодяй, он честный мальчик, – отвечал я.
– А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? – насмешливо заметил мистер Гапкинс. – И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
Я был так смущен, что не нашелся, как ответить ему. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение.
Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отставать от него.
– О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? – спросил он.
– О прежней жизни, – отвечал я.
– О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
– Нет, когда он был нечестным.
– А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
– Мы с ним вместе занимались воровством на рынке в Ковентгардене, – отвечал я, – и жили вместе под Арками.
– Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
– Он работает.
– Работает? Возится с какой-нибудь грязной тяжелой работой, бедный мальчуган! И много он зарабатывает?
– Восемнадцать пенсов в неделю.
– И за это он должен трудиться целые дни, как лошадь, и ходить в грязи с самого утра понедельника и до позднего вечера субботы. Знаешь, сколько он всего получит в год? Три фунта восемнадцать шиллингов.
– Ну, что же, это не мало.
– Не мало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов! То, что он заработает в семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты в одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он в семь лет! Я думаю, он счел бы свою жизнь очень несчастною!
– Может быть, он сказал бы, что лучше получать меньше, да зато… без опасности, – несмелым голосом заметил я.
– Ну, конечно, хорош виноград, да зелен! Слыхал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей не удалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много о себе мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта нельзя сделать ту штуку, какую ты сделал сегодня. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
– Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился, и все такое.
– Ну да, и как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
– О чем?
– Обо мне.
– Ничего!
– Что?!
В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города.
Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, как будто удивился, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь.
Если бы я действительно говорил о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
– Я ни слова не говорил о вас.
Он вдруг захохотал.
– Еще бы! – вскричал он. – Еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
И он продолжал смеяться, будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
– Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, – заговорил через несколько минут Гапкинс. – Он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно.
Он попробовал вести привольную барскую жизнь: иметь много денег и ничего не делать; но способностей у него не хватило, и вот он принялся работать как вол за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был способный, талантливый мальчик, вот как ты, неужели он согласился бы на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: «Смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину». Ну, вот мы и пришли домой.
С этими словами он отворил дверь своего дома.
Мы вошли в комнату, где нас уже ожидал великолепный ужин. На столе стояло блюдо с горячим мясным пудингом, другое блюдо с рассыпчатым картофелем, два блестящие стакана и большой кувшин пива.
Мистер Гапкинс пригласил меня сесть за стол рядом с собой и самым радушным образом накладывал мне на тарелку вкусные кушанья.
Этот великолепный ужин сразу после рассуждения моего хозяина о несчастной жизни Рипстона сильно поколебал мое намерение исправиться. Конечно, бедный Рип, мальчик без таланта (я не понимал, что значит это слово, но оно мне очень нравилось), может проводить всю жизнь, таская кули с угольями. А я – другое дело!
Он ведь не знает моих способностей. Он не знает, что я целых два месяца жил сам по себе карманным воровством. Он не знает, какое это легкое дело и сколько денег можно добыть им! Да и зачем в самом деле делаться таким грязным бедняком, как Рип, если никто не скажет за это спасибо?
– А что, Джим, – заговорил мистер Гапкинс, – как ты думаешь, что теперь ест твой «честный» знакомый? Купил, бедняжка, кусок хлеба с заплесневевшим сыром, да и будь доволен, правда?
– Думаю, что так, – поддакнул я.
– Поест он, да и завалится спать где-нибудь на нарах, в тесноте и в грязи, а?
– Да, уж конечно, – засмеялся я вместе с мистером Гапкинсом.
– У тебя очень хорошенькая спальня, – заговорил он снова после минуты молчания. – Ты найдешь там в комоде рубашки и все белье. Платье там также висит хорошее, не знаю только – будет ли тебе впору. А что, есть у тебя часы?
– У меня часы? Да я никогда и не мечтал о такой роскоши!.
– Я сейчас тебе принесу. Мои мальчики всегда при часах.
Он вышел из комнаты и через минуту возвратился, держа в руках прелестные серебряные часы с длинной серебряной цепочкой. Он сам надел их на меня и очень ласково научил меня, как заводить их. При виде блестящей цепочки, болтавшейся поверх моей курточки, я почувствовал такую разницу между собой и несчастным Рипом, что не мог думать о нем иначе, как с сожалением.
После ужина мистер Гапкинс выпил стакан грога, выкурил сигару и, спокойно усевшись на диване, попросил меня рассказать ему, что я видел в театре. Я принялся подробно передавать ему содержание пьесы, так сильно растрогавшей меня. На него пьеса произвела совсем не такое впечатление, как на меня и Рипа. Он беспрестанно прерывал мой рассказ какими-нибудь насмешливыми замечаниями, доказывал мне, что все действующие лица дураки и что в жизни никогда не может случиться таких глупостей. В конце концов мне стало очень стыдно, что я мог растрогаться подобною нелепостью.
Чтобы мистер Гапкинс не угадал, что я чувствовал в театре, я соглашался со всеми его замечаниями, смеялся громче его самого, Мы совсем подружились.
Наконец мистер Джордж взглянул на часы.
– Ого, как мы засиделись! – вскричал он. – Уже двенадцать часов! Пора спать, Джим! Возьми свечку; не беда, что я останусь в темноте. Твоя комната наверху, направо. Когда разденешься, позови меня, я унесу свечу.
Я пожелал ему спокойной ночи веселым голосом. Мое мнение о нем стало значительно лучше с тех пор, как мы вернулись домой. Он видел, что я готов усердно служить ему. Взяв в руки свечу, я отправился в свою комнату. Он предупредил меня, что у меня будет хорошенькая спальня, но такого великолепия я не надеялся найти.
Над кроватью, застланною белоснежным бельем, висели красивые ситцевые занавески, На окнах были белые шторы, на комоде стояло зеркало, а на полу лежал мягкий пестрый ковер. Около умывальника висело чистое, белое полотенце. Я смело сунул голову в комнату, но, увидев ее великолепие, быстро отступил, чтобы посмотреть, туда ли я зашел. Нет ли другой комнаты направо?
Нет, никакой другой не было, это действительно моя спальня.
Я снял сапоги, чтобы не испачкать чудный ковер, и робко подошел к постели. Мне очень хотелось хорошенько осмотреть все вещи в этой прелестной комнатке, но я вспомнил, что мистер Гапкинс сидит в темноте, и потому поспешил раздеться и улечься.
– Я готов! – закричал я. – Потрудитесь взять свечку!
Никто не отвечал мне. Тогда я встал с постели и отворил дверь, собираясь закричать погромче, как вдруг услышал голос мистера Гапкинса и молодой женщины, отворявшей нам дверь. Они, очевидно, ссорились.
– Неужели же я у тебя буду спрашиваться, когда мне уходить и когда приходить? Вот выдумала! Говорят тебе, иду по делу.
– И вчера, и третьего дня ты все ходил по делу, Джордж. Ты лжешь! Я знаю, что ты делаешь! Я выслежу тебя!
– Ну, если лгу, так и спрашивать нечего; ухожу, да и все тут!
Голоса смолкли.
– Потрудитесь взять свечку! – закричал я.
Через минуту Джордж вошел ко мне, взял свечку и молча ушел прочь. Я услышал вслед за этим, как хлопнула дверь на улицу.
Ссора мистера Гапкинса с женой нисколько не тревожила меня.
Он куда-то уходил, она его не пускала, – что мне за дело до этого?
Я спокойно улегся в своей хорошенькой кроватке и совсем собрался уснуть, как вдруг услышал стук в мою дверь.
– Кто там? – спросил я.
– Оденься и сойди вниз, мальчик, мне надо поговорить с тобой.
Я узнал голос миссис Гапкинс. Она приотворила дверь, поставила зажженную свечку на пол моей комнаты и, не говоря ни слова больше, ушла прочь.
Меня она тронула до того, что я не решился взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидел моих слез.
– Какая славная пьеса! Не правда ли, Смиф! – сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. – В ней так хорошо показано, что человек вовсе не делается негодяем сразу, в один прекрасный день; нет, жизнь делает его негодяем постепенно, день за днем, мало-помалу… «Любовь матери бесконечна».
Это, я думаю, значит, что мать всегда прощает. Надо только подумать о ней, и сразу легче станет, и сам лучше сделаешься.
– Да, я думаю.
– О мачехах там ничего не сказано, Смиф. Я думаю, ты не успокоился бы, если бы увидел во сне свою мачеху.
Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
– Что с тобой? О чем ты плачешь, Смиф? – вскричал вдруг Рип.
В эту минуту мы вышли на улицу.
– Полно, перестань, – утешал меня товарищ. – Тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
И он подал мне какую-то грязную тряпку.
– Ах, Рип!
– Ну, перестань же! Ты, верно, нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надобно вернуться? Где лавка твоего хозяина?
Последний вопрос он сделал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
– Я не живу в лавке, – проговорил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху. – У меня нет хозяина.
– Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где работаешь?
– Нигде. Нельзя же называть наше прежнее дело работой.
– Наше прежнее дело! – с удивлением вскричал Рип. – Неужели ты в самом деле не переменился, Смиф? Нет, этого не может быть!
– Да, я переменился, – рыдая, отвечал я. – Только я стал еще хуже, вот как в пьесе.
Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой. Он всегда так делал, когда решался на что-нибудь.
– Ты об этом плачешь, Смиф? – спросил он.
– Да, об этом.
– Значит, ты хочешь перемениться?
– Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю как. Вот бы ты помог мне!
– Как же я могу тебе помочь?
– Не знаю, Да вот, если бы туда же поступить, где ты…
– Я уж об этом думал! – с жаром вскричал Рипстон. – Попробую, поговорю с мастером. Пойдем скорей, а то у нас ворота закроют.
Я твердо решился последовать совету Рипстона, и мы быстрыми шагами пошли по улице. Но едва сделали мы несколько шагов, как перед нами появился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонясь к фонарю.
Когда я проходил мимо, он положил руку на мое плечо, повидимому, с полным добродушием. Но я почувствовал, что он крепко держит меня.
– Ах, вот ты где! – произнес он голосом ласкового упрека. – Экий ты нехороший, непослушный мальчик. Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может! Неужели ты никогда не отстанешь от дурных знакомств? А ты, мальчишка, – обратился он к Рипстону, – если ты еще раз вздумаешь совращать его с пути, я сведу тебя в полицию. Убирайся прочь!
Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова, Рипстон, очевидно, удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
– Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смиф, – проговорил он наконец, – так прощай.
– Прощай, Рип! Мы, может быть, скоро увидимся.
Он пошел дальше, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
– С каким это негодяем я тебя встретил? – спросил Джордж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кэт.
– Он не негодяй, он честный мальчик, – отвечал я.
– А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? – насмешливо заметил мистер Гапкинс. – И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
Я был так смущен, что не нашелся, как ответить ему. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение.
Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отставать от него.
– О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? – спросил он.
– О прежней жизни, – отвечал я.
– О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
– Нет, когда он был нечестным.
– А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
– Мы с ним вместе занимались воровством на рынке в Ковентгардене, – отвечал я, – и жили вместе под Арками.
– Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
– Он работает.
– Работает? Возится с какой-нибудь грязной тяжелой работой, бедный мальчуган! И много он зарабатывает?
– Восемнадцать пенсов в неделю.
– И за это он должен трудиться целые дни, как лошадь, и ходить в грязи с самого утра понедельника и до позднего вечера субботы. Знаешь, сколько он всего получит в год? Три фунта восемнадцать шиллингов.
– Ну, что же, это не мало.
– Не мало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов! То, что он заработает в семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты в одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он в семь лет! Я думаю, он счел бы свою жизнь очень несчастною!
– Может быть, он сказал бы, что лучше получать меньше, да зато… без опасности, – несмелым голосом заметил я.
– Ну, конечно, хорош виноград, да зелен! Слыхал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей не удалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много о себе мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта нельзя сделать ту штуку, какую ты сделал сегодня. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
– Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился, и все такое.
– Ну да, и как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
– О чем?
– Обо мне.
– Ничего!
– Что?!
В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города.
Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, как будто удивился, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь.
Если бы я действительно говорил о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
– Я ни слова не говорил о вас.
Он вдруг захохотал.
– Еще бы! – вскричал он. – Еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
И он продолжал смеяться, будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
– Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, – заговорил через несколько минут Гапкинс. – Он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно.
Он попробовал вести привольную барскую жизнь: иметь много денег и ничего не делать; но способностей у него не хватило, и вот он принялся работать как вол за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был способный, талантливый мальчик, вот как ты, неужели он согласился бы на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: «Смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину». Ну, вот мы и пришли домой.
С этими словами он отворил дверь своего дома.
Мы вошли в комнату, где нас уже ожидал великолепный ужин. На столе стояло блюдо с горячим мясным пудингом, другое блюдо с рассыпчатым картофелем, два блестящие стакана и большой кувшин пива.
Мистер Гапкинс пригласил меня сесть за стол рядом с собой и самым радушным образом накладывал мне на тарелку вкусные кушанья.
Этот великолепный ужин сразу после рассуждения моего хозяина о несчастной жизни Рипстона сильно поколебал мое намерение исправиться. Конечно, бедный Рип, мальчик без таланта (я не понимал, что значит это слово, но оно мне очень нравилось), может проводить всю жизнь, таская кули с угольями. А я – другое дело!
Он ведь не знает моих способностей. Он не знает, что я целых два месяца жил сам по себе карманным воровством. Он не знает, какое это легкое дело и сколько денег можно добыть им! Да и зачем в самом деле делаться таким грязным бедняком, как Рип, если никто не скажет за это спасибо?
– А что, Джим, – заговорил мистер Гапкинс, – как ты думаешь, что теперь ест твой «честный» знакомый? Купил, бедняжка, кусок хлеба с заплесневевшим сыром, да и будь доволен, правда?
– Думаю, что так, – поддакнул я.
– Поест он, да и завалится спать где-нибудь на нарах, в тесноте и в грязи, а?
– Да, уж конечно, – засмеялся я вместе с мистером Гапкинсом.
– У тебя очень хорошенькая спальня, – заговорил он снова после минуты молчания. – Ты найдешь там в комоде рубашки и все белье. Платье там также висит хорошее, не знаю только – будет ли тебе впору. А что, есть у тебя часы?
– У меня часы? Да я никогда и не мечтал о такой роскоши!.
– Я сейчас тебе принесу. Мои мальчики всегда при часах.
Он вышел из комнаты и через минуту возвратился, держа в руках прелестные серебряные часы с длинной серебряной цепочкой. Он сам надел их на меня и очень ласково научил меня, как заводить их. При виде блестящей цепочки, болтавшейся поверх моей курточки, я почувствовал такую разницу между собой и несчастным Рипом, что не мог думать о нем иначе, как с сожалением.
После ужина мистер Гапкинс выпил стакан грога, выкурил сигару и, спокойно усевшись на диване, попросил меня рассказать ему, что я видел в театре. Я принялся подробно передавать ему содержание пьесы, так сильно растрогавшей меня. На него пьеса произвела совсем не такое впечатление, как на меня и Рипа. Он беспрестанно прерывал мой рассказ какими-нибудь насмешливыми замечаниями, доказывал мне, что все действующие лица дураки и что в жизни никогда не может случиться таких глупостей. В конце концов мне стало очень стыдно, что я мог растрогаться подобною нелепостью.
Чтобы мистер Гапкинс не угадал, что я чувствовал в театре, я соглашался со всеми его замечаниями, смеялся громче его самого, Мы совсем подружились.
Наконец мистер Джордж взглянул на часы.
– Ого, как мы засиделись! – вскричал он. – Уже двенадцать часов! Пора спать, Джим! Возьми свечку; не беда, что я останусь в темноте. Твоя комната наверху, направо. Когда разденешься, позови меня, я унесу свечу.
Я пожелал ему спокойной ночи веселым голосом. Мое мнение о нем стало значительно лучше с тех пор, как мы вернулись домой. Он видел, что я готов усердно служить ему. Взяв в руки свечу, я отправился в свою комнату. Он предупредил меня, что у меня будет хорошенькая спальня, но такого великолепия я не надеялся найти.
Над кроватью, застланною белоснежным бельем, висели красивые ситцевые занавески, На окнах были белые шторы, на комоде стояло зеркало, а на полу лежал мягкий пестрый ковер. Около умывальника висело чистое, белое полотенце. Я смело сунул голову в комнату, но, увидев ее великолепие, быстро отступил, чтобы посмотреть, туда ли я зашел. Нет ли другой комнаты направо?
Нет, никакой другой не было, это действительно моя спальня.
Я снял сапоги, чтобы не испачкать чудный ковер, и робко подошел к постели. Мне очень хотелось хорошенько осмотреть все вещи в этой прелестной комнатке, но я вспомнил, что мистер Гапкинс сидит в темноте, и потому поспешил раздеться и улечься.
– Я готов! – закричал я. – Потрудитесь взять свечку!
Никто не отвечал мне. Тогда я встал с постели и отворил дверь, собираясь закричать погромче, как вдруг услышал голос мистера Гапкинса и молодой женщины, отворявшей нам дверь. Они, очевидно, ссорились.
– Неужели же я у тебя буду спрашиваться, когда мне уходить и когда приходить? Вот выдумала! Говорят тебе, иду по делу.
– И вчера, и третьего дня ты все ходил по делу, Джордж. Ты лжешь! Я знаю, что ты делаешь! Я выслежу тебя!
– Ну, если лгу, так и спрашивать нечего; ухожу, да и все тут!
Голоса смолкли.
– Потрудитесь взять свечку! – закричал я.
Через минуту Джордж вошел ко мне, взял свечку и молча ушел прочь. Я услышал вслед за этим, как хлопнула дверь на улицу.
Ссора мистера Гапкинса с женой нисколько не тревожила меня.
Он куда-то уходил, она его не пускала, – что мне за дело до этого?
Я спокойно улегся в своей хорошенькой кроватке и совсем собрался уснуть, как вдруг услышал стук в мою дверь.
– Кто там? – спросил я.
– Оденься и сойди вниз, мальчик, мне надо поговорить с тобой.
Я узнал голос миссис Гапкинс. Она приотворила дверь, поставила зажженную свечку на пол моей комнаты и, не говоря ни слова больше, ушла прочь.
XXIV
Миссис Гапкинс рассказывает мне неприятные вещи
Я не смел ослушаться приказания миссис Гапкинс.
Ведь она была моей хозяйкой. Я быстро вскочил с постели и начал одеваться.
– Не надевай сапог, – закричала она мне с лестницы, – оставь их наверху!
Это новое приказание отчасти успокоило меня. Я помнил, как она неласково приняла меня, и боялся, что теперь, когда Джорджа не было дома, она просто выгонит меня на улицу, но в таком случае она, конечно, не велела бы оставить сапоги.
Спустившись вниз, я увидел, что она сидит в гостиной одна и что глаза ее красны и опухли от слез.
– Войди же, – нетерпеливо вскричала она, видя, что я в нерешимости остановился на пороге. – Войди и запри дверь.
Я вошел, хотя моя робость и мое недоумение все возрастали.
– Подойди сюда, поставь свечку на стол и дай мне хорошенько посмотреть на тебя: я ведь почти не видала тебя.
Не знаю, что она подумала обо мне, но, пока она пристально разглядывала меня своими красными, заплаканными глазами, мне представилось, что она, должно быть, просто пьяна.
– Сядь, – сказала она, видимо удовлетворившись своим осмотром, – и скажи мне: что ты за мальчик?
– То есть как, что за мальчик? – с удивлением спросил я.
– Совсем ли ты испорченный ребенок, испорченный до мозга костей, как все те маленькие негодяи, которые жили у нас?
Она пристально глядела на меня, и я чувствовал, что краснею.
Что ей ответить? Конечно, если бы я был хорошим мальчиком, мистер Гапкинс не взял бы меня к себе.
– Я не знаю, что значит совсем испорченный мальчик, – сказал я. – Я думаю, что я не совсем испорчен. Вы спросите лучше у мистера Гапкинса, каков я.
– Долго ты был вором?
– Несколько недель.
– Только недель! А часто сидел в тюрьме?
– Ни разу.
– Ни разу! Есть у тебя мать?
– Была, да умерла, когда я был еще маленьким.
– А отец?
– Не знаю; может быть, и он умер; мне это все равно.
– Он, верно, вор? Почти всегда сидит в тюрьме, а?
– Отец в тюрьме? Кто это выдумал? Он славно задал бы тому, от кого услышал бы такие слова! Мой отец честный человек!
Негодование придало мне смелость взглянуть ей прямо в глаза.
Она улыбнулась.
– Так отчего же ты сделался вором? – спросила она. – Как ты познакомился с Джорджем? Он тебе нравится?
– Да, очень, – поспешил я ответить. – Он очень хороший человек.
– Он хороший человек? – вскричала она со злобным смехом, – Сказать тебе, кто он? Он паук, который незаметно затянет тебя в свою паутину и высосет всю твою кровь!
– Высосет мою кровь?
Горячность, с какой говорила миссис Гапкинс, испугала меня.
– Кровь всякого, кто попадется ему! Он настоящий вампир! Как ты думаешь, зачем он взял тебя к себе?
Если она не знала – зачем, то, пожалуй, Джордж Гапкинс рассердится на меня за то, что я ей скажу.
Если же она знала, то не стоило отвечать ей. Я понимал, что она, поссорившись со своим мужем, хочет восстановить меня против него. Но, вспомнив, как обыкновенно вела себя миссис Берк, я сделался очень осторожен: если я скажу что-нибудь дурное против хозяина, она завтра же, помирившись с ним, все перескажет ему.
Кроме того, убедившись, что она не пьяна, я стал еще больше бояться ее. Все это заставило меня отойти к дверям, с намерением при первом удобном случае убежать наверх и запереться в своей спальне.
– Мы с ним поладили, – проговорил я по возможности примирительным тоном, – я всем доволен; если что не так, об этом можно поговорить завтра утром.
Она несколько секунд глядела на меня с выражением сострадания, смущавшего меня еще больше, чем ее гнев.
– Хорошо, если ты это говоришь только по незнанию, – проговорила она. – Ты доволен! Доволен тем, что тебе придется просидеть в тюрьме несколько месяцев, может быть, несколько лет! Доволен тем, что всю жизнь будешь носить имя, которое сделается позором и для тебя и для всех твоих близких! Положим, у тебя нет ни отца, ни матери; но неужели нет никого, кто был когда-нибудь добр к тебе и о ком ты будешь думать, когда тебя посадят в тюрьму за воровство?
Да, конечно, у меня был такой человек. Я вспомнил миссис Уинкшип. Я вспомнил ту ночь, когда она и Марта приютили, накормили, одели и приласкали меня. Я вспомнил, как она хотела сделать из меня честкого мальчика, и почувствовал, что мне будет очень и очень тяжело, если она узнает, что я сижу в тюрьме за воровство. Но с какой же стати мне этого бояться?
Ведь Джордж Гапкинс обещал выручить меня из всякой беды.
– Я не попаду в тюрьму, – сказал я. – Я уже больше двух месяцев занимаюсь этим делом и ни разу не попадался. А тогда мне еще никто не помогал.
– А теперь ты нашел помощника! – вскричала она. – Он поможет тебе на долгое время засесть в тюрьму. Это его всегдашняя манера. Он тысячу раз говорил мне: «Я никогда не начинаю работать свежими руками, пока не отделаюсь от старых». Каждый мальчик служит у него, пока не станет известен полиции, пока за ним не начнут следить. Понимаешь ты меня теперь?
Трудно было не понять.
– А мистер Гапкинс не то говорил мне, – заметил я. – Он обещал, что не пожалеет никаких денег, чтобы выручить меня из беды.
– Он обещал! Да разве можно верить обещаниям этого обманщика, этого злодея? Слушай, мальчик. Я тебе много рассказала. Ты можешь завтра же выдать меня мужу, и он изобьет меня до полусмерти, Он уже не раз избивал меня. Мне все равно, мне надоела эта жизнь!
Она положила голову на стол и заплакала так горько, что у меня выступили слезы на глазах.
– Пожалуйста, не бойтесь, – сказал я, подходя к ней. – Я ничего ему не скажу. Я не стану вредить человеку, который желает мне добра.
– Я желаю тебе добра, – сказала она, поднимая над столом свое заплаканное лицо. – Все, что я тебе говорила, правда, истинная правда.
– Я вам верю, только посоветуйте мне, что же мне делать?
– Поди ляг в постель и сам подумай. Поди и подумай, куда тебе деться, когда ты убежишь отсюда.
– А если я убегу, он погонится за мной, как вы думаете?
– Придумай такое место, куда бы он не смел гнаться за тобой. Иди ложись и думай об этом. Прощай.
Я вернулся в свою комнату в сильном раздумье.
Хорошо ей было говорить: «Ляг в постель и подумай».
Как я мог думать, когда после всех необыкновенных событий нынешнего дня в голове моей остался какойто хаос? Одно только было мне ясно. Миссис Гапкинс сказала мне правду: ее муж негодяй, и, если я останусь у него, меня ожидает самая несчастная участь.
Я должен бежать, – но куда? Куда он не посмеет гнаться? Куда же это? Этого вопроса я не мог решить.
«Засну-ка я лучше теперь, – сказал я сам себе, – а завтра поговорю с ней об этом. Она, наверно, присоветует мне что-нибудь».
На великолепных часах, подаренных мне накануне мистером Гапкинсом, было восемь часов, когда я проснулся на следующее утро.
Я не слыхал, как мистер Гапкинс возвратился домой, но теперь я слышал скрип его сапог по лестнице, – значит, он был дома. Я ожидал, что он позовет меня, но он, не говоря ни слова, прошел мимо моей комнаты, и через несколько минут я услышал, что он уходит из дому. Я лежал в постели, придумывая, что мне делать, когда я встану, как вдруг уличная дверь отворилась, и я услышал шаги двух мужчин по лестнице. Через несколько времени Джордж Гапкинс вошел ко мне в комнату.
– Ну, Джим, – сказал он, – тебе, кажется, придется быть и поваром, и слугою, и всем на свете: жена заболела.
– И сильно заболела, сэр? – спросил я, вспомнив странное выражение ее лица накануне.
– Так сильно, что я сейчас ходил за доктором. Доктор говорит, что у нее начинается тиф.
Болезнь миссис Гапкинс оказалась нешуточною и продолжалась целых три недели. Во все это время я ни разу не видел ее. Мистер Гапкинс нанял какую-то старушку, которая ухаживала за ней, готовила кушанье и исполняла домашние работы, причем я усердно помогал ей. Другого дела у меня не было. Хозяин не исполнил своего обещания и не думал обучать меня всем тонкостям нашего ремесла. Он так боялся заразиться тифом, что почти никогда не сидел дома. Он обедал вместе со мной в столовой, сидя у открытого окна и беспрестанно нюхая баночку со спиртом.
Затем уходил и не возвращался домой до поздней ночи. Спал он в той же столовой, на диване.
Мое положение было очень недурное. Меня кормили хорошо.
Хозяин всегда давал мне шиллинг, когда я его просил, и позволял мне гулять, где я хочу, от шести до десяти часов вечера. Он не только не научил меня дурному, а, напротив, каждое утро, уходя из дому, говорил мне: «Пожалуйста, ты не берись за работу и не ходи ни в какие дурные места. Скучно тебе – сходи в театр или в концерт. Если тебе нужны деньги, бери у меня, а сам не добывай».
Таким образом, хотя я не забывал совета, данного мне миссис Гапкинс, я находил, что бежать теперь было бы очень глупо.
Кроме того, хотя я не видал моей больной хозяйки, но она часто давала мне мелкие поручения. Я оказывал ей небольшие услуги, и мне казалось, что я поступил бы очень неблагородно, если бы бросил ее, пока она больна.
Через три недели миссис Гапкинс вышла из своей комнаты. Она была страшно худа и бледна, длинные волосы ее были коротко острижены, и на голове у нее был чепчик. Это так обезобразило ее, что я с трудом узнал ее. Мистер Гапкинс, не видавший своей жены уже недели две, был также поражен переменою в ее лице.
– Эким уродом ты стала! – заметил он. – Я на твоем месте не вышел бы из комнаты с такой физиономией.
– Я бы хотела быть еще вдесятеро безобразнее назло тебе! – отвечала она довольно неласковым голосом.
Было ясно, что болезнь миссис Гапкинс не примирила моих хозяев.
Возвратившись на следующий вечер домой, я очень удивился, увидев, что она сидит в столовой вместе с мистером Гапкинсом и какими-то двумя мужчинами. Они все о чем-то весело разговаривали, смеялись и, казалось, были в полном согласии. Впрочем, разговор у них шел, должно быть, деловой, потому что, когда я вошел, мистер Гапкинс указал своим приятелям на меня. Те осмотрели меня с ног до головы, и затем мне было приказано или отправляться спать, или идти еще гулять. Я выбрал первое.
Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудило прикосновение чьей-то руки к моему плечу и голос миссис Гапкинс:
– Ты не спишь, Джим?
– Нет, не сплю.
– Думал ты о том, о чем мы с тобой говорили ночью перед моей болезнью?
– Да, я много раз об этом думал и передумывал.
– Ну, и что же? Ты решил последовать моему совету?
– Да, конечно, только я не знаю, куда мне бежать.
– Ты должен скорее придумать. Если ты не уйдешь завтра, тебе придется каяться всю жизнь. Ты видел сегодня в столовой двух приятелей моего мужа – Туинера и Джона Армитеджа? Они вместе затевают дурную штуку и тебя возьмут в помощники.
– Какую же такую штуку?
– Грабеж. Шш… не спрашивай больше. Это будет сделанозавтра или послезавтра ночью… в Фульгете, улица Прескот, № 12, у мистера Дженета. Послушайся меня, завтра утром, как только встанешь, иди туда, куда он не посмеет погнаться за тобой, и расскажи там все. Только не говори ничего обо мне, Понимаешь?
Ведь она была моей хозяйкой. Я быстро вскочил с постели и начал одеваться.
– Не надевай сапог, – закричала она мне с лестницы, – оставь их наверху!
Это новое приказание отчасти успокоило меня. Я помнил, как она неласково приняла меня, и боялся, что теперь, когда Джорджа не было дома, она просто выгонит меня на улицу, но в таком случае она, конечно, не велела бы оставить сапоги.
Спустившись вниз, я увидел, что она сидит в гостиной одна и что глаза ее красны и опухли от слез.
– Войди же, – нетерпеливо вскричала она, видя, что я в нерешимости остановился на пороге. – Войди и запри дверь.
Я вошел, хотя моя робость и мое недоумение все возрастали.
– Подойди сюда, поставь свечку на стол и дай мне хорошенько посмотреть на тебя: я ведь почти не видала тебя.
Не знаю, что она подумала обо мне, но, пока она пристально разглядывала меня своими красными, заплаканными глазами, мне представилось, что она, должно быть, просто пьяна.
– Сядь, – сказала она, видимо удовлетворившись своим осмотром, – и скажи мне: что ты за мальчик?
– То есть как, что за мальчик? – с удивлением спросил я.
– Совсем ли ты испорченный ребенок, испорченный до мозга костей, как все те маленькие негодяи, которые жили у нас?
Она пристально глядела на меня, и я чувствовал, что краснею.
Что ей ответить? Конечно, если бы я был хорошим мальчиком, мистер Гапкинс не взял бы меня к себе.
– Я не знаю, что значит совсем испорченный мальчик, – сказал я. – Я думаю, что я не совсем испорчен. Вы спросите лучше у мистера Гапкинса, каков я.
– Долго ты был вором?
– Несколько недель.
– Только недель! А часто сидел в тюрьме?
– Ни разу.
– Ни разу! Есть у тебя мать?
– Была, да умерла, когда я был еще маленьким.
– А отец?
– Не знаю; может быть, и он умер; мне это все равно.
– Он, верно, вор? Почти всегда сидит в тюрьме, а?
– Отец в тюрьме? Кто это выдумал? Он славно задал бы тому, от кого услышал бы такие слова! Мой отец честный человек!
Негодование придало мне смелость взглянуть ей прямо в глаза.
Она улыбнулась.
– Так отчего же ты сделался вором? – спросила она. – Как ты познакомился с Джорджем? Он тебе нравится?
– Да, очень, – поспешил я ответить. – Он очень хороший человек.
– Он хороший человек? – вскричала она со злобным смехом, – Сказать тебе, кто он? Он паук, который незаметно затянет тебя в свою паутину и высосет всю твою кровь!
– Высосет мою кровь?
Горячность, с какой говорила миссис Гапкинс, испугала меня.
– Кровь всякого, кто попадется ему! Он настоящий вампир! Как ты думаешь, зачем он взял тебя к себе?
Если она не знала – зачем, то, пожалуй, Джордж Гапкинс рассердится на меня за то, что я ей скажу.
Если же она знала, то не стоило отвечать ей. Я понимал, что она, поссорившись со своим мужем, хочет восстановить меня против него. Но, вспомнив, как обыкновенно вела себя миссис Берк, я сделался очень осторожен: если я скажу что-нибудь дурное против хозяина, она завтра же, помирившись с ним, все перескажет ему.
Кроме того, убедившись, что она не пьяна, я стал еще больше бояться ее. Все это заставило меня отойти к дверям, с намерением при первом удобном случае убежать наверх и запереться в своей спальне.
– Мы с ним поладили, – проговорил я по возможности примирительным тоном, – я всем доволен; если что не так, об этом можно поговорить завтра утром.
Она несколько секунд глядела на меня с выражением сострадания, смущавшего меня еще больше, чем ее гнев.
– Хорошо, если ты это говоришь только по незнанию, – проговорила она. – Ты доволен! Доволен тем, что тебе придется просидеть в тюрьме несколько месяцев, может быть, несколько лет! Доволен тем, что всю жизнь будешь носить имя, которое сделается позором и для тебя и для всех твоих близких! Положим, у тебя нет ни отца, ни матери; но неужели нет никого, кто был когда-нибудь добр к тебе и о ком ты будешь думать, когда тебя посадят в тюрьму за воровство?
Да, конечно, у меня был такой человек. Я вспомнил миссис Уинкшип. Я вспомнил ту ночь, когда она и Марта приютили, накормили, одели и приласкали меня. Я вспомнил, как она хотела сделать из меня честкого мальчика, и почувствовал, что мне будет очень и очень тяжело, если она узнает, что я сижу в тюрьме за воровство. Но с какой же стати мне этого бояться?
Ведь Джордж Гапкинс обещал выручить меня из всякой беды.
– Я не попаду в тюрьму, – сказал я. – Я уже больше двух месяцев занимаюсь этим делом и ни разу не попадался. А тогда мне еще никто не помогал.
– А теперь ты нашел помощника! – вскричала она. – Он поможет тебе на долгое время засесть в тюрьму. Это его всегдашняя манера. Он тысячу раз говорил мне: «Я никогда не начинаю работать свежими руками, пока не отделаюсь от старых». Каждый мальчик служит у него, пока не станет известен полиции, пока за ним не начнут следить. Понимаешь ты меня теперь?
Трудно было не понять.
– А мистер Гапкинс не то говорил мне, – заметил я. – Он обещал, что не пожалеет никаких денег, чтобы выручить меня из беды.
– Он обещал! Да разве можно верить обещаниям этого обманщика, этого злодея? Слушай, мальчик. Я тебе много рассказала. Ты можешь завтра же выдать меня мужу, и он изобьет меня до полусмерти, Он уже не раз избивал меня. Мне все равно, мне надоела эта жизнь!
Она положила голову на стол и заплакала так горько, что у меня выступили слезы на глазах.
– Пожалуйста, не бойтесь, – сказал я, подходя к ней. – Я ничего ему не скажу. Я не стану вредить человеку, который желает мне добра.
– Я желаю тебе добра, – сказала она, поднимая над столом свое заплаканное лицо. – Все, что я тебе говорила, правда, истинная правда.
– Я вам верю, только посоветуйте мне, что же мне делать?
– Поди ляг в постель и сам подумай. Поди и подумай, куда тебе деться, когда ты убежишь отсюда.
– А если я убегу, он погонится за мной, как вы думаете?
– Придумай такое место, куда бы он не смел гнаться за тобой. Иди ложись и думай об этом. Прощай.
Я вернулся в свою комнату в сильном раздумье.
Хорошо ей было говорить: «Ляг в постель и подумай».
Как я мог думать, когда после всех необыкновенных событий нынешнего дня в голове моей остался какойто хаос? Одно только было мне ясно. Миссис Гапкинс сказала мне правду: ее муж негодяй, и, если я останусь у него, меня ожидает самая несчастная участь.
Я должен бежать, – но куда? Куда он не посмеет гнаться? Куда же это? Этого вопроса я не мог решить.
«Засну-ка я лучше теперь, – сказал я сам себе, – а завтра поговорю с ней об этом. Она, наверно, присоветует мне что-нибудь».
На великолепных часах, подаренных мне накануне мистером Гапкинсом, было восемь часов, когда я проснулся на следующее утро.
Я не слыхал, как мистер Гапкинс возвратился домой, но теперь я слышал скрип его сапог по лестнице, – значит, он был дома. Я ожидал, что он позовет меня, но он, не говоря ни слова, прошел мимо моей комнаты, и через несколько минут я услышал, что он уходит из дому. Я лежал в постели, придумывая, что мне делать, когда я встану, как вдруг уличная дверь отворилась, и я услышал шаги двух мужчин по лестнице. Через несколько времени Джордж Гапкинс вошел ко мне в комнату.
– Ну, Джим, – сказал он, – тебе, кажется, придется быть и поваром, и слугою, и всем на свете: жена заболела.
– И сильно заболела, сэр? – спросил я, вспомнив странное выражение ее лица накануне.
– Так сильно, что я сейчас ходил за доктором. Доктор говорит, что у нее начинается тиф.
Болезнь миссис Гапкинс оказалась нешуточною и продолжалась целых три недели. Во все это время я ни разу не видел ее. Мистер Гапкинс нанял какую-то старушку, которая ухаживала за ней, готовила кушанье и исполняла домашние работы, причем я усердно помогал ей. Другого дела у меня не было. Хозяин не исполнил своего обещания и не думал обучать меня всем тонкостям нашего ремесла. Он так боялся заразиться тифом, что почти никогда не сидел дома. Он обедал вместе со мной в столовой, сидя у открытого окна и беспрестанно нюхая баночку со спиртом.
Затем уходил и не возвращался домой до поздней ночи. Спал он в той же столовой, на диване.
Мое положение было очень недурное. Меня кормили хорошо.
Хозяин всегда давал мне шиллинг, когда я его просил, и позволял мне гулять, где я хочу, от шести до десяти часов вечера. Он не только не научил меня дурному, а, напротив, каждое утро, уходя из дому, говорил мне: «Пожалуйста, ты не берись за работу и не ходи ни в какие дурные места. Скучно тебе – сходи в театр или в концерт. Если тебе нужны деньги, бери у меня, а сам не добывай».
Таким образом, хотя я не забывал совета, данного мне миссис Гапкинс, я находил, что бежать теперь было бы очень глупо.
Кроме того, хотя я не видал моей больной хозяйки, но она часто давала мне мелкие поручения. Я оказывал ей небольшие услуги, и мне казалось, что я поступил бы очень неблагородно, если бы бросил ее, пока она больна.
Через три недели миссис Гапкинс вышла из своей комнаты. Она была страшно худа и бледна, длинные волосы ее были коротко острижены, и на голове у нее был чепчик. Это так обезобразило ее, что я с трудом узнал ее. Мистер Гапкинс, не видавший своей жены уже недели две, был также поражен переменою в ее лице.
– Эким уродом ты стала! – заметил он. – Я на твоем месте не вышел бы из комнаты с такой физиономией.
– Я бы хотела быть еще вдесятеро безобразнее назло тебе! – отвечала она довольно неласковым голосом.
Было ясно, что болезнь миссис Гапкинс не примирила моих хозяев.
Возвратившись на следующий вечер домой, я очень удивился, увидев, что она сидит в столовой вместе с мистером Гапкинсом и какими-то двумя мужчинами. Они все о чем-то весело разговаривали, смеялись и, казалось, были в полном согласии. Впрочем, разговор у них шел, должно быть, деловой, потому что, когда я вошел, мистер Гапкинс указал своим приятелям на меня. Те осмотрели меня с ног до головы, и затем мне было приказано или отправляться спать, или идти еще гулять. Я выбрал первое.
Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудило прикосновение чьей-то руки к моему плечу и голос миссис Гапкинс:
– Ты не спишь, Джим?
– Нет, не сплю.
– Думал ты о том, о чем мы с тобой говорили ночью перед моей болезнью?
– Да, я много раз об этом думал и передумывал.
– Ну, и что же? Ты решил последовать моему совету?
– Да, конечно, только я не знаю, куда мне бежать.
– Ты должен скорее придумать. Если ты не уйдешь завтра, тебе придется каяться всю жизнь. Ты видел сегодня в столовой двух приятелей моего мужа – Туинера и Джона Армитеджа? Они вместе затевают дурную штуку и тебя возьмут в помощники.
– Какую же такую штуку?
– Грабеж. Шш… не спрашивай больше. Это будет сделанозавтра или послезавтра ночью… в Фульгете, улица Прескот, № 12, у мистера Дженета. Послушайся меня, завтра утром, как только встанешь, иди туда, куда он не посмеет погнаться за тобой, и расскажи там все. Только не говори ничего обо мне, Понимаешь?