– Я видел только в балагане.
– О, это совсем не то! Мы ходим в настоящий театр, где дают славные пьесы: «Капитан-вампир», «Смерть разбойника», «Пират пустыни», «Окровавленный бандит»…
В это время мы вышли на набережную. Там было очень тихо, на часах только что пробило пять.
Моулди остановил нас.
– Слушай, – сказал он мне. – Прежде чем идти дальше, ты должен решить, пойдешь ты вниз к реке или в Ковентгарден со мной и Рипстоном?
– Да я бы лучше с вами пошел, если бы вы позволили.
– Чего тут позволять! Всякий может идти, куда хочет! Ты, главное, придумай, за какую работу ты возьмешься.
– Я не знаю никакой работы. Я совсем один, я не знаю, за что взяться, – отвечал я. – Я бы хотел идти с вами, чтобы вы меня научили!
– Да ты как хочешь? – спросил Рипстон. – Работать сам по себе или идти с нами в долю?
– Я бы лучше хотел идти к вам в долю, – с радостью ухватился я за это выгодное предложение.
– Ну, хорошо, так ты и во всем должен быть с нами в доле, – сказал Рипстон. – С нами и работать, и есть, и жить!
– Конечно.
– Значит, ты пойдешь с нами и будешь делать то же, что мы? – сказал Моулди.
– Все, что найдешь, все что получишь, все будешь отдавать нам, ничего не истратишь без нас?
– Никогда! Я знаю, что это нехорошо.
– И если тебя поймает полиция, ты не выдашь нас, чтобы самому вывернуться из беды?
– Ладно! Не выдам!
Я на все соглашался, хотя не вполне понимал, чего от меня требовали.
– Ты будешь нам верным товарищем, не струсишь, не изменишь?
– Никогда!
– Ну, так по рукам! Мы товарищи. Пойдем и примемся сейчас же за работу.
Судьба моя была решена. Целый день и целую ночь меня не было дома, теперь я и думать не смел о возвращении домой. Кроме того, жизнь, которую вели мои новые товарищи, казалась мне гораздо приятнее моей домашней жизни: их никто не бил, они делали, что хотели, ели иногда свинину, которой мне никогда не давала миссис Берк, и даже ходили в театр. Эти мысли занимали меня, пока мы дошли до Ковентгардена, Мы не вошли в крытую часть базара, а стали ходить по окраинам, где нагружались тележки и тачки. Мы долго ходили таким образом, и я уже хотел спросить, когда же начнется наша работа, как вдруг Рипстон отбежал от нас и кинулся к человеку, стоявшему с поднятым пальцем подле груды салата.
– Куда он пошел? – спросил я.
– На работу, – объяснил мне Моулди. – Ты видел этого человека, что стоял с поднятым пальцем? Это значит – ему нужен был мальчик. Eсли бы он поднял два пальца, – значит, работа для взрослого. Рипстонова работа даст нам кофе. Если мы с тобой что-нибудь добудем, мы купим булок, а то кофе без булки – плохой завтрак. Ты смотри в оба, Смитфилд!
Я смотрел во все стороны, но никто не поднимал пальца.
Минут через двадцать мы подошли к кофейной, недалеко от базара. Туда же пришел и Рипстон. Он заработал полтора пенса, и мы решили, не ожидая, пока добудем себе на хлеб, тотчас же напиться кофе. В кофейной нам дали по чашке слабого, но очень горячего кофе. Выпив его, мы почувствовали себя гораздо бодрее и пошли опять искать работы.
Наши поиски на этот раз оказались неудачными. Мы исходили овощной рынок вдоль и поперек, мы побывали во всех закоулках фруктового базара, но работы себе не нашли никакой. Я не унывал, видя, что Рипстон и Моулди спокойно и весело прохаживаются взад и вперед, нимало не огорчаясь нашим несчастием. Часов в десять утра мы оставили базар и пошли глухими улицами и задворками к Дрюри-Лейну.
– Ну, что, Смитфилд? – спросил у меня Моулди. – Нравится тебе быть с нами в доле?
– Нравится, – отвечал я, – только жалко, что сегодня у нас было так мало удачи.
– Ну, не особенно мало, – заметил Рипстон. – Тебе, кажется, Смитфилд, было очень хорошо?
Я принял это за шутку и отвечал смеясь:
– Конечно, мне везде хорошо! Так же, как и вам!
Весело и беззаботно шли мы по улице до входа в какой-то грязный переулок. Здесь товарищи мои остановились.
– Ну, Смитфилд, – сказал Моулди, – выкладывай!
– Что такое выкладывать? – с удивлением спросил я.
– Э, да все, что у тебя есть! – сказал Рипстон. – Тот старик, с которым мы ведем дела, живет здесь.
Я решительно не понимал, чего хотели от меня мои товарищи.
Моулди принялся обыскивать меня и обшарил все мои карманы. Когда он убедился, что они пусты, лицо его выразило сильнейшую ярость.
– Вот так товарищ у нас! – вскричал он, обращаясь к Рипстону. – Славный товарищ, нечего сказать!
– Да в чем дело? – спросил Рипстон.
– У него нет ничего, решительно ничего. Хоть бы какая дрянная луковица!
– И это ты называешь быть нашим товарищем? – с укором спросил у меня Рипстон. – Хорош гусь, нечего сказать!
– Что же мне было делать, – оправдывался я, – если я нигде не мог найти работы? Ведь вы знали, что денег у меня нет. Да если бы и были, я скорей купил бы себе хлеба, чем луку!
Я никогда в жизни не видал лица, сердитее того, с каким обратился ко мне Моулди, выслушав мои объяснения. Гнев его был так силен, что он не мог произнести ни слова.
Рипстон засмеялся.
– Ну, не злись так, Моулди, – сказал он. – Смитфилд еще глуп. Смотри сюда, Смитфилд!
С этими словами он вынул из кармана своей куртки семь отличных яблок. Затем показал мне карманы своих штанов. Карманы были полны орехов.
– Зачем же это ты купил столько яблок и орехов? – спросил я.
– Зачем? Чтобы перепродать их. Я ведь торгую ими.
– Да когда же ты покупал? Я не видел…
– И тот торговец, у которого я покупал, тоже не видел: он в это время занимался с другими покупателями, и я не хотел отрывать его от дела. Понимаешь?
Я начинал понимать, и мне становилось страшно.
Я боялся даже высказать свои догадки, чтобы не вышло какогонибудь недоразумения.
– Э, что с ним толковать! – вскричал Моулди. – Он не понимает твоих намеков. Смотри сюда, Смитфилд! Видишь эти яблоки и орехи, которые добыл Рипстон? Ну, он стащил, украл их! Понимаешь? Теперь смотри сюда! Вот это украл я, и очень жалко, что мне не удалось стащить побольше. Теперь мы идем в этот переулок продавать украденное нами. Получим деньги и купим себе съестного.
Грубое признание Моулди поразило меня.
– Ну, чего же хныкать? – насмешливо вскричал он. – Неужели ты воображал, что мы благородные, благонравные, благочестивые мальчики?
– У тебя есть семья, – сказал Рипстон, – ты можешь вернуться домой, когда хочешь. Ты ведь не обязан есть тот пудинг, который мы купим себе, потому что этот пудинг достался нам нечестным путем. Иди добывай себе хлеб, как знаешь!
С этими словами они отвернулись от меня и вошли в переулок, оставив меня одного.
VII
VIII
– О, это совсем не то! Мы ходим в настоящий театр, где дают славные пьесы: «Капитан-вампир», «Смерть разбойника», «Пират пустыни», «Окровавленный бандит»…
В это время мы вышли на набережную. Там было очень тихо, на часах только что пробило пять.
Моулди остановил нас.
– Слушай, – сказал он мне. – Прежде чем идти дальше, ты должен решить, пойдешь ты вниз к реке или в Ковентгарден со мной и Рипстоном?
– Да я бы лучше с вами пошел, если бы вы позволили.
– Чего тут позволять! Всякий может идти, куда хочет! Ты, главное, придумай, за какую работу ты возьмешься.
– Я не знаю никакой работы. Я совсем один, я не знаю, за что взяться, – отвечал я. – Я бы хотел идти с вами, чтобы вы меня научили!
– Да ты как хочешь? – спросил Рипстон. – Работать сам по себе или идти с нами в долю?
– Я бы лучше хотел идти к вам в долю, – с радостью ухватился я за это выгодное предложение.
– Ну, хорошо, так ты и во всем должен быть с нами в доле, – сказал Рипстон. – С нами и работать, и есть, и жить!
– Конечно.
– Значит, ты пойдешь с нами и будешь делать то же, что мы? – сказал Моулди.
– Все, что найдешь, все что получишь, все будешь отдавать нам, ничего не истратишь без нас?
– Никогда! Я знаю, что это нехорошо.
– И если тебя поймает полиция, ты не выдашь нас, чтобы самому вывернуться из беды?
– Ладно! Не выдам!
Я на все соглашался, хотя не вполне понимал, чего от меня требовали.
– Ты будешь нам верным товарищем, не струсишь, не изменишь?
– Никогда!
– Ну, так по рукам! Мы товарищи. Пойдем и примемся сейчас же за работу.
Судьба моя была решена. Целый день и целую ночь меня не было дома, теперь я и думать не смел о возвращении домой. Кроме того, жизнь, которую вели мои новые товарищи, казалась мне гораздо приятнее моей домашней жизни: их никто не бил, они делали, что хотели, ели иногда свинину, которой мне никогда не давала миссис Берк, и даже ходили в театр. Эти мысли занимали меня, пока мы дошли до Ковентгардена, Мы не вошли в крытую часть базара, а стали ходить по окраинам, где нагружались тележки и тачки. Мы долго ходили таким образом, и я уже хотел спросить, когда же начнется наша работа, как вдруг Рипстон отбежал от нас и кинулся к человеку, стоявшему с поднятым пальцем подле груды салата.
– Куда он пошел? – спросил я.
– На работу, – объяснил мне Моулди. – Ты видел этого человека, что стоял с поднятым пальцем? Это значит – ему нужен был мальчик. Eсли бы он поднял два пальца, – значит, работа для взрослого. Рипстонова работа даст нам кофе. Если мы с тобой что-нибудь добудем, мы купим булок, а то кофе без булки – плохой завтрак. Ты смотри в оба, Смитфилд!
Я смотрел во все стороны, но никто не поднимал пальца.
Минут через двадцать мы подошли к кофейной, недалеко от базара. Туда же пришел и Рипстон. Он заработал полтора пенса, и мы решили, не ожидая, пока добудем себе на хлеб, тотчас же напиться кофе. В кофейной нам дали по чашке слабого, но очень горячего кофе. Выпив его, мы почувствовали себя гораздо бодрее и пошли опять искать работы.
Наши поиски на этот раз оказались неудачными. Мы исходили овощной рынок вдоль и поперек, мы побывали во всех закоулках фруктового базара, но работы себе не нашли никакой. Я не унывал, видя, что Рипстон и Моулди спокойно и весело прохаживаются взад и вперед, нимало не огорчаясь нашим несчастием. Часов в десять утра мы оставили базар и пошли глухими улицами и задворками к Дрюри-Лейну.
– Ну, что, Смитфилд? – спросил у меня Моулди. – Нравится тебе быть с нами в доле?
– Нравится, – отвечал я, – только жалко, что сегодня у нас было так мало удачи.
– Ну, не особенно мало, – заметил Рипстон. – Тебе, кажется, Смитфилд, было очень хорошо?
Я принял это за шутку и отвечал смеясь:
– Конечно, мне везде хорошо! Так же, как и вам!
Весело и беззаботно шли мы по улице до входа в какой-то грязный переулок. Здесь товарищи мои остановились.
– Ну, Смитфилд, – сказал Моулди, – выкладывай!
– Что такое выкладывать? – с удивлением спросил я.
– Э, да все, что у тебя есть! – сказал Рипстон. – Тот старик, с которым мы ведем дела, живет здесь.
Я решительно не понимал, чего хотели от меня мои товарищи.
Моулди принялся обыскивать меня и обшарил все мои карманы. Когда он убедился, что они пусты, лицо его выразило сильнейшую ярость.
– Вот так товарищ у нас! – вскричал он, обращаясь к Рипстону. – Славный товарищ, нечего сказать!
– Да в чем дело? – спросил Рипстон.
– У него нет ничего, решительно ничего. Хоть бы какая дрянная луковица!
– И это ты называешь быть нашим товарищем? – с укором спросил у меня Рипстон. – Хорош гусь, нечего сказать!
– Что же мне было делать, – оправдывался я, – если я нигде не мог найти работы? Ведь вы знали, что денег у меня нет. Да если бы и были, я скорей купил бы себе хлеба, чем луку!
Я никогда в жизни не видал лица, сердитее того, с каким обратился ко мне Моулди, выслушав мои объяснения. Гнев его был так силен, что он не мог произнести ни слова.
Рипстон засмеялся.
– Ну, не злись так, Моулди, – сказал он. – Смитфилд еще глуп. Смотри сюда, Смитфилд!
С этими словами он вынул из кармана своей куртки семь отличных яблок. Затем показал мне карманы своих штанов. Карманы были полны орехов.
– Зачем же это ты купил столько яблок и орехов? – спросил я.
– Зачем? Чтобы перепродать их. Я ведь торгую ими.
– Да когда же ты покупал? Я не видел…
– И тот торговец, у которого я покупал, тоже не видел: он в это время занимался с другими покупателями, и я не хотел отрывать его от дела. Понимаешь?
Я начинал понимать, и мне становилось страшно.
Я боялся даже высказать свои догадки, чтобы не вышло какогонибудь недоразумения.
– Э, что с ним толковать! – вскричал Моулди. – Он не понимает твоих намеков. Смотри сюда, Смитфилд! Видишь эти яблоки и орехи, которые добыл Рипстон? Ну, он стащил, украл их! Понимаешь? Теперь смотри сюда! Вот это украл я, и очень жалко, что мне не удалось стащить побольше. Теперь мы идем в этот переулок продавать украденное нами. Получим деньги и купим себе съестного.
Грубое признание Моулди поразило меня.
– Ну, чего же хныкать? – насмешливо вскричал он. – Неужели ты воображал, что мы благородные, благонравные, благочестивые мальчики?
– У тебя есть семья, – сказал Рипстон, – ты можешь вернуться домой, когда хочешь. Ты ведь не обязан есть тот пудинг, который мы купим себе, потому что этот пудинг достался нам нечестным путем. Иди добывай себе хлеб, как знаешь!
С этими словами они отвернулись от меня и вошли в переулок, оставив меня одного.
VII
Я начинаю работать
Я стоял на улице и должен был, как сказал Рипстон, добывать себе хлеб. Я мог убежать домой. Правда, я не знал туда дороги, но я мог расспросить у прохожих. Вполне честный мальчик не остановился бы ни перед какими трудностями. А разве я не был честен?
Я ночевал, я провел все утро, я завтракал вместе с ворами, но это мучило меня, краска бросалась мне в лицо при одной мысли об этом. Отчего же я не шел домой?
Чего я ждал? Это может спросить только тот, кто не испытал, что такое голод, страшный голод, который мучает мальчика, мало евшего накануне и с утра проглотившего всего одну чашку жидкого кофе без булки, – страшный голод, от которого по всему телу распространяется дрожь, цепенеют руки и ноги. Мысль, что Моулди и Рипстон воры, была ужасна, но мой голод был не менее ужасен.
Рипстон сказал, что я могу не есть их пудинга, если не захочу; значит, если захочу, они дадут мне поесть. И какой это, должно быть, чудный пудинг! Я его знаю, он продается во всех съестных лавках. Его делают из муки, из почечного сала и из чего-то еще необыкновенно сытного. Он такой горячий, что греет руки, пока не положишь в рот последнего куска. Его обыкновенно режут большими-большими кусками, и каждый кусок величиною с кирпич.
Картина такого огромного горячего, вкусного куска пудинга носилась у меня перед глазами, когда я увидел, что Рипстон и Моулди возвращаются из переулка.
Я спрятался за фуру с мешками муки и следил за ними.
– Ну, вот, – весело говорил Рипстон, – наконец-то мы можем позавтракать!
– Да, славные денежки дал нам старик за яблоки и орехи! – ответил Моулди, весело подбрасывая и ловя на лету пять или шесть пенсовых монет.
– Но куда же запропастился Смит? Надо позвать его!
И Рипстон свистнул. Но я прижался плотно к колесу, и.они прошли мимо, не заметив меня. Я перешел дорогу и стал следить за ними.
– Вот и лавка Блинкинса, зайдем и купим себе две порции пудинга, Рип. Пускай этот дурачина Смит голодает, если ему нравится.
Моулди вошел в лавку и через несколько секунд вышел оттуда, неся на листе целую груду того самого пудинга, о котором я мечтал.
– Славно пахнет, – сказал Рипстон, вдыхая душистый пар, распространявшийся вокруг.
Я перешел на ту сторону улицы и пошел за ними; я был довольно далеко, однако мог ясно видеть, как Рипстон взял один из больших ломтей, поднес его ко рту и откусил от него кусок, ах, какой большой кусок!
Я подходил к ним все ближе и ближе, наконец так близко, что мог слышать, как они едят. Я слышал, как Рипстон втягивал и выпускал дыханье, чтобы остудить забранный в рот слишком горячий кусок. Когда он поворачивал голову, я даже видел удовольствие, блиставшее в его глазах.
Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.
– Люблю я пудинги Блинкинса, – сказал Рипстон, – в них так много сала!
– Это правда, – отвечал, облизываясь, Моулди. – Они все равно что с мясом.
– Мне уж, пожалуй, и довольно! – заметил Рипстон. – Пудинг такой сытный!
– Конечно, не ешь насильно, – засмеялся Моулди, – я и один справлюсь с последним куском.
Я не мог выдержать.
– Моулди! – воскликнул я, положив руку на его плечо. – Дайте мне кусочек!
– А, это ты? – вскричал Моулди, увидев меня. – Что, верно, бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?
– Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? – спросил Рипстон.
– Никуда я не ходил, я все шел следом за вами. Дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как я голоден!
– А разве ты не знаешь, что красть нехорошо? – подсмеивался безжалостный Моулди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя. – Как же ты хочешь, чтобы я кормил тебя ворованной едой? Ты еще, пожалуй, подавишься.
– Мы же решили, что всем будем делиться, – сказал я, видя, что мне не разжалобить Моулди.
– Да, конечно, я и теперь не прочь от этого, – возразил он. – Но ты хочешь есть с нами пудинг, а не хочешь с нами воровать. Так нельзя. Не правда ли, Рип?
– Да он просто, может быть, не понял, в чем дело, – заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища. – Если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплошал бы. Правда, Смитфилд?
И Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за кусочек! Никогда в жизни не едал я ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моулди лежал на капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по крайней мере десять таких кусочков.
– Так как же, Смитфилд?
Моулди уже подносил ко рту последний кусок. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот кусок? Все зависело от моего ответа.
А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.
– Конечно, – смело отвечал я, – я бы не сплошал.
– Значит, теперь, когда ты знаешь, в чем дело, ты не станешь плошать?
– Не стану.
– Ну, и отлично. Дай ему этот кусок пудинга, Моулди. Он, кажется, ужасно голоден.
– Нет, постой, – возразил Моулди. – Я не буду есть этот кусок, – он спрятал его в карман куртки, – но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
Мы пошли назад в Ковентгарден. Я держался поближе к тому карману Моулди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
Когда мы подошли к рынку, Моулди огляделся кругом.
– Видишь там ларек… между столбами, где стоит человек в синем переднике? – спросил он меня. – Там расставлены корзины с орехами.
– Вижу.
– В первой корзине миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
Я понял, чего требовал от меня Моулди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал из корзины орехов. Я уже решил, что приобрету себе порцию пудинга во что бы то ни стало, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к ларьку. С этой стороны ларек был завален грудами цветной капусты и зелени.
Подойдя поближе, я понял, что мне нужно обойти его кругом и приблизиться к орехам. Я притаился за грудой капусты; продавец орехов разговаривал с покупателем, повернувшись ко мне спиной.
Женщина, торговавшая капустой, тоже сидела спиной ко мне. Она обедала, держа свою тарелку на коленях. Корзина была доверху наполнена орехами.
Я запустил руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моулди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
– Славно, Смитфилд! – воскликнул Моулди. – Я все видел. Ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
– Мне бы так чисто никогда не сработать! – заметил Рипстон.
– Тебе? – с презрением вскричал Моулди. – Да если ты воображаешь, что ты можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он. Но, конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, – прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я не слишком возгордился.
Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моулди был подушкой, и мне предоставили лучшее место. Я лежал головой у него на груди, и все же не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напряглись и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор».
«Вор, вор, вор!» – твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
– Вор! – прошептал я.
Моулди еще не спал.
– Кто вор? – спросил он.
– Я вор, Моулди, – отвечал я.
– Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? – насмешливо спросил Моулди.
– Но ведь я никогда прежде не был вором, – серьезно сказал я. – Уверяю вас, никогда. Оттого-то мне так и грустно теперь.
– Ты врешь, – произнес Рипстон, также еще не спавший.
– Нет, право, – уверял я. – Умри я на этом месте, если неправда.
– Ну что же, – заметил Моулди, – ты точно так же и теперь можешь сказать: «Умри я на этом месте, если я вор».
– Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру. Ведь я теперь вор.
– Пустяки! Какой ты вор! – вскричал Моулди. – Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
– А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое – значит воровать.
– Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, – сказал Моулди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. – Вот видишь, если какой-нибудь мальчишка войдет в лавку да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, – это будет воровство. Если он полезет в карман к покупателям, – это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишка старается заработать себе полпенни, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто купец даст ему подзатыльника, и самое большее, если позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит; а разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!
– Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? – спросил я у Моулди.
– Мало ли как? Это называется свистнуть, смазурить, слямзить, стянуть, стибрить. Да не все ли равно, как назвать!
– Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
– Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! – возразил Рипстон.
– Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? – сказал Моулди.
– Нет. Но мне думалось, что это – воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
– То-то же! – сказал Моулди. – Когда я был маленький и жил дома, я нередко слыхал, как отец читает матери газеты. Вот и в газетах часто говорится, что даже судейские, на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть все как следует! Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он «присвоил», совершил «похищение» или «сплутовал». А похищение не беда. Вон Рипстон стащил раз чайные ложки, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
– Нечего тыкать мне этими ложками в глаза, – сердито отвечал Рипстон. – Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги в придачу, я только не болтаю всего.
Намек этот, видимо, относился к Моулди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.
Но я опять, как и в прошлую ночь, долго не мог заснуть.
Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моулди и Рипстону, что буду честным мальчиком и стану просто работать на рынке. Если они не хотят оставаться моими товарищами, я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было холодно, зубы у меня стучали, я готов был отдать всю одежду за глоток горячего кофе.
У Моулди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.
Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Моросил дождь. На мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и штаны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения уйти от этих ребят и все собирался с духом, чтобы сказать им об этом. Но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одинок и беспомощен, если поссорюсь с моими товарищами.
– Три чашки кофе на два пенса! – потребовал Моулди у буфетчика.
Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, сказал бы, что хочу уйти, но я не мог, принимая угощение Моулди, попрекать его темным промыслом.
Прежде чем мы допили кофе, Моулди сказал:
– Ну, нечего прохлаждаться! Сегодня нам будет много дела. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят как бы кого-нибудь нанять для беготни.
Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я зарабоал одиннадцать пенсов, Рипстон – шиллинг и полтора пенса, а Моулди – девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моулди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но я чувствовал ceбя необыкновенно счастливым, посматривая на свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моулди, заработав себе достаточно на пропитание, также не стащили ни одного яблока на базаре.
– Вот, можно сказать, честно поработали утро, – сказал, принимая от нас деньги, Моулди, которыл всегда был нашим казначеем.
– Это лучше, чем добывать разное вещи дурньш манером да продавать их, – осмелился заметить я.
– Еще бы, конечно, так больше добудешь!
– Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не… делать другое, – сказал я.
– Кто же тебя заставляет? Беда в том, что нельзя всегда одним заниматься. Порою так плохо придется, что недолго и с голоду помереть. По-моему, надо браться за все, что попадет под руку.
Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища.
Мы пошли в харчевню, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги. Мы пошли в лоскутный ряд и купили несколько широкую, но очень удобную обувь.
Я ночевал, я провел все утро, я завтракал вместе с ворами, но это мучило меня, краска бросалась мне в лицо при одной мысли об этом. Отчего же я не шел домой?
Чего я ждал? Это может спросить только тот, кто не испытал, что такое голод, страшный голод, который мучает мальчика, мало евшего накануне и с утра проглотившего всего одну чашку жидкого кофе без булки, – страшный голод, от которого по всему телу распространяется дрожь, цепенеют руки и ноги. Мысль, что Моулди и Рипстон воры, была ужасна, но мой голод был не менее ужасен.
Рипстон сказал, что я могу не есть их пудинга, если не захочу; значит, если захочу, они дадут мне поесть. И какой это, должно быть, чудный пудинг! Я его знаю, он продается во всех съестных лавках. Его делают из муки, из почечного сала и из чего-то еще необыкновенно сытного. Он такой горячий, что греет руки, пока не положишь в рот последнего куска. Его обыкновенно режут большими-большими кусками, и каждый кусок величиною с кирпич.
Картина такого огромного горячего, вкусного куска пудинга носилась у меня перед глазами, когда я увидел, что Рипстон и Моулди возвращаются из переулка.
Я спрятался за фуру с мешками муки и следил за ними.
– Ну, вот, – весело говорил Рипстон, – наконец-то мы можем позавтракать!
– Да, славные денежки дал нам старик за яблоки и орехи! – ответил Моулди, весело подбрасывая и ловя на лету пять или шесть пенсовых монет.
– Но куда же запропастился Смит? Надо позвать его!
И Рипстон свистнул. Но я прижался плотно к колесу, и.они прошли мимо, не заметив меня. Я перешел дорогу и стал следить за ними.
– Вот и лавка Блинкинса, зайдем и купим себе две порции пудинга, Рип. Пускай этот дурачина Смит голодает, если ему нравится.
Моулди вошел в лавку и через несколько секунд вышел оттуда, неся на листе целую груду того самого пудинга, о котором я мечтал.
– Славно пахнет, – сказал Рипстон, вдыхая душистый пар, распространявшийся вокруг.
Я перешел на ту сторону улицы и пошел за ними; я был довольно далеко, однако мог ясно видеть, как Рипстон взял один из больших ломтей, поднес его ко рту и откусил от него кусок, ах, какой большой кусок!
Я подходил к ним все ближе и ближе, наконец так близко, что мог слышать, как они едят. Я слышал, как Рипстон втягивал и выпускал дыханье, чтобы остудить забранный в рот слишком горячий кусок. Когда он поворачивал голову, я даже видел удовольствие, блиставшее в его глазах.
Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.
– Люблю я пудинги Блинкинса, – сказал Рипстон, – в них так много сала!
– Это правда, – отвечал, облизываясь, Моулди. – Они все равно что с мясом.
– Мне уж, пожалуй, и довольно! – заметил Рипстон. – Пудинг такой сытный!
– Конечно, не ешь насильно, – засмеялся Моулди, – я и один справлюсь с последним куском.
Я не мог выдержать.
– Моулди! – воскликнул я, положив руку на его плечо. – Дайте мне кусочек!
– А, это ты? – вскричал Моулди, увидев меня. – Что, верно, бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?
– Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? – спросил Рипстон.
– Никуда я не ходил, я все шел следом за вами. Дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как я голоден!
– А разве ты не знаешь, что красть нехорошо? – подсмеивался безжалостный Моулди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя. – Как же ты хочешь, чтобы я кормил тебя ворованной едой? Ты еще, пожалуй, подавишься.
– Мы же решили, что всем будем делиться, – сказал я, видя, что мне не разжалобить Моулди.
– Да, конечно, я и теперь не прочь от этого, – возразил он. – Но ты хочешь есть с нами пудинг, а не хочешь с нами воровать. Так нельзя. Не правда ли, Рип?
– Да он просто, может быть, не понял, в чем дело, – заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища. – Если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплошал бы. Правда, Смитфилд?
И Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за кусочек! Никогда в жизни не едал я ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моулди лежал на капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по крайней мере десять таких кусочков.
– Так как же, Смитфилд?
Моулди уже подносил ко рту последний кусок. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот кусок? Все зависело от моего ответа.
А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.
– Конечно, – смело отвечал я, – я бы не сплошал.
– Значит, теперь, когда ты знаешь, в чем дело, ты не станешь плошать?
– Не стану.
– Ну, и отлично. Дай ему этот кусок пудинга, Моулди. Он, кажется, ужасно голоден.
– Нет, постой, – возразил Моулди. – Я не буду есть этот кусок, – он спрятал его в карман куртки, – но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
Мы пошли назад в Ковентгарден. Я держался поближе к тому карману Моулди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
Когда мы подошли к рынку, Моулди огляделся кругом.
– Видишь там ларек… между столбами, где стоит человек в синем переднике? – спросил он меня. – Там расставлены корзины с орехами.
– Вижу.
– В первой корзине миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
Я понял, чего требовал от меня Моулди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал из корзины орехов. Я уже решил, что приобрету себе порцию пудинга во что бы то ни стало, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к ларьку. С этой стороны ларек был завален грудами цветной капусты и зелени.
Подойдя поближе, я понял, что мне нужно обойти его кругом и приблизиться к орехам. Я притаился за грудой капусты; продавец орехов разговаривал с покупателем, повернувшись ко мне спиной.
Женщина, торговавшая капустой, тоже сидела спиной ко мне. Она обедала, держа свою тарелку на коленях. Корзина была доверху наполнена орехами.
Я запустил руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моулди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
– Славно, Смитфилд! – воскликнул Моулди. – Я все видел. Ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
– Мне бы так чисто никогда не сработать! – заметил Рипстон.
– Тебе? – с презрением вскричал Моулди. – Да если ты воображаешь, что ты можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он. Но, конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, – прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я не слишком возгордился.
Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моулди был подушкой, и мне предоставили лучшее место. Я лежал головой у него на груди, и все же не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напряглись и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор».
«Вор, вор, вор!» – твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
– Вор! – прошептал я.
Моулди еще не спал.
– Кто вор? – спросил он.
– Я вор, Моулди, – отвечал я.
– Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? – насмешливо спросил Моулди.
– Но ведь я никогда прежде не был вором, – серьезно сказал я. – Уверяю вас, никогда. Оттого-то мне так и грустно теперь.
– Ты врешь, – произнес Рипстон, также еще не спавший.
– Нет, право, – уверял я. – Умри я на этом месте, если неправда.
– Ну что же, – заметил Моулди, – ты точно так же и теперь можешь сказать: «Умри я на этом месте, если я вор».
– Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру. Ведь я теперь вор.
– Пустяки! Какой ты вор! – вскричал Моулди. – Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
– А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое – значит воровать.
– Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, – сказал Моулди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. – Вот видишь, если какой-нибудь мальчишка войдет в лавку да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, – это будет воровство. Если он полезет в карман к покупателям, – это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишка старается заработать себе полпенни, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто купец даст ему подзатыльника, и самое большее, если позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит; а разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!
– Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? – спросил я у Моулди.
– Мало ли как? Это называется свистнуть, смазурить, слямзить, стянуть, стибрить. Да не все ли равно, как назвать!
– Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
– Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! – возразил Рипстон.
– Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? – сказал Моулди.
– Нет. Но мне думалось, что это – воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
– То-то же! – сказал Моулди. – Когда я был маленький и жил дома, я нередко слыхал, как отец читает матери газеты. Вот и в газетах часто говорится, что даже судейские, на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть все как следует! Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он «присвоил», совершил «похищение» или «сплутовал». А похищение не беда. Вон Рипстон стащил раз чайные ложки, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
– Нечего тыкать мне этими ложками в глаза, – сердито отвечал Рипстон. – Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги в придачу, я только не болтаю всего.
Намек этот, видимо, относился к Моулди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.
Но я опять, как и в прошлую ночь, долго не мог заснуть.
Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моулди и Рипстону, что буду честным мальчиком и стану просто работать на рынке. Если они не хотят оставаться моими товарищами, я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было холодно, зубы у меня стучали, я готов был отдать всю одежду за глоток горячего кофе.
У Моулди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.
Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Моросил дождь. На мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и штаны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения уйти от этих ребят и все собирался с духом, чтобы сказать им об этом. Но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одинок и беспомощен, если поссорюсь с моими товарищами.
– Три чашки кофе на два пенса! – потребовал Моулди у буфетчика.
Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, сказал бы, что хочу уйти, но я не мог, принимая угощение Моулди, попрекать его темным промыслом.
Прежде чем мы допили кофе, Моулди сказал:
– Ну, нечего прохлаждаться! Сегодня нам будет много дела. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят как бы кого-нибудь нанять для беготни.
Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я зарабоал одиннадцать пенсов, Рипстон – шиллинг и полтора пенса, а Моулди – девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моулди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но я чувствовал ceбя необыкновенно счастливым, посматривая на свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моулди, заработав себе достаточно на пропитание, также не стащили ни одного яблока на базаре.
– Вот, можно сказать, честно поработали утро, – сказал, принимая от нас деньги, Моулди, которыл всегда был нашим казначеем.
– Это лучше, чем добывать разное вещи дурньш манером да продавать их, – осмелился заметить я.
– Еще бы, конечно, так больше добудешь!
– Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не… делать другое, – сказал я.
– Кто же тебя заставляет? Беда в том, что нельзя всегда одним заниматься. Порою так плохо придется, что недолго и с голоду помереть. По-моему, надо браться за все, что попадет под руку.
Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища.
Мы пошли в харчевню, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги. Мы пошли в лоскутный ряд и купили несколько широкую, но очень удобную обувь.
VIII
Собачонка. – За мною следят. – Неприятная ночь
Жизнь наша была, в сущности, довольно однообразна. Каждый день мы вставали с рассветом, ходили по одним и тем же улицам и переулкам и исполняли одну и ту же работу. Когда работы не хватало для нашего пропитания, мы воровали разную мелочь из одних и тех же корзин и продавали ее одному и тому же старику, а затем обедали.
Иногда мы угощались свининой, а иногда целый день должны были питаться куском черного хлеба. Иногда находили в своем фургоне солому, иногда должны были спать на голых досках.
Когда я убежал из дому, у меня было мало одежды: всего пара штанов, одна рубашка и рваная старая куртка. Теперь рубашка и штаны у меня были новые, а куртку заменило нечто вроде сюртучка.
Шестипенсовые сапоги мои очень скоро развалились, и я по-прежнему ходил босиком, так как у нас не хватало денег для покупки новой пары обуви.
Я познакомился с Рипстоном и Моулди в половине мая, а теперь была уже половина октября.
В течение осени я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие.
Раз мне пришлось провести ночь в полицейском участке.
Вот как это случилось. Возвращаясь домой под Арки, мы заметили маленькую собачку, бежавшую за нами следом.
– Пошла прочь! – ворчал Моулди. – Некогда нам возиться с тобой!
Он поднял камень и бросил в собаку.
– Как тебе не стыдно, Моулди! – добродушно заметил Рипстон. – Пускай себе бежит.
– Рип, возьмем ее с собой, – сказал я. – Мы можем приютить ее в нашем фургоне и даже покормить; она, верно, бездомная.
Ночью я проснулся от резкого света фонаря, направленного мне в лицо.
Около нашего фургона стоял полицейский, держа в руках приведенную собачку.
– Это ты украл собачонку, мошенник?! – закричал полицейский, грубо хватая меня за руку.
– Она сама пристала ко мне, сэр, – ответил я, дрожа от страха.
– Знаем мы это «сама пристала», – передразнил меня полицейский и вытащил за шиворот из фургона.
Я горько плакал.
– Ничего, не беспокойся, Смиф, – утешал меня Рипстон. – Я выручу тебя.
И он действительно спас меня от грозившей мне тюрьмы. Он расспросил, чья это собачка, прямо отправился в дом к ее хозяевам и рассказал им все дело. Собачка принадлежала больной дочери городского доктора.
В середине следующего дня меня вызвали в приемную комнату участка. Грустная молодая женщина, сидевшая там, подозвала меня к себе и спросила:
– Это ты тот мальчик, который приютил вчера маленькую собачку?
– Я, миледи, – ответил я, не зная, пугаться мне или радоваться.
– Тебя сейчас выпустят отсюда. Я пришла похлопотать за тебя и поблагодарить за свою маленькую дочку. Она больна и не могла заснуть: все плакала о своей собачке. Теперь ей стало немного лучше. Спасибо тебе. Не сердись, что из-за нас ты провел ночь в участке.
И она ласково погладила меня по голове.
Выходя из участка, я прыгал от радости, ощупывая в кармане монету в пять шиллингов, которую она мне дала.
Пять шиллингов! Это было такое богатство, какого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей столовке, выпили по кружке пива и развеселились так, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место. От выпитого пива Рипстону и Моулди сделалось дурно; нас вывели из театра в половине пьесы, и мы должны были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
Раз утром, недель через пять после моего побега из дому, я встретил на базаре одного нашего соседа.
– А! – закричал он. – Вот ты и попался, негодяй! Сейчас я отведу тебя к отцу.
И он хотел схватить меня, но мне удалось увернуться. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца. Товарищи, которым я подробно описал его наружность, усердно помогали мне.
На следующее утро, часов в семь, Моулди указал мне на двух мужчин, шедших от фруктового ряда.
Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-нибудь для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
– Рип, голубчик, спаси меня, – проговорил я, прячась за спину товарища. – Видишь, какой он сердитый и какой у него кнут.
Рипстон попятился, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и прикрыл меня ими, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковку. Через несколько секунд подошел отец.
– Слушай-ка ты, малый, – обратился он к Рипстону, – не видал ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке? Росту он будет вот этакого.
Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
– А как его зовут? – спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
Иногда мы угощались свининой, а иногда целый день должны были питаться куском черного хлеба. Иногда находили в своем фургоне солому, иногда должны были спать на голых досках.
Когда я убежал из дому, у меня было мало одежды: всего пара штанов, одна рубашка и рваная старая куртка. Теперь рубашка и штаны у меня были новые, а куртку заменило нечто вроде сюртучка.
Шестипенсовые сапоги мои очень скоро развалились, и я по-прежнему ходил босиком, так как у нас не хватало денег для покупки новой пары обуви.
Я познакомился с Рипстоном и Моулди в половине мая, а теперь была уже половина октября.
В течение осени я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие.
Раз мне пришлось провести ночь в полицейском участке.
Вот как это случилось. Возвращаясь домой под Арки, мы заметили маленькую собачку, бежавшую за нами следом.
– Пошла прочь! – ворчал Моулди. – Некогда нам возиться с тобой!
Он поднял камень и бросил в собаку.
– Как тебе не стыдно, Моулди! – добродушно заметил Рипстон. – Пускай себе бежит.
– Рип, возьмем ее с собой, – сказал я. – Мы можем приютить ее в нашем фургоне и даже покормить; она, верно, бездомная.
Ночью я проснулся от резкого света фонаря, направленного мне в лицо.
Около нашего фургона стоял полицейский, держа в руках приведенную собачку.
– Это ты украл собачонку, мошенник?! – закричал полицейский, грубо хватая меня за руку.
– Она сама пристала ко мне, сэр, – ответил я, дрожа от страха.
– Знаем мы это «сама пристала», – передразнил меня полицейский и вытащил за шиворот из фургона.
Я горько плакал.
– Ничего, не беспокойся, Смиф, – утешал меня Рипстон. – Я выручу тебя.
И он действительно спас меня от грозившей мне тюрьмы. Он расспросил, чья это собачка, прямо отправился в дом к ее хозяевам и рассказал им все дело. Собачка принадлежала больной дочери городского доктора.
В середине следующего дня меня вызвали в приемную комнату участка. Грустная молодая женщина, сидевшая там, подозвала меня к себе и спросила:
– Это ты тот мальчик, который приютил вчера маленькую собачку?
– Я, миледи, – ответил я, не зная, пугаться мне или радоваться.
– Тебя сейчас выпустят отсюда. Я пришла похлопотать за тебя и поблагодарить за свою маленькую дочку. Она больна и не могла заснуть: все плакала о своей собачке. Теперь ей стало немного лучше. Спасибо тебе. Не сердись, что из-за нас ты провел ночь в участке.
И она ласково погладила меня по голове.
Выходя из участка, я прыгал от радости, ощупывая в кармане монету в пять шиллингов, которую она мне дала.
Пять шиллингов! Это было такое богатство, какого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей столовке, выпили по кружке пива и развеселились так, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место. От выпитого пива Рипстону и Моулди сделалось дурно; нас вывели из театра в половине пьесы, и мы должны были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
Раз утром, недель через пять после моего побега из дому, я встретил на базаре одного нашего соседа.
– А! – закричал он. – Вот ты и попался, негодяй! Сейчас я отведу тебя к отцу.
И он хотел схватить меня, но мне удалось увернуться. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца. Товарищи, которым я подробно описал его наружность, усердно помогали мне.
На следующее утро, часов в семь, Моулди указал мне на двух мужчин, шедших от фруктового ряда.
Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-нибудь для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
– Рип, голубчик, спаси меня, – проговорил я, прячась за спину товарища. – Видишь, какой он сердитый и какой у него кнут.
Рипстон попятился, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и прикрыл меня ими, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковку. Через несколько секунд подошел отец.
– Слушай-ка ты, малый, – обратился он к Рипстону, – не видал ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке? Росту он будет вот этакого.
Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
– А как его зовут? – спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.