Грипе Мария. ...И белые тени в лесу

   Я вздрогнула: он все-таки интересуется моим мнением. Все это время говорил он один, я не сказала ни слова. Но теперь он пытливо смотрел на меня в ожидании ответа.
   – Может, и так. Не знаю… То есть… я же совсем не знаю, что творилось в вашей жизни все эти годы.
   Я покраснела, прикусив губу. Как я могла такое сказать! Ведь он может не так меня понять. А вдруг он подумает, что я любопытная, что я напрашиваюсь на доверие. У меня внутри все похолодело. Но Арильд ничего не заметил. Он продолжал как ни в чем не бывало:
   – Нет, я даже не догадывался, что такое тоска и томление… По-моему, об этом только в книжках пишут. Но когда у тебя есть настоящий друг, все становится по-другому… тогда начинаешь думать, и в голову приходят мысли, которые раньше казались детскими.
   Он замолчал, погрузившись в свои размышления.
   Вдруг он очнулся и, повернувшись, легонько сжал мою руку:
   – У вас удивительный брат, Берта, вы ведь и сами об этом знаете? Карл – это самый замечательный человек из всех, кого я знаю.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   Судя по всему, Амалия испытывала ко мне какое-то необъяснимое доверие. После нашей первой долгой беседы она куда-то исчезла, не показывалась за столом и ни во что не вмешивалась. Думаю, она решила предоставить нас самим себе.
   И все-таки у меня было такое чувство, будто она где-то рядом, будто она все время за нами присматривает. Часто она приходила, когда я оставалась одна. Она вдруг появлялась откуда-то сбоку, не спереди и не из-за спины, а именно сбоку, это мне особенно запомнилось. Разумеется, это было неслучайно. Амалия всегда знала, что делает.
   Она понимала, что окажись она внезапно прямо передо мной – именно сейчас, когда мне так легко потерять уверенность в себе, – я почувствую, что она хочет застигнуть меня врасплох, призвать к ответу, даже если это вовсе не входило в ее намерения.
   А подойди она из-за спины – я подумаю, что за мной следят и шпионят, словно я что-то скрываю.
   Но она появлялась где-то сбоку, и я чувствовала себя совершенно спокойно и безмятежно. Будто рядом со мной человек, который желает мне добра.
   Не то чтобы у нас было много общих тем для разговора – мы не рассказывали друг другу о тайнах, не задавали вопросов, – но Амалии удавалось развеять мое беспокойство и тоску по чему-то далекому и непонятному, которые то и дело обуревали меня. Она говорила о своей жизни, понемногу делилась опытом – ничего особенного, но в ее рассказах я узнавала себя, и после этих бесед мне становилось гораздо легче.
   Ведь Амалия говорила, что если мы захотим о чем-то спросить, то можем прийти к ней, она ответит, как она тогда сказала: «Без лишних наговоров и прикрас, но насколько позволит мне совесть».
   Я так и не воспользовалась этим приглашением. Оно мне не понадобилось. Амалия приходила сама. Когда я нуждалась в утешении, она вдруг появлялась рядом, совершенно неожиданно, и это мгновенно меня успокаивало.
   Внешне она не походила на человека, который творит чудеса, но именно таким человеком на самом деле и была. Я все больше и больше привязывалась к ней.
   По-моему, она каким-то непостижимым образом догадывалась о том, что я переживаю из-за Каролины, но не могу об этом говорить. Насколько глубоки были ее догадки, я не знаю. Я ничего не рассказывала, а она не спрашивала, но по мере своих сил пыталась сгладить те неровности, что омрачали нашу дружбу. Она знала, что мы с Каролиной нужны друг другу, даже при том, что вместе нам тяжело.
   Если Амалия почти не показывалась, то Веру Торсон мы видели с утра до вечера, всегда готовую к общению. Эти две женщины были совершенно не похожи. В противоположность Амалии, Вера говорила много лишнего, охотно приукрашивала и часто заходила дальше, чем позволяла ей совесть. Она была чересчур смешлива. Постоянно проговаривалась, и пытаясь загладить промах, оправдывалась. Но тут же жалела об этом, думая, что переборщила с оправданиями, и не знала, какой линии придерживаться. Разумеется, она не хотела отвечать за свои слова, но при этом не желала отказываться от произведенного этими словами эффекта, и в результате все заканчивалось намеками.
   Поначалу Вера была с нами немногословна, но чем ближе мы узнавали друг друга, тем труднее ей было держать что-то в себе. Казалось, она вот-вот лопнет от переполнявших ее сведений о том о сем, она явно мучилась оттого, что приходится себя сдерживать. Ее любимым выражением было «Нет дыма без огня». Она повторяла это, когда хотела дать понять, что за событиями и вещами стоит гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
   Вера Торсон очень полюбила моего «брата» Карла. Она буквально порхала вокруг него, приговаривая, что я могу гордиться моим «братом», она считала его очень благородным юношей. Каждый раз я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Она произносила это, когда Каролина находилась поблизости, подчеркнуто театральным шепотом, притворяясь, будто не хочет, чтобы мой «брат» услышал ее, хотя именно этого она и добивалась. Затем в ожидании реакции смотрела на Каролину, кокетливо покручивая локоны на виске.
   – Надеюсь, вы не слышали, что я сказала?
   Каролина, которая все прекрасно видела и слышала, многозначительно улыбалась, но молчала. Думая, что Каролина польщена, Вера грозила ей пальцем:
   – Вот незадача. Мои слова предназначались вовсе не для вас!
   Да, смешная она, эта Вера, но ничего плохого в этом нет.
   В Замке Роз мы жили, как господа, – подумать только, как непохоже это было на наше намерение «устроиться служанками». Иногда меня немного мучила совесть. От изначального замысла мы отказались. Когда этим летом мы решили поработать вместе, подразумевалось, что мы с Каролиной получше узнаем друг друга. Но теперь об этом не было и речи. Если бы мы подрядились на заработки в какую-нибудь крестьянскую усадьбу, то наверняка все было бы по-другому. Замок Роз вряд ли подходил для этих целей: здесь мы никак не могли сблизиться, это уж точно.
   И все-таки я не расстраивалась, что попала сюда. Жизнь в замке была необыкновенным опытом, который вряд ли когда-нибудь повторится. Если б вдруг, откуда ни возьмись, появилась фея и предложила вернуть все, как было, я бы не согласилась. Совсем скоро я, как и Каролина, уже ни за что не хотела покидать Замок Роз.
   Каждый день случалось что-нибудь такое, что я не совсем понимала, но угадывала, что это связано с другими, неизвестными мне событиями, в которых я, наверно, должна разобраться. У меня уже и в мыслях не было отказаться от нашей затеи. Разумеется, с Каролиной происходило то же самое, и поэтому я ее больше не упрекала.
   Но мы по-прежнему избегали друг друга – такой дорогой ценой приходилось платить за жизнь в замке. Не слишком ли? Думая об этом, я готова была расплакаться. Только все равно от этого никакого толка. Мы зашли слишком далеко, обстоятельства больше от нас не зависели.
   Каролина выбрала себе большую роль, главную роль в жизни Арильда и Розильды – и поэтому неизбежно, что она почти перестала участвовать в моей. Она, конечно же, сама была не рада, что так получилось, но, однажды сделав выбор, она об этом больше не задумывалась. Она сделала все, что было в ее силах.
   Сама я вряд ли была в состоянии играть в их жизни большую роль, но я могла последовать примеру Каролины: не раздумывать, а делать все, на что ты способен.
   Как я уже сказала, мы с Каролиной друг друга избегали. Но я часто наблюдала издалека, как она с кем-нибудь разговаривает. При этом я всегда старалась, чтобы она меня не видела.
   Интересно, а может быть, она тоже следила за мной, а я не замечала? Один раз я почти окончательно в этом уверилась. Я неожиданно наткнулась на нее в парке, где читала вслух Розильде. Мы закончили книгу, и я пошла за другой. Я шла по дорожке и вдруг увидела Каролину, которая стояла возле входа в сад, – она серьезно посмотрела на меня. Схватив книгу, она взглянула на обложку. Не помню, что это была за книга, ничего особенного она собой не представляла. Каролина молча отдала ее мне и снова скрылась среди деревьев. У меня было такое чувство, что она уже давно стояла там, наблюдая за мной.
   Спустя пару часов мы поменялись ролями. Теперь я украдкой смотрела на нее. Спрятавшись у окна, я наблюдала, как она прогуливается с Арильдом по розовому саду.
   Они медленно шли рядом. Двое задумчивых юношей, слегка склонившие головы, оба без шляп, один блондин, другой чуть темнее. Оба стройные, элегантные. Арильд немного выше ростом.
   Глядя на них, было трудно поверить, что один из них – девушка по имени Каролина. Это были два молодых человека, они гуляли, разговаривая о философии, два близких друга.
   «Арильд и Карл, – думала я. – Казалось бы, так и должно быть».
   Время от времени они останавливались и оживленно жестикулировали, говоря между собой, очевидно, они в чем-то расходились, но тут же приходили к согласию и двигались дальше.
   Арильд и Карл – я надолго отводила взгляд, пытаясь понять и уяснить, что на самом деле это переодетая Каролина. Но когда я снова смотрела на них, все становилось по-прежнему. Двое задумчивых юношей. Один из них – мой знакомый, я хорошо знаю его и в то же время не знаю совсем.
   Я поспешно отвернулась от окна и пошла искать Розильду, которую застала в лесу на холме за рисованием. Розильда сидела на небольшом табурете, мольберт стоял чуть поодаль. В одной руке она держала палитру и связку кистей, в другой – ножик, которым осторожно счищала с полотна краску. Она пробовала писать маслом. Обычно Розильда рисовала акварелью – коробка с акварельными красками тоже стояла неподалеку. К дереву была прислонена уже готовая акварель, пейзаж.
   Я спросила, можно ли мне посмотреть на него, Розильда кивнула, но знаками дала понять, что поговорить мы не сможем: у нее нет с собой блокнота.
   – Не буду тебе мешать, – сказала я. – Я понимаю, когда работаешь, хочется побыть одному.
   Взяв акварельный пейзаж, я отыскала то самое место, с которого он был нарисован. Теперь Розильда передвинулась немного в сторону.
   Настроение, царившее на картине, было совсем иное, чем то, что создавалось от реального пейзажа. То ли поменялось освещение, то ли Розильда видела все так, как это не удавалось никому. Она нарисовала отлогий лесной холм, каким он представал с того места, где я стояла сейчас. Стволы деревьев, кроны – все как есть. Себя она изобразила сидящей за мольбертом примерно там, где она находилась теперь. Рядом с ней на картине стоял юноша, прислонившийся к дереву. На нем был белый костюм. Сама Розильда носила простые белые платья с широкими рукавами, она всегда рисовала в таких платьях. Ее рыжие волосы светились на фоне белой одежды и зеленой листвы.
   Как я поняла, юноша на картине представлял собой Каролину, или Карлоса. Обе фигуры были схвачены очень точно, хотя мой «брат» выписан слишком тщательно. Казалось, у Розильды чересчур романтичный подход к этому человеку.
   Я долго изучала рисунок. В нем было нечто, чего в действительности существовать не могло.
   Между деревьями бродили белые тени-призраки. В реальной жизни тени серые, но на рисунке Розильды они стали белыми, как бы прозрачными; я присмотрелась к ним, и тени превратились в образы. Этому невозможно было найти какое-либо разумное объяснение. Как я ни пыталась, у меня не получалось представить их белыми. Для меня тени по-прежнему оставались серыми. Реальный пейзаж не менялся. Но рисунок Розильды по-своему был не менее реальным. Глядя на него, невозможно было думать иначе. В этом и заключалась загадка.
   Надо спросить у Розильды. Я подошла к ней и, протянув рисунок, показала на белые образы. Она послушно взглянула, но никак не прореагировала, только посмотрела на меня слегка удивленно.
   – Мне казалось, что тени должны быть темными, – сказала я. – Посмотри вокруг!
   Я протянула руку в сторону лесной чащи; проследив взглядом за моим пальцем, она кивнула. Затем я показала на тени, изображенные на ее рисунке.
   – Но ведь у тебя они белые!
   Она рассеянно посмотрела на картину и снова кивнула. Затем принялась смешивать краски в палитре, целиком погрузившись в рисунок на холсте перед собой. Я решила, что больше не стоит ей мешать, поставила акварель на землю, прислонив ее к дереву, и взглянула на картину, которой была занята Розильда. На холсте был тот же лесной холм, изображенный с противоположной стороны, то есть выше того места, где Розильда сидела сейчас.
   На этой картине тени были черными!
   Себя Розильда изобразила сидящей внизу, там, где сейчас стояла я; она также была одета в черное, хотя черной одежды она никогда не носила. Юноши на картине не было, разве что его черная тень.
   Она еще не закончила рисунок, но в нем уже чувствовалось что-то мрачное и зловещее, он был совсем не похож на предыдущую акварель. Я собралась уходить, но не могла оторвать глаз от этой незаконченной картины. Она отталкивала и притягивала одновременно. Я смотрела на нее зачарованно и вдруг увидела, как черные тени между деревьями постепенно превращаются в образы – это были женщины, одетые в траурные платья; смутные очертания фигур при внимательном взгляде становились совершенно явственными.
   Что она хотела сказать этими картинами?
   В акварельном рисунке чувствовалось что-то грустное, белые тени выглядели печально, и все-таки в потоке света, проходившем через всю картину, был покой, примирявший с печалью. В этой акварели светилась прозрачная ясность, которая, несмотря ни на что, приносила чувство освобождения.
   От картины, написанной маслом, напротив, леденела кровь. В ней не было жалости и милосердия. Поражало, что сама Розильда выглядела совершенно равнодушной. Внешне она казалась гармоничной, она сидела, склонив красивую голову набок, целиком поглощенная своими пейзажами; она не понимала, какие ужасы выходят из-под ее кисти.
   Как только я собралась уходить, Розильда поманила меня к себе и кивнула на фотоаппарат, который всегда носила с собой. Она хотела, чтобы я сфотографировала ее за мольбертом. Она показала, с какой точки надо снимать, чтобы на фотографии была та же композиция, что на акварели. Теперь кругом стало пасмурно; странно, что предметы вокруг вообще не отбрасывали теней. Драматичного напряжения не было; наверно, то, как Розильда изобразила действительность на картине, будет резким контрастом к этому снимку.
   Я сфотографировала ее и вернула камеру.
   – Не буду тебе больше мешать, – сказала я, уходя, но она снова остановила меня и, перевернув альбом для эскизов, написала кисточкой на обратной стороне: «Иди без меня. Подожди в кабинете. Я скоро приду!»
   Она протянула мне коробочку с акварельными красками и несколько рисовальных принадлежностей, чтобы я захватила их с собой.
   Вернувшись в замок, я поднялась к Розильде и стала рассматривать ее комнаты: я думала, что увижу другие ее рисунки. Но на стенах висели только старинные картины, ее работ я не нашла. У меня не было сомнений в том, что она прячет их.
   Картин ее матери также нигде не было видно. У Розильды в гостиной висел каминный экран с изображением кувшинок на фоне черного дна, который нарисовала ее мать. Еще я видела изразцы, каменные плитки и, конечно же, фарфор, которые расписывала Лидия Стеншерна. Она также вылепила рамы к некоторым зеркалам во дворце. Выпуклые орнаменты состояли в основном из цветов, птиц и зверей; все рамы были очень изящными и красивыми. Но, как я уже сказала, ни одной картины я не увидела.
   Я как раз рассматривала каминный экран, когда в комнату вошла Розильда. Поэтому заговорить о матери было совершенно естественно.
   Розильда рассказала, что картины ее матери очень личные и своеобразные, поэтому после ее смерти их убрали. Стало просто невыносимо смотреть на них каждый день.
   Их снял со стены отец, когда вернулся домой. Он не хотел, чтобы дети видели перед собой эти трагические произведения, как он выразился.
   – Но он их не уничтожил? – спросила я. Она покачала головой.
   – Где же они?
   Розильда ответила не сразу. Она рассеянно полистала блокнот и задумчиво прикусила кончик золотой ручки, прежде чем написала: «Хочешь на них посмотреть?»
   – Хочу, если можно.
   Мгновение поколебавшись, она решительно взяла меня за руку и повела за собой. Сначала мы прошли по ее этажу, затем спустились вниз по лестнице до самого конца и вышли наружу. Я даже не догадывалась, куда она меня поведет. На щеках у Розильды заиграл лихорадочный румянец, она была очень возбуждена. Я стала сомневаться: а вдруг я подбила ее на какой-нибудь безумный поступок?
   Я пыталась остановить ее, но ничего не вышло, она неслась вперед, и вскоре я поняла, что мы приближаемся к дому Акселя Торсона. Тогда я успокоилась. Если картины хранятся там, то никакой опасности нет. Он не станет их показывать, если этого по каким-то причинам делать не стоит.
   Мы постучали, но ни Акселя, ни Веры дома не было. Вера в это время в замке, у нее полно работы, я об этом знала; в том, что нет Акселя, тоже ничего удивительного: он ведь должен следить за всем, что происходит в замке.
   Я решила, что раз никого нет, мы пойдем обратно. Но дверь была не заперта, и Розильда увлекла меня за собой в контору, где на стене висел шкафчик с ключами. Там хранились ключи от всех помещений в замке. Вера показывала нам его, когда мы с Каролиной пришли сюда впервые. Ключей было видимо-невидимо – большие и маленькие вперемежку. Они рядами висели на своих крючках, к каждому прикреплялась маленькая этикетка, так чтобы было ясно, от какой двери тот или иной ключ.
   Да, странно, что сюда можно так запросто попасть. Кто угодно может войти в дом и взять ключ. Хотя, наверно, сюда никто из посторонних не заходит, все друг другу доверяют. В деревнях так часто бывает, не то что в городах, это мне бабушка рассказывала.
   И тут я с ужасом увидела, что Розильда сняла с крючка один из ключей. Я посмотрела на этикетку: «Апартаменты Лидии Фальк аф Стеншерна».
   Я схватила Розильду за руку и сказала, что ключ стоит повесить на место. Но она всем своим видом говорила о том, что думает совсем иначе.
   Вместо того чтобы вернуть ключ обратно, она спрятала его за пояс, и мы вышли из дома. Я поняла, куда мы направляемся, и попыталась отговорить ее; в конце концов Розильда села на скамью и написала у себя блокноте: «Картины находятся в апартаментах моей матери. Ты хотела посмотреть на них. Я тоже. Я давно этого хотела, но боялась пойти туда одна».
   Она взглянула на меня вопросительно, я не знала куда деваться. Говорили, что в апартаментах Лидии после ее смерти никто не бывал. Двери туда заперли. А это уже о многом говорит.
   Но с другой стороны, нам ведь никто не запрещал туда ходить. Единственная помеха – дверь туда всегда была заперта на ключ.
   «Ты что, струсила?» – написала Розильда в блокноте.
   – Да нет, просто не знаю, я же все-таки посторонний человек… А вдруг другие этого не одобрят?
   Она написала: «Здесь никто ни за кого не решает. Каждый отвечает сам за себя. Ты хочешь пойти? Или трусишь?»
   – Я не трушу, просто мне хотелось сначала спросить у Акселя.
   Она терпеливо взялась за блокнот: «НЕТ! Не должны мы никого спрашивать. Там есть одна картина, на которую я должна посмотреть. Если отец ее не уничтожил. Когда мы были маленькими, мы боялись ее».
   Она так трогательно на меня посмотрела, что я больше не смогла сопротивляться. Мы пошли вместе.
   Когда мы подошли к апартаментам Лидии, которые, кстати, находились неподалеку от той башни, где Розильда хранила свои блокноты с записями бесед, она вдруг взяла меня за руку и не отпускала, пока мы не преодолели последние ступени лестницы.
   Мы стояли перед дверями, украшенными роскошной резьбой. Мгновение поколебавшись, Розильда вставила ключ в замочную скважину. Она медленно повернула его, но тут же отпрянула, словно ключ был раскаленный; она взглянула на меня. Я решила, что в конце концов она решила отказаться от своей затеи.
   – Если не хочешь, давай не пойдем. Возьмем ключ и вернем на место. Что в этом такого?
   Розильда как будто не слышала моих слов, она кивнула на зеркала в красивых рамах, висевшие на дверях. Ее темные глаза заблестели.
   Она снова посмотрела на ключ.
   Я протянула руку, чтобы вытащить его из замка.
   – Да ладно тебе, Розильда. В другой раз придем…
   И тогда она обеими руками вцепилась в мою и повернула ключ. Раздался скрип, дверь отворилась.
   Розильда быстро взяла меня за руку, и мы проскользнули в проем. Я чувствовала, как она дрожит, сердце у меня колотилось. Розильда потянула меня вовнутрь.
   Все окна были зашторены, кругом стояла темнота, мы продвигались на ощупь, но постепенно глаза привыкали, и во мраке стали проступать очертания мебели и убранства.
   У меня было такое ощущение, будто мы находимся в склепе.
   Повсюду зияли какие-то черные провалы. Немного успокоившись, я поняла, что это камины.
   На стенах мерцали зеркала, в которых что-то двигалось, но взглянуть туда я не решалась.
   Часть мебели была покрыта чехлами. Посреди гостиной стояли какие-то предметы, так странно выглядевшие в белых покрывалах, что становилось жутко. Рядом был большой камин, над которым висело зеркало.
   Я вздрогнула. Ей-богу, кто-то промелькнул у нас перед глазами и скрылся в зеркале! Но тут я увидела скульптуру, стоявшую на камине, – это была женская фигурка из алебастра, видимо, это она отразилась в зеркале.
   Если не считать того, что мебель была в чехлах, казалось, что все предметы остались такими же, как много лет назад. Такое впечатление, будто все было на своих местах. Часы стояли там, где им положено, хотя стрелки неподвижно застыли на месте. Лампы, наверно, тоже не трогали. В них до сих пор был керосин. Может быть, в те времена их наполняла служанка, у которой была одна-единственная обязанность – следить за дворцовыми свечами и лампами, протирать стеклянные колпаки, наполнять лампы керосином, начищать подсвечники и содержать их в чистоте и порядке.
   Мы пошли дальше, ступая как можно тише, чтобы не испугаться эха собственных шагов. Рука у Розильды была ледяная, сама она тяжело дышала. Мы вошли в комнату, которая принадлежала им с Арильдом, когда они были маленькими. Она делилась на два небольших помещения. В каждой стояло по детской кроватке с покрывалом. На постели Арильда лежал игрушечный медвежонок, а в комнатке Розильды на комоде – стопка книг, которые мне захотелось рассмотреть поближе.
   Я спросила у Розильды, нельзя ли чуть-чуть приоткрыть портьеры или зажечь свечу, но она, казалось, не слышала. Она ходила по комнатам будто во сне, мысленно пребывая в каком-то другом мире.
   Мы вошли в спальню, в спальню ее матери.
   В замке говорили, что после ее смерти там все осталось так, как было. Амалия решила, что никто не должен прикасаться к вещам Лидии. Я невольно содрогнулась. С новой силой ко мне вернулось ощущение, что мы находимся в склепе.
   У задней стены в темноте проступали очертания большой кровати под балдахином, с которого свисала портьера, окаймленная золотой бахромой.
   Мы остановились в дверях. Розильда заколебалась. Она напряженно застыла. Может быть, она думала, что картины хранятся здесь? До сих пор мы не встретили ни одной из них. Только я хотела спросить ее об этом, как она отпустила мою руку и, заслонив лицо, отшатнулась прочь. И что ее так испугало?
   Я переступила порог. Но мне передался ужас Розильды, я даже глаза поднять не осмелилась. Дышать стало тяжело, воздух был неподвижен, и мне почудилось, что в нем витают последние вздохи умирающей Лидии.
   Волосы на голове встали дыбом, когда я увидела, что между раздвинутыми портьерами на кровати небрежно брошено легкое белое платье. Внизу на полу стояли белые шелковые туфли.
   Я незаметно отвернулась.
   В зеркале у туалетного столика что-то мерцало, я почувствовала, как по всему телу постепенно растекается липкий страх. Кажется, в зеркале кто-то есть. Там кто-то раскачивается из стороны в сторону. Чья-то тень ползет по стене. Медленно, медленно она качается…
   И тут мой взгляд упал на вазу с белыми розами, которая отражалась в зеркале напротив меня. Ваза стояла на туалетном столике, я заворожено смотрела на цветы. Как будто их только что срезали. Но ведь этого не может быть, сюда же никто не заходит. А вдруг Амалия?..
   Нет, она бы нам сказала. Наверно, розы искусственные. Я не решалась подойти ближе и посмотреть. Мне стало холодно, зубы стучали, я совершенно не представляла, как мы отсюда выберемся. Я едва дышала, не в силах сдвинуться с места.
   Мне казалось, что нас окружают призраки. Внезапно в зеркале у туалетного столика что-то зашевелилось, чья-то обнаженная спина и гибкая шея со склоненной головой мелькнули и тут же исчезли.
   Собрав последние силы, я повернулась, и мне померещилось, что кто-то резко метнулся и скрылся среди теней у меня за спиной. Внутри все похолодело от ужаса. В то же мгновение кто-то вскрикнул.
   Наверно, кричала я сама, но не узнавала собственный голос. Я не могла пошевелиться от страха и, схватившись руками за горло, бросилась прочь.
   Я думала, что никогда оттуда не выберусь, я металась по комнатам, ничего не понимая от страха. Снова очутившись в детской, я увидела медвежонка у Арильда на кровати, но книжки, лежавшие на комоде, исчезли; я побежала дальше, спотыкаясь о мебель и падая. Каким-то чудом я отыскала дверь – удивительно, что она все еще была открыта, – и выбралась наружу.
   Я повернулась, чтобы закрыть дверь, и тут же увидела фигуру в белом; словно механическая кукла, она скользила сквозь темноту прямо на меня.
   Крик застрял у меня в горле, я хотела хлопнуть дверью и повернуть ключ, но силы меня покинули. Я словно окаменела. Хорошо, что я не успела закрыть дверь: фигура в белом превратилась в Розильду.