Страница:
— Ну, слушайте, рабы — это ведь люди, а…
— Постойте! Это вы считаете, что они — люди. Вы, член социалистического общества в двадцатом веке. А тогда считали иначе. И не только тогда. Вся система фашизма была в конечном счете построена на том, что арийцы — люди, а другие — не люди, и с ними можно делать все, что заблагорассудится. Ну и так далее. Белые — люди, черные — не люди. Тут годится любой вариант разделения, важен сам принцип, а он — рабовладельческий. Так вот: вы, значит, думаете, что мы — люди, а они — не люди, и поэтому все дозволено?
— Почему — всё?! Я не говорил…
— А мне показалось. Но тут вот еще в чем дело. Ведь неизвестно, где именно проходит граница между человеком и нечеловеком. Человек — тоже животное. При рождении он представляет собой маленькое, совершенно беспомощное человекообразное существо, которое впоследствии может стать хорошим или плохим человеком, а может и вообще не стать человеком.
— То есть? — удивился Роберт.
— Ну, это, конечно, редкие случаи, но вам, вероятно, известно, что человеческих детенышей и вправду иногда воспитывали волки, медведи, леопарды, павианы. Только эти воспитанники ничуть не походили на умного, ловкого и смелого Маугли, знаменитого киплинговского героя. Они необратимо теряли громадные преимущества человеческого мозга и мало что приобретали взамен. Они не умели ходить на двух ногах, а на четвереньках бегали хоть и быстро, но куда медленнее своих приемных родителей. Они выли и рычали, не умели разговаривать. Индийская девочка Камала, жившая в волчьей стае лет до восьми, потом за девять лет жизни в человеческом обществе с большим трудом выучилась ходить прямо, понимать и произносить некоторые простейшие слова; в шестнадцать-семнадцать лет она едва достигла умственного уровня трех-четырехлетнего ребенка. И это при максимуме забот, потраченных на нее.
— Я слыхал об этом, — сказал Роберт. — Что же из этого следует, по-вашему?
— То, что человек целиком зависит от воспитания. Что неправильным воспитанием можно непоправимо искалечить и человека и общество. И что жестокость есть всегда жестокость, какие границы ей ни ставь. Нельзя быть жестоким и злобным от сих до сих: только по отношению к голубям, только по отношению к кошкам, только по отношению к неграм или еретикам. Можно начать с частностей — в детстве. Ну, скажем, ребенок обрывает крылья мухам, душит птенца, терзает котенка или щенка — просто так, потому что его мозг слишком неразвит и на волю вырываются атавистические побуждения. Но если родители и прочие окружающие его люди не постараются подавить эту древнюю бессмысленную свирепость, ребенок вырастет с прочным убеждением, что это можно. Кто послабее, кто не может дать сдачи, тех можно бить, запугивать. Людей — тоже. От сих до сих это не бывает.
— Ну да. А потом водка в утробе да ножичек в кармане снимут и последний тормоз — страх перед наказанием, — сказал Виктор. — Покуражиться хочется, видеть страх и страдания хочется, а спьяну-то не разберешь, кого можно резать, кого нельзя. Берут верх условные рефлексы, механические навыки. Конечно, не всегда предварительную практику проходят именно на животных и птицах, иной раз и прямо с людей начинают, но чаще все же… Да что, когда в школах, на уроках биологии, некоторые деятели, воспитанные именно в таком духе, велят ребятам поймать где-нибудь кошку и потом режут ее тут же, в классе, живьем, без наркоза даже! И это называется — педагогика! Вот и они воспитывают потенциальных убийц и хулиганов.
Меня опять начало мутить, а тут еще Барс пришел — видно, наскучило одному сидеть на кухне. Я уже с некоторым ожесточением снова спросил:
— Что сейчас дела с этим из рук вон плохи, всем понятно. Даже Роберту, я думаю, хоть он и отбрыкивается. Но все-таки: есть выход из положения или нет, как по-вашему? И что делать?
— Выращивать путем селекции говорящих котов, собак, лошадей, — ухмыляясь, предложил Славка. — И обучать их простейшим фразам: «Стой, стрелять буду! Милиция! Караул!»
— Люди еще и не то кричат, да на подонков никакие крики не действуют, возразил Виктор почти всерьез.
— Ну, не скажи! Представляешь, если на тебя бросится кот или даже голубь с диким воплем: «Милиция!»? Всю жизнь не очухаешься от такого впечатления. Верно, ребята?
— Очухаются подонки и привыкнут, они вообще ко всему привыкают, — мрачно сказал Виктор. — И, признаться, я не представляю, как мы выпутаемся из всего этого.
— Ну, дело обстоит не так уж безнадежно, — возразил Иван Иванович. Друзей у животных ведь тоже немало — я думаю, больше, чем врагов. А воспитать детей в этом духе вообще нетрудно. Например, что можно сделать уже сегодня в нашей стране? Хотя бы дать юридические права Обществу защиты животных, как это сделано в Англии и в некоторых других странах. Создать его филиалы со всех крупных населенных пунктах, сплотить вокруг них актив, добровольческие дружины, вести пропаганду и агитацию всеми способами. За пять-десять лет можно будет добиться весьма заметных успехов в воспитании людей, а тем более молодежи, за это я ручаюсь.
— По-моему, вы образцово-показательный оптимист! — Виктор, однако, с симпатией глядел на Ивана Ивановича. — Прямо хоть вешай ваш портрет на ВДНХ.
Я помню, что тут Иван Иванович улыбнулся, и я понял, что впервые вижу его улыбку, и понял почему: глубокий шрам стягивал щеку, ему, наверное, трудно было даже есть, а улыбка получалась тоже странная, скошенная. Но все же лицо у него светлело от этой болезненной улыбки, и по классификации Льва Толстого получалось, что он красив.
— Пессимистом быть проще и надежнее, — улыбаясь, ответил он Виктору. Дурные предсказания чаще сбываются, чем хорошие. А если они сбываются хоть и не полностью, это производит на большинство очень сильное впечатление — куда более сильное, чем если подтверждаются успокоительные прогнозы.
— Тем более, если они подтверждаются не полностью, — добавил Виктор. — Тут каждое лыко ставится в строку.
— Пускай мои прогнозы сбудутся не полностью. Пускай понадобится больше времени и сил для того, чтобы добиться заметных успехов. Но ведь вы согласны, что таким путем тоже можно кое-что достичь?
— Согласен, конечно. Тем более, что это не абстрактные гипотезы. Можно сослаться на пример Англии, где законы о защите животных соблюдаются, насколько мне известно, довольно точно.
— Или на пример Индии, — подхватил Иван Иванович. — Уважение к животным там идет от религиозных традиций и выглядит поэтому иной раз преувеличенно и нелепо, но все же явно смягчает нравы и придает какую-то красоту и поэтичность даже нищенской жизни.
— Я вот чего не понимаю, — сказала Галя. — Откуда у нас-то, в России, взялась эта дикая жестокость? Ведь нельзя же считать это традицией или свойством национального характера! Ну, не знаю — хотя бы пример из «Дубровского»: кузнец, который, рискуя жизнью, спасает кошку из огня, но не щадит приказных, потому что считает их своими врагами. Потом — «Муму», «Каштанка», «Холстомер»….да сколько угодно примеров из классики можно привести!
— И из жизни, — добавил Иван Иванович. — Фотографии Ленина с кошкой на руках или Чехова и Некрасова с собаками вроде и многие видели, а продолжают, чуть что, визжать: мол, кошек и собак любят только старые девы или же капиталисты, которым наплевать на народ. У нас ведь часто в газетах обличают капиталистов, которые по завещанию оставляют что-то своим котам и собакам, чтобы те не подохли с голоду. Конечно, по мнению таких моралистов, деньги можно оставлять только родственникам, даже если эти родственники — негодяи, а умный и добрый пес или кот, который скрашивал тебе жизнь, не имеет никаких прав на твою заботу и пускай подыхает с голоду на улице.
Тут мы с Галей переглянулись и явно подумали об одном.
Барс, в случае чего, не пропадет — мама его заберет с собой и Ольгиных детей так воспитает, чтобы они кота любили и берегли. Ну, а Барри, умница и красавец Барри? Что будет с ним? Ему ведь просто некуда податься, если с Галей и Володей что случится. Нам, допустим, о смерти думать рано: ну, а если кто постарше и здоровьем некрепок, — хотя бы Иван Иванович? Разве не хочется знать, что твои друзья не пропадут, что их не выгонят на улицу подыхать с голоду и холоду, не убьют «гуманным» уколом в поликлинике, не потащат резать живьем в лабораторию или в школу, не обдерут на шкурку… Ну почему бы не создать убежища для осиротевших зверей? Объявить в прессе и по радио сбор пожертвований на постройку таких убежищ, как сделали, например, в Польше. А потом каждый, кто заботится о судьбе своего питомца и хочет обеспечить ему место в убежище, охотно платил бы регулярные взносы в своем городе… А работали бы там члены Общества охраны животных, и можно было бы спокойно доверить им судьбу зверей… Но — где там! Моралисты сразу взвоют… «Вечерняя Москва» терпеливо отвечает на всякие вопросы граждан в специальной рубрике: когда будет работать газетный киоск на углу таких-то улиц, где отремонтировать плащ из болоньи, бинокль, веер, где купить то-то и то-то. И только однажды редакция не выдержала и окрысилась на двух граждан, порознь задавших сходные вопросы: мол, мне надо уехать на два-три месяца, так нельзя ли куда-нибудь пристроить моих животных, за плату, конечно (в одном случае, кажется, речь шла о собаке, в другом — о двух котах). Редакция не пожалела места и времени, чтобы ответить, что на такие несерьезные и не имеющие общественного значения вопросы она отвечать не собирается. Значит, ежели гражданке Ивановой негде отремонтировать зонтик, это имеет серьезное общественное значение, а если той же гражданке Ивановой приходится думать, не убить ли или не выгнать ли на улицу ни в чем не повинного четвероногого друга, — это вообще никакого значения не имеет и об этом даже стыдно спрашивать! Мощная логика!
Но я опять отвлекся. Это ведь я уже позднее сообразил: и насчет убежища, и насчет «Вечерки», а тогда только в голове промелькнуло: Барс, Барри, «зверинец» Ивана Ивановича…
— Да что говорить, — продолжал Иван Иванович, — вовсе это не в традициях русского народа — жестокость. Наоборот, очень заметна в нашей истории жалостливость, доброта, склонность к милосердию, отходчивость — даже по отношению к врагам. Конечно, жестокие условия жизни порождали жестокость и к людям, и ко всему живому, но это уже было извращением, а не истинной сутью народной души. Помните, у Чехова в «Мужиках» есть коротенький и страшный разговор двух девочек? Городская девочка Саша окликает кошку, а деревенская говорит: «Она не слышит. Оглохла». — «Отчего?» — «Так. Побили». И горожанам героям повести, и читателю становится жутко: дохнуло атмосферой жестокости привычной, бессмысленной, никого не удивляющей и не возмущающей. Можно не любить активно животных, не держать их у себя. Но дурно обращаться с ними или мириться с тем, что другие дурно обращаются, — это уже признак моральной неполноценности.
Я тогда удивлялся — почему Роберт не уходит? Тоскливо оборачивается на дверь, а все сидит да сидит и, один против всех, лезет в спор, хоть и вяло. Вот и тут опять подал реплику:
— Послушать вас, так любовь к животным — это вроде гарантии порядочности.
— Ни капельки! — живо ответил Иван Иванович. — Это то же, что с детьми: негодяй может очень нежно любить детей, тем более своих, оставаясь негодяем, но порядочный человек не может бить и мучить детей, оставаясь при этом порядочным. Но насчет детей у нас есть законы и есть какие-то моральные нормы, и если они явно нарушаются, то обычно найдется человек, который личным вмешательством пустит в ход механизм юстиции.
— Тоже и с этим небезупречно, — сказал Виктор.
— Да, но в принципе тут вопрос ясен. Никто не может издать официального постановления, направленного против детей. А против животных и птиц — сколько угодно! Ну, и существует простор для всякого рода частной инициативы в этом вопросе: убивай, мучай, воруй, занимайся мелкой коммерцией, поскольку есть такие учреждения, которые любому гражданину, даже весьма несовершеннолетнему, охотно заплатят положенную сумму либо за живую кошку и собаку, либо за шкурку и где не подумают даже спросить — откуда он взял эту кошку или собаку и каким образом содрал с нее шкурку! В общем, все, что суровейшим образом должно осуждаться в любом мало-мальски прогрессивном обществе, а тем более в социалистическом, — в этой области не только дозволяется, но даже санкционируется. И вы, молодой человек, всерьез думаете, что это может способствовать или хотя бы существенно не вредить коммунистическому воспитанию молодежи, нормальному развитию общества?
Вопрос был обращен прямо к Роберту. Роберт опять снял очки, стал их протирать и с некоторым усилием начал:
— Наверное, вы в основном правы. Я вот сижу и думаю… Я действительно обо всем этом как-то не думал раньше. У меня даже такое впечатление, что вы тут собрались специально, чтобы меня просвещать!
Ну, у него-то улыбка была просто ослепительная, особенно когда он вот так, простодушно и обезоруживающе, улыбался, без всякой иронии, и его наивные, невидящие глаза тоже весело щурились.
Нет, недаром он мне так понравился сначала — отличный все же парень, по существу! Эх, так я его с тех пор и не повидал…
Когда Роберт это сказал, все заулыбались, а Славка радостно завопил:
— «Блаженство истины безмерно превосходит все радости», как сказал Будда! "
Он уж и до Будды добрался!» — подумал я с тихим ужасом.
Иван Иванович посмотрел на Славку так, будто впервые его заметил, и с отчетливой ноткой уважения спросил:
— А кстати: не помните ли вы изречение Будды о том, что все живое противится страданию? Я его в свое время не записал, а жаль…
Славка прижмурил глаза, покопался в памяти и уверенно продекламировал:
— «Все живое отвращается от страдания, все живое дорожит своей жизнью; пойми же самого себя в каждом живом существе — не убивай и не причиняй смерти!» Да я вам сейчас это запишу! — сказал он, видя, что Иван Иванович достает авторучку.
— Спасибо! Вот молодчина! — обрадовался Иван Иванович. — Ну и память же у вас!.. Да, так знаете, — обратился он к Роберту, — вы все же ошибаетесь, хотя с виду оно так: мы всё знаем, а вас просвещаем. Но на деле-то мы сами тут на ходу не то что учимся, но додумываем некоторые мысли… По крайней мере, я… Ну да, вот и вы тоже, — сказал он, заметив кивок Виктора. — Как я понимаю, тут большинство друг с другом незнакомо, а просто встретились единомышленники и обрадовались, что можно поговорить на самую свою заветную тему…
— «Свобода объявлять свои мысли составляет существенное право гражданина», как сказал Вольтер, — немедленно встрял Славка, не очень-то удачно, по-моему.
— Это новая для меня область знаний и представлений, новая система аргументации, и я сначала даже не принимал все это всерьез, считал вас всех чудаками, а потому, наверное, выглядел дурак дураком, — медленно, слегка морща лоб от усилия, говорил Роберт. — Понимаете, я, собственно, старался разобраться в себе и в своих представлениях о жизни, поэтому больше молчал, а если время от времени и говорил, то обычно первое, что в голову пришло, просто чтобы подзадорить вас, поддержать разговор. А вы, — он обратился ко мне, своим замечанием о телепатии попали в яблочко. Я как раз тогда старался честно сопоставить наши и ваши цели, наше и ваше положение, и мне казалось, что общего тут очень много…
— Ну, по вашему виду и по вашим репликам этого угадать нельзя было! — не утерпел я. — Мне, наоборот, казалось, что вам все это не по душе и вы ждете наиболее подходящий момент, чтобы встать и уйти.
Роберт хмыкнул и пробормотал, что внешность вообще обманчива, но что иногда он и вправду подумывал, не уйти ли, у него одна встреча была назначена…
После этой исповеди все как-то оживились и повеселели. Славка предложил чуточку выпить — он, конечно, успел заметить, что у меня в холодильнике стоит бутылка «Цинандали». Мы решили, что действительно: сколько можно хлебать кофе! Достал я вино, разлили мы его по бокалам, на семерых было явно маловато, но разговор сразу опять пошел интересный, и никому не захотелось жертвовать собой и бегать в «Гастроном», пока другие тут будут наслаждаться разговорами. Так мы и сидели с пустыми бокалами. Стемнело, я включил свет, небо за окнами стало фиолетово-синим, от прудов и зелени Зоопарка тянуло запахом влаги и свежестью. Лето уже началось, но жара и духота еще не мучили, и вообще это был очень какой-то хороший вечер по всем параметрам.
А говорили мы тогда в основном о будущем. О том, как можно решить в перспективе проблему мирного сосуществования человека с природой Земли. Это Виктор повернул так разговор. И все были, наверное, благодарны ему: уж слишком мучительно было говорить о жестокостях. А роль оппонента добровольно принял на себя Славка: он начал подзуживать Виктора явно из желания подурачиться, но за это ему попутно слегка всыпали.
— Ладно, попробуем сконструировать картину жизни в Эпоху Мирного Симбиоза лет примерно через сто, — весело и деловито говорил Виктор. — Конечно, тут надо сделать два допущения. Первое: за это время не будет в этой отрасли открытия, принципиально изменяющего все наши представления о вещах. Скорей всего, оно будет, и неплохо бы ему совершиться, а то мы тыкаемся, как слепые щенята. Но принципиально новые вещи угадать нельзя — иначе они не были бы принципиально новыми. Поэтому будем исходить лишь из того, что можно предугадать с достаточной вероятностью. Второе допущение: люди в основном разберутся за это время, что к чему и почему, и в сфере социологии, и в сфере морали. Ну, наметим хотя бы такое соотношение: тогдашний средний человек будет стоять примерно на уровне самых лучших, редкостно хороших и умных людей нашего времени.
— Легкое ли дело! — с сомнением заметил Иван Иванович. — Не слишком ли короткий срок вы наметили — по крайней мере, для решения моральных проблем?
— Согласен. Моральные проблемы полностью не будут решены к тому времени. То есть, конечно, речь идет о тех проблемах, которые нам известны сегодня и которые существуют очень давно, потому что в будущем наверняка возникнут иные проблемы, которых мы сейчас и предугадать не можем. Но все же будет создана надежная социальная база для их решения, для ликвидации моральных пережитков прошлого. В целом человечество будет жить по справедливости, как ему давно бы положено жить. Ну, без войн, без классовых и расовых конфликтов, без эксплуатации, — и, само собой, будет сыто, одето, обуто, всячески ухожено, перестанет опасаться всяких там эпидемий, инфарктов, инсультов, раков, а будет сплошная санитария, гигиена и профилактика на самом высоком уровне.
— Это ты, брат, что-то больно много захотел! — усомнился Славка.
— А ничего не много. Это все само собой даже наладится, если мы справимся с войной и всяческим неравенством.
— Кто это — мы? — дурашливо поинтересовался Славка.
— Как — кто? Ну, мы — в смысле: все, кто живет сейчас на планете Земля. В том числе и мы с тобой.
— Привет! А я-то что могу сделать?
— Ну-ну, не прибедняйся, не люблю я этого. А что, за тебя кто-то ишачить должен? Я лично, может? Так у меня и своих дел вполне хватает.
— Иди ты! — Славка захохотал. — Брось меня агитировать, лучше про зверей расскажи. А про коммунизм и борьбу за мир я и сам как-нибудь осознаю.
— Осознаёшь ты, похоже! — фыркнул Виктор. — Смотри, вон у Барса вид интеллектуала по сравнению с тобой. Слушает внимательно, вовсю светит глазищами, не ржет, как конь…
— Только еще не хватало, чтобы он ржал! — с искренним испугом сказал Славка.
Барс сидел рядом со мной на тахте и будто бы действительно старался понять, о чем мы говорим: переводил взгляд то на Славку, то на Виктора и иногда тяжело вздыхал. Под его полосатым плоским лбом явно шла напряженная умственная работа. Мне, как обычно в эти дни, стало его жаль.
— Брось, кот, не слушай ты их! — тихо сказал я и почесал его за ухом.
Однако Барс недовольно дернулся и отвел голову от моих пальцев. Правда, он тут же смущенно мяукнул и боднул головой мою руку, но я ему сейчас мешал своими неуместными нежностями, это было яснее ясного. Мешал мыслить, что ли…
Тут позвонили, я пошел открывать и увидел Валерку и еще какого-то белобрысого мальчугана с большой плетеной корзинкой в руках. Корзинка сверху была затянута цветастым драным ситчиком и как-то странно колыхалась. Я уж сразу понял, в чем дело.
— Кота, что ли, принесли? — с неодобрением спросил я, глядя на корзинку. Или кто там у вас?
— Кот! — с гордостью ответил Валерка. — Но какой! Гениальный!
Белобрысый мальчуган громко шмыгнул носом и при этом сильно накренил корзинку. Сбоку из-под ситца высунулась черная кошачья лапа и судорожно вцепилась в борт корзинки. Судя по лапе, котище был громадный, побольше Барса. Я вздохнул.
— Ну, ребята, сами ведь слышите: у меня гости, не могу я сейчас заниматься с вашим котом, хоть он и гениальный.
— Ладно, мы его пока к нам отнесем, — решил Валерка. — А вы потом зайдите, когда ваши гости уйдут. Ладно?
— Да не знаю я, когда они уйдут! — взмолился я. — И устал я до смерти. Давайте, ребята, на завтра лучше уговоримся.
— До завтра они его пришибут сто раз! — хрипло сказал белобрысый мальчуган.
И я вдруг понял, что он плачет, потому и шмыгает носом.
— Ладно, давай к Валерке, я приду потом, — пообещал я. — Только не реви. Тебя как зовут?.. Герка? Герман? Ну вот, тезка космонавта, не разводи сырость, а то своего гениального кота насквозь промочишь, и он простудится. Иди-иди, я же сказал: приду, только не скоро, у нас тут разговор серьезный.
Мальчишки пошли к квартире Соколовых, и Герка все шмыгал носом.
— А кто хочет пришибить кота? — спросил я им вслед.
— Да все они! — с тоской прохрипел Герка. — В особенности бабка: в окно выбросить пообещалась, с восьмого этажа. А чем Мурчик виноватый?
— Ничем! — твердо заявил я, не подозревая, что меня ждет часом-двумя позже. — Идите, я приду. Тогда сообразим, что делать.
Глава одиннадцатая
Когда я вернулся в комнату, спор шел вовсю. Начало я записываю с магнитофона.
— Ну ладно, продолжим прогнозирование, — сказал Виктор. — Значит, при существующих уже сейчас предпосылках пути решения нашей проблемы могут быть примерно такими. Создается синтетическая пища — в первую очередь для людей и вообще для плотоядных.
Славка демонстративно охнул.
— Тоже мне великий гурман из студенческой столовой! — презрительно покосился на него Виктор. — Не изображай трагедию, все будет куда вкуснее и питательнее, чем в нашей теперешней жизни, а на первых порах наверняка будут имитировать всякие бифштексы-рамштексы и прочих цыпленков табака.
— А потом, значит, плюнут на эти нежности? — поинтересовался Славка.
— На твой век хватит, не беспокойся. А потом будет что-нибудь поинтереснее. Потому что исчезнет психологическая потребность в мясе как в таковом. А из его компонентов, необходимых для нашего организма, можно соорудить мало ли что — желе со вкусом тропических фруктов, например.
— Вы правы, — серьезно сказал Иван Иванович, — это абсолютно необходимое условие для решения проблемы. Но не единственное, конечно…
Славка слушал и все время забавно подергивал носом и губами, как кролик, это означало, что он соображает, как бы получше срезать оппонента.
— Ну ладно! — сказал он наконец. — Значит, коров, свиней и барашков кушать не будем. Ни мы, ни волки, ни медведи. А будем жить одной семьей, как поется в песне Новеллы Матвеевой: «Так живут одной семьею, как хорошие соседи, люди, кони и медведи!». Только, по-моему, слишком большая семья получится, если в мировом масштабе. Коров этих будет — не протолкнешься. А зачем они тогда будут? Ну, барашки еще на шерсть, на овчину пойдут…
— Шерсть! — с презрением возразил Виктор. — Да уже сейчас есть поролоновые прослойки, объемная пряжа и нетканые материалы, а к концу века — ну кто тогда будет интересоваться овечьей шерстью!
— Тем более. Что же все-таки будет с барашками и лошадками? Одичают, будут жить, как до появления человека? Пастись табунами и стадами в бескрайних степных просторах? А где их взять, эти просторы?
Может, это было и правильное соображение, но слова Славки мне что-то мучительно напоминали. Стоп, стоп, это, кажется…
— Славка, ты рассуждаешь, как… как этот самый чеховский герой…
Но Славка моментально перебил меня.
— Не напрягайся, старик! — лучезарно улыбнулся он. — Я тебе друг и двоюродный брат, я помогу, верь! Ты хотел сказать: как печенег, Жмухин. Верно?
— Верно… — удивленно пробормотал я, и опять мне подумалось, что Славка куда умнее, чем обычно кажется.
— Так чего же мучиться? — беспечно сказал Славка. — Берем с этих многоуважаемых полок восьмой том сочинений А.П. Чехова, открываем его на рассказе «Печенег», и что же мы видим? Мы видим, как весьма и весьма несимпатичный обитатель Российской империи Иван Абрамыч Жмухин, отставной казачий офицер, беседует с другим, несколько более симпатичным обитателем той же империи. И узнает этот самый Жмухин, что его собеседник — вегетарианец, и даже, в общем-то, одобряет его: «Что ж? Это хорошо. Не все же резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям». Но дальше этот малопочтенный субъект интересуется примерно тем же, чем и я… Это ты правильно подметил, старик! Берет он проблему несколько более узко, в субъективно-эмоциональном плане, но суть от этого не меняется…
— Постойте! Это вы считаете, что они — люди. Вы, член социалистического общества в двадцатом веке. А тогда считали иначе. И не только тогда. Вся система фашизма была в конечном счете построена на том, что арийцы — люди, а другие — не люди, и с ними можно делать все, что заблагорассудится. Ну и так далее. Белые — люди, черные — не люди. Тут годится любой вариант разделения, важен сам принцип, а он — рабовладельческий. Так вот: вы, значит, думаете, что мы — люди, а они — не люди, и поэтому все дозволено?
— Почему — всё?! Я не говорил…
— А мне показалось. Но тут вот еще в чем дело. Ведь неизвестно, где именно проходит граница между человеком и нечеловеком. Человек — тоже животное. При рождении он представляет собой маленькое, совершенно беспомощное человекообразное существо, которое впоследствии может стать хорошим или плохим человеком, а может и вообще не стать человеком.
— То есть? — удивился Роберт.
— Ну, это, конечно, редкие случаи, но вам, вероятно, известно, что человеческих детенышей и вправду иногда воспитывали волки, медведи, леопарды, павианы. Только эти воспитанники ничуть не походили на умного, ловкого и смелого Маугли, знаменитого киплинговского героя. Они необратимо теряли громадные преимущества человеческого мозга и мало что приобретали взамен. Они не умели ходить на двух ногах, а на четвереньках бегали хоть и быстро, но куда медленнее своих приемных родителей. Они выли и рычали, не умели разговаривать. Индийская девочка Камала, жившая в волчьей стае лет до восьми, потом за девять лет жизни в человеческом обществе с большим трудом выучилась ходить прямо, понимать и произносить некоторые простейшие слова; в шестнадцать-семнадцать лет она едва достигла умственного уровня трех-четырехлетнего ребенка. И это при максимуме забот, потраченных на нее.
— Я слыхал об этом, — сказал Роберт. — Что же из этого следует, по-вашему?
— То, что человек целиком зависит от воспитания. Что неправильным воспитанием можно непоправимо искалечить и человека и общество. И что жестокость есть всегда жестокость, какие границы ей ни ставь. Нельзя быть жестоким и злобным от сих до сих: только по отношению к голубям, только по отношению к кошкам, только по отношению к неграм или еретикам. Можно начать с частностей — в детстве. Ну, скажем, ребенок обрывает крылья мухам, душит птенца, терзает котенка или щенка — просто так, потому что его мозг слишком неразвит и на волю вырываются атавистические побуждения. Но если родители и прочие окружающие его люди не постараются подавить эту древнюю бессмысленную свирепость, ребенок вырастет с прочным убеждением, что это можно. Кто послабее, кто не может дать сдачи, тех можно бить, запугивать. Людей — тоже. От сих до сих это не бывает.
— Ну да. А потом водка в утробе да ножичек в кармане снимут и последний тормоз — страх перед наказанием, — сказал Виктор. — Покуражиться хочется, видеть страх и страдания хочется, а спьяну-то не разберешь, кого можно резать, кого нельзя. Берут верх условные рефлексы, механические навыки. Конечно, не всегда предварительную практику проходят именно на животных и птицах, иной раз и прямо с людей начинают, но чаще все же… Да что, когда в школах, на уроках биологии, некоторые деятели, воспитанные именно в таком духе, велят ребятам поймать где-нибудь кошку и потом режут ее тут же, в классе, живьем, без наркоза даже! И это называется — педагогика! Вот и они воспитывают потенциальных убийц и хулиганов.
Меня опять начало мутить, а тут еще Барс пришел — видно, наскучило одному сидеть на кухне. Я уже с некоторым ожесточением снова спросил:
— Что сейчас дела с этим из рук вон плохи, всем понятно. Даже Роберту, я думаю, хоть он и отбрыкивается. Но все-таки: есть выход из положения или нет, как по-вашему? И что делать?
— Выращивать путем селекции говорящих котов, собак, лошадей, — ухмыляясь, предложил Славка. — И обучать их простейшим фразам: «Стой, стрелять буду! Милиция! Караул!»
— Люди еще и не то кричат, да на подонков никакие крики не действуют, возразил Виктор почти всерьез.
— Ну, не скажи! Представляешь, если на тебя бросится кот или даже голубь с диким воплем: «Милиция!»? Всю жизнь не очухаешься от такого впечатления. Верно, ребята?
— Очухаются подонки и привыкнут, они вообще ко всему привыкают, — мрачно сказал Виктор. — И, признаться, я не представляю, как мы выпутаемся из всего этого.
— Ну, дело обстоит не так уж безнадежно, — возразил Иван Иванович. Друзей у животных ведь тоже немало — я думаю, больше, чем врагов. А воспитать детей в этом духе вообще нетрудно. Например, что можно сделать уже сегодня в нашей стране? Хотя бы дать юридические права Обществу защиты животных, как это сделано в Англии и в некоторых других странах. Создать его филиалы со всех крупных населенных пунктах, сплотить вокруг них актив, добровольческие дружины, вести пропаганду и агитацию всеми способами. За пять-десять лет можно будет добиться весьма заметных успехов в воспитании людей, а тем более молодежи, за это я ручаюсь.
— По-моему, вы образцово-показательный оптимист! — Виктор, однако, с симпатией глядел на Ивана Ивановича. — Прямо хоть вешай ваш портрет на ВДНХ.
Я помню, что тут Иван Иванович улыбнулся, и я понял, что впервые вижу его улыбку, и понял почему: глубокий шрам стягивал щеку, ему, наверное, трудно было даже есть, а улыбка получалась тоже странная, скошенная. Но все же лицо у него светлело от этой болезненной улыбки, и по классификации Льва Толстого получалось, что он красив.
— Пессимистом быть проще и надежнее, — улыбаясь, ответил он Виктору. Дурные предсказания чаще сбываются, чем хорошие. А если они сбываются хоть и не полностью, это производит на большинство очень сильное впечатление — куда более сильное, чем если подтверждаются успокоительные прогнозы.
— Тем более, если они подтверждаются не полностью, — добавил Виктор. — Тут каждое лыко ставится в строку.
— Пускай мои прогнозы сбудутся не полностью. Пускай понадобится больше времени и сил для того, чтобы добиться заметных успехов. Но ведь вы согласны, что таким путем тоже можно кое-что достичь?
— Согласен, конечно. Тем более, что это не абстрактные гипотезы. Можно сослаться на пример Англии, где законы о защите животных соблюдаются, насколько мне известно, довольно точно.
— Или на пример Индии, — подхватил Иван Иванович. — Уважение к животным там идет от религиозных традиций и выглядит поэтому иной раз преувеличенно и нелепо, но все же явно смягчает нравы и придает какую-то красоту и поэтичность даже нищенской жизни.
— Я вот чего не понимаю, — сказала Галя. — Откуда у нас-то, в России, взялась эта дикая жестокость? Ведь нельзя же считать это традицией или свойством национального характера! Ну, не знаю — хотя бы пример из «Дубровского»: кузнец, который, рискуя жизнью, спасает кошку из огня, но не щадит приказных, потому что считает их своими врагами. Потом — «Муму», «Каштанка», «Холстомер»….да сколько угодно примеров из классики можно привести!
— И из жизни, — добавил Иван Иванович. — Фотографии Ленина с кошкой на руках или Чехова и Некрасова с собаками вроде и многие видели, а продолжают, чуть что, визжать: мол, кошек и собак любят только старые девы или же капиталисты, которым наплевать на народ. У нас ведь часто в газетах обличают капиталистов, которые по завещанию оставляют что-то своим котам и собакам, чтобы те не подохли с голоду. Конечно, по мнению таких моралистов, деньги можно оставлять только родственникам, даже если эти родственники — негодяи, а умный и добрый пес или кот, который скрашивал тебе жизнь, не имеет никаких прав на твою заботу и пускай подыхает с голоду на улице.
Тут мы с Галей переглянулись и явно подумали об одном.
Барс, в случае чего, не пропадет — мама его заберет с собой и Ольгиных детей так воспитает, чтобы они кота любили и берегли. Ну, а Барри, умница и красавец Барри? Что будет с ним? Ему ведь просто некуда податься, если с Галей и Володей что случится. Нам, допустим, о смерти думать рано: ну, а если кто постарше и здоровьем некрепок, — хотя бы Иван Иванович? Разве не хочется знать, что твои друзья не пропадут, что их не выгонят на улицу подыхать с голоду и холоду, не убьют «гуманным» уколом в поликлинике, не потащат резать живьем в лабораторию или в школу, не обдерут на шкурку… Ну почему бы не создать убежища для осиротевших зверей? Объявить в прессе и по радио сбор пожертвований на постройку таких убежищ, как сделали, например, в Польше. А потом каждый, кто заботится о судьбе своего питомца и хочет обеспечить ему место в убежище, охотно платил бы регулярные взносы в своем городе… А работали бы там члены Общества охраны животных, и можно было бы спокойно доверить им судьбу зверей… Но — где там! Моралисты сразу взвоют… «Вечерняя Москва» терпеливо отвечает на всякие вопросы граждан в специальной рубрике: когда будет работать газетный киоск на углу таких-то улиц, где отремонтировать плащ из болоньи, бинокль, веер, где купить то-то и то-то. И только однажды редакция не выдержала и окрысилась на двух граждан, порознь задавших сходные вопросы: мол, мне надо уехать на два-три месяца, так нельзя ли куда-нибудь пристроить моих животных, за плату, конечно (в одном случае, кажется, речь шла о собаке, в другом — о двух котах). Редакция не пожалела места и времени, чтобы ответить, что на такие несерьезные и не имеющие общественного значения вопросы она отвечать не собирается. Значит, ежели гражданке Ивановой негде отремонтировать зонтик, это имеет серьезное общественное значение, а если той же гражданке Ивановой приходится думать, не убить ли или не выгнать ли на улицу ни в чем не повинного четвероногого друга, — это вообще никакого значения не имеет и об этом даже стыдно спрашивать! Мощная логика!
Но я опять отвлекся. Это ведь я уже позднее сообразил: и насчет убежища, и насчет «Вечерки», а тогда только в голове промелькнуло: Барс, Барри, «зверинец» Ивана Ивановича…
— Да что говорить, — продолжал Иван Иванович, — вовсе это не в традициях русского народа — жестокость. Наоборот, очень заметна в нашей истории жалостливость, доброта, склонность к милосердию, отходчивость — даже по отношению к врагам. Конечно, жестокие условия жизни порождали жестокость и к людям, и ко всему живому, но это уже было извращением, а не истинной сутью народной души. Помните, у Чехова в «Мужиках» есть коротенький и страшный разговор двух девочек? Городская девочка Саша окликает кошку, а деревенская говорит: «Она не слышит. Оглохла». — «Отчего?» — «Так. Побили». И горожанам героям повести, и читателю становится жутко: дохнуло атмосферой жестокости привычной, бессмысленной, никого не удивляющей и не возмущающей. Можно не любить активно животных, не держать их у себя. Но дурно обращаться с ними или мириться с тем, что другие дурно обращаются, — это уже признак моральной неполноценности.
Я тогда удивлялся — почему Роберт не уходит? Тоскливо оборачивается на дверь, а все сидит да сидит и, один против всех, лезет в спор, хоть и вяло. Вот и тут опять подал реплику:
— Послушать вас, так любовь к животным — это вроде гарантии порядочности.
— Ни капельки! — живо ответил Иван Иванович. — Это то же, что с детьми: негодяй может очень нежно любить детей, тем более своих, оставаясь негодяем, но порядочный человек не может бить и мучить детей, оставаясь при этом порядочным. Но насчет детей у нас есть законы и есть какие-то моральные нормы, и если они явно нарушаются, то обычно найдется человек, который личным вмешательством пустит в ход механизм юстиции.
— Тоже и с этим небезупречно, — сказал Виктор.
— Да, но в принципе тут вопрос ясен. Никто не может издать официального постановления, направленного против детей. А против животных и птиц — сколько угодно! Ну, и существует простор для всякого рода частной инициативы в этом вопросе: убивай, мучай, воруй, занимайся мелкой коммерцией, поскольку есть такие учреждения, которые любому гражданину, даже весьма несовершеннолетнему, охотно заплатят положенную сумму либо за живую кошку и собаку, либо за шкурку и где не подумают даже спросить — откуда он взял эту кошку или собаку и каким образом содрал с нее шкурку! В общем, все, что суровейшим образом должно осуждаться в любом мало-мальски прогрессивном обществе, а тем более в социалистическом, — в этой области не только дозволяется, но даже санкционируется. И вы, молодой человек, всерьез думаете, что это может способствовать или хотя бы существенно не вредить коммунистическому воспитанию молодежи, нормальному развитию общества?
Вопрос был обращен прямо к Роберту. Роберт опять снял очки, стал их протирать и с некоторым усилием начал:
— Наверное, вы в основном правы. Я вот сижу и думаю… Я действительно обо всем этом как-то не думал раньше. У меня даже такое впечатление, что вы тут собрались специально, чтобы меня просвещать!
Ну, у него-то улыбка была просто ослепительная, особенно когда он вот так, простодушно и обезоруживающе, улыбался, без всякой иронии, и его наивные, невидящие глаза тоже весело щурились.
Нет, недаром он мне так понравился сначала — отличный все же парень, по существу! Эх, так я его с тех пор и не повидал…
Когда Роберт это сказал, все заулыбались, а Славка радостно завопил:
— «Блаженство истины безмерно превосходит все радости», как сказал Будда! "
Он уж и до Будды добрался!» — подумал я с тихим ужасом.
Иван Иванович посмотрел на Славку так, будто впервые его заметил, и с отчетливой ноткой уважения спросил:
— А кстати: не помните ли вы изречение Будды о том, что все живое противится страданию? Я его в свое время не записал, а жаль…
Славка прижмурил глаза, покопался в памяти и уверенно продекламировал:
— «Все живое отвращается от страдания, все живое дорожит своей жизнью; пойми же самого себя в каждом живом существе — не убивай и не причиняй смерти!» Да я вам сейчас это запишу! — сказал он, видя, что Иван Иванович достает авторучку.
— Спасибо! Вот молодчина! — обрадовался Иван Иванович. — Ну и память же у вас!.. Да, так знаете, — обратился он к Роберту, — вы все же ошибаетесь, хотя с виду оно так: мы всё знаем, а вас просвещаем. Но на деле-то мы сами тут на ходу не то что учимся, но додумываем некоторые мысли… По крайней мере, я… Ну да, вот и вы тоже, — сказал он, заметив кивок Виктора. — Как я понимаю, тут большинство друг с другом незнакомо, а просто встретились единомышленники и обрадовались, что можно поговорить на самую свою заветную тему…
— «Свобода объявлять свои мысли составляет существенное право гражданина», как сказал Вольтер, — немедленно встрял Славка, не очень-то удачно, по-моему.
— Это новая для меня область знаний и представлений, новая система аргументации, и я сначала даже не принимал все это всерьез, считал вас всех чудаками, а потому, наверное, выглядел дурак дураком, — медленно, слегка морща лоб от усилия, говорил Роберт. — Понимаете, я, собственно, старался разобраться в себе и в своих представлениях о жизни, поэтому больше молчал, а если время от времени и говорил, то обычно первое, что в голову пришло, просто чтобы подзадорить вас, поддержать разговор. А вы, — он обратился ко мне, своим замечанием о телепатии попали в яблочко. Я как раз тогда старался честно сопоставить наши и ваши цели, наше и ваше положение, и мне казалось, что общего тут очень много…
— Ну, по вашему виду и по вашим репликам этого угадать нельзя было! — не утерпел я. — Мне, наоборот, казалось, что вам все это не по душе и вы ждете наиболее подходящий момент, чтобы встать и уйти.
Роберт хмыкнул и пробормотал, что внешность вообще обманчива, но что иногда он и вправду подумывал, не уйти ли, у него одна встреча была назначена…
После этой исповеди все как-то оживились и повеселели. Славка предложил чуточку выпить — он, конечно, успел заметить, что у меня в холодильнике стоит бутылка «Цинандали». Мы решили, что действительно: сколько можно хлебать кофе! Достал я вино, разлили мы его по бокалам, на семерых было явно маловато, но разговор сразу опять пошел интересный, и никому не захотелось жертвовать собой и бегать в «Гастроном», пока другие тут будут наслаждаться разговорами. Так мы и сидели с пустыми бокалами. Стемнело, я включил свет, небо за окнами стало фиолетово-синим, от прудов и зелени Зоопарка тянуло запахом влаги и свежестью. Лето уже началось, но жара и духота еще не мучили, и вообще это был очень какой-то хороший вечер по всем параметрам.
А говорили мы тогда в основном о будущем. О том, как можно решить в перспективе проблему мирного сосуществования человека с природой Земли. Это Виктор повернул так разговор. И все были, наверное, благодарны ему: уж слишком мучительно было говорить о жестокостях. А роль оппонента добровольно принял на себя Славка: он начал подзуживать Виктора явно из желания подурачиться, но за это ему попутно слегка всыпали.
— Ладно, попробуем сконструировать картину жизни в Эпоху Мирного Симбиоза лет примерно через сто, — весело и деловито говорил Виктор. — Конечно, тут надо сделать два допущения. Первое: за это время не будет в этой отрасли открытия, принципиально изменяющего все наши представления о вещах. Скорей всего, оно будет, и неплохо бы ему совершиться, а то мы тыкаемся, как слепые щенята. Но принципиально новые вещи угадать нельзя — иначе они не были бы принципиально новыми. Поэтому будем исходить лишь из того, что можно предугадать с достаточной вероятностью. Второе допущение: люди в основном разберутся за это время, что к чему и почему, и в сфере социологии, и в сфере морали. Ну, наметим хотя бы такое соотношение: тогдашний средний человек будет стоять примерно на уровне самых лучших, редкостно хороших и умных людей нашего времени.
— Легкое ли дело! — с сомнением заметил Иван Иванович. — Не слишком ли короткий срок вы наметили — по крайней мере, для решения моральных проблем?
— Согласен. Моральные проблемы полностью не будут решены к тому времени. То есть, конечно, речь идет о тех проблемах, которые нам известны сегодня и которые существуют очень давно, потому что в будущем наверняка возникнут иные проблемы, которых мы сейчас и предугадать не можем. Но все же будет создана надежная социальная база для их решения, для ликвидации моральных пережитков прошлого. В целом человечество будет жить по справедливости, как ему давно бы положено жить. Ну, без войн, без классовых и расовых конфликтов, без эксплуатации, — и, само собой, будет сыто, одето, обуто, всячески ухожено, перестанет опасаться всяких там эпидемий, инфарктов, инсультов, раков, а будет сплошная санитария, гигиена и профилактика на самом высоком уровне.
— Это ты, брат, что-то больно много захотел! — усомнился Славка.
— А ничего не много. Это все само собой даже наладится, если мы справимся с войной и всяческим неравенством.
— Кто это — мы? — дурашливо поинтересовался Славка.
— Как — кто? Ну, мы — в смысле: все, кто живет сейчас на планете Земля. В том числе и мы с тобой.
— Привет! А я-то что могу сделать?
— Ну-ну, не прибедняйся, не люблю я этого. А что, за тебя кто-то ишачить должен? Я лично, может? Так у меня и своих дел вполне хватает.
— Иди ты! — Славка захохотал. — Брось меня агитировать, лучше про зверей расскажи. А про коммунизм и борьбу за мир я и сам как-нибудь осознаю.
— Осознаёшь ты, похоже! — фыркнул Виктор. — Смотри, вон у Барса вид интеллектуала по сравнению с тобой. Слушает внимательно, вовсю светит глазищами, не ржет, как конь…
— Только еще не хватало, чтобы он ржал! — с искренним испугом сказал Славка.
Барс сидел рядом со мной на тахте и будто бы действительно старался понять, о чем мы говорим: переводил взгляд то на Славку, то на Виктора и иногда тяжело вздыхал. Под его полосатым плоским лбом явно шла напряженная умственная работа. Мне, как обычно в эти дни, стало его жаль.
— Брось, кот, не слушай ты их! — тихо сказал я и почесал его за ухом.
Однако Барс недовольно дернулся и отвел голову от моих пальцев. Правда, он тут же смущенно мяукнул и боднул головой мою руку, но я ему сейчас мешал своими неуместными нежностями, это было яснее ясного. Мешал мыслить, что ли…
Тут позвонили, я пошел открывать и увидел Валерку и еще какого-то белобрысого мальчугана с большой плетеной корзинкой в руках. Корзинка сверху была затянута цветастым драным ситчиком и как-то странно колыхалась. Я уж сразу понял, в чем дело.
— Кота, что ли, принесли? — с неодобрением спросил я, глядя на корзинку. Или кто там у вас?
— Кот! — с гордостью ответил Валерка. — Но какой! Гениальный!
Белобрысый мальчуган громко шмыгнул носом и при этом сильно накренил корзинку. Сбоку из-под ситца высунулась черная кошачья лапа и судорожно вцепилась в борт корзинки. Судя по лапе, котище был громадный, побольше Барса. Я вздохнул.
— Ну, ребята, сами ведь слышите: у меня гости, не могу я сейчас заниматься с вашим котом, хоть он и гениальный.
— Ладно, мы его пока к нам отнесем, — решил Валерка. — А вы потом зайдите, когда ваши гости уйдут. Ладно?
— Да не знаю я, когда они уйдут! — взмолился я. — И устал я до смерти. Давайте, ребята, на завтра лучше уговоримся.
— До завтра они его пришибут сто раз! — хрипло сказал белобрысый мальчуган.
И я вдруг понял, что он плачет, потому и шмыгает носом.
— Ладно, давай к Валерке, я приду потом, — пообещал я. — Только не реви. Тебя как зовут?.. Герка? Герман? Ну вот, тезка космонавта, не разводи сырость, а то своего гениального кота насквозь промочишь, и он простудится. Иди-иди, я же сказал: приду, только не скоро, у нас тут разговор серьезный.
Мальчишки пошли к квартире Соколовых, и Герка все шмыгал носом.
— А кто хочет пришибить кота? — спросил я им вслед.
— Да все они! — с тоской прохрипел Герка. — В особенности бабка: в окно выбросить пообещалась, с восьмого этажа. А чем Мурчик виноватый?
— Ничем! — твердо заявил я, не подозревая, что меня ждет часом-двумя позже. — Идите, я приду. Тогда сообразим, что делать.
Глава одиннадцатая
Под всякой бездной раскрывается другая, еще более глубокая.
Р.У. Эмерсон
Собственно говоря, лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее.
Джонатан Свифт
Когда я вернулся в комнату, спор шел вовсю. Начало я записываю с магнитофона.
— Ну ладно, продолжим прогнозирование, — сказал Виктор. — Значит, при существующих уже сейчас предпосылках пути решения нашей проблемы могут быть примерно такими. Создается синтетическая пища — в первую очередь для людей и вообще для плотоядных.
Славка демонстративно охнул.
— Тоже мне великий гурман из студенческой столовой! — презрительно покосился на него Виктор. — Не изображай трагедию, все будет куда вкуснее и питательнее, чем в нашей теперешней жизни, а на первых порах наверняка будут имитировать всякие бифштексы-рамштексы и прочих цыпленков табака.
— А потом, значит, плюнут на эти нежности? — поинтересовался Славка.
— На твой век хватит, не беспокойся. А потом будет что-нибудь поинтереснее. Потому что исчезнет психологическая потребность в мясе как в таковом. А из его компонентов, необходимых для нашего организма, можно соорудить мало ли что — желе со вкусом тропических фруктов, например.
— Вы правы, — серьезно сказал Иван Иванович, — это абсолютно необходимое условие для решения проблемы. Но не единственное, конечно…
Славка слушал и все время забавно подергивал носом и губами, как кролик, это означало, что он соображает, как бы получше срезать оппонента.
— Ну ладно! — сказал он наконец. — Значит, коров, свиней и барашков кушать не будем. Ни мы, ни волки, ни медведи. А будем жить одной семьей, как поется в песне Новеллы Матвеевой: «Так живут одной семьею, как хорошие соседи, люди, кони и медведи!». Только, по-моему, слишком большая семья получится, если в мировом масштабе. Коров этих будет — не протолкнешься. А зачем они тогда будут? Ну, барашки еще на шерсть, на овчину пойдут…
— Шерсть! — с презрением возразил Виктор. — Да уже сейчас есть поролоновые прослойки, объемная пряжа и нетканые материалы, а к концу века — ну кто тогда будет интересоваться овечьей шерстью!
— Тем более. Что же все-таки будет с барашками и лошадками? Одичают, будут жить, как до появления человека? Пастись табунами и стадами в бескрайних степных просторах? А где их взять, эти просторы?
Может, это было и правильное соображение, но слова Славки мне что-то мучительно напоминали. Стоп, стоп, это, кажется…
— Славка, ты рассуждаешь, как… как этот самый чеховский герой…
Но Славка моментально перебил меня.
— Не напрягайся, старик! — лучезарно улыбнулся он. — Я тебе друг и двоюродный брат, я помогу, верь! Ты хотел сказать: как печенег, Жмухин. Верно?
— Верно… — удивленно пробормотал я, и опять мне подумалось, что Славка куда умнее, чем обычно кажется.
— Так чего же мучиться? — беспечно сказал Славка. — Берем с этих многоуважаемых полок восьмой том сочинений А.П. Чехова, открываем его на рассказе «Печенег», и что же мы видим? Мы видим, как весьма и весьма несимпатичный обитатель Российской империи Иван Абрамыч Жмухин, отставной казачий офицер, беседует с другим, несколько более симпатичным обитателем той же империи. И узнает этот самый Жмухин, что его собеседник — вегетарианец, и даже, в общем-то, одобряет его: «Что ж? Это хорошо. Не все же резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям». Но дальше этот малопочтенный субъект интересуется примерно тем же, чем и я… Это ты правильно подметил, старик! Берет он проблему несколько более узко, в субъективно-эмоциональном плане, но суть от этого не меняется…