Страница:
Оставшись один, Марко сел к столу, написал пять или шесть писем, а затем велел вновь позвать управляющего замком, вручил ему письма и подробно рассказал, кому и как их передать. Поговорив с Пелагруа о замке в Розате и о его защите, Марко под конец сказал:
— Кстати, об Отторино. Я не сомневаюсь, что он не покажется в Милане, а если это случится, то вряд ли граф дель Бальцо пустит его в свой дом. Во всяком случае, внимательно следи за ним, и если будет что-то новое, сразу же мне сообщи.
— Слушаюсь, — отвечал Пелагруа, — но что, если… вдруг я узнаю… ведь говорят, что девица с ним помолвлена и что свадьба не за горами. Вдруг отец решит…
— Помешать, — сказал Марко.
— Но как? Потому что…
— Любым способом, — прервал его Марко, — помешать, действуя в зависимости от обстоятельств, и немедленно сообщить мне. — Сказав это, он отослал управляющего.
Пелагруа вышел, но по пути к двери он бросил испытующий взор на лицо хозяина, на котором было ясно видно волнение, тем более заметное, что он всячески старался его скрыть.
«Я его поймал, и дело в шляпе», — подумал мошенник. Он спустился во двор, сел на коня и, стегнув его хлыстом, выехал из дворца в сторону Ломбардии.
Ночью, в полном одиночестве, трясясь в седле, негодяй рассуждал с самим собой так:
«Ну конечно, нет никакого сомнения! Голову даю на отсечение… Наконец-то в запутанном клубке нашлась нить, которая позволит все распутать… Теперь понятно, почему он был вне себя, точно безумный, когда явился в Розате. Вот почему ему так не хотелось ехать в Тоскану. Вот почему он отправился в путь и тут же вернулся обратно. Конечно, он всегда был странным человеком, но, черт побери, это уж слишком! Бедняга! И ведь он не мальчик, который только вчера отцепился от материнской юбки… Будь она по крайней мере дочерью князя или королевой — ну, так сказать, солнцем в небе. А то ведь он влюбился, втрескался самым глупым образом в какую-то девчонку, которая хотя, прямо скажем, и не дурнушка… Нет, она красива, но разве в этом дело! Есть же и получше ее. И потом, она горда до того, что противно становится, и еще того хуже — по уши влюблена в другого… Господи, меня смех разбирает… Такой человек! Марко Висконти! Как поглядишь наверх, так кажется, будто великие люди слеплены из другого теста… И вдруг такой срам, такое ребячество! Ладно, ладно, надувайся гордостью, задирай нос — теперь один человек, с которым ты обходишься, как с собакой, заполучил в руки нить, и он заставит тебя вертеться и прыгать, как ему захочется… А ведь от него зависит моя судьба, вся моя жизнь… Черт возьми! Как он разозлился из-за этой девчонки!.. „Не забывай, о ком ты говоришь!“ Бедные великие люди, как вы ничтожны!»
Тут он прикрикнул на коня, перешедшего с рыси на шаг, пришпорил его и снова вернулся к своим мыслям:
«Но кое-чего я не могу понять, и это мне очень неприятно: как он не впал в ярость и не захотел свести счеты с наглецом, который увел у него девчонку? Он же видит, что яблочко само падает ему в руки и что довольно сказать одно слово — да нет, и не говорить, а только не защищать его, — когда ему прямо тут же готовы услужить… Вот Лодризио, тот не дурак, он даром помогать не станет. Он бы рад был избавиться от братца и завладеть его богатством в Кастеллето, но предпочел бы сделать это чужими руками. Как будто я не разбираюсь в этих хитростях. Я все прекрасно понимаю, все понимаю… Но Марко то что мешает? Если от Отторино так легко избавиться, то чего же больше? Нет, Марко — сумасшедший, трижды сумасшедший… Он не хочет, чтобы с головы его вассала упал хоть волос. Не сметь его трогать! Но свадьбе помешать! Ему-то хорошо, а каково его слуге? Взбреди сейчас влюбленным в голову жениться, мне, видно, ничего другого не останется, как встать стеною между ними и сказать: „Отступитесь, ради бога, друг от Друга: моему хозяину ваш брак не по душе“. Вот с Лодризио все было бы по-иному. Мы бы пошли напролом, без оглядки на всякие глупости. А там повезет так повезет… Вот уж он посмеется, когда я расскажу ему об этой любви… Ладно, спрошу у него совета — всегда полезно иметь человека, за чьей спиной можно спрятаться».
Пока управляющий замком в Розате замышлял все эти интриги против своего господина, Марко улегся в постель, но так и не сомкнул глаз. Мысленно он представлял себе, как его слуга скачет в Милан, въезжает в любимый город. Ему казалось, что он сам входит во дворец наместника и обсуждает с ним и с братьями меры по обороне города. Ему хотелось пройти по улицам и площадям Милана, заглянуть в арсеналы и в мастерские, осмотреть боевые машины и оружие, вдохновить сограждан речами, собственным примером. Но над всей этой пестрой вереницей лиц, мест и событий господствовал один образ, неотступно стоявший у него перед глазами и не дававший ему ни минуты покоя. Среди разнообразных чувств, которые овладевали им при встречах с воображаемыми людьми, этот образ словно создавал какую-то мелодию, звучавшую в его душе и отдававшуюся в глубине его сердца. Эта мелодия иногда затихала, заглушаемая другими переживаниями, но она никогда не умолкала совсем: так иногда басовые ноты проходят через весь хорал, исполняемый на органе.
Глава XX
Глава XXI
— Кстати, об Отторино. Я не сомневаюсь, что он не покажется в Милане, а если это случится, то вряд ли граф дель Бальцо пустит его в свой дом. Во всяком случае, внимательно следи за ним, и если будет что-то новое, сразу же мне сообщи.
— Слушаюсь, — отвечал Пелагруа, — но что, если… вдруг я узнаю… ведь говорят, что девица с ним помолвлена и что свадьба не за горами. Вдруг отец решит…
— Помешать, — сказал Марко.
— Но как? Потому что…
— Любым способом, — прервал его Марко, — помешать, действуя в зависимости от обстоятельств, и немедленно сообщить мне. — Сказав это, он отослал управляющего.
Пелагруа вышел, но по пути к двери он бросил испытующий взор на лицо хозяина, на котором было ясно видно волнение, тем более заметное, что он всячески старался его скрыть.
«Я его поймал, и дело в шляпе», — подумал мошенник. Он спустился во двор, сел на коня и, стегнув его хлыстом, выехал из дворца в сторону Ломбардии.
Ночью, в полном одиночестве, трясясь в седле, негодяй рассуждал с самим собой так:
«Ну конечно, нет никакого сомнения! Голову даю на отсечение… Наконец-то в запутанном клубке нашлась нить, которая позволит все распутать… Теперь понятно, почему он был вне себя, точно безумный, когда явился в Розате. Вот почему ему так не хотелось ехать в Тоскану. Вот почему он отправился в путь и тут же вернулся обратно. Конечно, он всегда был странным человеком, но, черт побери, это уж слишком! Бедняга! И ведь он не мальчик, который только вчера отцепился от материнской юбки… Будь она по крайней мере дочерью князя или королевой — ну, так сказать, солнцем в небе. А то ведь он влюбился, втрескался самым глупым образом в какую-то девчонку, которая хотя, прямо скажем, и не дурнушка… Нет, она красива, но разве в этом дело! Есть же и получше ее. И потом, она горда до того, что противно становится, и еще того хуже — по уши влюблена в другого… Господи, меня смех разбирает… Такой человек! Марко Висконти! Как поглядишь наверх, так кажется, будто великие люди слеплены из другого теста… И вдруг такой срам, такое ребячество! Ладно, ладно, надувайся гордостью, задирай нос — теперь один человек, с которым ты обходишься, как с собакой, заполучил в руки нить, и он заставит тебя вертеться и прыгать, как ему захочется… А ведь от него зависит моя судьба, вся моя жизнь… Черт возьми! Как он разозлился из-за этой девчонки!.. „Не забывай, о ком ты говоришь!“ Бедные великие люди, как вы ничтожны!»
Тут он прикрикнул на коня, перешедшего с рыси на шаг, пришпорил его и снова вернулся к своим мыслям:
«Но кое-чего я не могу понять, и это мне очень неприятно: как он не впал в ярость и не захотел свести счеты с наглецом, который увел у него девчонку? Он же видит, что яблочко само падает ему в руки и что довольно сказать одно слово — да нет, и не говорить, а только не защищать его, — когда ему прямо тут же готовы услужить… Вот Лодризио, тот не дурак, он даром помогать не станет. Он бы рад был избавиться от братца и завладеть его богатством в Кастеллето, но предпочел бы сделать это чужими руками. Как будто я не разбираюсь в этих хитростях. Я все прекрасно понимаю, все понимаю… Но Марко то что мешает? Если от Отторино так легко избавиться, то чего же больше? Нет, Марко — сумасшедший, трижды сумасшедший… Он не хочет, чтобы с головы его вассала упал хоть волос. Не сметь его трогать! Но свадьбе помешать! Ему-то хорошо, а каково его слуге? Взбреди сейчас влюбленным в голову жениться, мне, видно, ничего другого не останется, как встать стеною между ними и сказать: „Отступитесь, ради бога, друг от Друга: моему хозяину ваш брак не по душе“. Вот с Лодризио все было бы по-иному. Мы бы пошли напролом, без оглядки на всякие глупости. А там повезет так повезет… Вот уж он посмеется, когда я расскажу ему об этой любви… Ладно, спрошу у него совета — всегда полезно иметь человека, за чьей спиной можно спрятаться».
Пока управляющий замком в Розате замышлял все эти интриги против своего господина, Марко улегся в постель, но так и не сомкнул глаз. Мысленно он представлял себе, как его слуга скачет в Милан, въезжает в любимый город. Ему казалось, что он сам входит во дворец наместника и обсуждает с ним и с братьями меры по обороне города. Ему хотелось пройти по улицам и площадям Милана, заглянуть в арсеналы и в мастерские, осмотреть боевые машины и оружие, вдохновить сограждан речами, собственным примером. Но над всей этой пестрой вереницей лиц, мест и событий господствовал один образ, неотступно стоявший у него перед глазами и не дававший ему ни минуты покоя. Среди разнообразных чувств, которые овладевали им при встречах с воображаемыми людьми, этот образ словно создавал какую-то мелодию, звучавшую в его душе и отдававшуюся в глубине его сердца. Эта мелодия иногда затихала, заглушаемая другими переживаниями, но она никогда не умолкала совсем: так иногда басовые ноты проходят через весь хорал, исполняемый на органе.
Глава XX
Через час, устав от мучительных размышлений, Марко Висконти забылся тяжелым, беспокойным сном. Тем временем из отряда стражи, расположенного в крытом ходе у ворот, для охраны нового господина были посланы в прихожую три солдата: двое немцев и итальянец из Лукки. Один немец был из тех восьмисот копейщиков, которые пришли с Марко из Черульо, другой давно уже служил в городском гарнизоне и, как говорится, чаще покупал в местных лавках вино, чем масло. Первый очень устал этим утром во время налетов на селения в долине Лукки и теперь, устроившись на одном из выступов, которые в те времена делались по обеим сторонам оконной ниши, и положив шлем на другой, сладко спал, обнимая, если можно так выразиться, вытянутыми и скрещенными ногами древко стоявшего рядом копья, упиравшегося острием в угол оконной рамы. Если бы не его громкий храп, можно было бы подумать, что перед вами один из тех римских солдат Пилата [], которых изображают около гробницы Христа.
Другой немец неподвижно стоял, вытянувшись перед дверью, которая вела в покои Марко, а итальянец мерил прихожую большими шагами. Проходя мимо окон, он время от времени останавливался и бросал горестный взгляд на бастионы города, теперь совершенно успокоившегося и затихшего. Наконец он остановился между караульным и спящими солдатами и, наконец кивнув на последнего, с горечью сказал:
— Послушай, немец, как храпит твой земляк: утром он бросался на всех волком, а теперь спит, как свинья. Надо же было отдать этот несчастный городишко на разграбление ворам и убийцам! Бедный Кампомаджоре! Целый день у меня в ноздрях стоит запах гари. Храпи, храпи, алчный негодяй, — ведь тебе нужен отдых после твоих подвигов! Во мне все кипит, как только погляжу на тебя! Случись нам… ну да ладно, спою-ка я лучше колыбельную, чтобы эта свинья, твой земляк, мог как следует отоспаться.
— Я тоже немец, — отвечал второй. — Мы с ним и правда земляки, но я думаю, что тот, кто столько лет служил Каструччо, не может считаться чужеземцем в Лукке. Поэтому называй меня, Фацио, своим товарищем.
— Ну ладно, товарищ, что ж, по-твоему, мы хорошо сделали, что ворвались сегодня в Кампомаджоре? Правильно ли поступил Марко, что разрешил нам это?
В этот миг шлем, неосторожно оставленный немцем из Черульо на краю оконного выступа, соскользнул вниз и, упав на пол, подкатился к ногам спящего. Тот вздрогнул, проснулся от этого шума, услышал имя Марко и, желая показать, что вовсе не спит, сказал хриплым, сорванным голосом:
— Что вы там говорите о Марко?
— Мы говорим, — ответил сердито Фацио, — что налет на Кампомаджоре был простым разбоем и что Марко следовало бы всех нас передушить, а не позволять этого…
— «Позволять»! — перебил его немец. — Вот это мне нравится! Позволять, говоришь? Да разве это от него зависит? Видел ли ты, чтобы кулак просил у перчатки позволения заехать кому-нибудь в рожу?
— Ха, ха! Слишком ты много о себе возомнил, — отвечал итальянец. — Не знай я, с кем имею дело, я бы подумал, что ты — капитан, а Висконти — простой обозник или безусый юнец.
— Кто говорит, что Марко Висконти — юнец? — возразил второй. — Он солдат, каких мало, а теперь, после смерти мессеpa Кастракани, я считаю его, если хотите знать, славнейшим капитаном во всей Италии. Но при чем тут его позволение?
— А при том, — вступил в разговор другой немец, — что капитан отряда сам командует своими людьми, и, если вы не хотите, чтобы вас считали разбойниками, нужно соблюдать дисциплину.
— Ну, у нас дисциплина — особого рода! — воскликнул первый. — Не каждый может нами командовать. Если нам не платят денег, которые обещали, беря нас на службу, мы теперь будем сами себе хозяева. А Марко — разве не получил он Лукку только за то, что возглавил наш отряд?
— Ну хорошо, раз мессер Марко — ваш начальник, — продолжал немец из гарнизона Лукки, — то разве вы не обязаны ему подчиняться?
— Ну и простак же ты! — отвечал другой. — Он нам начальник и не начальник: мы его выбрали, так сказать, для приличия, чтобы люди не относились к нам с предубеждением. Потому что если у отряда нет капитана, труб и барабанов, так его считают разбойничьей бандой, даже когда он никого не трогает, а если построить воров и грабителей в ряды, да поставить впереди любого, у кого болтается золотая цепь на шее, сунуть ему в руку жезл, да еще чтобы кто-нибудь держал рядом палку с привязанной к ней тряпкой, завести пару труб и несколько барабанов, чтобы оглушать народ, — и получится войско, перед которым снимают шляпы и распахивают ворота
— Но чего ради Висконти на это согласился? — спросил Фацио.
— Чего ради? — удивленно воскликнул немец. — Вот так так! Да ради того же, что приводит в движение весь мир. Ради тех славных желтых кругляков, которые черное делают белым, а белое — черным, которые заставляют бегать старуху и замирать на месте молодую девчонку, которые…
— Ради бога, перестань говорить глупости, — прервал его итальянец. — Марко Висконти старается ради денег? Благородный, щедрый и великодушный человек, знаменитый герой..
— Согласен, но другим храбрым людям приходится рыться в грязи, добывая ему деньги, — ответил немец из Черульо. — Мне-то крохи перепадают, а его надо кормить до отвала, если хочешь у него служить. Я вовсе не говорю, что Марко плохой человек, но чтобы оставаться щедрым и великодушным, денег ему нужно не меньше, чем другим. А порой большим господам приходится раскошеливаться не на шутку, особенно когда их забирает в руки какая-нибудь девка. Тут уж волей-неволей потянешься за чужим кошельком, какой ты ни на есть великодушный, особенно если владелец кошелька встречает вас цветами и усаживает на почетное место.
Тут итальянец почувствовал, что кровь закипает у него в жилах. Однако он сдержался и, чтобы не вызвать ссоры, прошелся по комнате, словно, разминая ноги, хотел унять зуд в руках. Немного успокоившись, он сказал:
— Ты мне лучше скажи, у кого пивные кружки в большей сохранности: у заботливого трактирщика или у беззаботного пьяницы?
— Послушай, — говорил о своем немец, — я в жизни не встречал ничего, что затрагивало бы мое сердце сильнее, чем кошелек, но все же я никогда не ошибаюсь: я их за версту вижу, этих несчастных олухов, которые вздыхают по какой-нибудь юбке. Если бы ты видел мессера Марко в Черульо, ты бы заметил, что ежели делать было нечего — ни драться, ни командовать, — так его словно подменяли. Увидав его тогда, любой дурак понял бы, что дома у него завелась красотка. Ты думаешь, он ездил верхом? Он только и делал, что ходил на мост Петри или к Сан-Марчелло. И так задумчиво уставится вдаль, в сторону Гарфаньяно и Ломбардии, будто хочет птицей перелететь через Апеннины, лишь бы очутиться у себя дома, за рекой По. А вечером несколько часов бродит один по стенам или стоит у окна и глядит на луну! Ты можешь себе представить, чтобы солдат смотрел на луну? Он или полоумный или влюблен. Ходит как ошалелый! Будь он простым книгочеем, это еще куда ни шло… Да что там говорить! Влюбился он, и все… И могу тебе сказать…
Неизвестно, как долго еще он говорил бы об этом, но итальянец, который еле сдерживал раздражение, прервал его на полуслове:
— Слышишь, там кто-то шумит — это, должно быть, знаменосец Вирлимбакка, который сегодня вечером хватил лишнего.
С этими словами он бросился к двери, выходившей на лестничную площадку, и встал перед ней. Тогда немец из местного гарнизона также вернулся на свое место, а его соотечественник из Черульо, оставшись без слушателей, снова поудобнее устроился в своей нише и опять погрузился в сон.
Мы пожелаем ему спокойной ночи, а сами тем временем вернемся в Милан и посмотрим, что происходит там.
…В первое время своего владычества, очень неустойчивого и вызывавшего всеобщее недовольство, Адзоне прилагал все усилия, чтобы раздобыть денег и расплатиться с императором за свое назначение наместником, но так и не смог полностью собрать обещанную сумму; однако стоило ему примириться с церковью, как он получил все, чего только мог пожелать.
Священники, посланные папой, объезжали города и деревни его владений, обещая отпущение грехов всякому, кто своими руками или деньгами поможет защищать Милан от отлученного императора. И тотчас же в столицу потекли, особенно из деревень, люди и продовольствие, деньги и оружие, так что скоро город уже мог бы выдержать долгую осаду.
Папские посланцы появились также и в Лимонте и стали призывать ее жителей вооружаться против Баварца. Надо ли говорить, с каким восторгом приняли их горцы, с какой радостью целовали они их руки и платье, какие почести им воздавали!
Все обитатели деревни, мужчины и женщины, сложив свой жалкий скарб, собрались уже двинуться в Милан, и потребовалось немало усилий, чтобы умерить их пыл, который вдали от родных мест, среди тягот осады, легко мог перейти в уныние и отчаяние. Отобрали лишь тех, кто способен был носить оружие, и поручили уже знакомому нам приходскому священнику вести их в Милан. Среди отобранных оказался и лодочник: его старая жена Марта была согласна остаться одна в осиротевшем доме, лишь бы ее муж мог идти туда, куда призывал его долг. И хотя вещей в доме было не бог весть сколько, она решила почти все отдать мужу, чтобы ему ни о чем не приходилось просить других. Так она вносила от своей бедности скромную лепту в общее дело, чтобы получить обещанное отпущение грехов. Но восхищенный ее поступком и сочувствовавший ее горю священник разрешил, а вернее, повелел ей следовать за мужем. Эта милость, оказанная ей одной из всех, кто добивался такого разрешения, ни у кого не вызвала ни слова недовольства: все понимали, что случай с бедной старухой был далеко не обычным, что ее несчастье и ее добродетели ставили ее в особое положение.
Маленький отряд направился в сторону Милана, везя с собой небольшой запас продовольствия, собранный в разоренной деревне, и оставив односельчанам лишь самое необходимое. В пути они встречали такие же отряды из соседних деревень, которые тоже шли к Милану, везя все оружие и продовольствие, какое только им удалось собрать.
Горожане радостно встречали всех вновь прибывающих. Жителей Лимонты тотчас же узнали по их знамени и поспешили проводить до дома графа дель Бальцо, где они должны были разместиться.
В доме графа дель Бальцо, располагавшемся невдалеке от ворот Альджизио, жили солдаты, которые должны были защищать эти ворота, а также охранять вал, называемый в наших местах «террасой», и ров, доходивший до Большого моста, где тогда были ворота Комачина.
Войдя в передний двор дома, лимонтцы увидели, что и сам двор и навесы по его сторонам заняты оружием, припасами и людьми. Устроившись в небольшой комнатке на первом этаже, добровольцы уселись на скамьи, расставленные вокруг большого стола, сложили оружие и приготовились было, выражаясь современным языком, заморить червячка, но в это время к ним спустился слуга и позвал священника с собой.
Когда его провели к графу, добрый пастырь низко ему поклонился и в ответ на его расспросы перечислил всех прибывших с ним односельчан.
— Хоть злая судьба и впутала меня в эту историю, — сказал граф, — все же у меня есть утешение, что я не один, а среди хорошо знакомых людей, среди друзей, которые, если понадобится, смогут меня защитить, потому что все эти разбойники, которых поселили в моем доме…
Когда я думаю, что Баварец может одержать верх, что дело уже идет к этому и что он узнает об отряде в моем доме, — представьте себе! Представьте только себе! — ведь он может подумать, что я их нарочно привел сюда, что это мне нравится!.. Боже, до чего я несчастен!.. Ах, мессер, если бы только мы могли вновь увидеть наши горы! — И он глубоко вздохнул.
Не желая открыто ему перечить, священник старался ободрить его, вселить в него уверенность, говорил, что император, конечно, будет отброшен, что он сам видел, как основательно готовится город к обороне. Но граф нетерпеливо перебил его:
— Что вы об этом знаете? Вы ничего не знаете… Ну да ладно. Для меня сейчас важно, чтобы вы как следует растолковали своим землякам, что они не должны меня покидать: ведь я тоже, так сказать, лимонтец… И присмотрите, чтобы в моем доме они ни с кем не затевали ссор. Народ тут собрался разный… Кстати, я должен вас предупредить, что среди прочего люда из монастыря святого Амвросия вы встретите здесь и некоторых из тех копейщиков, которые сожгли Лимонту, и я не хотел бы, чтобы наши начали сводить с ними счеты… Был бы здесь Лупо, он бы быстро с ними договорился, с этими солдатами, он бы навел порядок. Жаль, я не знаю, где он сейчас.
— Лупо? — сказал священник. — Мы только что встретили его здесь, за воротами, на маленькой площади. Он обучал отряд поселян обращению с мечом. Он даже проводил нас до ворот вашего дома, но войти не захотел. Он сказал, что вы ему это запретили.
— Это правда, — смущенно отвечал граф, — тут была одна неприятная история… но теперь… если бы он захотел прийти для того, о чем я вам говорил, я это ему охотно позволил бы.
— Раз так, — продолжал священник, — вы сейчас же можете послать за ним: его отыщут на площади, справа отсюда, около крепостных ворот — там, где большая новая церковь с красным фасадом…
— Это церковь святого Марка, — сказал граф, — да-да, не беспокойтесь, я все сделаю.
Тут же отрядили гонца, и вскоре появился Лупо, весьма довольный вновь обретенной милостью прежнего хозяина, а также возможностью повидать родных и друзей. Узнав, чего от него хотят, он сказал:
— Главное — это чтобы наши горцы сидели спокойно: им ведь сильно досталось. Ну, а солдатами я займусь. Неужели вы думаете, что они могут быть еще в обиде? Этого только не хватало! Да разве они правы?
Не теряя ни минуты, священник спустился вниз, чтобы подготовить своих земляков к примирению. Он не кончил еще говорить, как в комнату вошел Лупо, держа под руку Винчигуэрру. Следом шли все остальные, которые едва унесли ноги из Лимонты и вновь встретились с Лупо в Кьяравалле, где с ним чуть было не случилась уже известная нам неприятность.
Солдаты первыми закричали:
— Да здравствует Милан! Да здравствуют ополченцы из Лимонты!
Отчасти убежденные увещеваниями своего пастыря, отчасти растроганные словами и внешностью солдат, которые казались в этот миг такими искренними и миролюбивыми, горцы разом встали, и все обиженные и обидчики обнялись, забыв о былых оскорблениях и мщении, и заключили мир.
Не встал один лишь лодочник. Скрестив руки на груди, он по-прежнему сидел с хмурым и недоверчивым видом, и лицо его оставалось злобным и мрачным.
Винчигуэрра сразу узнал в нем «мужлана» (как он его называл), который завел Беллебуоно в западню. Он бесцеремонно похлопал его по плечу и сказал:
— А, уважаемый, и ты здесь?
Микеле не пошевелился, не ответил ни слова и только смотрел на него свирепым взглядом, каким сторожевые псы следят за волком.
— Ах ты шельма! — продолжал полушутливо солдат. — Ловко же ты нас провел россказнями о флоринах, за которыми отправился Беллебуоно и которые мы вроде бы должны были поделить между собой! Помнишь? Кто бы мог подумать, что мы снова увидимся? Гора с горой не сходится, а люди то и дело встречаются. Теперь у нас будет время…
— Ну что ж, — отвечал Микеле, подняв голову, — я здесь, чтоб проучить тебя и всех тех, кто стоит за тебя.
— Хо, хо! — вскричал солдат, заливаясь смехом. — Краб хочет ущипнуть кита! Послушай, мужик, что было, то прошло. Давай выпьем вместе… Что ты на меня так смотришь?
— Послушайте, — вмешался Лупо, — здесь все друзья, обнимите-ка и вы этого славного малого.
— Ты же знаешь, что нам говорил священник, — шептала тем временем на ухо упрямому старику его добрая жена. — Какой ты пример подаешь другим? Ведь ты здесь старше всех!
Тогда Микеле встал и с принужденным видом проделал все, что от него требовали, затем вернулся обратно и сел на прежнее место.
— Вот проклятый мужик! — сказал Винчигуэрра, отводя Лупо в сторону и прохаживаясь с ним по комнате. — Вместо того чтобы смириться, он еще нос задирает. Если бы не ты, я бы научил его хорошим манерам.
Лупо рассказал Винчигуэрре о несчастье старика, который потерял во время кораблекрушения единственного сына и с тех пор словно окаменел от горя. Священник тем временем, подойдя к Микеле, сообщил ему обо всем, что Винчигуэрра сделал Для Лупо, когда тот был в Кьяравалле у него в руках и готовился к смерти. Эти подробности, сообщенные одновременно и той и другой стороне, быстро оказали свое благотворное влияние на добрые, в сущности, сердца и солдата и лодочника, которые, встретившись через некоторое время посреди комнаты, бросились, не говоря ни слова, друг другу на шею и долго не разнимали объятий, к удовольствию присутствовавших.
Граф дель Бальцо прислал им несколько бутылок хорошего белого вина, и заключенный мир был скреплен добрыми пожеланиями, непрерывно звучавшими с обеих сторон. Вино было из Лимонты, и похвалы, которые оно заслужило от монастырских копейщиков, возможно, и не были бы приняты горцами за чистую монету, если бы от него осталась хоть капля; но все бутылки были выпиты до дна.
Другой немец неподвижно стоял, вытянувшись перед дверью, которая вела в покои Марко, а итальянец мерил прихожую большими шагами. Проходя мимо окон, он время от времени останавливался и бросал горестный взгляд на бастионы города, теперь совершенно успокоившегося и затихшего. Наконец он остановился между караульным и спящими солдатами и, наконец кивнув на последнего, с горечью сказал:
— Послушай, немец, как храпит твой земляк: утром он бросался на всех волком, а теперь спит, как свинья. Надо же было отдать этот несчастный городишко на разграбление ворам и убийцам! Бедный Кампомаджоре! Целый день у меня в ноздрях стоит запах гари. Храпи, храпи, алчный негодяй, — ведь тебе нужен отдых после твоих подвигов! Во мне все кипит, как только погляжу на тебя! Случись нам… ну да ладно, спою-ка я лучше колыбельную, чтобы эта свинья, твой земляк, мог как следует отоспаться.
— Я тоже немец, — отвечал второй. — Мы с ним и правда земляки, но я думаю, что тот, кто столько лет служил Каструччо, не может считаться чужеземцем в Лукке. Поэтому называй меня, Фацио, своим товарищем.
— Ну ладно, товарищ, что ж, по-твоему, мы хорошо сделали, что ворвались сегодня в Кампомаджоре? Правильно ли поступил Марко, что разрешил нам это?
В этот миг шлем, неосторожно оставленный немцем из Черульо на краю оконного выступа, соскользнул вниз и, упав на пол, подкатился к ногам спящего. Тот вздрогнул, проснулся от этого шума, услышал имя Марко и, желая показать, что вовсе не спит, сказал хриплым, сорванным голосом:
— Что вы там говорите о Марко?
— Мы говорим, — ответил сердито Фацио, — что налет на Кампомаджоре был простым разбоем и что Марко следовало бы всех нас передушить, а не позволять этого…
— «Позволять»! — перебил его немец. — Вот это мне нравится! Позволять, говоришь? Да разве это от него зависит? Видел ли ты, чтобы кулак просил у перчатки позволения заехать кому-нибудь в рожу?
— Ха, ха! Слишком ты много о себе возомнил, — отвечал итальянец. — Не знай я, с кем имею дело, я бы подумал, что ты — капитан, а Висконти — простой обозник или безусый юнец.
— Кто говорит, что Марко Висконти — юнец? — возразил второй. — Он солдат, каких мало, а теперь, после смерти мессеpa Кастракани, я считаю его, если хотите знать, славнейшим капитаном во всей Италии. Но при чем тут его позволение?
— А при том, — вступил в разговор другой немец, — что капитан отряда сам командует своими людьми, и, если вы не хотите, чтобы вас считали разбойниками, нужно соблюдать дисциплину.
— Ну, у нас дисциплина — особого рода! — воскликнул первый. — Не каждый может нами командовать. Если нам не платят денег, которые обещали, беря нас на службу, мы теперь будем сами себе хозяева. А Марко — разве не получил он Лукку только за то, что возглавил наш отряд?
— Ну хорошо, раз мессер Марко — ваш начальник, — продолжал немец из гарнизона Лукки, — то разве вы не обязаны ему подчиняться?
— Ну и простак же ты! — отвечал другой. — Он нам начальник и не начальник: мы его выбрали, так сказать, для приличия, чтобы люди не относились к нам с предубеждением. Потому что если у отряда нет капитана, труб и барабанов, так его считают разбойничьей бандой, даже когда он никого не трогает, а если построить воров и грабителей в ряды, да поставить впереди любого, у кого болтается золотая цепь на шее, сунуть ему в руку жезл, да еще чтобы кто-нибудь держал рядом палку с привязанной к ней тряпкой, завести пару труб и несколько барабанов, чтобы оглушать народ, — и получится войско, перед которым снимают шляпы и распахивают ворота
— Но чего ради Висконти на это согласился? — спросил Фацио.
— Чего ради? — удивленно воскликнул немец. — Вот так так! Да ради того же, что приводит в движение весь мир. Ради тех славных желтых кругляков, которые черное делают белым, а белое — черным, которые заставляют бегать старуху и замирать на месте молодую девчонку, которые…
— Ради бога, перестань говорить глупости, — прервал его итальянец. — Марко Висконти старается ради денег? Благородный, щедрый и великодушный человек, знаменитый герой..
— Согласен, но другим храбрым людям приходится рыться в грязи, добывая ему деньги, — ответил немец из Черульо. — Мне-то крохи перепадают, а его надо кормить до отвала, если хочешь у него служить. Я вовсе не говорю, что Марко плохой человек, но чтобы оставаться щедрым и великодушным, денег ему нужно не меньше, чем другим. А порой большим господам приходится раскошеливаться не на шутку, особенно когда их забирает в руки какая-нибудь девка. Тут уж волей-неволей потянешься за чужим кошельком, какой ты ни на есть великодушный, особенно если владелец кошелька встречает вас цветами и усаживает на почетное место.
Тут итальянец почувствовал, что кровь закипает у него в жилах. Однако он сдержался и, чтобы не вызвать ссоры, прошелся по комнате, словно, разминая ноги, хотел унять зуд в руках. Немного успокоившись, он сказал:
— Ты мне лучше скажи, у кого пивные кружки в большей сохранности: у заботливого трактирщика или у беззаботного пьяницы?
— Послушай, — говорил о своем немец, — я в жизни не встречал ничего, что затрагивало бы мое сердце сильнее, чем кошелек, но все же я никогда не ошибаюсь: я их за версту вижу, этих несчастных олухов, которые вздыхают по какой-нибудь юбке. Если бы ты видел мессера Марко в Черульо, ты бы заметил, что ежели делать было нечего — ни драться, ни командовать, — так его словно подменяли. Увидав его тогда, любой дурак понял бы, что дома у него завелась красотка. Ты думаешь, он ездил верхом? Он только и делал, что ходил на мост Петри или к Сан-Марчелло. И так задумчиво уставится вдаль, в сторону Гарфаньяно и Ломбардии, будто хочет птицей перелететь через Апеннины, лишь бы очутиться у себя дома, за рекой По. А вечером несколько часов бродит один по стенам или стоит у окна и глядит на луну! Ты можешь себе представить, чтобы солдат смотрел на луну? Он или полоумный или влюблен. Ходит как ошалелый! Будь он простым книгочеем, это еще куда ни шло… Да что там говорить! Влюбился он, и все… И могу тебе сказать…
Неизвестно, как долго еще он говорил бы об этом, но итальянец, который еле сдерживал раздражение, прервал его на полуслове:
— Слышишь, там кто-то шумит — это, должно быть, знаменосец Вирлимбакка, который сегодня вечером хватил лишнего.
С этими словами он бросился к двери, выходившей на лестничную площадку, и встал перед ней. Тогда немец из местного гарнизона также вернулся на свое место, а его соотечественник из Черульо, оставшись без слушателей, снова поудобнее устроился в своей нише и опять погрузился в сон.
Мы пожелаем ему спокойной ночи, а сами тем временем вернемся в Милан и посмотрим, что происходит там.
…В первое время своего владычества, очень неустойчивого и вызывавшего всеобщее недовольство, Адзоне прилагал все усилия, чтобы раздобыть денег и расплатиться с императором за свое назначение наместником, но так и не смог полностью собрать обещанную сумму; однако стоило ему примириться с церковью, как он получил все, чего только мог пожелать.
Священники, посланные папой, объезжали города и деревни его владений, обещая отпущение грехов всякому, кто своими руками или деньгами поможет защищать Милан от отлученного императора. И тотчас же в столицу потекли, особенно из деревень, люди и продовольствие, деньги и оружие, так что скоро город уже мог бы выдержать долгую осаду.
Папские посланцы появились также и в Лимонте и стали призывать ее жителей вооружаться против Баварца. Надо ли говорить, с каким восторгом приняли их горцы, с какой радостью целовали они их руки и платье, какие почести им воздавали!
Все обитатели деревни, мужчины и женщины, сложив свой жалкий скарб, собрались уже двинуться в Милан, и потребовалось немало усилий, чтобы умерить их пыл, который вдали от родных мест, среди тягот осады, легко мог перейти в уныние и отчаяние. Отобрали лишь тех, кто способен был носить оружие, и поручили уже знакомому нам приходскому священнику вести их в Милан. Среди отобранных оказался и лодочник: его старая жена Марта была согласна остаться одна в осиротевшем доме, лишь бы ее муж мог идти туда, куда призывал его долг. И хотя вещей в доме было не бог весть сколько, она решила почти все отдать мужу, чтобы ему ни о чем не приходилось просить других. Так она вносила от своей бедности скромную лепту в общее дело, чтобы получить обещанное отпущение грехов. Но восхищенный ее поступком и сочувствовавший ее горю священник разрешил, а вернее, повелел ей следовать за мужем. Эта милость, оказанная ей одной из всех, кто добивался такого разрешения, ни у кого не вызвала ни слова недовольства: все понимали, что случай с бедной старухой был далеко не обычным, что ее несчастье и ее добродетели ставили ее в особое положение.
Маленький отряд направился в сторону Милана, везя с собой небольшой запас продовольствия, собранный в разоренной деревне, и оставив односельчанам лишь самое необходимое. В пути они встречали такие же отряды из соседних деревень, которые тоже шли к Милану, везя все оружие и продовольствие, какое только им удалось собрать.
Горожане радостно встречали всех вновь прибывающих. Жителей Лимонты тотчас же узнали по их знамени и поспешили проводить до дома графа дель Бальцо, где они должны были разместиться.
В доме графа дель Бальцо, располагавшемся невдалеке от ворот Альджизио, жили солдаты, которые должны были защищать эти ворота, а также охранять вал, называемый в наших местах «террасой», и ров, доходивший до Большого моста, где тогда были ворота Комачина.
Войдя в передний двор дома, лимонтцы увидели, что и сам двор и навесы по его сторонам заняты оружием, припасами и людьми. Устроившись в небольшой комнатке на первом этаже, добровольцы уселись на скамьи, расставленные вокруг большого стола, сложили оружие и приготовились было, выражаясь современным языком, заморить червячка, но в это время к ним спустился слуга и позвал священника с собой.
Когда его провели к графу, добрый пастырь низко ему поклонился и в ответ на его расспросы перечислил всех прибывших с ним односельчан.
— Хоть злая судьба и впутала меня в эту историю, — сказал граф, — все же у меня есть утешение, что я не один, а среди хорошо знакомых людей, среди друзей, которые, если понадобится, смогут меня защитить, потому что все эти разбойники, которых поселили в моем доме…
Когда я думаю, что Баварец может одержать верх, что дело уже идет к этому и что он узнает об отряде в моем доме, — представьте себе! Представьте только себе! — ведь он может подумать, что я их нарочно привел сюда, что это мне нравится!.. Боже, до чего я несчастен!.. Ах, мессер, если бы только мы могли вновь увидеть наши горы! — И он глубоко вздохнул.
Не желая открыто ему перечить, священник старался ободрить его, вселить в него уверенность, говорил, что император, конечно, будет отброшен, что он сам видел, как основательно готовится город к обороне. Но граф нетерпеливо перебил его:
— Что вы об этом знаете? Вы ничего не знаете… Ну да ладно. Для меня сейчас важно, чтобы вы как следует растолковали своим землякам, что они не должны меня покидать: ведь я тоже, так сказать, лимонтец… И присмотрите, чтобы в моем доме они ни с кем не затевали ссор. Народ тут собрался разный… Кстати, я должен вас предупредить, что среди прочего люда из монастыря святого Амвросия вы встретите здесь и некоторых из тех копейщиков, которые сожгли Лимонту, и я не хотел бы, чтобы наши начали сводить с ними счеты… Был бы здесь Лупо, он бы быстро с ними договорился, с этими солдатами, он бы навел порядок. Жаль, я не знаю, где он сейчас.
— Лупо? — сказал священник. — Мы только что встретили его здесь, за воротами, на маленькой площади. Он обучал отряд поселян обращению с мечом. Он даже проводил нас до ворот вашего дома, но войти не захотел. Он сказал, что вы ему это запретили.
— Это правда, — смущенно отвечал граф, — тут была одна неприятная история… но теперь… если бы он захотел прийти для того, о чем я вам говорил, я это ему охотно позволил бы.
— Раз так, — продолжал священник, — вы сейчас же можете послать за ним: его отыщут на площади, справа отсюда, около крепостных ворот — там, где большая новая церковь с красным фасадом…
— Это церковь святого Марка, — сказал граф, — да-да, не беспокойтесь, я все сделаю.
Тут же отрядили гонца, и вскоре появился Лупо, весьма довольный вновь обретенной милостью прежнего хозяина, а также возможностью повидать родных и друзей. Узнав, чего от него хотят, он сказал:
— Главное — это чтобы наши горцы сидели спокойно: им ведь сильно досталось. Ну, а солдатами я займусь. Неужели вы думаете, что они могут быть еще в обиде? Этого только не хватало! Да разве они правы?
Не теряя ни минуты, священник спустился вниз, чтобы подготовить своих земляков к примирению. Он не кончил еще говорить, как в комнату вошел Лупо, держа под руку Винчигуэрру. Следом шли все остальные, которые едва унесли ноги из Лимонты и вновь встретились с Лупо в Кьяравалле, где с ним чуть было не случилась уже известная нам неприятность.
Солдаты первыми закричали:
— Да здравствует Милан! Да здравствуют ополченцы из Лимонты!
Отчасти убежденные увещеваниями своего пастыря, отчасти растроганные словами и внешностью солдат, которые казались в этот миг такими искренними и миролюбивыми, горцы разом встали, и все обиженные и обидчики обнялись, забыв о былых оскорблениях и мщении, и заключили мир.
Не встал один лишь лодочник. Скрестив руки на груди, он по-прежнему сидел с хмурым и недоверчивым видом, и лицо его оставалось злобным и мрачным.
Винчигуэрра сразу узнал в нем «мужлана» (как он его называл), который завел Беллебуоно в западню. Он бесцеремонно похлопал его по плечу и сказал:
— А, уважаемый, и ты здесь?
Микеле не пошевелился, не ответил ни слова и только смотрел на него свирепым взглядом, каким сторожевые псы следят за волком.
— Ах ты шельма! — продолжал полушутливо солдат. — Ловко же ты нас провел россказнями о флоринах, за которыми отправился Беллебуоно и которые мы вроде бы должны были поделить между собой! Помнишь? Кто бы мог подумать, что мы снова увидимся? Гора с горой не сходится, а люди то и дело встречаются. Теперь у нас будет время…
— Ну что ж, — отвечал Микеле, подняв голову, — я здесь, чтоб проучить тебя и всех тех, кто стоит за тебя.
— Хо, хо! — вскричал солдат, заливаясь смехом. — Краб хочет ущипнуть кита! Послушай, мужик, что было, то прошло. Давай выпьем вместе… Что ты на меня так смотришь?
— Послушайте, — вмешался Лупо, — здесь все друзья, обнимите-ка и вы этого славного малого.
— Ты же знаешь, что нам говорил священник, — шептала тем временем на ухо упрямому старику его добрая жена. — Какой ты пример подаешь другим? Ведь ты здесь старше всех!
Тогда Микеле встал и с принужденным видом проделал все, что от него требовали, затем вернулся обратно и сел на прежнее место.
— Вот проклятый мужик! — сказал Винчигуэрра, отводя Лупо в сторону и прохаживаясь с ним по комнате. — Вместо того чтобы смириться, он еще нос задирает. Если бы не ты, я бы научил его хорошим манерам.
Лупо рассказал Винчигуэрре о несчастье старика, который потерял во время кораблекрушения единственного сына и с тех пор словно окаменел от горя. Священник тем временем, подойдя к Микеле, сообщил ему обо всем, что Винчигуэрра сделал Для Лупо, когда тот был в Кьяравалле у него в руках и готовился к смерти. Эти подробности, сообщенные одновременно и той и другой стороне, быстро оказали свое благотворное влияние на добрые, в сущности, сердца и солдата и лодочника, которые, встретившись через некоторое время посреди комнаты, бросились, не говоря ни слова, друг другу на шею и долго не разнимали объятий, к удовольствию присутствовавших.
Граф дель Бальцо прислал им несколько бутылок хорошего белого вина, и заключенный мир был скреплен добрыми пожеланиями, непрерывно звучавшими с обеих сторон. Вино было из Лимонты, и похвалы, которые оно заслужило от монастырских копейщиков, возможно, и не были бы приняты горцами за чистую монету, если бы от него осталась хоть капля; но все бутылки были выпиты до дна.
Глава XXI
Священнику из Лимонты граф отвел отдельную комнату и каждый день приглашал его обедать за своим столом В семейный круг графа была допущена и наша Марта, жена лодочника, которую поселили в комнатке неподалеку от Амброджо Она занималась домашними делами вместе с четырьмя-пятью женщинами, приглашенными в это огромное хозяйство, где непрерывно расстилались и застилались постели, стиралось белье, готовились обеды и мылась посуда для всех новых обитателей дома.
Добрая старуха вскоре снискала расположение семьи сокольничего: Марианна, Амброджо, Лупо и Лауретта полюбили ее и относились к ней как к родной, а она, вечно суетясь, за всем приглядывая и наводя, где надо, порядок, находила еще и время, чтобы поговорить с ними о родных горах и о родном озере.
С одним только Бернардо она никак не могла подружиться: этот глупец не только не изменил своих взглядов, но с еще большим упорством защищал императора и антипапу Боясь выйти на улицу, чтобы не лишиться головы из-за бредней, которые давно уже были не в моде, у себя дома он ни на минуту не переставал брюзжать, бушевать и приставать к родственникам, и гостье из Лимонты не меньше, чем другим, надоедали его ученые разговоры и раскольнические рассуждения.
Тем временем стали поступать известия о приближении армии императора — она насчитывала три-четыре тысячи всадников и бесчисленное множество пехотинцев. Кане делла Скала [] прислал ему четыреста солдат, многие гибеллины из разных городов Ломбардии и даже ряд могущественных семей из Милана подняли императорские знамена и выступили со своими вассалами на помощь Баварцу. Силы их были огромны, а осадные орудия наводили страх.
Добрая старуха вскоре снискала расположение семьи сокольничего: Марианна, Амброджо, Лупо и Лауретта полюбили ее и относились к ней как к родной, а она, вечно суетясь, за всем приглядывая и наводя, где надо, порядок, находила еще и время, чтобы поговорить с ними о родных горах и о родном озере.
С одним только Бернардо она никак не могла подружиться: этот глупец не только не изменил своих взглядов, но с еще большим упорством защищал императора и антипапу Боясь выйти на улицу, чтобы не лишиться головы из-за бредней, которые давно уже были не в моде, у себя дома он ни на минуту не переставал брюзжать, бушевать и приставать к родственникам, и гостье из Лимонты не меньше, чем другим, надоедали его ученые разговоры и раскольнические рассуждения.
Тем временем стали поступать известия о приближении армии императора — она насчитывала три-четыре тысячи всадников и бесчисленное множество пехотинцев. Кане делла Скала [] прислал ему четыреста солдат, многие гибеллины из разных городов Ломбардии и даже ряд могущественных семей из Милана подняли императорские знамена и выступили со своими вассалами на помощь Баварцу. Силы их были огромны, а осадные орудия наводили страх.