Страница:
Много раз восторженные слушатели прерывали певца и начинали аплодировать, хотя и знали, что рукоплескания мешают и досаждают певцу; когда же песня была окончена и ничто уже не препятствовало выражению восторга, потолок, казалось, чуть не рухнул не только в зале, но и в соседней комнате, у Двери которой столпились пажи и оруженосцы, чтобы послушать менестреля.
Отторино встал и, сняв с шеи золотую цепь, с рыцарской любезностью вручил ее певцу. Жонглер поблагодарил за подарок, намотал цепь на колпак, подпрыгнул и снова взялся за лютню.
Но тут граф Ольдрадо, увидав на другом конце зала адвоката Гарбаньяте, сказал дочери: «Я скоро вернусь» — и поспешил к адвокату, чтобы узнать у него, когда начнется поединок. Девушка, чувствуя себя еще более одинокой, оттого что на нее было направлено столько чужих глаз, стыдясь и робея, поднялась со своего сиденья и подошла к окну, где, как ей казалось, можно было отдохнуть и немного прийти в себя; и ее очень ободрило, что тут, среди стольких незнакомцев, рядом вскоре оказался Отторино. Присутствие друга ее отца, товарища ее покойного брата, человека, с которым она сама когда-то очень дружила, было ей очень приятно. Да и толпа, так пугавшая девушку, теперь снова собралась вокруг Тремакольдо. который завел новую песню, и Биче почувствовала, что мало-помалу румянец смущения сходит с ее лица и замешательство, от которого она вся трепетала, исчезает. Но по мере того как проходило мучительное смущение, ее все больше охватывало другое, менее заметное, но все же неотступное чувство неуверенности, какой-то неясный страх, оттого что она впервые осталась одна с мужчиной, который не был ее отцом. Поэтому время от времени она оборачивалась и, видя, что граф прохаживается по залу с Гарбаньяте, делала ему знаки, чтобы он вернулся к ней, однако граф, поглощенный беседой, был занят законами, папами и церковным правом. Он жестами давал ей понять, что скоро вернется, но все не возвращался.
Отторино же обращался к девушке с той же почтительной и сдержанной простотой, как и во времена их дружбы в Лимонте, когда она была еще девочкой. Он вспоминал о забавах, шалостях и развлечениях, о мелких ссорах и смешных огорчениях тех дней, которые вызывают у нас грустную улыбку, потому что они уже больше не вернутся. Постепенно присутствие юноши стало действовать на нее успокаивающе, прежний страх стал исчезать, уступая место странной и чуть грустной нежности. Она стала реже оглядываться назад, чтобы посмотреть, не идет ли отец, а если и оглядывалась, то не с такой тревогой, растерянностью и смятением, как раньше
Что же касается юноши, то присутствие Биче наполняло его тайной и блаженной гордостью. Все восхищались этой девушкой, самые блестящие рыцари сочли бы честью, если бы она сказала им хоть одно слово, бросила на них хоть один взгляд, а он был единственным, кого она удостоила разговором, кому по-дружески поверяла свои мысли.
Вот так эта первая встреча после долгой разлуки, эта поддержка, которую Биче обрела в Отторино, это внимание девушки, льстившее самолюбию юноши, привели к тому, что внезапно в обоих проснулась память о той почти родственной — назовем ее так — привязанности, которую они давно питали друг к другу, и в сердцах их пробудились ростки иного чувства, в которое так легко перерастает простое расположение.
Но тут прозвучал рожок, оповещавший, что начинается божий суд. Шут оборвал свою песню, и все бросились на балконы, чтобы занять удобное место. Граф дель Бальцо подошел к дочери, и она тоже вышла из зала в сопровождении отца и Отторино.
Глава IV
Глава V
Отторино встал и, сняв с шеи золотую цепь, с рыцарской любезностью вручил ее певцу. Жонглер поблагодарил за подарок, намотал цепь на колпак, подпрыгнул и снова взялся за лютню.
Но тут граф Ольдрадо, увидав на другом конце зала адвоката Гарбаньяте, сказал дочери: «Я скоро вернусь» — и поспешил к адвокату, чтобы узнать у него, когда начнется поединок. Девушка, чувствуя себя еще более одинокой, оттого что на нее было направлено столько чужих глаз, стыдясь и робея, поднялась со своего сиденья и подошла к окну, где, как ей казалось, можно было отдохнуть и немного прийти в себя; и ее очень ободрило, что тут, среди стольких незнакомцев, рядом вскоре оказался Отторино. Присутствие друга ее отца, товарища ее покойного брата, человека, с которым она сама когда-то очень дружила, было ей очень приятно. Да и толпа, так пугавшая девушку, теперь снова собралась вокруг Тремакольдо. который завел новую песню, и Биче почувствовала, что мало-помалу румянец смущения сходит с ее лица и замешательство, от которого она вся трепетала, исчезает. Но по мере того как проходило мучительное смущение, ее все больше охватывало другое, менее заметное, но все же неотступное чувство неуверенности, какой-то неясный страх, оттого что она впервые осталась одна с мужчиной, который не был ее отцом. Поэтому время от времени она оборачивалась и, видя, что граф прохаживается по залу с Гарбаньяте, делала ему знаки, чтобы он вернулся к ней, однако граф, поглощенный беседой, был занят законами, папами и церковным правом. Он жестами давал ей понять, что скоро вернется, но все не возвращался.
Отторино же обращался к девушке с той же почтительной и сдержанной простотой, как и во времена их дружбы в Лимонте, когда она была еще девочкой. Он вспоминал о забавах, шалостях и развлечениях, о мелких ссорах и смешных огорчениях тех дней, которые вызывают у нас грустную улыбку, потому что они уже больше не вернутся. Постепенно присутствие юноши стало действовать на нее успокаивающе, прежний страх стал исчезать, уступая место странной и чуть грустной нежности. Она стала реже оглядываться назад, чтобы посмотреть, не идет ли отец, а если и оглядывалась, то не с такой тревогой, растерянностью и смятением, как раньше
Что же касается юноши, то присутствие Биче наполняло его тайной и блаженной гордостью. Все восхищались этой девушкой, самые блестящие рыцари сочли бы честью, если бы она сказала им хоть одно слово, бросила на них хоть один взгляд, а он был единственным, кого она удостоила разговором, кому по-дружески поверяла свои мысли.
Вот так эта первая встреча после долгой разлуки, эта поддержка, которую Биче обрела в Отторино, это внимание девушки, льстившее самолюбию юноши, привели к тому, что внезапно в обоих проснулась память о той почти родственной — назовем ее так — привязанности, которую они давно питали друг к другу, и в сердцах их пробудились ростки иного чувства, в которое так легко перерастает простое расположение.
Но тут прозвучал рожок, оповещавший, что начинается божий суд. Шут оборвал свою песню, и все бросились на балконы, чтобы занять удобное место. Граф дель Бальцо подошел к дочери, и она тоже вышла из зала в сопровождении отца и Отторино.
Глава IV
В конце архиепископского дома, обращенного в сторону гор, у подножия которых лежит городок, находилась галерея, называвшаяся немецким словом «лобиа»; с нее зачитывались постановления и приговоры. Взгляды зрителей, сгрудившихся у окон, забравшихся на крыши или толпившихся на площади, устремились на галерею, на которой вскоре появились три человека.
— Кто это? — спросила Биче у отца.
— Тот, что сел посредине, — отвечал граф, — это судья, а рядом с ним стоят адвокаты. Тот, что справа, с серебряным жезлом в руке, — монастырский адвокат, а другого ты знаешь: это Гарбаньяте.
Снова прозвучал рожок, и все смолкли. Тогда монастырский адвокат, повернувшись к судье, сказал так громко, что его услышали на дальнем конце площади:
— Подтвердите, что вы уполномочены его преосвященством, высокочтимым монсеньером Крессоне Кривелло решить спор между монастырем святого Амвросия и жителями Лимонты.
На что судья торжественно ответил:
— Подтверждаю.
Тогда адвокат продолжал:
— В вашем присутствии я заявляю, что жители Лимонты являются кабальными слугами монастыря святого Амвросия.
Гарбаньяте ответил:
— А я утверждаю, что права истца недействительны из-за Давности.
Тут заговорил судья:
— Обе стороны представили свидетелей, готовых присягнуть в верности своих слов. Не желая быть косвенно виновными в клятвопреступлении и основываясь на полномочиях королевского и архиепископского наместника, мы постановили решить дело божьим судом, устроив для этого поединок на палках со щитами.
Обернувшись затем к адвокату истца, он спросил:
— Подтверждаете ли вы, что просили Раменго из Казале выступить в защиту монастыря?
— Подтверждаю, — отвечал тот.
— А вы, — обратился судья к Гарбаньяте, — подтверждаете ли, что от жителей Лимонты выставляется Лупо, житель этой деревни?
— Подтверждаю, — отвечал адвокат.
— Прекрасно, а теперь будь внимательна, — сказал дочери граф Ольдрадо.
Оба адвоката взяли в руки по большой узловатой дубине и, подойдя к креслу судьи, обменялись ими в знак согласия на поединок. После этого на галерее появились оба бойца, встреченные рукоплесканиями и приветственными криками. Проделав множество формальностей, которые было бы слишком долго описывать, оба они по очереди поклялись, что во время испытания не будут применять «никакого зелья, заклинания или колдовства, но будут уповать лишь на помощь бога, девы Марии и доблестного воина святого Георгия». После этого оба удалились с галереи, чтобы спуститься на место боя.
Пока они шли вниз по внутренней лестнице, на площади возникли шум и волнение: те, кто стоял позади и хотел пробраться вперед, напирали на тех, кто занимал лучшие места и не хотел подвинуться.
Оба бойца разошлись в разные концы огороженной площадки и встали друг против друга. На каждом были узкие кожаные штаны, плотно обтягивавшие ноги, и красные башмаки. Все остальное тело оставалось обнаженным. В левой руке каждый держал прямоугольный, слегка вогнутый деревянный щит, обтянутый кожей, в правой — узловатую дубовую палку.
На вид Раменго из Казале можно было дать лет тридцать пять Это был невысокий, коренастый мужчина с бычьей шеей, короткими руками и жесткими рыжими волосами.
Лупо, сложенный гораздо пропорциональнее, был на голову выше, красивее и легче своего противника, но в нем не чувствовалось той силы, которой дышали мощная фигура и геркулесовские формы его соперника.
Толпа вновь притихла, стоявшие по краям площади взобрались на стулья, скамейки и столы, которые запасливо принесли с собой. Все балконы и крыши домов вокруг были заполнены народом. Все глаза устремились на соперников, все сердца забились сильнее; и по лицам было видно, что большинство присутствующих желает успеха Лупо, так как он сражался за правое дело, а кроме того, сразу же понравился зрителям благодаря своей стройной фигуре и красивому, вдохновенному лицу.
Молодой защитник Лимонты, который стоял спиной к собору, посмотрел на дворец архиепископа и, увидев графа, Отторино и Биче, быстро им поклонился, а затем опустил глаза, обернулся к отцу и как бы сказал ему взглядом: «Не бойтесь ничего, положитесь на меня!»
Раздался последний сигнал рожка, и оба бойца, прикрывая голову щитом и ловко вертя дубинками, медленно и осторожно двинулись навстречу друг другу.
Дойдя до середины поля, где он был в пределах досягаемости противника, Раменго широко расставил крепкие ноги, выдвинул правую вперед, перенес всю тяжесть тела на левую и в таком положении стал ждать нападения врага.
Лупо начал прощупывать противника ложными выпадами, но тот был опытным бойцом и хотел выждать, чтобы пыл его молодого и горячего противника угас, а потому вертелся на месте, словно циркуль, причем левая его нога служила осью, а правая двигалась по окружности. И, поворачиваясь, этот умелый воин отбивал щитом и дубинкой все удары с такой легкостью и изяществом, с такой ловкостью и спокойствием, словно это ему ничего не стоило. Но когда, замахнувшись на него, Лупо внезапно открыл свой бок, он воспользовался этим и нанес бы юноше сокрушительный удар, если бы тот вовремя не отскочил, словно кошка, назад. Дубинка оцарапала ему кожу и пронеслась мимо с таким свистом, что бедный Амброджо схватился за сердце и побледнел как смерть.
Толпа, поддерживавшая лимонтца, увидела в этом дурное предзнаменование, и ее охватила тревога. Однако юношу этот опасный выпад только разозлил, и, сгорая от стыда за допущенную оплошность, он с такой яростью обрушился на противника, что Раменго был вынужден податься назад и уже не мог больше придерживаться прежней осмотрительной и расчетливой тактики: слишком уж быстро сыпался на него град ударов, за которыми не то что рука — глаз не успевал, слишком могучим и неудержимым был порыв, с каким юноша наседал на него то справа, то слева. Однако бывалый монастырский боец продолжал внимательно защищаться и, воспользовавшись опрометчивостью противника, нанес новый удар в самую середину щита, который тут же треснул пополам. Почувствовав боль в руке, Лупо взглянул на нее и увидел, что щит его сломан и одним концом упирается в плечо; тогда он разжал кулак, высвободил руку, отбросил прочь ненужное больше орудие защиты, быстро схватил дубинку обеими руками и, размахнувшись изо всей силы, обрушил ее прямо на голову Раменго. Тот хотел было прикрыться щитом, но удар тяжелой, разящей дубины был так сокрушителен, что щит ударил Раменго по голове и оглушил его У Раменго зашумело в ушах, помутилось в глазах, он пошатнулся раз, другой и наконец грохнулся на землю, растянувшись, словно мертвый, во всю длину. Но при падении он, то ли пытаясь прикрыть лицо, то ли случайно, поднял левую руку и повалился на нее так, что голова его оказалась не на земле, а на щите.
Пока длился этот поединок, отец Лупо глазами, руками, всем телом, всей душой следовал за каждым движением сына. Он то втягивал голову в плечи и пригибался, сжимаясь в комок, словно старался увернуться от нацеленного в него удара, то, упершись ногами в землю и изо всех сил наваливаясь на ограду, приподнимался на цыпочки, чтобы придать больше силы удару, который его сын наносил своему противнику. И когда Раменго наконец повалился на землю, он поднял глаза к небу, чувствуя, что у него мутится рассудок.
Но тут раздались громовые восторженные клики, и совсем измученный отец мог упиться сладостью похвал и приветствий, обращенных к его сыну.
— Да здравствует Лупо, сын сокольничего, да здравствует Лимонта! — кричали со всех сторон.
Адвокат Гарбаньяте, еще до начала сражения снова спустившийся в зал для знатных, спрашивал тем временем у Отторино:
— Не кажется ли вам, что Раменго убит?
— Убит? О нет! Правда, у него идет кровь из носа и из Ушей, но это пустяки. Он немножко оглушен, но скоро оправится.
— Тогда надо предупредить Лупо, чтобы он переложил его голову на землю, иначе они могут придраться к этому и сказать, что поединок окончился вничью.
В самом деле, по тогдашним обычаям, победителем в поединке при суде божьем считали только того, кто прижал к земле голову своего противника или заставил его покинуть поле боя.
Граф дель Бальцо услыхал совет адвоката и отчасти потому, что действительно желал помочь лимонтцам извлечь пользу из победы, одержанной их защитником, а отчасти из-за вечного стремления всегда и во всем слыть знатоком, крикнул Лупо, чтобы тот поступил так, как говорил Гарбаньяте, сделав вид, будто он сам до этого додумался. Но не успел он еще насладиться похвалами, которыми осыпало его большинство собравшихся сеньоров, как сообразил, что поступил весьма опрометчиво, подав совет, который мог навлечь на него немилость аббата, и одному богу известно, скольких сожалений и тревог стоили ему эти несколько минут удовлетворенного тщеславия.
Лупо еще до начала поединка разговаривал с глазу на глаз с Гарбаньяте, и тот объяснил ему, что надо делать, но он не знал всех уловок и ухищрений, к которым обычно прибегают крючкотворы-законники, и теперь, глядя на Раменго, распростертого на земле, решил, что вряд ли могут быть еще какие-нибудь затруднения. Однако, услыхав совет графа, он подумал про себя: «Положить его голову на землю? Да ведь он и так валяется здесь как мертвый. Чего же им еще надо?» Но, желая избежать всяких сомнений, он решил, что стоит на всякий случай выбросить противника за ограду. Видя, что тот еще не подает признаков жизни, он нагнулся над ним, схватил его за пояс, приподнял и взвалил себе на плечи. Пробежав с ним круг вдоль ограды, он остановился у прохода, знаком попросил толпу отойти в сторону, слегка разбежался и затем сильным толчком выкинул Раменго, словно мешок с зерном, наружу, так что тот покатился по земле, задевая за ноги солдат и зрителей.
В толпе раздались рукоплескания и крики:
— Да здравствует Лимонта! Да здравствует Лупо!
Затем люди стали расходиться, и толпа, растекаясь по близлежащим улочкам, постепенно поредела.
Между тем рыцари вновь обступили Тремакольдо, спевшего по их просьбе прерванную появлением графа дель Бальцо «Ласточку» — песню, которую в то время распевали повсюду на озере Комо и которую будто бы сочинила некая княгиня, заключенная в замке Реццонико своим ревнивым мужем и умершая там от голода.
Мы еще познакомим наших читателей с этой песней, когда менестрелю случится петь ее в следующий раз, хотя и не для своего удовольствия.
Когда песня была окончена, граф дель Бальцо вышел из зала вместе с глубоко взволнованной Биче. Многие другие дамы и кавалеры последовали их примеру, и в зале осталось лишь несколько человек.
— Послушай, — сказал тогда менестрелю один из немногих оставшихся, — теперь мы хотим послушать твою последнюю песню, ту, что ты сочинил, когда бродил с ворами, которые чуть тебя не обчистили.
— Если бы чуть, — отвечал Тремакольдо, — а то ведь они забрали все то ничтожное достояние, которое я успел скопить на этом свете, и я уж только и думал, чтобы сохранить голову на плечах!
— Как же все было?
— А так, что этим господам захотелось однажды послушать, как я пою.
— Ну, и ты им угодил?
— Еще бы! Я тут же, не сходя с места, придумал песню, которая спасла мне жизнь да принесла еще четыре золотых флорина в придачу.
— Спой же! Спой же!
— Хотите, чтоб я спел ее так, как пел им тогда?
— Конечно, пой и ничего не бойся.
— Ну, так слушайте. — И, настроив лютню, Тремакольдо запел:
— Кто это? — спросила Биче у отца.
— Тот, что сел посредине, — отвечал граф, — это судья, а рядом с ним стоят адвокаты. Тот, что справа, с серебряным жезлом в руке, — монастырский адвокат, а другого ты знаешь: это Гарбаньяте.
Снова прозвучал рожок, и все смолкли. Тогда монастырский адвокат, повернувшись к судье, сказал так громко, что его услышали на дальнем конце площади:
— Подтвердите, что вы уполномочены его преосвященством, высокочтимым монсеньером Крессоне Кривелло решить спор между монастырем святого Амвросия и жителями Лимонты.
На что судья торжественно ответил:
— Подтверждаю.
Тогда адвокат продолжал:
— В вашем присутствии я заявляю, что жители Лимонты являются кабальными слугами монастыря святого Амвросия.
Гарбаньяте ответил:
— А я утверждаю, что права истца недействительны из-за Давности.
Тут заговорил судья:
— Обе стороны представили свидетелей, готовых присягнуть в верности своих слов. Не желая быть косвенно виновными в клятвопреступлении и основываясь на полномочиях королевского и архиепископского наместника, мы постановили решить дело божьим судом, устроив для этого поединок на палках со щитами.
Обернувшись затем к адвокату истца, он спросил:
— Подтверждаете ли вы, что просили Раменго из Казале выступить в защиту монастыря?
— Подтверждаю, — отвечал тот.
— А вы, — обратился судья к Гарбаньяте, — подтверждаете ли, что от жителей Лимонты выставляется Лупо, житель этой деревни?
— Подтверждаю, — отвечал адвокат.
— Прекрасно, а теперь будь внимательна, — сказал дочери граф Ольдрадо.
Оба адвоката взяли в руки по большой узловатой дубине и, подойдя к креслу судьи, обменялись ими в знак согласия на поединок. После этого на галерее появились оба бойца, встреченные рукоплесканиями и приветственными криками. Проделав множество формальностей, которые было бы слишком долго описывать, оба они по очереди поклялись, что во время испытания не будут применять «никакого зелья, заклинания или колдовства, но будут уповать лишь на помощь бога, девы Марии и доблестного воина святого Георгия». После этого оба удалились с галереи, чтобы спуститься на место боя.
Пока они шли вниз по внутренней лестнице, на площади возникли шум и волнение: те, кто стоял позади и хотел пробраться вперед, напирали на тех, кто занимал лучшие места и не хотел подвинуться.
Оба бойца разошлись в разные концы огороженной площадки и встали друг против друга. На каждом были узкие кожаные штаны, плотно обтягивавшие ноги, и красные башмаки. Все остальное тело оставалось обнаженным. В левой руке каждый держал прямоугольный, слегка вогнутый деревянный щит, обтянутый кожей, в правой — узловатую дубовую палку.
На вид Раменго из Казале можно было дать лет тридцать пять Это был невысокий, коренастый мужчина с бычьей шеей, короткими руками и жесткими рыжими волосами.
Лупо, сложенный гораздо пропорциональнее, был на голову выше, красивее и легче своего противника, но в нем не чувствовалось той силы, которой дышали мощная фигура и геркулесовские формы его соперника.
Толпа вновь притихла, стоявшие по краям площади взобрались на стулья, скамейки и столы, которые запасливо принесли с собой. Все балконы и крыши домов вокруг были заполнены народом. Все глаза устремились на соперников, все сердца забились сильнее; и по лицам было видно, что большинство присутствующих желает успеха Лупо, так как он сражался за правое дело, а кроме того, сразу же понравился зрителям благодаря своей стройной фигуре и красивому, вдохновенному лицу.
Молодой защитник Лимонты, который стоял спиной к собору, посмотрел на дворец архиепископа и, увидев графа, Отторино и Биче, быстро им поклонился, а затем опустил глаза, обернулся к отцу и как бы сказал ему взглядом: «Не бойтесь ничего, положитесь на меня!»
Раздался последний сигнал рожка, и оба бойца, прикрывая голову щитом и ловко вертя дубинками, медленно и осторожно двинулись навстречу друг другу.
Дойдя до середины поля, где он был в пределах досягаемости противника, Раменго широко расставил крепкие ноги, выдвинул правую вперед, перенес всю тяжесть тела на левую и в таком положении стал ждать нападения врага.
Лупо начал прощупывать противника ложными выпадами, но тот был опытным бойцом и хотел выждать, чтобы пыл его молодого и горячего противника угас, а потому вертелся на месте, словно циркуль, причем левая его нога служила осью, а правая двигалась по окружности. И, поворачиваясь, этот умелый воин отбивал щитом и дубинкой все удары с такой легкостью и изяществом, с такой ловкостью и спокойствием, словно это ему ничего не стоило. Но когда, замахнувшись на него, Лупо внезапно открыл свой бок, он воспользовался этим и нанес бы юноше сокрушительный удар, если бы тот вовремя не отскочил, словно кошка, назад. Дубинка оцарапала ему кожу и пронеслась мимо с таким свистом, что бедный Амброджо схватился за сердце и побледнел как смерть.
Толпа, поддерживавшая лимонтца, увидела в этом дурное предзнаменование, и ее охватила тревога. Однако юношу этот опасный выпад только разозлил, и, сгорая от стыда за допущенную оплошность, он с такой яростью обрушился на противника, что Раменго был вынужден податься назад и уже не мог больше придерживаться прежней осмотрительной и расчетливой тактики: слишком уж быстро сыпался на него град ударов, за которыми не то что рука — глаз не успевал, слишком могучим и неудержимым был порыв, с каким юноша наседал на него то справа, то слева. Однако бывалый монастырский боец продолжал внимательно защищаться и, воспользовавшись опрометчивостью противника, нанес новый удар в самую середину щита, который тут же треснул пополам. Почувствовав боль в руке, Лупо взглянул на нее и увидел, что щит его сломан и одним концом упирается в плечо; тогда он разжал кулак, высвободил руку, отбросил прочь ненужное больше орудие защиты, быстро схватил дубинку обеими руками и, размахнувшись изо всей силы, обрушил ее прямо на голову Раменго. Тот хотел было прикрыться щитом, но удар тяжелой, разящей дубины был так сокрушителен, что щит ударил Раменго по голове и оглушил его У Раменго зашумело в ушах, помутилось в глазах, он пошатнулся раз, другой и наконец грохнулся на землю, растянувшись, словно мертвый, во всю длину. Но при падении он, то ли пытаясь прикрыть лицо, то ли случайно, поднял левую руку и повалился на нее так, что голова его оказалась не на земле, а на щите.
Пока длился этот поединок, отец Лупо глазами, руками, всем телом, всей душой следовал за каждым движением сына. Он то втягивал голову в плечи и пригибался, сжимаясь в комок, словно старался увернуться от нацеленного в него удара, то, упершись ногами в землю и изо всех сил наваливаясь на ограду, приподнимался на цыпочки, чтобы придать больше силы удару, который его сын наносил своему противнику. И когда Раменго наконец повалился на землю, он поднял глаза к небу, чувствуя, что у него мутится рассудок.
Но тут раздались громовые восторженные клики, и совсем измученный отец мог упиться сладостью похвал и приветствий, обращенных к его сыну.
— Да здравствует Лупо, сын сокольничего, да здравствует Лимонта! — кричали со всех сторон.
Адвокат Гарбаньяте, еще до начала сражения снова спустившийся в зал для знатных, спрашивал тем временем у Отторино:
— Не кажется ли вам, что Раменго убит?
— Убит? О нет! Правда, у него идет кровь из носа и из Ушей, но это пустяки. Он немножко оглушен, но скоро оправится.
— Тогда надо предупредить Лупо, чтобы он переложил его голову на землю, иначе они могут придраться к этому и сказать, что поединок окончился вничью.
В самом деле, по тогдашним обычаям, победителем в поединке при суде божьем считали только того, кто прижал к земле голову своего противника или заставил его покинуть поле боя.
Граф дель Бальцо услыхал совет адвоката и отчасти потому, что действительно желал помочь лимонтцам извлечь пользу из победы, одержанной их защитником, а отчасти из-за вечного стремления всегда и во всем слыть знатоком, крикнул Лупо, чтобы тот поступил так, как говорил Гарбаньяте, сделав вид, будто он сам до этого додумался. Но не успел он еще насладиться похвалами, которыми осыпало его большинство собравшихся сеньоров, как сообразил, что поступил весьма опрометчиво, подав совет, который мог навлечь на него немилость аббата, и одному богу известно, скольких сожалений и тревог стоили ему эти несколько минут удовлетворенного тщеславия.
Лупо еще до начала поединка разговаривал с глазу на глаз с Гарбаньяте, и тот объяснил ему, что надо делать, но он не знал всех уловок и ухищрений, к которым обычно прибегают крючкотворы-законники, и теперь, глядя на Раменго, распростертого на земле, решил, что вряд ли могут быть еще какие-нибудь затруднения. Однако, услыхав совет графа, он подумал про себя: «Положить его голову на землю? Да ведь он и так валяется здесь как мертвый. Чего же им еще надо?» Но, желая избежать всяких сомнений, он решил, что стоит на всякий случай выбросить противника за ограду. Видя, что тот еще не подает признаков жизни, он нагнулся над ним, схватил его за пояс, приподнял и взвалил себе на плечи. Пробежав с ним круг вдоль ограды, он остановился у прохода, знаком попросил толпу отойти в сторону, слегка разбежался и затем сильным толчком выкинул Раменго, словно мешок с зерном, наружу, так что тот покатился по земле, задевая за ноги солдат и зрителей.
В толпе раздались рукоплескания и крики:
— Да здравствует Лимонта! Да здравствует Лупо!
Затем люди стали расходиться, и толпа, растекаясь по близлежащим улочкам, постепенно поредела.
Между тем рыцари вновь обступили Тремакольдо, спевшего по их просьбе прерванную появлением графа дель Бальцо «Ласточку» — песню, которую в то время распевали повсюду на озере Комо и которую будто бы сочинила некая княгиня, заключенная в замке Реццонико своим ревнивым мужем и умершая там от голода.
Мы еще познакомим наших читателей с этой песней, когда менестрелю случится петь ее в следующий раз, хотя и не для своего удовольствия.
Когда песня была окончена, граф дель Бальцо вышел из зала вместе с глубоко взволнованной Биче. Многие другие дамы и кавалеры последовали их примеру, и в зале осталось лишь несколько человек.
— Послушай, — сказал тогда менестрелю один из немногих оставшихся, — теперь мы хотим послушать твою последнюю песню, ту, что ты сочинил, когда бродил с ворами, которые чуть тебя не обчистили.
— Если бы чуть, — отвечал Тремакольдо, — а то ведь они забрали все то ничтожное достояние, которое я успел скопить на этом свете, и я уж только и думал, чтобы сохранить голову на плечах!
— Как же все было?
— А так, что этим господам захотелось однажды послушать, как я пою.
— Ну, и ты им угодил?
— Еще бы! Я тут же, не сходя с места, придумал песню, которая спасла мне жизнь да принесла еще четыре золотых флорина в придачу.
— Спой же! Спой же!
— Хотите, чтоб я спел ее так, как пел им тогда?
— Конечно, пой и ничего не бойся.
— Ну, так слушайте. — И, настроив лютню, Тремакольдо запел:
Хотите, чтобы радовали вас
Сердечным отношением красотки?
Хотите, чтобы вас господь упас
От виселицы или от решетки?
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог,
Гол как сокол, скитаясь налегке,
Ни зноя не боится он, ни хлада,
И все его богатство — в узелке
И в лютне. Что еще бедняге надо?
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Неприхотлив — где ляжет, там и спит:
Земля — матрац и узелок — подушка.
Во сне воображает он, что сыт
И что монеты не вмещает кружка.
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Он для себя поет и для людей,
Которых с полуслова понимает.
Он в песнях не поносит богачей,
А попросту их на смех поднимает.
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Слагая песни, цел и невредим,
Из края в край прошел он Иудею.
С незаменимым узелком своим
И с лютней неразлучною своею.
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Бродягой век он прожил в нищете,
Не праведней других и не беспутней,
И вот к последней подошел черте —
Все с тем же узелком и с той же лютней.
Оставьте менестрелю узелок,
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Хотите, чтобы радовали вас
Сердечным отношением красотки?
Хотите, чтобы вас господь упас
От виселицы или от решетки?
Оставьте менестрелю узелок.
Оставьте лютню, чтобы петь он мог.
Глава V
Люди, съехавшиеся в Беллано со всего озера, отправились теперь домой.
Жители Лимонты спустились к озеру последними: у них было шесть лодок и они хотели ехать все вместе, а потому подождали, пока Лупо отпустят наместник и адвокаты, которые задержали его из-за каких-то формальностей.
Граф дель Бальцо с большей, чем это принято между друзьями, церемонностью пригласил Отторино провести несколько дней у него в замке. Маленькое общество прошло в небольшую каюту, снабженную всеми теми удобствами, которыми окружали и окружают себя господа во время поездок по нашим озерам. Биче села напротив отца, а священника из Лимонты хозяин любезно усадил напротив молодого рыцаря.
На лодке было четыре весла: два на носу и два на корме. Микеле, как самый старший, взял руль, а его сын Арригоццо сел на первую пару весел. На это место сажают обычно самого опытного и сильного гребца.
Лупо, только что застенчиво и робко внимавший похвалам, которыми его осыпали господа, прошел на нос и уселся на него верхом, опустив ноги по обе стороны. Ему нравилось разрезать ногами волны и чувствовать, как его лицо и грудь окатывает дождь мелких брызг. Скрестив руки на груди, он смотрел на горы, где не был столько лет, узнавал извилистые долины, цветущие луга и страшные обрывы, с которыми было связано столько воспоминаний юности. Их вид, их названия были дороги для него, как лицо и имя любимого друга.
Амброджо, его отец, сидел рядом с ним на дне лодки и думал о том, какое счастье иметь такого сына — сына, который стоит иного рыцаря. Время от времени он подсаживался к нему поближе и говорил что-нибудь ласковое, а Лупо чаще всего отвечал ему лишь взглядом или улыбкой.
Когда они доплыли до мыса Моркате, Арригоццо заметил над ущельем Менаджо облачко и сказал:
— Ну, быть буре. Приналяжем-ка, ребята, на весла, чтобы нам добраться до Варенны прежде, чем она нас застигнет.
Размеренный стук весел сразу усилился и стал более частым.
Тем временем в каюте отец Биче, обсудив еще раз события этого дня, перевел разговор на Марко Висконти и принялся рассказывать молодому гостю о том, что тот и так давно знал, о том, что граф обычно сообщал всем и каждому, а именно: как он учился в школе вместе с этим знаменитым полководцем.
— Мы оба долбили тривиум и квадривиум [], а потом также право и свод законов, — говорил граф, — и Марко был одним из самых способных. Да что там говорить, только один ученик и мог с ним состязаться.
Тут он засмеялся с притворным смущением, которое сразу должно было показать, кто был этот неназванный ученик. Но, опасаясь, что Отторино, может быть, недостаточно сообразителен, чтобы понять его намек, граф тут же добавил:
— Мы всегда были соперниками, и я помню, как мы спорили, когда появилась книга Данте Алигьери «О монархии» [] — книга ядовитая, которую потом сожгли на костре, как она того и заслужила. А Марко настолько закоснел в своей приверженности гибеллинам, что открыто защищал эту книгу. Поверьте, я тоже выступил в защиту моего мнения, и все же, несмотря на это, мы всегда были добрыми друзьями.
— В самом деле, он часто упоминал о вас в разговорах со мной, — отвечал Отторино.
— Правда? И что же он говорил?
— Он знал, что я был дружен с вашим бедным Лионетто и много времени провел у вас в замке, а потом расспрашивал меня о вас, о вас и о графине, которую всячески восхвалял.
Граф Ольдрадо понизил голос и нагнулся к уху юноши, словно не хотел, чтобы его слышала дочь. И все же он говорил так громко, что Биче, хотя и делала вид, будто она ничего не слышит, и действительно пыталась не слушать, не пропустила ни одного его слова.
— Да будет вам известно, — говорил граф, — что Эрмелинда должна была выйти замуж за Марко, но потом произошли всякие неприятности… Ну, не будем об этом, я расскажу вам все при удобном случае: там было столько горя, столько ссор и столько крови! Мой тесть погиб, когда Марко настиг их при переправе через Адду.
В этот миг разговор был прерван внезапным раскатом грома. Через секунду послышался голос рулевого, который кричал:
— Идет менаджино! Садись по двое на весла!
Лодка закачалась, так как Лупо и Амброджо должны были поменяться местами, чтобы выполнить этот приказ. Затем на некоторое время воцарилась тишина, и они услышали, как вдали ревет буря. Рев ее становился все сильнее. Священник открыл окошко и выглянул наружу: с Менаджо надвигались черные тучи и уже было видно, как катились первые мощные валы с белыми барашками на гребнях.
Граф выглянул в дверь, выходившую на корму, и сказал, обращаясь к Микеле:
— Почему ты не причалил к берегу, когда началась непогода, и зачем ты забрался в эти проклятые скалы, где невозможно высадиться?
— А что делать, если буря застигла нас врасплох? — отвечал лодочник. — Давайте, ребята! — закричал он снова. — Взялись все вместе, навались!
Гребцы разом подались вперед, потом снова навалились на весла, наклонились и опять расправили сильные плечи. Слышно было, как скрипят уключины при их мощных гребках; но тут на лодку внезапно обрушился шквал, впервые волны стали захлестывать ее с борта, и она пошла, виляя носом. Через минуту волны отбросили ее назад, и все расстояние, которое с таким трудом выиграли гребцы, было потеряно.
Несмотря на это, они продолжали отчаянно работать веслами. Рассекая волны мощными ударами, они пядь за пядью подплывали все ближе к мысу Варенны. Вот они уже почти приблизились к нему. Осталось только обогнуть его, как вдруг яростный порыв ветра ударил лодку в борт и завертел ее на месте. В тот же миг послышался треск ломающегося дерева, и раздались испуганные голоса:
— Руль сломался!
— Все пропало! Конец!
— Черт возьми! Тяни же, тяни!
— Смилуйся, дева Мария!
— Поставь весло вместо руля! Держи! Отпускай! Поднимай!
— Скорей, дурак, скорей!
— Господи, помилуй!
— Опусти весло, черт тебя подери!
— Держи! Держи!
На лодке поднялась страшная суматоха: люди толкались, мешали друг другу, а грохот волн, разбивавшихся о скалы, свист ветра и зловещие удары грома, отражавшиеся эхом в Ущельях и горных пещерах, заглушали крики и ругань.
Священник воздел руки к небу, благословил бурю, дал всем отпущение грехов, а затем опустился в углу на колени, закрыл лицо ладонями и препоручил господу свою душу, а граф тем временем, выпучив глаза и разинув рот, прикрывал рукою дочь, прижимавшуюся к его груди, и тоже повторял:
— Господи, помилуй!
Отторино выскочил из каюты, чтобы помочь чем сможет гребцам, и увидел, что суденышко, получив сильный удар в борт, завертелось волчком и понеслось к скалам Моркате, где его ждала верная гибель, а гребцы тем временем прилагали все силы, чтобы избежать выступающих из воды камней. Как раз в тот момент, когда Отторино выскочил из каюты, Арригоццо откинулся всем телом назад, но, не найдя опоры в весле, которое проскочило мимо набегавшей волны и лишь слегка скользнуло по воде, полетел за борт. Некоторое время он барахтался в волнах, но потом его затянуло под лодку, и он погрузился в пучину. Ударившись головой о днище, он не смог уже выплыть.
— Ребята, суши весла! — готовясь к последнему повороту, крикнул кормчий, который из-за возвышавшейся посреди лодки каюты даже не заметил, что его сын погиб.
Снова послышались мольбы и ругательства, и все слилось в один общий безумный крик, когда лодка, поднятая огромной волной, грузно села на камень и затрещала по всем швам.
Жители Лимонты спустились к озеру последними: у них было шесть лодок и они хотели ехать все вместе, а потому подождали, пока Лупо отпустят наместник и адвокаты, которые задержали его из-за каких-то формальностей.
Граф дель Бальцо с большей, чем это принято между друзьями, церемонностью пригласил Отторино провести несколько дней у него в замке. Маленькое общество прошло в небольшую каюту, снабженную всеми теми удобствами, которыми окружали и окружают себя господа во время поездок по нашим озерам. Биче села напротив отца, а священника из Лимонты хозяин любезно усадил напротив молодого рыцаря.
На лодке было четыре весла: два на носу и два на корме. Микеле, как самый старший, взял руль, а его сын Арригоццо сел на первую пару весел. На это место сажают обычно самого опытного и сильного гребца.
Лупо, только что застенчиво и робко внимавший похвалам, которыми его осыпали господа, прошел на нос и уселся на него верхом, опустив ноги по обе стороны. Ему нравилось разрезать ногами волны и чувствовать, как его лицо и грудь окатывает дождь мелких брызг. Скрестив руки на груди, он смотрел на горы, где не был столько лет, узнавал извилистые долины, цветущие луга и страшные обрывы, с которыми было связано столько воспоминаний юности. Их вид, их названия были дороги для него, как лицо и имя любимого друга.
Амброджо, его отец, сидел рядом с ним на дне лодки и думал о том, какое счастье иметь такого сына — сына, который стоит иного рыцаря. Время от времени он подсаживался к нему поближе и говорил что-нибудь ласковое, а Лупо чаще всего отвечал ему лишь взглядом или улыбкой.
Когда они доплыли до мыса Моркате, Арригоццо заметил над ущельем Менаджо облачко и сказал:
— Ну, быть буре. Приналяжем-ка, ребята, на весла, чтобы нам добраться до Варенны прежде, чем она нас застигнет.
Размеренный стук весел сразу усилился и стал более частым.
Тем временем в каюте отец Биче, обсудив еще раз события этого дня, перевел разговор на Марко Висконти и принялся рассказывать молодому гостю о том, что тот и так давно знал, о том, что граф обычно сообщал всем и каждому, а именно: как он учился в школе вместе с этим знаменитым полководцем.
— Мы оба долбили тривиум и квадривиум [], а потом также право и свод законов, — говорил граф, — и Марко был одним из самых способных. Да что там говорить, только один ученик и мог с ним состязаться.
Тут он засмеялся с притворным смущением, которое сразу должно было показать, кто был этот неназванный ученик. Но, опасаясь, что Отторино, может быть, недостаточно сообразителен, чтобы понять его намек, граф тут же добавил:
— Мы всегда были соперниками, и я помню, как мы спорили, когда появилась книга Данте Алигьери «О монархии» [] — книга ядовитая, которую потом сожгли на костре, как она того и заслужила. А Марко настолько закоснел в своей приверженности гибеллинам, что открыто защищал эту книгу. Поверьте, я тоже выступил в защиту моего мнения, и все же, несмотря на это, мы всегда были добрыми друзьями.
— В самом деле, он часто упоминал о вас в разговорах со мной, — отвечал Отторино.
— Правда? И что же он говорил?
— Он знал, что я был дружен с вашим бедным Лионетто и много времени провел у вас в замке, а потом расспрашивал меня о вас, о вас и о графине, которую всячески восхвалял.
Граф Ольдрадо понизил голос и нагнулся к уху юноши, словно не хотел, чтобы его слышала дочь. И все же он говорил так громко, что Биче, хотя и делала вид, будто она ничего не слышит, и действительно пыталась не слушать, не пропустила ни одного его слова.
— Да будет вам известно, — говорил граф, — что Эрмелинда должна была выйти замуж за Марко, но потом произошли всякие неприятности… Ну, не будем об этом, я расскажу вам все при удобном случае: там было столько горя, столько ссор и столько крови! Мой тесть погиб, когда Марко настиг их при переправе через Адду.
В этот миг разговор был прерван внезапным раскатом грома. Через секунду послышался голос рулевого, который кричал:
— Идет менаджино! Садись по двое на весла!
Лодка закачалась, так как Лупо и Амброджо должны были поменяться местами, чтобы выполнить этот приказ. Затем на некоторое время воцарилась тишина, и они услышали, как вдали ревет буря. Рев ее становился все сильнее. Священник открыл окошко и выглянул наружу: с Менаджо надвигались черные тучи и уже было видно, как катились первые мощные валы с белыми барашками на гребнях.
Граф выглянул в дверь, выходившую на корму, и сказал, обращаясь к Микеле:
— Почему ты не причалил к берегу, когда началась непогода, и зачем ты забрался в эти проклятые скалы, где невозможно высадиться?
— А что делать, если буря застигла нас врасплох? — отвечал лодочник. — Давайте, ребята! — закричал он снова. — Взялись все вместе, навались!
Гребцы разом подались вперед, потом снова навалились на весла, наклонились и опять расправили сильные плечи. Слышно было, как скрипят уключины при их мощных гребках; но тут на лодку внезапно обрушился шквал, впервые волны стали захлестывать ее с борта, и она пошла, виляя носом. Через минуту волны отбросили ее назад, и все расстояние, которое с таким трудом выиграли гребцы, было потеряно.
Несмотря на это, они продолжали отчаянно работать веслами. Рассекая волны мощными ударами, они пядь за пядью подплывали все ближе к мысу Варенны. Вот они уже почти приблизились к нему. Осталось только обогнуть его, как вдруг яростный порыв ветра ударил лодку в борт и завертел ее на месте. В тот же миг послышался треск ломающегося дерева, и раздались испуганные голоса:
— Руль сломался!
— Все пропало! Конец!
— Черт возьми! Тяни же, тяни!
— Смилуйся, дева Мария!
— Поставь весло вместо руля! Держи! Отпускай! Поднимай!
— Скорей, дурак, скорей!
— Господи, помилуй!
— Опусти весло, черт тебя подери!
— Держи! Держи!
На лодке поднялась страшная суматоха: люди толкались, мешали друг другу, а грохот волн, разбивавшихся о скалы, свист ветра и зловещие удары грома, отражавшиеся эхом в Ущельях и горных пещерах, заглушали крики и ругань.
Священник воздел руки к небу, благословил бурю, дал всем отпущение грехов, а затем опустился в углу на колени, закрыл лицо ладонями и препоручил господу свою душу, а граф тем временем, выпучив глаза и разинув рот, прикрывал рукою дочь, прижимавшуюся к его груди, и тоже повторял:
— Господи, помилуй!
Отторино выскочил из каюты, чтобы помочь чем сможет гребцам, и увидел, что суденышко, получив сильный удар в борт, завертелось волчком и понеслось к скалам Моркате, где его ждала верная гибель, а гребцы тем временем прилагали все силы, чтобы избежать выступающих из воды камней. Как раз в тот момент, когда Отторино выскочил из каюты, Арригоццо откинулся всем телом назад, но, не найдя опоры в весле, которое проскочило мимо набегавшей волны и лишь слегка скользнуло по воде, полетел за борт. Некоторое время он барахтался в волнах, но потом его затянуло под лодку, и он погрузился в пучину. Ударившись головой о днище, он не смог уже выплыть.
— Ребята, суши весла! — готовясь к последнему повороту, крикнул кормчий, который из-за возвышавшейся посреди лодки каюты даже не заметил, что его сын погиб.
Снова послышались мольбы и ругательства, и все слилось в один общий безумный крик, когда лодка, поднятая огромной волной, грузно села на камень и затрещала по всем швам.