Страница:
— Послушайте, ваш начальник хочет спуститься на минутку к озеру, ему надо кое-что сложить в лодку, а потом он сразу же вернется назад. А пока вы пойдете со мной и отдадите мне пленников.
Тут человек, до сих пор только шептавшийся с Микеле, заговорил с солдатами:
— Поди сюда, Ринальдо, и ты, Винчигуэрра, и вы двое, — сказал он вполголоса и отсыпал каждому из них по горсти серебряных монет. — Вот вам для начала, а сейчас идите и отпустите пленников.
Сказав это, он спустился вниз по склону и исчез из виду.
Лодочник пошел дальше с четырьмя солдатами, и один из этих последних сказал своему товарищу:
— Ты слышал, как изменился голос Беллебуоно? Совсем на него не похож.
— Это от опущенного забрала, — отвечал тот.
— А скорей всего знаешь отчего? — сказал первый. — Это из-за ноши, которую он тащит под мышкой.
— Черт возьми! — вмешался третий. — Мы, солдаты, не очень-то часто такое видим. Пенки-то нам не достаются…
— А ведь было сказано, что он и с нами хочет поделиться? Верно? — спросил первый у Микеле.
— Дело в том, — отвечал лодочник, — что половину он по справедливости хочет оставить себе, а остальное, наверное, поделит между вами.
— Молодец, старик, — снова сказал первый. — И тебя тоже не годится оставлять без награды, потому что ты хороший человек, настоящий друг солдатам.
— Для себя я ничего не прошу, кроме того, что мне обещал ваш начальник, а если вы кое-что добавите, то это будет великая милость.
— Возьми, старик, возьми! — И каждый уделил ему малость из только что полученных монет. В эту минуту все они были щедры, так как надеялись получить гораздо больше при дележе добычи с Беллебуоно.
Вернувшись в деревню, они вошли в церковь; четверо копейщиков, передав приказ Беллебуоно, велели стражникам отпустить пленников и тут же перерезали путы, которыми они были связаны.
Как только их освободили и поставили на ноги, Винчигуэрра сказал лодочнику:
— Ну, ступай, добрый человек, мы с тобой в расчете.
Но когда Микеле уже пошел к горе вместе с освобожденными земляками, засыпавшими его в приливе радости сотнями вопросов, слух об этом необыкновенном происшествии разнесся по церковному двору, и отовсюду тут же сбежались солдаты, чтобы не дать пленникам уйти.
— Не может быть, чтобы Беллебуоно так распорядился! — кричали они.
— Нет, это правда. Он сам мне так сказал, и всем нам тоже, — отвечали четыре солдата.
— Нет, вы все врете! — еще громче вопил кто-то из солдат. — Перед тем как вы ушли, Беллебуоно задержался и шепнул мне на ухо: «Припаси-ка еще одну веревку: когда я вернусь, мы вздернем и этого мужлана».
— Но ведь он сам нам так сказал, — не сдавались четверо копейщиков, — он сам велел нам сделать все, что просит этот добрый человек, и освободить пленников.
— Нет, нет, не верьте! Здесь что-то не чисто! — кричали сбежавшиеся негодяи.
Кое-кто начал было уже вязать пленников и лодочника, как вдруг несколько человек разом закричали:
— Беллебуоно! Беллебуоно! Идет Беллебуоно!
В самом деле, все увидели, что к ним быстрым шагом направляется знакомая фигура в латах, с опущенным забралом и своим знаменитым копьем в руках. Врезавшись в середину толпы, вновь прибывший не стал тратить времени даром, а размахнулся тяжелой и крепкой дубиной и принялся без разбора раздавать направо и налево увесистые удары, изредка приговаривая или, вернее, цедя сквозь зубы:
— Ах, негодяи! Ах, негодяи!
Побитые смущенно и покорно пятились. Больше всех досталось тем, кто извинялся с самым заискивающим видом.
— Мы не поверили, что это вы так распорядились! Если бы вы сразу сказали… — оправдывались провинившиеся, но их предводитель продолжал без устали награждать ударами и правого и виноватого.
Подавив таким образом начинавшийся бунт, он подал руку священнику, жестом приказал остальным освобожденным следовать за собой и удалился вместе с ними по первой же тропинке, которая вела в горы, оставив солдат возле церкви в Лимонте, где они еще долго ломали голову, бродили взад и вперед, спорили и почесывались.
Когда спасенные прошли значительную часть пути, священник обернулся к своему избавителю, который все еще держал его под руку и помогал ему на подъеме, поблагодарил его от всей души и сказал, что теперь он может вернуться обратно, так как все они уже в безопасности. Остальные также столпились вокруг мнимого Беллебуоно и стали наперебой говорить, что они обязаны ему жизнью. Тогда последний, сняв шлем с головы, предстал перед всеми в своем истинном виде. Читатели, конечно, давно уже догадались, что это был Лупо.
Всю ночь и все следующее утро солдаты ждали возвращения Беллебуоно с гор, но ждали они напрасно; наконец четверо провожавших его в последнюю экспедицию снова зашли в знакомый нам домик, спустились по лестнице, по которой, как они слышали, спускался их начальник, попали в темную каморку, а оттуда в подвал, где и нашли в углу его бездыханный труп.
Тут-то и стало ясно, что мужичишка, как называли они лодочника, их провел, что в подвале, должно быть, скрывались люди — более того, они нашли тому явное доказательство: недалеко от трупа валялась куртка и плащ, оставленные одним из убийц Беллебуоно, который переоделся затем в доспехи разбойника и появился так среди монастырских солдат, обойдясь с ними уже известным нам образом.
Легко себе представить ярость и стыд избитых солдат.
— Ах ты подлый предатель! — кричали они с пеной у рта. — Попадись ты нам только…
Но «подлый предатель» был не так глуп: вместе со своей женой он укрылся в надежном месте, так же Как и все уцелевшие после этой ужасной ночи.
Шестьдесят копейщиков постояли еще дней пять в Лимонте, вымещая свою злость на жалких развалинах и безлюдных полях, но затем, после нескольких стычек с беглецами, возглавляемыми Лупо, отплыли наконец в Лекко, оставив человек десять удобрять опустошенные ими поля.
Весть об этом событии дошла до Милана, и Марко Висконти узнал о нем как раз вечером того дня, когда Отторино сопровождал его в поездке по городу, о чем мы уже рассказывали, — дня такого черного и мучительного, какого у него еще не бывало.
Аббат монастыря святого Амвросия, задыхаясь от бешенства, сам явился к нему во дворец и рассказал обо всем случившемся.
Этот аббат, приходившийся, как мы уже говорили, братом Лодризио Висконти, всей душой был предан Марко, использовавшему силы монастыря для своих, хорошо известных читателю целей, о которых, впрочем, сам аббат, втянутый в эти интриги братом, ничего не подозревал. Марко и Лодризио прекрасно понимали, что аббат не захотел бы порвать с антипапой и Людовиком Баварским, милостью которых он из простых монахов был вознесен так высоко, а потому считали благоразумным не посвящать его в свои тайны. Как бы ни был тебе близок человек, как бы он тебя ни уважал и ни боялся, все же нельзя ждать, чтобы он ради тебя срубил сук, на котором уютно устроился. И Марко достаточно знал людей, чтобы не требовать от них таких жертв.
Рассказав по порядку и с большим жаром обо всем, что случилось в Лимонте, аббат закончил так:
— И чего уж я совсем не ожидал, так это того, что все было подстроено нашим родственником и вашим приближенным. Да, да, эти взбунтовавшиеся мужики нашли себе защитника, который прикрывает их вашим именем.
Марко, не прерывая прелата, дал ему излить всю злобу, но при этих словах он почувствовал, что в нем поднимается гнев. Бросив на своего собеседника суровый взгляд, он сказал:
— В какое сумасбродство вы меня впутываете, мессер? Знайте, я не допускаю неисполнения моих приказаний, но и не потерплю, чтобы возводили напраслину на кого-либо из моих людей.
— Извините меня, — поспешно сказал аббат, заметив, что зашел слишком далеко. — Я имел в виду не кого-либо из ваших вассалов и упомянул вашего приближенного только потому, что негодяй у него служит, хотя вовсе этого не достоин. Это сын одного мерзавца, а яблоко от яблони недалеко падает.
— Короче! — сказал Марко.
— Это оруженосец Отторино, по имени Лупо, сын сокольничего графа дель Бальцо; именно он убил Беллебуоно. Я вам уже говорил, что рядом с трупом нашли куртку и плащ, не так ли?
— Да, вы мне это сказали.
— Так вот, выяснилось, что эти вещи принадлежат Лупо, и меня уверяют, что скоро он как ни в чем не бывало вернется в Милан, в дом Отторино. Впрочем, повторяю: я совершенно уверен, что Отторино тут ни при чем. Уже не говоря о том, что наши семьи связаны родственными узами, он знает о вашем милостивом ко мне расположении и, конечно же, постарался бы не причинять мне неприятностей. А кроме того, совершенно ясно, что этот мерзавец действовал на свой страх и риск: ведь он родом из Лимонты и хотел помочь односельчанам… Вот почему я пришел к вам просить позволения… просить вас, если вы разрешите…
— О чем же?
— Чтобы монастырь святого Амвросия как владетель Лимонты осуществил свое право сюзерена и покарал раба, нарушившего долг верности.
Марко, казалось, колебался, но его собеседник просил все настойчивее.
— Если бы оскорбление было нанесено мне, — говорил он, — я мог бы простить, но ведь вы видите, что тут затронуты честь и интересы монастыря…
— Ну да, конечно, та же старая песня, — перебил его Марко. — Но в конце концов делайте что хотите: мне-то что за дело до ваших забот?
— Я обращаюсь к вам, чтобы показать все мое почтение и благодарность за ваши бесчисленные милости, — продолжал аббат. — Не думайте, что я забыл, кому я обязан своим саном.
Марко и в самом деле уговорил Людовика Баварского назначить его аббатом, но к его недавнему возведению в кардинальский сан не имел никакого отношения. Этот сан был дан ему антипапой Пьетро Корвара, который, видя, что почва с каждым днем все более уходит у него из-под ног, наделял своих приближенных чинами, титулами, привилегиями и всем, что не требовало звонкой монеты, вовсе не водившейся у него в казне, стараясь таким образом заполучить больше друзей, сторонников или просто товарищей по несчастью.
Однако Марко принял эти восхваления как должное, отнюдь не беспокоясь о том, что его заслуги вовсе не стоили таких благодарностей, и аббат отбыл с почтительными поклонами, предлагая и ему и его друзьям услуги — свои собственные, всех монахов и всех монастырских вассалов.
Это новое происшествие еще больше настроило Марко против Отторино. Хотя при аббате он и сделал вид, что оскорблен даже возможностью подозрения, что кто-то из его приближенных имел касательство к этому делу, но про себя твердо решил, что в любом случае Отторино не мог оставаться совсем в стороне и что Лупо хотя бы посвятил его в свои планы. Он подумал также, что и близость Отторино к дому графа дель Бальцо могла внушить ему мысль помочь обитателям Лимонты. Это заставило его вспомнить о Биче, и он почувствовал, что гнев и ревность наполняют его душу.
Глава XIII
Тут человек, до сих пор только шептавшийся с Микеле, заговорил с солдатами:
— Поди сюда, Ринальдо, и ты, Винчигуэрра, и вы двое, — сказал он вполголоса и отсыпал каждому из них по горсти серебряных монет. — Вот вам для начала, а сейчас идите и отпустите пленников.
Сказав это, он спустился вниз по склону и исчез из виду.
Лодочник пошел дальше с четырьмя солдатами, и один из этих последних сказал своему товарищу:
— Ты слышал, как изменился голос Беллебуоно? Совсем на него не похож.
— Это от опущенного забрала, — отвечал тот.
— А скорей всего знаешь отчего? — сказал первый. — Это из-за ноши, которую он тащит под мышкой.
— Черт возьми! — вмешался третий. — Мы, солдаты, не очень-то часто такое видим. Пенки-то нам не достаются…
— А ведь было сказано, что он и с нами хочет поделиться? Верно? — спросил первый у Микеле.
— Дело в том, — отвечал лодочник, — что половину он по справедливости хочет оставить себе, а остальное, наверное, поделит между вами.
— Молодец, старик, — снова сказал первый. — И тебя тоже не годится оставлять без награды, потому что ты хороший человек, настоящий друг солдатам.
— Для себя я ничего не прошу, кроме того, что мне обещал ваш начальник, а если вы кое-что добавите, то это будет великая милость.
— Возьми, старик, возьми! — И каждый уделил ему малость из только что полученных монет. В эту минуту все они были щедры, так как надеялись получить гораздо больше при дележе добычи с Беллебуоно.
Вернувшись в деревню, они вошли в церковь; четверо копейщиков, передав приказ Беллебуоно, велели стражникам отпустить пленников и тут же перерезали путы, которыми они были связаны.
Как только их освободили и поставили на ноги, Винчигуэрра сказал лодочнику:
— Ну, ступай, добрый человек, мы с тобой в расчете.
Но когда Микеле уже пошел к горе вместе с освобожденными земляками, засыпавшими его в приливе радости сотнями вопросов, слух об этом необыкновенном происшествии разнесся по церковному двору, и отовсюду тут же сбежались солдаты, чтобы не дать пленникам уйти.
— Не может быть, чтобы Беллебуоно так распорядился! — кричали они.
— Нет, это правда. Он сам мне так сказал, и всем нам тоже, — отвечали четыре солдата.
— Нет, вы все врете! — еще громче вопил кто-то из солдат. — Перед тем как вы ушли, Беллебуоно задержался и шепнул мне на ухо: «Припаси-ка еще одну веревку: когда я вернусь, мы вздернем и этого мужлана».
— Но ведь он сам нам так сказал, — не сдавались четверо копейщиков, — он сам велел нам сделать все, что просит этот добрый человек, и освободить пленников.
— Нет, нет, не верьте! Здесь что-то не чисто! — кричали сбежавшиеся негодяи.
Кое-кто начал было уже вязать пленников и лодочника, как вдруг несколько человек разом закричали:
— Беллебуоно! Беллебуоно! Идет Беллебуоно!
В самом деле, все увидели, что к ним быстрым шагом направляется знакомая фигура в латах, с опущенным забралом и своим знаменитым копьем в руках. Врезавшись в середину толпы, вновь прибывший не стал тратить времени даром, а размахнулся тяжелой и крепкой дубиной и принялся без разбора раздавать направо и налево увесистые удары, изредка приговаривая или, вернее, цедя сквозь зубы:
— Ах, негодяи! Ах, негодяи!
Побитые смущенно и покорно пятились. Больше всех досталось тем, кто извинялся с самым заискивающим видом.
— Мы не поверили, что это вы так распорядились! Если бы вы сразу сказали… — оправдывались провинившиеся, но их предводитель продолжал без устали награждать ударами и правого и виноватого.
Подавив таким образом начинавшийся бунт, он подал руку священнику, жестом приказал остальным освобожденным следовать за собой и удалился вместе с ними по первой же тропинке, которая вела в горы, оставив солдат возле церкви в Лимонте, где они еще долго ломали голову, бродили взад и вперед, спорили и почесывались.
Когда спасенные прошли значительную часть пути, священник обернулся к своему избавителю, который все еще держал его под руку и помогал ему на подъеме, поблагодарил его от всей души и сказал, что теперь он может вернуться обратно, так как все они уже в безопасности. Остальные также столпились вокруг мнимого Беллебуоно и стали наперебой говорить, что они обязаны ему жизнью. Тогда последний, сняв шлем с головы, предстал перед всеми в своем истинном виде. Читатели, конечно, давно уже догадались, что это был Лупо.
Всю ночь и все следующее утро солдаты ждали возвращения Беллебуоно с гор, но ждали они напрасно; наконец четверо провожавших его в последнюю экспедицию снова зашли в знакомый нам домик, спустились по лестнице, по которой, как они слышали, спускался их начальник, попали в темную каморку, а оттуда в подвал, где и нашли в углу его бездыханный труп.
Тут-то и стало ясно, что мужичишка, как называли они лодочника, их провел, что в подвале, должно быть, скрывались люди — более того, они нашли тому явное доказательство: недалеко от трупа валялась куртка и плащ, оставленные одним из убийц Беллебуоно, который переоделся затем в доспехи разбойника и появился так среди монастырских солдат, обойдясь с ними уже известным нам образом.
Легко себе представить ярость и стыд избитых солдат.
— Ах ты подлый предатель! — кричали они с пеной у рта. — Попадись ты нам только…
Но «подлый предатель» был не так глуп: вместе со своей женой он укрылся в надежном месте, так же Как и все уцелевшие после этой ужасной ночи.
Шестьдесят копейщиков постояли еще дней пять в Лимонте, вымещая свою злость на жалких развалинах и безлюдных полях, но затем, после нескольких стычек с беглецами, возглавляемыми Лупо, отплыли наконец в Лекко, оставив человек десять удобрять опустошенные ими поля.
Весть об этом событии дошла до Милана, и Марко Висконти узнал о нем как раз вечером того дня, когда Отторино сопровождал его в поездке по городу, о чем мы уже рассказывали, — дня такого черного и мучительного, какого у него еще не бывало.
Аббат монастыря святого Амвросия, задыхаясь от бешенства, сам явился к нему во дворец и рассказал обо всем случившемся.
Этот аббат, приходившийся, как мы уже говорили, братом Лодризио Висконти, всей душой был предан Марко, использовавшему силы монастыря для своих, хорошо известных читателю целей, о которых, впрочем, сам аббат, втянутый в эти интриги братом, ничего не подозревал. Марко и Лодризио прекрасно понимали, что аббат не захотел бы порвать с антипапой и Людовиком Баварским, милостью которых он из простых монахов был вознесен так высоко, а потому считали благоразумным не посвящать его в свои тайны. Как бы ни был тебе близок человек, как бы он тебя ни уважал и ни боялся, все же нельзя ждать, чтобы он ради тебя срубил сук, на котором уютно устроился. И Марко достаточно знал людей, чтобы не требовать от них таких жертв.
Рассказав по порядку и с большим жаром обо всем, что случилось в Лимонте, аббат закончил так:
— И чего уж я совсем не ожидал, так это того, что все было подстроено нашим родственником и вашим приближенным. Да, да, эти взбунтовавшиеся мужики нашли себе защитника, который прикрывает их вашим именем.
Марко, не прерывая прелата, дал ему излить всю злобу, но при этих словах он почувствовал, что в нем поднимается гнев. Бросив на своего собеседника суровый взгляд, он сказал:
— В какое сумасбродство вы меня впутываете, мессер? Знайте, я не допускаю неисполнения моих приказаний, но и не потерплю, чтобы возводили напраслину на кого-либо из моих людей.
— Извините меня, — поспешно сказал аббат, заметив, что зашел слишком далеко. — Я имел в виду не кого-либо из ваших вассалов и упомянул вашего приближенного только потому, что негодяй у него служит, хотя вовсе этого не достоин. Это сын одного мерзавца, а яблоко от яблони недалеко падает.
— Короче! — сказал Марко.
— Это оруженосец Отторино, по имени Лупо, сын сокольничего графа дель Бальцо; именно он убил Беллебуоно. Я вам уже говорил, что рядом с трупом нашли куртку и плащ, не так ли?
— Да, вы мне это сказали.
— Так вот, выяснилось, что эти вещи принадлежат Лупо, и меня уверяют, что скоро он как ни в чем не бывало вернется в Милан, в дом Отторино. Впрочем, повторяю: я совершенно уверен, что Отторино тут ни при чем. Уже не говоря о том, что наши семьи связаны родственными узами, он знает о вашем милостивом ко мне расположении и, конечно же, постарался бы не причинять мне неприятностей. А кроме того, совершенно ясно, что этот мерзавец действовал на свой страх и риск: ведь он родом из Лимонты и хотел помочь односельчанам… Вот почему я пришел к вам просить позволения… просить вас, если вы разрешите…
— О чем же?
— Чтобы монастырь святого Амвросия как владетель Лимонты осуществил свое право сюзерена и покарал раба, нарушившего долг верности.
Марко, казалось, колебался, но его собеседник просил все настойчивее.
— Если бы оскорбление было нанесено мне, — говорил он, — я мог бы простить, но ведь вы видите, что тут затронуты честь и интересы монастыря…
— Ну да, конечно, та же старая песня, — перебил его Марко. — Но в конце концов делайте что хотите: мне-то что за дело до ваших забот?
— Я обращаюсь к вам, чтобы показать все мое почтение и благодарность за ваши бесчисленные милости, — продолжал аббат. — Не думайте, что я забыл, кому я обязан своим саном.
Марко и в самом деле уговорил Людовика Баварского назначить его аббатом, но к его недавнему возведению в кардинальский сан не имел никакого отношения. Этот сан был дан ему антипапой Пьетро Корвара, который, видя, что почва с каждым днем все более уходит у него из-под ног, наделял своих приближенных чинами, титулами, привилегиями и всем, что не требовало звонкой монеты, вовсе не водившейся у него в казне, стараясь таким образом заполучить больше друзей, сторонников или просто товарищей по несчастью.
Однако Марко принял эти восхваления как должное, отнюдь не беспокоясь о том, что его заслуги вовсе не стоили таких благодарностей, и аббат отбыл с почтительными поклонами, предлагая и ему и его друзьям услуги — свои собственные, всех монахов и всех монастырских вассалов.
Это новое происшествие еще больше настроило Марко против Отторино. Хотя при аббате он и сделал вид, что оскорблен даже возможностью подозрения, что кто-то из его приближенных имел касательство к этому делу, но про себя твердо решил, что в любом случае Отторино не мог оставаться совсем в стороне и что Лупо хотя бы посвятил его в свои планы. Он подумал также, что и близость Отторино к дому графа дель Бальцо могла внушить ему мысль помочь обитателям Лимонты. Это заставило его вспомнить о Биче, и он почувствовал, что гнев и ревность наполняют его душу.
Глава XIII
Да, это была ревность. С тех пор как Марко впервые увидел дочь графа дель Бальцо, образ скромной и прекрасной девушки преследовал его упорно, неотступно, постоянно, точно навязчивый бред больного.
По-настоящему Марко за всю свою жизнь никого, кроме Эрмелинды, не любил. Со временем, когда исчезла всякая надежда, любовь его угасла, уступив место честолюбию и жажде мести, всем тем высоким и низким побуждениям, которые подвигли его на великие и преступные дела, запечатлевшие его имя в истории. И тем не менее образ Эрмелинды никогда не умирал в его сердце; память о ней умеряла порой бурные порывы его гнева; даруя жизнь поверженному врагу, спасая погибающего, он как бы на мгновение вдруг снова становился другом этого нежного существа и опять чувствовал себя юным Марко, тем Марко, которого время и страсти так сильно изменили.
Когда он впервые встретился с Биче в Милане и увидел, что она так похожа на ее мать, образ которой сохранился в его памяти, он почувствовал, что его влечет к ней непреодолимая сила: душа его потянулась к Биче, как к родному и близкому человеку, а давно остывшее сердце вспыхнуло новым огнем, затрепетало, как в давние дни, привычно подчинившись знакомому очарованию.
Закончив в тот день разговор с Лодризио, во время которого он замыслил отнять у своего племянника Адзоне власть над Миланом, Марко решил поехать в Черульо, чтобы заплатить, как он сказал, из собственного кармана взбунтовавшимся немецким наемникам, и должен был отправиться в путь как можно скорее, но теперь, когда любовь между Отторино и Биче казалась ему несомненной, все его намерения были нарушены. На что решиться, что сделать, чтобы успокоить пожиравшую его страсть? Взять с собой Отторино? Но юноша вышел из повиновения и даже если бы опять стал его слушаться, все равно Марко не смог бы постоянно видеть его перед собой. Отослать его под предлогом переговоров в какую-нибудь дальнюю провинцию, где он задержался бы до его возвращения из Черульо? Но он не смог бы притвориться, что по-прежнему доверяет этой злой змее, ужалившей его в самое сердце. Оставить его здесь, рядом с Биче, а затем вернуться в ореоле славы, выполнив свои планы, и узнать об их браке? Одна мысль об этом приводила его в бешенство, заставляя его жаждать мести и крови… Горе тому, кто попался бы ему под руку в этот миг! Однако после долгих размышлений и колебаний он склонился наконец к более осторожному плану, решив, что все-таки уедет, но перед тем пригласит к себе графа дель Бальцо и запугает его Рускони или чем-нибудь еще пострашнее на тот случай, если Отторино решил бы из-за Биче изменить своему слову. Марко хорошо знал графа и был уверен, что это ему удастся.
После того как он принял это решение, перед ним снова забрезжила надежда, и он предался размышлениям, которые немного рассеяли его первоначальную горькую уверенность. Кто мог поручиться, что Биче отвечает взаимностью на любовь Отторино? Есть ли у него другие доказательства, кроме слишком густого румянца, появившегося на щеках девушки, когда она посмотрела на юношу, гарцевавшего на коне под ее балконом? Этого было достаточно, чтобы Марко потерял способность рассуждать здраво; но не ошибся ли он?
Чтобы выяснить истину, он решил еще раз увидеться с Биче и узнать ее сердечную тайну. Он приказал устроить накануне своего отъезда праздник и пригласил на него графа, дав ему понять, что ждет его непременно вместе с дочерью.
Однако тем временем произошло новое событие, которое легко могло бы заставить Марко изменить принятое решение. Но об этом мы поговорим позже. А пока вкратце расскажем об Отторино.
Хотя Отторино был раздосадован и взбешен суровым и странным приемом, который оказал ему накануне его господин, он все же вернулся в его дом, чтобы как-то оправдаться и принести извинения за то, что он заколебался, когда Марко предложил ему ехать в Тоскану. Он хотел сказать, что готов сопровождать Марко, хотел просить не лишать его столь великой чести, но двери дворца постоянно были для него закрыты, а под конец ему даже дали понять, что он никогда больше не должен приходить в этот дом.
Как велико было его огорчение, не стоит и говорить. Вовсе не подозревая настоящей и главной причины, навлекшей на него гнев Марко, Отторино приписал его своему отказу от дочери Рускони, чего действительно было вполне достаточно, чтобы впасть в немилость у такого человека.
Тогда юноша стал серьезно размышлять над своим положением. Отказаться от Биче — об этом не могло быть и речи. Но как же примириться с сеньором? Правда, возвращаясь из Монцы, он хвастал перед графом (не знаю, помнит ли об этом читатель), что, в конце концов, он сам себе хозяин и волен жениться на ком угодно, даже вопреки воле Марко. Но тогда это было скорей бахвальством, а теперь, по здравом размышлении, он чувствовал, что не в силах порвать с этим человеком. Марко Висконти! Мы его уже немного узнали, а Отторино знал его гораздо лучше, чем мы. Не говоря уж о том, что дружба с таким человеком могла усмирить и сделать благоразумным любого, даже самого дерзкого и наглого врага, Отторино не мог перенести, что впал в немилость у Марко, который всегда любил его, как сына, направлял его первые шаги на бранном поприще, выпестовал из него рыцаря и всегда был для него примером, наставником и светочем, озарявшим его путь.
У него была еще и другая причина для размышлений: если бы юноша и попробовал заупрямиться, взять, как говорится, быка за рога и, невзирая ни на что, просить руки Биче, то сам граф отказал бы ему — Отторино прекрасно понимал, что он вовсе не хочет ссориться с Марко; правда, граф об этом не говорил, но догадаться было нетрудно.
Одолеваемый подобными мыслями, Отторино изо дня в день становился еще мрачней и печальней, и, как он ни старался, ему не удавалось скрыть свою грусть от Эрмелинды и ее дочери, с которыми он проводил большую часть своего времени. Они стали расспрашивать его о причине столь внезапной озабоченности; он, однако, избегал объяснений и либо заводил разговор о другом, либо отвечал столь уклончиво, что они начали беспокоиться, не случилось ли с ним какого-либо несчастья.
А что делал в это время отец девушки?.. Что делал граф дель Бальцо? Бедняга! Опьяненный успехами и похвалами, которыми он упивался с утра до вечера, завороженный бесчисленными расшаркиваниями и поклонами, которыми его повсюду встречали как близкого друга Марко, он совершенно не думал ни о жене, ни о дочери и почти забыл об их существовании. И беда, если Эрмелинда пыталась иногда низвести его с его гордой высоты и хоть на миг вернуть к земным делам. Беда, если она пыталась заговорить с ним о Биче, о браке, с которым что-то никак не получалось, о сомнениях, вызванных поведением Отторино, — граф тут же приходил в бешенство. К чему торопиться? Пусть все идет своим чередом! Разве не все в порядке? Какие могут случиться затруднения? Он наденет ей на палец обручальное кольцо, как только та, другая, вернет ему его; ну и что же, что он не торопится?
Спустя несколько дней Отторино начал поговаривать о том, что хотел бы по возможности ускорить помолвку, но тут же туманно намекнул, что об этом никто пока не должен знать. Загнанный в угол Эрмелиндой, решившей выяснить истину, он стал путано ссылаться на Марко, которому якобы не хотелось предавать все слишком скорой огласке, чтобы не создавать впечатления, будто он поссорился с Рускони. Такое объяснение могло быть и правдой, однако графиня на этом не успокоилась: ей казалось, что такой простой причины было бы недостаточно для того, чтобы вызвать столь очевидное смятение в душе юноши. Она засыпала его вопросами, настойчиво допытываясь правды, и в конце концов он сдался и подробно рассказал ей, как обстояли или, вернее, какими ему представлялись его дела. Нетрудно догадаться, как была огорчена и испугана Эрмелинда.
Что же после всего этого могла сказать своей дочери любящая мать, когда, оставаясь с ней наедине, она видела ее задумчивой и печальной и догадывалась, какой тайный червь точит ее сердце? Чтобы она больше не думала о свадьбе? Чтобы она забыла Отторино? По правде говоря, она пока еще не считала это необходимым, а, кроме того, хорошо понимала, что говорить об этом уже поздно: разве в сердце ее дочери не разгорелся огонь, с которым она больше не может справиться? Огонь, который безжалостно испепелит ее жизнь.
Поэтому она решила рассказать Биче обо всем. И теперь Отторино, часто втайне советовавшийся с обеими, успокаивал их одной и той же надеждой.
— Марко, — говорил он, — должен скоро уехать в Тоскану, где ему, видимо, предстоит задержаться весьма надолго. Дальность расстояния, новые заботы, с которыми ему придется столкнуться, заставят его позабыть о пренебрежении к его слову. Ему ведь важно не мое обещание, — говорил юноша, — а выполнение его прихоти — такой уж он человек. Но когда Биче станет моей, он со всем примирится. Вот увидите: все пойдет, как надо, и время все уладит. Когда Марко вернемся, ему, вероятно, будет не до Рускони, а тому вряд ли захочется из-за несбывшихся надежд терять дружбу с Висконти, ибо, повторяю, ни я не давал слова, ни сам Марко никогда не связывал себя обещаниями. А кроме того, моя верность ему, моя служба… он таких вещей не забывает.
Эти и другие подобные рассуждения, казалось, утешали Биче, однако у ее матери не становилось спокойнее на душе.
Еще больше угнетала ее мысль о том, что граф, узнай он — боже упаси! — о недовольстве Марко, все перевернул бы вверх дном и скорее отказал бы Отторино от дома, чем рискнул разгневать Висконти. Поэтому лучше было обо всем молчать. Так дело с помолвкой, которая должна была состояться после отъезда Марко в Тоскану, откладывалось и откладывалось, пока в дом графа не прибыл один из оруженосцев Висконти, который передал, что его господин приглашает графа с дочерью на упомянутый уже нами выше праздник. Отторино был очень этому рад, хотя сильно расстроился из-за того, что не попал в число приглашенных но тут же принялся отвергать все доводы Эрмелинды, уговаривавшей мужа не брать с собой Биче, а также и возражения самой девушки, и так настаивал, что было решено принять оба приглашения.
Вечером, в день, назначенный для празднества, граф прогуливался по залам своего дома уже совсем готовый, в платье из расшитого золотом бархата и в сапогах с тупыми загнутыми кверху носами, гораздо шире ног, и золотой цепочкой, спускавшейся с колен. Он самодовольно расхаживал взад и вперед, любуясь собственным изяществом. Одна из его сестер, вызвавшаяся сопровождать Биче вместо матери, сидела рядом с Эрмелиндой и нетерпеливо следила за племянницей, которая нарочно тянула время и, притворившись, будто на голове у нее развязался один из серебряных бантов, велела Лауретте все поправить.
По мере того как приближалось время, когда она должна была предстать перед Марко, душу девушки, знавшей о его немилости к Отторино, все сильнее охватывал тайный страх. Она трепетала при одной только мысли, что ей придется встретиться с этим человеком, вынести его испытующий взор. Она так нуждалась в присутствии Отторино, чтобы почерпнуть в его словах хоть немного смелости. Ведь только ради него она и согласилась пойти на этот праздник, а он до сих пор не пришел; и странно — он не появлялся в течение всего этого дня!
Как только лента была завязана, тетка встала и протянула руку Биче, которая, не найдя больше никаких отговорок, пошла вместе с ней и с графом к двери. Они уже выходили из зала, когда в дом, запыхавшись, вбежал Отторино. С изменившимся лицом он воскликнул:
— Вы знаете, что случилось? Сегодня ночью наемники аббата из монастыря святого Амвросия схватили Лупо, когда он спал, и приговорили его к смерти. Завтра его казнят.
Услыхав, что ее любимому брату грозит смерть, Лауретта, похолодев от ужаса, побежала предупредить родителей. Все остальные застыли, как громом пораженные.
— Я умолял, угрожал, обещал все, что угодно, — продолжал Отторино. — Но напрасно: видимо, аббат заручился согласием Марко, иначе он и пальцем не посмел бы тронуть моего оруженосца.
— Послушайте, Отторино, — сказал, запинаясь, граф, — я же вам говорил, а вы все делали по-своему…
Но жена и дочь тут же заставили его замолчать: надо было спасать Лупо и тратить время на пустые разговоры не приходилось.
— А почему бы вам не обратиться к Марко? — вновь сказал граф Отторино. — Оскорбление нанесено вам, а он ваш друг и близкий родственник…
— Я был у него, но он отказался меня выслушать.
— Что-что? Как вы сказали? Марко не захотел вас выслушать?
Охваченный горем, юноша отбросил все предосторожности и откровенно рассказал, как обстоят дела. Он признался, что Марко уже давно не желает его видеть.
— Так, значит, вы в немилости у Висконти? — воскликнул отец Биче. — Ну, вот теперь я понимаю, к чему клонила Эрмелинда: чтобы я ни на что не намекал Марко, не заговаривал с ним ни о назначенной свадьбе, ни об Отторино и ни о чем! Так вот в чем дело! Хоть бы словечко мне сказали, а? Ну, раз вы мне ничего не говорили, то и с меня ничего не спрашивайте: я умываю руки и ни во что не желаю вмешиваться.
— Неужели вы даже не помешаете казнить сына вашего слуги и не замолвите словечка, чтобы спасти его жизнь? Ту жизнь, которой он добровольно рисковал ради своей деревни и ради вас? — спросила Эрмелинда.
— Боже мой! Вы же сами знаете, что аббат и так меня подозревает… И при чем тут я? Разве я властен над сердцем Марко, чтобы позволить себе такую смелость?
Но тут на помощь заступникам Лупо пришла сестра графа.
— Как? — сказала она. — Разве не вы самый близкий друг Марко? Разве не вы человек, которому он больше всех доверяет? Не вы ли сами об этом столько раз говорили? Кто же этого не знает! И вы хотите промолчать, когда речь идет о жизни вашего слуги?
— Но боже мой! Если бы я мог…
— Вы можете и должны это сделать, — настаивала сестра.
— Послушайте, — не отступал Отторино, — ночью, когда Марко станет прощаться со своими друзьями, веселый после праздника, он не сможет отказать вам в первой же милости, которую вы у него попросите… У него доброе сердце… Скажите ему, что это храбрец, осужденный на смерть за то, что он пытался спасти свою деревню, за то, что он вырвал невинных людей из лап разнузданных негодяев. Скажите ему, что это солдат, сражавшийся под миланскими знаменами и обагривший их своей кровью, что нельзя допустить, чтобы доблестный воин погиб смертью преступника, и что у Лупо есть отец и мать.
Тут граф дель Бальцо повернулся к двери, из-за которой все громче слышались чьи-то рыдания и всхлипывания. Через мгновение она распахнулась, и все увидели сокольничего, Марианну и Лауретту, заплаканных, бледных, потрясенных страшной вестью. Амброджо бросился к ногам господина, обхватил его колени, обратил к нему умоляющий взор и хотел что-то сказать, но изо рта его вырвался лишь глухой, невнятный стон. Побелевшие губы старика дрожали, и слышно было, как судорожно стучат его зубы. Глаза всех присутствовавших обратились к нему. Даже его дочь и жена, казалось, забыли о своей боли, подавленные еще более невыносимым горем, которое было написано у него на лице.
По-настоящему Марко за всю свою жизнь никого, кроме Эрмелинды, не любил. Со временем, когда исчезла всякая надежда, любовь его угасла, уступив место честолюбию и жажде мести, всем тем высоким и низким побуждениям, которые подвигли его на великие и преступные дела, запечатлевшие его имя в истории. И тем не менее образ Эрмелинды никогда не умирал в его сердце; память о ней умеряла порой бурные порывы его гнева; даруя жизнь поверженному врагу, спасая погибающего, он как бы на мгновение вдруг снова становился другом этого нежного существа и опять чувствовал себя юным Марко, тем Марко, которого время и страсти так сильно изменили.
Когда он впервые встретился с Биче в Милане и увидел, что она так похожа на ее мать, образ которой сохранился в его памяти, он почувствовал, что его влечет к ней непреодолимая сила: душа его потянулась к Биче, как к родному и близкому человеку, а давно остывшее сердце вспыхнуло новым огнем, затрепетало, как в давние дни, привычно подчинившись знакомому очарованию.
Закончив в тот день разговор с Лодризио, во время которого он замыслил отнять у своего племянника Адзоне власть над Миланом, Марко решил поехать в Черульо, чтобы заплатить, как он сказал, из собственного кармана взбунтовавшимся немецким наемникам, и должен был отправиться в путь как можно скорее, но теперь, когда любовь между Отторино и Биче казалась ему несомненной, все его намерения были нарушены. На что решиться, что сделать, чтобы успокоить пожиравшую его страсть? Взять с собой Отторино? Но юноша вышел из повиновения и даже если бы опять стал его слушаться, все равно Марко не смог бы постоянно видеть его перед собой. Отослать его под предлогом переговоров в какую-нибудь дальнюю провинцию, где он задержался бы до его возвращения из Черульо? Но он не смог бы притвориться, что по-прежнему доверяет этой злой змее, ужалившей его в самое сердце. Оставить его здесь, рядом с Биче, а затем вернуться в ореоле славы, выполнив свои планы, и узнать об их браке? Одна мысль об этом приводила его в бешенство, заставляя его жаждать мести и крови… Горе тому, кто попался бы ему под руку в этот миг! Однако после долгих размышлений и колебаний он склонился наконец к более осторожному плану, решив, что все-таки уедет, но перед тем пригласит к себе графа дель Бальцо и запугает его Рускони или чем-нибудь еще пострашнее на тот случай, если Отторино решил бы из-за Биче изменить своему слову. Марко хорошо знал графа и был уверен, что это ему удастся.
После того как он принял это решение, перед ним снова забрезжила надежда, и он предался размышлениям, которые немного рассеяли его первоначальную горькую уверенность. Кто мог поручиться, что Биче отвечает взаимностью на любовь Отторино? Есть ли у него другие доказательства, кроме слишком густого румянца, появившегося на щеках девушки, когда она посмотрела на юношу, гарцевавшего на коне под ее балконом? Этого было достаточно, чтобы Марко потерял способность рассуждать здраво; но не ошибся ли он?
Чтобы выяснить истину, он решил еще раз увидеться с Биче и узнать ее сердечную тайну. Он приказал устроить накануне своего отъезда праздник и пригласил на него графа, дав ему понять, что ждет его непременно вместе с дочерью.
Однако тем временем произошло новое событие, которое легко могло бы заставить Марко изменить принятое решение. Но об этом мы поговорим позже. А пока вкратце расскажем об Отторино.
Хотя Отторино был раздосадован и взбешен суровым и странным приемом, который оказал ему накануне его господин, он все же вернулся в его дом, чтобы как-то оправдаться и принести извинения за то, что он заколебался, когда Марко предложил ему ехать в Тоскану. Он хотел сказать, что готов сопровождать Марко, хотел просить не лишать его столь великой чести, но двери дворца постоянно были для него закрыты, а под конец ему даже дали понять, что он никогда больше не должен приходить в этот дом.
Как велико было его огорчение, не стоит и говорить. Вовсе не подозревая настоящей и главной причины, навлекшей на него гнев Марко, Отторино приписал его своему отказу от дочери Рускони, чего действительно было вполне достаточно, чтобы впасть в немилость у такого человека.
Тогда юноша стал серьезно размышлять над своим положением. Отказаться от Биче — об этом не могло быть и речи. Но как же примириться с сеньором? Правда, возвращаясь из Монцы, он хвастал перед графом (не знаю, помнит ли об этом читатель), что, в конце концов, он сам себе хозяин и волен жениться на ком угодно, даже вопреки воле Марко. Но тогда это было скорей бахвальством, а теперь, по здравом размышлении, он чувствовал, что не в силах порвать с этим человеком. Марко Висконти! Мы его уже немного узнали, а Отторино знал его гораздо лучше, чем мы. Не говоря уж о том, что дружба с таким человеком могла усмирить и сделать благоразумным любого, даже самого дерзкого и наглого врага, Отторино не мог перенести, что впал в немилость у Марко, который всегда любил его, как сына, направлял его первые шаги на бранном поприще, выпестовал из него рыцаря и всегда был для него примером, наставником и светочем, озарявшим его путь.
У него была еще и другая причина для размышлений: если бы юноша и попробовал заупрямиться, взять, как говорится, быка за рога и, невзирая ни на что, просить руки Биче, то сам граф отказал бы ему — Отторино прекрасно понимал, что он вовсе не хочет ссориться с Марко; правда, граф об этом не говорил, но догадаться было нетрудно.
Одолеваемый подобными мыслями, Отторино изо дня в день становился еще мрачней и печальней, и, как он ни старался, ему не удавалось скрыть свою грусть от Эрмелинды и ее дочери, с которыми он проводил большую часть своего времени. Они стали расспрашивать его о причине столь внезапной озабоченности; он, однако, избегал объяснений и либо заводил разговор о другом, либо отвечал столь уклончиво, что они начали беспокоиться, не случилось ли с ним какого-либо несчастья.
А что делал в это время отец девушки?.. Что делал граф дель Бальцо? Бедняга! Опьяненный успехами и похвалами, которыми он упивался с утра до вечера, завороженный бесчисленными расшаркиваниями и поклонами, которыми его повсюду встречали как близкого друга Марко, он совершенно не думал ни о жене, ни о дочери и почти забыл об их существовании. И беда, если Эрмелинда пыталась иногда низвести его с его гордой высоты и хоть на миг вернуть к земным делам. Беда, если она пыталась заговорить с ним о Биче, о браке, с которым что-то никак не получалось, о сомнениях, вызванных поведением Отторино, — граф тут же приходил в бешенство. К чему торопиться? Пусть все идет своим чередом! Разве не все в порядке? Какие могут случиться затруднения? Он наденет ей на палец обручальное кольцо, как только та, другая, вернет ему его; ну и что же, что он не торопится?
Спустя несколько дней Отторино начал поговаривать о том, что хотел бы по возможности ускорить помолвку, но тут же туманно намекнул, что об этом никто пока не должен знать. Загнанный в угол Эрмелиндой, решившей выяснить истину, он стал путано ссылаться на Марко, которому якобы не хотелось предавать все слишком скорой огласке, чтобы не создавать впечатления, будто он поссорился с Рускони. Такое объяснение могло быть и правдой, однако графиня на этом не успокоилась: ей казалось, что такой простой причины было бы недостаточно для того, чтобы вызвать столь очевидное смятение в душе юноши. Она засыпала его вопросами, настойчиво допытываясь правды, и в конце концов он сдался и подробно рассказал ей, как обстояли или, вернее, какими ему представлялись его дела. Нетрудно догадаться, как была огорчена и испугана Эрмелинда.
Что же после всего этого могла сказать своей дочери любящая мать, когда, оставаясь с ней наедине, она видела ее задумчивой и печальной и догадывалась, какой тайный червь точит ее сердце? Чтобы она больше не думала о свадьбе? Чтобы она забыла Отторино? По правде говоря, она пока еще не считала это необходимым, а, кроме того, хорошо понимала, что говорить об этом уже поздно: разве в сердце ее дочери не разгорелся огонь, с которым она больше не может справиться? Огонь, который безжалостно испепелит ее жизнь.
Поэтому она решила рассказать Биче обо всем. И теперь Отторино, часто втайне советовавшийся с обеими, успокаивал их одной и той же надеждой.
— Марко, — говорил он, — должен скоро уехать в Тоскану, где ему, видимо, предстоит задержаться весьма надолго. Дальность расстояния, новые заботы, с которыми ему придется столкнуться, заставят его позабыть о пренебрежении к его слову. Ему ведь важно не мое обещание, — говорил юноша, — а выполнение его прихоти — такой уж он человек. Но когда Биче станет моей, он со всем примирится. Вот увидите: все пойдет, как надо, и время все уладит. Когда Марко вернемся, ему, вероятно, будет не до Рускони, а тому вряд ли захочется из-за несбывшихся надежд терять дружбу с Висконти, ибо, повторяю, ни я не давал слова, ни сам Марко никогда не связывал себя обещаниями. А кроме того, моя верность ему, моя служба… он таких вещей не забывает.
Эти и другие подобные рассуждения, казалось, утешали Биче, однако у ее матери не становилось спокойнее на душе.
Еще больше угнетала ее мысль о том, что граф, узнай он — боже упаси! — о недовольстве Марко, все перевернул бы вверх дном и скорее отказал бы Отторино от дома, чем рискнул разгневать Висконти. Поэтому лучше было обо всем молчать. Так дело с помолвкой, которая должна была состояться после отъезда Марко в Тоскану, откладывалось и откладывалось, пока в дом графа не прибыл один из оруженосцев Висконти, который передал, что его господин приглашает графа с дочерью на упомянутый уже нами выше праздник. Отторино был очень этому рад, хотя сильно расстроился из-за того, что не попал в число приглашенных но тут же принялся отвергать все доводы Эрмелинды, уговаривавшей мужа не брать с собой Биче, а также и возражения самой девушки, и так настаивал, что было решено принять оба приглашения.
Вечером, в день, назначенный для празднества, граф прогуливался по залам своего дома уже совсем готовый, в платье из расшитого золотом бархата и в сапогах с тупыми загнутыми кверху носами, гораздо шире ног, и золотой цепочкой, спускавшейся с колен. Он самодовольно расхаживал взад и вперед, любуясь собственным изяществом. Одна из его сестер, вызвавшаяся сопровождать Биче вместо матери, сидела рядом с Эрмелиндой и нетерпеливо следила за племянницей, которая нарочно тянула время и, притворившись, будто на голове у нее развязался один из серебряных бантов, велела Лауретте все поправить.
По мере того как приближалось время, когда она должна была предстать перед Марко, душу девушки, знавшей о его немилости к Отторино, все сильнее охватывал тайный страх. Она трепетала при одной только мысли, что ей придется встретиться с этим человеком, вынести его испытующий взор. Она так нуждалась в присутствии Отторино, чтобы почерпнуть в его словах хоть немного смелости. Ведь только ради него она и согласилась пойти на этот праздник, а он до сих пор не пришел; и странно — он не появлялся в течение всего этого дня!
Как только лента была завязана, тетка встала и протянула руку Биче, которая, не найдя больше никаких отговорок, пошла вместе с ней и с графом к двери. Они уже выходили из зала, когда в дом, запыхавшись, вбежал Отторино. С изменившимся лицом он воскликнул:
— Вы знаете, что случилось? Сегодня ночью наемники аббата из монастыря святого Амвросия схватили Лупо, когда он спал, и приговорили его к смерти. Завтра его казнят.
Услыхав, что ее любимому брату грозит смерть, Лауретта, похолодев от ужаса, побежала предупредить родителей. Все остальные застыли, как громом пораженные.
— Я умолял, угрожал, обещал все, что угодно, — продолжал Отторино. — Но напрасно: видимо, аббат заручился согласием Марко, иначе он и пальцем не посмел бы тронуть моего оруженосца.
— Послушайте, Отторино, — сказал, запинаясь, граф, — я же вам говорил, а вы все делали по-своему…
Но жена и дочь тут же заставили его замолчать: надо было спасать Лупо и тратить время на пустые разговоры не приходилось.
— А почему бы вам не обратиться к Марко? — вновь сказал граф Отторино. — Оскорбление нанесено вам, а он ваш друг и близкий родственник…
— Я был у него, но он отказался меня выслушать.
— Что-что? Как вы сказали? Марко не захотел вас выслушать?
Охваченный горем, юноша отбросил все предосторожности и откровенно рассказал, как обстоят дела. Он признался, что Марко уже давно не желает его видеть.
— Так, значит, вы в немилости у Висконти? — воскликнул отец Биче. — Ну, вот теперь я понимаю, к чему клонила Эрмелинда: чтобы я ни на что не намекал Марко, не заговаривал с ним ни о назначенной свадьбе, ни об Отторино и ни о чем! Так вот в чем дело! Хоть бы словечко мне сказали, а? Ну, раз вы мне ничего не говорили, то и с меня ничего не спрашивайте: я умываю руки и ни во что не желаю вмешиваться.
— Неужели вы даже не помешаете казнить сына вашего слуги и не замолвите словечка, чтобы спасти его жизнь? Ту жизнь, которой он добровольно рисковал ради своей деревни и ради вас? — спросила Эрмелинда.
— Боже мой! Вы же сами знаете, что аббат и так меня подозревает… И при чем тут я? Разве я властен над сердцем Марко, чтобы позволить себе такую смелость?
Но тут на помощь заступникам Лупо пришла сестра графа.
— Как? — сказала она. — Разве не вы самый близкий друг Марко? Разве не вы человек, которому он больше всех доверяет? Не вы ли сами об этом столько раз говорили? Кто же этого не знает! И вы хотите промолчать, когда речь идет о жизни вашего слуги?
— Но боже мой! Если бы я мог…
— Вы можете и должны это сделать, — настаивала сестра.
— Послушайте, — не отступал Отторино, — ночью, когда Марко станет прощаться со своими друзьями, веселый после праздника, он не сможет отказать вам в первой же милости, которую вы у него попросите… У него доброе сердце… Скажите ему, что это храбрец, осужденный на смерть за то, что он пытался спасти свою деревню, за то, что он вырвал невинных людей из лап разнузданных негодяев. Скажите ему, что это солдат, сражавшийся под миланскими знаменами и обагривший их своей кровью, что нельзя допустить, чтобы доблестный воин погиб смертью преступника, и что у Лупо есть отец и мать.
Тут граф дель Бальцо повернулся к двери, из-за которой все громче слышались чьи-то рыдания и всхлипывания. Через мгновение она распахнулась, и все увидели сокольничего, Марианну и Лауретту, заплаканных, бледных, потрясенных страшной вестью. Амброджо бросился к ногам господина, обхватил его колени, обратил к нему умоляющий взор и хотел что-то сказать, но изо рта его вырвался лишь глухой, невнятный стон. Побелевшие губы старика дрожали, и слышно было, как судорожно стучат его зубы. Глаза всех присутствовавших обратились к нему. Даже его дочь и жена, казалось, забыли о своей боли, подавленные еще более невыносимым горем, которое было написано у него на лице.