Страница:
Немножко капризная, как и все избалованные дети, Биче по натуре была очень мягка Как это нередко случается, она всегда относилась с большим почтением и с большей нежностью к матери, которая по необходимости держалась с ней довольно строго, чем к излишне снисходительному графу. Редкие улыбки и ласки матери доставляли ей гораздо больше радости, чем все проявления любви со стороны отца.
Но после того как в замке появился Отторино, в ее отношении к родителям постепенно произошла странная перемена. Эрмелинда, всегда внешне строгая и холодная, всегда со словами поучения и порицания на устах, по-прежнему вызывала у дочери уважение, но, так сказать, подавляла ее душу, бросала на нее тень, в то время как девушка, полная новой жизни, охваченная неизведанными ранее ощущениями, жаждала кому-нибудь о них рассказать. Имя юноши, наполнявшее девушку радостью, если его упоминал граф, заставляло ее трепетать от страха, когда его произносила мать, а потому она старалась не оставаться наедине с нею, и нет ничего удивительного в том, что изо дня в день ее глубокая любовь к матери постепенно слабела. Дальше — больше, и вскоре девушка уже начала испытывать в присутствии матери досадливую скуку, а в редкие минуты возвращения прежней дочерней привязанности, с ужасом чувствуя, как она переменилась, Биче горько упрекала себя и давала себе множество прекрасных обещаний, выполнить которые все равно была не в силах.
Эта внутренняя борьба длилась до тех пор, пока в замок не прибыл гонец от Марко Висконти и Отторино, поговорив с ним, не объявил, что через два дня его ждут в Милане.
Биче казалось, что ей снится страшный сон: она никак не могла поверить, что Отторино должен уезжать, — ведь ей было с ним так приятно! Прежде, расставаясь с юношей, она знала, что через два, через три, через четыре часа она вновь его увидит, и это ожидание занимало ее мысли и утешало ее во все время его отсутствия. Часы проходили, и Отторино появлялся вновь. Но теперь, когда он уедет, чем заполнит она все эти дни, все эти бесконечные вечера?
Она вспоминала счастливые дни, которые проводила в замке до того, как в нем появился роковой гость. Мать, служанка, лютня и гнедой, — но при мысли обо всем том, что было ей когда-то дорого, сердце ее осталось спокойным, словно она нажимала на клавиши клавесина с перерезанными струнами.
Следующий день, накануне отъезда Отторино, граф решил посвятить соколиной охоте, и Биче должна была непременно в ней участвовать.
— Я покажу вам, как летают мои соколы, — говорил граф своему гостю, — а потом вы мне скажете, есть ли такие птицы у Марко Висконти. Вы увидите ирландских, норвежских и датских ястребов и кречетов. У меня есть и гнездовые, и странствующие соколы; а какая чудесная свора — и гончие и волкодавы! Вы посмотрите потом на моего любимого сокола, которого я обучил сам — ведь я иногда развлекаюсь тем, что приручаю соколов по-новому, своими способами… Ну, да хватит: сами увидите.
В тот же день из Комо пришло письмо, и, получив его, Эрмелинда долго разговаривала с мужем. Биче из своих комнат, где она заперлась со служанкой, слышала голоса родителей, которые, казалось, спорили между собой, и она, конечно, догадывалась, о чем могла идти речь.
Весь день Биче удавалось избегать матери, и они встретились только вечером за ужином Эрмелинда выглядела задумчивой и огорченной, иногда она посматривала на дочь, словно собираясь открыть ей какую-то тайну, и Биче, боясь остаться с матерью наедине, решила, что лучше сделать так же, как и раньше: под предлогом, что завтра надо рано вставать для охоты, она попросила разрешения встать из-за стола и удалилась к себе. Запершись в своих комнатах, она почувствовала себя спокойнее и, перед тем как лечь спать, села у зеркала и велела Лауретте расчесать ей волосы. Служанка, догадавшаяся о сердечной тайне своей юной госпожи, с лукавым видом завела разговор об Отторино, поддразнивая ее скрытыми намеками, в ответ на что Биче хотела сделать обиженный вид, и это удалось бы ей в большей мере, если бы румянец, покрывавший ее лицо, можно было приписать гневу, а не стыдливому смущению. Причесав Биче, Лауретта начала было уже ее раздевать, как вдруг раздался легкий стук в дверь и послышался голос Эрмелинды:
— Отвори, это я… Оставь меня с ней, — сказала она служанке, подбежавшей открыть дверь
Та поклонилась и ушла в соседнюю комнату.
Оставшись наедине с матерью, Биче готова была провалиться сквозь землю от замешательства. Опустив голову, она ждала, что скажет ей мать.
— Я вижу, мое присутствие не очень тебя радует, — начала Эрмелинда. — Это меня огорчает, очень огорчает, дочь моя.
Девушка хотела было ответить, но у нее перехватило горло, и она, растерянно пробормотав несколько не имеющих смысла слов, умолкла
— Кто бы мог поверить, что вид твоей матери способен привести тебя в смятение? — продолжала графиня — Правда, я давно уже должна была бы заметить, что ты переменилась в обращении со мной, что ты уже не любишь меня, как прежде. Но трепетать при моем появлении!.. Это слишком, слишком тяжело для той, кто тебя так любит.
— Я не трепещу. Отчего я должна трепетать? — ответила живо девушка, которой досада на то, что мать заметила ее смущение, отчасти вернула природную твердость характера
— Биче!.. Как дерзко ты отвечаешь! — сказала мать сердитым голосом, но тут же, словно уступая внезапному порыву, схватила дочь за руку и продолжала: — Послушай, дочурка, не говори так со своей матерью. Или ты думаешь, что у меня может быть другая мысль, другая забота в этом мире, кроме одной — видеть тебя счастливой? Ты моя радость, мое утешение. О, если бы ты могла понять, как мне бывает горько всякий раз, когда я вынуждена тебе возражать! Но ведь так велит мне мой долг, и я делаю это ради твоей же пользы. Вспомни, душенька, как однажды, еще маленькой, ты серьезно заболела и все время плакала и просила у меня молока. Подумай, как болело у меня сердце, и все же я не дала тебе молока — оно тебя убило бы. Не знаю, о чем ты думала тогда, но теперь ты сама все отлично понимаешь…
— Скажите же наконец, чего вы хотите? — спросила Биче, растроганная и в то же время недовольная собой за свою мягкость.
— Я хочу, чтобы ты поняла одно… Ну, перестань, не гляди на меня такими испуганными глазами. Нет, дорогая доченька, ты не услышишь горьких слов из уст своей матери. Поди сюда, выслушай меня с такой же любовью и спокойствием, с какой я буду говорить. Отторино завтра уезжает…
Услыхав это имя, девушка вся похолодела, но, сделав над собой усилие, ответила как можно более равнодушно:
— Да, я знаю, но какое это имеет ко мне отношение?
— Гораздо большее, чем это нужно для твоего и моего спокойствия, — строгим тоном ответила Эрмелинда. — Перестань притворяться, не думай, что ты можешь что-то скрыть от матери, которая видит все, что творится в твоей душе.
— Но, в конце-то концов, что плохого я сделала? Я только во всем повиновалась отцу.
— Да, в эти дни ты старалась ему повиноваться, как никогда раньше. А когда ты не забывала моих советов, то умела, не споря с ним, управлять им, как хотела. Но я не собираюсь тебя бранить, бедняжка, ты ведь не знала, что так меня огорчаешь… Ты могла думать… Правда, я и сама, наверное, виновата: ведь до сих пор я ни разу не поговорила с тобой прямо. Я и сама надеялась… но теперь, когда я знаю все…
— Что вы знаете? — спросила девушка, впившись взглядом в глаза матери, словно надеялась прочесть в них смысл тех слов, которые собирались произнести ее уста.
— Дело в том, что Отторино… Ну, короче говоря, ты должна его забыть, потому что он уже связан словом… и вскоре должен жениться на дочери Франкино Рускони, сеньора Комо.
Щеки Биче запылали, как уголь в жаровне, затем покрылись мертвенной бледностью; мгновение она еще пыталась овладеть собой, сложила дрожащие губы в слабую улыбку, тут же исчезнувшую с ее лица, и, сломленная страданием, горько зарыдала.
Эти слезы заменили матери то признание, которое девичий стыд не позволял Биче выразить в словах. Прижав к себе голову дочери, целуя и осыпая ее нежными ласками, она сказала:
— Плачь, моя дорогая, плачь вместе с матерью… Неужели ты думаешь, что ты мне чужая и мне тебя не жаль? Неужели ты думаешь, что из-за этого я тебя меньше люблю? Что мне больше не дорого все то, что было дорого раньше? Нет, моя милая, нет, моя славная дочка… Если бы ты захотела еще больше завладеть моим сердцем, еще сильней утвердиться в нем, то ты добилась этого сейчас своими слезами, пробудив ту нежность, которая охватывает душу матери при виде горя дочери… послушной дочери.
Покоренная этими словами, а еще больше тем чувством, с каким они были сказаны, Биче бросилась в объятия матери, спрятала пылающее лицо на ее груди и, по-прежнему плача навзрыд, нежно к ней прижалась.
— Теперь ты понимаешь, — продолжала Эрмелинда, тоже глубоко взволнованная, — ты сама прекрасно понимаешь, что было бы нечестно с твоей стороны позволять ему сохранять с тобой ту же дружескую близость, что и прежде. И пусть твой отец будет предоставлять вам возможность видеться — он же не даст и самой легкой тени упасть на его любимую дочку, — ты знаешь о своей слабости и знаешь, что… быть может, и его чувства могли как-то измениться… Короче говоря, приличие требует, чтобы ты теперь держалась от него подальше. Завтра его весь день не будет в замке, а ты останешься со мной. Потом он уедет, и все твои заботы останутся позади… и обо всем будем знать только мы с тобой.
Графиня хотела еще сказать Биче, что она должна будет отвечать отцу, когда тот придет утром звать ее на охоту, но в это время на лестнице послышались чьи-то шаги, и она узнала походку графа. Не желая, чтобы он видел ее здесь, Эрмелинда поспешно высвободилась из объятий дочери, поцеловала ее еще раз и вышла со словами:
— Это твой отец, я должна уйти.
Биче долго сидела, стараясь хоть как-то прийти в себя. Наконец она позвала служанку, и та ее раздела. Видя, что госпожа все еще очень взволнована, служанка не осмелилась сказать ей ни слова и, только уложив ее в постель, как обычно спросила, что ей дать почитать.
— Хотите, я дам вам книгу про чертей и грешников, которая вам так нравится?
— Нет, задерни полог, погаси светильник и уходи.
— А завтра разбудить вас на заре, да? Ведь на охоту едут спозаранку.
— Нет, не приходи, пока я не позову.
— А какое приготовить платье?
— Я же сказала: ничего не надо. Выйди и оставь меня.
«Ну, море сегодня бурное», — подумала служанка выходя.
И Биче, вся предавшись своему горю, уткнулась в подушку, чтобы не было слышно, как она плачет. Ей казалось, что постель ее усеяна шипами и колючками; не находя покоя, она ворочалась с боку на бок, садилась, вставала, словно ей не хватало воздуха, потом опять ложилась, закутывалась в одеяла и все время безутешно рыдала.
Ей представлялось, как дочь Рускони, прекрасная и гордая, гарцует по улицам Комо, а Отторино легким галопом едет с ней рядом и они обмениваются ласковыми словами и взглядами.
Наконец, сломленная усталостью и страданиями, она забылась в дремоте, полной слишком живых и слишком мучительных сновидений.
Она собиралась встать пораньше и сойти вниз по первому зову, чтобы застать отца наедине, пока будут идти приготовления, и добиться, чтобы он одобрил ее намерение. Она твердо решила ни в коем случае не ехать на охоту и не дать себя уговорить, чтобы не ослушаться матери.
Утром она позвала Лауретту, чтобы та ее одела. Служанка подала ей охотничий костюм, приготовленный с вечера, и Биче, целиком погруженная в свои мысли, либо не заметила этого, либо не придала этому значения. Услыхав голос отца, она спустилась в зал и застала его там одного. Граф поднялся навстречу дочери и сказал:
— Сейчас все будет готово. Пойдем.
— Но я спустилась лишь для того, чтобы поздороваться с вами и пожелать вам удачи, — отвечала в смущении Биче.
— Ну, что за причуды?
— Нет, — отвечала Биче, отводя в сторону руку, увлекавшую ее к выходу, — подождите. Сядьте, мне нужно сказать вам два слова.
— Но у тебя будет время сказать их не два, а тысячу: разве на охоте мы не будем весь день вместе? И раз уж ты встала так рано, пойдем, чтобы не задерживать тех, кто нас ждет.
— Я уже вам сказала, что я не поеду, что я хочу остаться дома.
— А я тебе говорю, оставь свои глупости и не будь ребенком.
Пока длился этот спор, в зал вошел Отторино; после обычных приветствий он, попросив разрешения у графа, взял девушку за руку и вывел ее во двор, где ее уже ждал оседланный иноходец. Девушка шла не сопротивляясь, словно завороженная. Правда, у нее мелькнула мысль о матери, но как могла она повернуть назад теперь, когда встала столь рано и вот так оделась? Что она могла сказать? Что передумала? Но как это сказать? И почему передумала? Надо было как-то все объяснить, придумать причину. А она чувствовала, что у нее кружится голова, и не могла в этот миг произнести ни одного слова.
Часа через два они добрались до каштановой рощи, где псари спустили со сворки собак, которые тут же бросились в разные стороны, вынюхивая дичь, а господа вместе с Амброджо поднялись тем временем на вершину холма, откуда был виден весь ход охоты. Едва они достигли вершины, как граф, обращаясь к дочери, сказал:
— Смотри, Диана уже что-то учуяла. — И он показал на легавую, которая шла в их сторону, поглощенная поиском, уткнув нос в землю и помахивая хвостом. — Смотри, она делает стойку… Вот она подняла бекаса… Скорей сними колпачок с Гарбино! Да скорей же, какая ты сегодня неповоротливая!.. Выпусти его: он его уже видит, вот так, хорошо… Смотри, как быстро он летит! Нет, от него не уйти… Молодец Гарбино! С какой яростью он кинулся вниз! Все, ударил!
И действительно, все увидели, как сокол налетел на добычу и вместе с ней упал к подножию холма, на котором расположились охотники. Граф бросился вниз, чтобы выхватить бекаса из когтей Гарбино, и, воспользовавшись этим, Отторино приблизился к Биче и взволнованно проговорил:
— Умоляю вас, скажите, что с вами. Если я чем-то вас обидел, не наказывайте меня слишком жестоко. Биче, прошу вас, ведь вы же знаете, что завтра я должен вас покинуть…
— Да, я знаю, — прервала его девушка с улыбкой, которая не могла скрыть ее горечь, — я знаю, что вы завтра уезжаете, но моя мать сказала мне кое-что, о чем вы умолчали. Она сказала мне, что вы поедете через Комо. — Хотя Биче старалась произнести эти слова с безразличным видом, ей не удалось совсем скрыть свое чувство, и юноша сразу все понял.
Он густо покраснел и начал, запинаясь:
— Да, я не могу отрицать… Но тогда ведь я еще не знал вас… Но клянусь вам… Клянусь честью, Биче, что одну только вас…
Однако его речь была прервана появлением графа, который кричал своему сокольничему:
— Дай ему поклевать мяса и надень на него колпачок!
Слова, а еще больше смущение юноши убедили девушку в том, что мать сказала ей правду. На мгновение она почувствовала себя сломленной и униженной, но тут же овладела собой, и ей стало стыдно за свою слабость; в ее сердце вновь пробудилась презрительная гордость, воспитанная многолетней привычкой видеть, как любое ее желание исполняется немедленно. Поэтому, сделав вид, будто она целиком поглощена собаками и соколами и будто все ее мысли заняты охотой, она целый день ни на шаг не отходила от отца и ни разу не заговорила с Отторино, не посмотрела на него и вполне преуспела в том, чтобы превратить в желчь и отраву всю ту радость, которой юноша ожидал от этого дня.
На следующее утро молодой рыцарь в сопровождении Лупо выехал в сторону Милана, и Биче, измученная, истерзанная своим горем, сначала даже ощутила облегчение. Мать в тот день держалась с ней сухо и сурово, а это только увеличивало досаду Биче; вовсе не чувствуя себя виноватой, она возмущалась, считая, что мать к ней несправедлива. Весь день она капризничала, на всех дулась, а вечером рано ушла спать. Увидев, что барышня мрачна, как туча, служанка оставила зажженный светильник и поспешно удалилась. Биче взяла со столика, стоящего рядом с постелью, книгу в кожаном переплете. Это был «Ад» Данте []. Когда накануне вечером Лауретта хотела подать ей книгу про чертей и грешников, она говорила именно об «Аде», ибо перед каждой песней была нарисована миниатюра, на которой изображалось все, о чем говорилось в песне. Если бы У кого-нибудь из вас нашлась теперь эта книга, он оказался бы обладателем целого состояния.
Биче читала книгу тайком от матери, да и сам граф долго бушевал, прежде чем позволил ей это. Дело было даже не в том, что он боялся, как бы «Божественная комедия» не повлияла плохо на молодую девушку. Нет, просто он был зол на Алигьери за его книгу на латинском языке «О монархии», которую, как Уже говорилось, этот гордый гибеллин написал много лет назад и которая как раз в это время, через четыре года после смерти автора, вдруг возбудила много толков в Италии и Германии.
Только за несколько дней до появления Отторино в замке граф дал наконец дочери столь желанную книгу, которая, однако, была лишь первой частью «Божественной комедии», ибо, хотя в Тоскане уже знали «Чистилище» и некоторые песни «Рая», в Ломбардии был широко известен один «Ад».
Биче читала книгу по вечерам, запершись одна в своей комнате. Поглощала она ее с большой жадностью, наслаждаясь и фантастическими рассказами, полными жизни и страстей, и тем привкусом, который дочери Евы умеют из духа противоречия находить в любом запретном плоде.
Как мы уже сказали, она протянула руку, чтобы взять книгу, открыла ее, и вдруг что-то зашуршало меж страниц и выпало на одеяло. Что это? Бумага?.. Записка… Для нее… От кого? Надо ли говорить?..
Глава VII
Но после того как в замке появился Отторино, в ее отношении к родителям постепенно произошла странная перемена. Эрмелинда, всегда внешне строгая и холодная, всегда со словами поучения и порицания на устах, по-прежнему вызывала у дочери уважение, но, так сказать, подавляла ее душу, бросала на нее тень, в то время как девушка, полная новой жизни, охваченная неизведанными ранее ощущениями, жаждала кому-нибудь о них рассказать. Имя юноши, наполнявшее девушку радостью, если его упоминал граф, заставляло ее трепетать от страха, когда его произносила мать, а потому она старалась не оставаться наедине с нею, и нет ничего удивительного в том, что изо дня в день ее глубокая любовь к матери постепенно слабела. Дальше — больше, и вскоре девушка уже начала испытывать в присутствии матери досадливую скуку, а в редкие минуты возвращения прежней дочерней привязанности, с ужасом чувствуя, как она переменилась, Биче горько упрекала себя и давала себе множество прекрасных обещаний, выполнить которые все равно была не в силах.
Эта внутренняя борьба длилась до тех пор, пока в замок не прибыл гонец от Марко Висконти и Отторино, поговорив с ним, не объявил, что через два дня его ждут в Милане.
Биче казалось, что ей снится страшный сон: она никак не могла поверить, что Отторино должен уезжать, — ведь ей было с ним так приятно! Прежде, расставаясь с юношей, она знала, что через два, через три, через четыре часа она вновь его увидит, и это ожидание занимало ее мысли и утешало ее во все время его отсутствия. Часы проходили, и Отторино появлялся вновь. Но теперь, когда он уедет, чем заполнит она все эти дни, все эти бесконечные вечера?
Она вспоминала счастливые дни, которые проводила в замке до того, как в нем появился роковой гость. Мать, служанка, лютня и гнедой, — но при мысли обо всем том, что было ей когда-то дорого, сердце ее осталось спокойным, словно она нажимала на клавиши клавесина с перерезанными струнами.
Следующий день, накануне отъезда Отторино, граф решил посвятить соколиной охоте, и Биче должна была непременно в ней участвовать.
— Я покажу вам, как летают мои соколы, — говорил граф своему гостю, — а потом вы мне скажете, есть ли такие птицы у Марко Висконти. Вы увидите ирландских, норвежских и датских ястребов и кречетов. У меня есть и гнездовые, и странствующие соколы; а какая чудесная свора — и гончие и волкодавы! Вы посмотрите потом на моего любимого сокола, которого я обучил сам — ведь я иногда развлекаюсь тем, что приручаю соколов по-новому, своими способами… Ну, да хватит: сами увидите.
В тот же день из Комо пришло письмо, и, получив его, Эрмелинда долго разговаривала с мужем. Биче из своих комнат, где она заперлась со служанкой, слышала голоса родителей, которые, казалось, спорили между собой, и она, конечно, догадывалась, о чем могла идти речь.
Весь день Биче удавалось избегать матери, и они встретились только вечером за ужином Эрмелинда выглядела задумчивой и огорченной, иногда она посматривала на дочь, словно собираясь открыть ей какую-то тайну, и Биче, боясь остаться с матерью наедине, решила, что лучше сделать так же, как и раньше: под предлогом, что завтра надо рано вставать для охоты, она попросила разрешения встать из-за стола и удалилась к себе. Запершись в своих комнатах, она почувствовала себя спокойнее и, перед тем как лечь спать, села у зеркала и велела Лауретте расчесать ей волосы. Служанка, догадавшаяся о сердечной тайне своей юной госпожи, с лукавым видом завела разговор об Отторино, поддразнивая ее скрытыми намеками, в ответ на что Биче хотела сделать обиженный вид, и это удалось бы ей в большей мере, если бы румянец, покрывавший ее лицо, можно было приписать гневу, а не стыдливому смущению. Причесав Биче, Лауретта начала было уже ее раздевать, как вдруг раздался легкий стук в дверь и послышался голос Эрмелинды:
— Отвори, это я… Оставь меня с ней, — сказала она служанке, подбежавшей открыть дверь
Та поклонилась и ушла в соседнюю комнату.
Оставшись наедине с матерью, Биче готова была провалиться сквозь землю от замешательства. Опустив голову, она ждала, что скажет ей мать.
— Я вижу, мое присутствие не очень тебя радует, — начала Эрмелинда. — Это меня огорчает, очень огорчает, дочь моя.
Девушка хотела было ответить, но у нее перехватило горло, и она, растерянно пробормотав несколько не имеющих смысла слов, умолкла
— Кто бы мог поверить, что вид твоей матери способен привести тебя в смятение? — продолжала графиня — Правда, я давно уже должна была бы заметить, что ты переменилась в обращении со мной, что ты уже не любишь меня, как прежде. Но трепетать при моем появлении!.. Это слишком, слишком тяжело для той, кто тебя так любит.
— Я не трепещу. Отчего я должна трепетать? — ответила живо девушка, которой досада на то, что мать заметила ее смущение, отчасти вернула природную твердость характера
— Биче!.. Как дерзко ты отвечаешь! — сказала мать сердитым голосом, но тут же, словно уступая внезапному порыву, схватила дочь за руку и продолжала: — Послушай, дочурка, не говори так со своей матерью. Или ты думаешь, что у меня может быть другая мысль, другая забота в этом мире, кроме одной — видеть тебя счастливой? Ты моя радость, мое утешение. О, если бы ты могла понять, как мне бывает горько всякий раз, когда я вынуждена тебе возражать! Но ведь так велит мне мой долг, и я делаю это ради твоей же пользы. Вспомни, душенька, как однажды, еще маленькой, ты серьезно заболела и все время плакала и просила у меня молока. Подумай, как болело у меня сердце, и все же я не дала тебе молока — оно тебя убило бы. Не знаю, о чем ты думала тогда, но теперь ты сама все отлично понимаешь…
— Скажите же наконец, чего вы хотите? — спросила Биче, растроганная и в то же время недовольная собой за свою мягкость.
— Я хочу, чтобы ты поняла одно… Ну, перестань, не гляди на меня такими испуганными глазами. Нет, дорогая доченька, ты не услышишь горьких слов из уст своей матери. Поди сюда, выслушай меня с такой же любовью и спокойствием, с какой я буду говорить. Отторино завтра уезжает…
Услыхав это имя, девушка вся похолодела, но, сделав над собой усилие, ответила как можно более равнодушно:
— Да, я знаю, но какое это имеет ко мне отношение?
— Гораздо большее, чем это нужно для твоего и моего спокойствия, — строгим тоном ответила Эрмелинда. — Перестань притворяться, не думай, что ты можешь что-то скрыть от матери, которая видит все, что творится в твоей душе.
— Но, в конце-то концов, что плохого я сделала? Я только во всем повиновалась отцу.
— Да, в эти дни ты старалась ему повиноваться, как никогда раньше. А когда ты не забывала моих советов, то умела, не споря с ним, управлять им, как хотела. Но я не собираюсь тебя бранить, бедняжка, ты ведь не знала, что так меня огорчаешь… Ты могла думать… Правда, я и сама, наверное, виновата: ведь до сих пор я ни разу не поговорила с тобой прямо. Я и сама надеялась… но теперь, когда я знаю все…
— Что вы знаете? — спросила девушка, впившись взглядом в глаза матери, словно надеялась прочесть в них смысл тех слов, которые собирались произнести ее уста.
— Дело в том, что Отторино… Ну, короче говоря, ты должна его забыть, потому что он уже связан словом… и вскоре должен жениться на дочери Франкино Рускони, сеньора Комо.
Щеки Биче запылали, как уголь в жаровне, затем покрылись мертвенной бледностью; мгновение она еще пыталась овладеть собой, сложила дрожащие губы в слабую улыбку, тут же исчезнувшую с ее лица, и, сломленная страданием, горько зарыдала.
Эти слезы заменили матери то признание, которое девичий стыд не позволял Биче выразить в словах. Прижав к себе голову дочери, целуя и осыпая ее нежными ласками, она сказала:
— Плачь, моя дорогая, плачь вместе с матерью… Неужели ты думаешь, что ты мне чужая и мне тебя не жаль? Неужели ты думаешь, что из-за этого я тебя меньше люблю? Что мне больше не дорого все то, что было дорого раньше? Нет, моя милая, нет, моя славная дочка… Если бы ты захотела еще больше завладеть моим сердцем, еще сильней утвердиться в нем, то ты добилась этого сейчас своими слезами, пробудив ту нежность, которая охватывает душу матери при виде горя дочери… послушной дочери.
Покоренная этими словами, а еще больше тем чувством, с каким они были сказаны, Биче бросилась в объятия матери, спрятала пылающее лицо на ее груди и, по-прежнему плача навзрыд, нежно к ней прижалась.
— Теперь ты понимаешь, — продолжала Эрмелинда, тоже глубоко взволнованная, — ты сама прекрасно понимаешь, что было бы нечестно с твоей стороны позволять ему сохранять с тобой ту же дружескую близость, что и прежде. И пусть твой отец будет предоставлять вам возможность видеться — он же не даст и самой легкой тени упасть на его любимую дочку, — ты знаешь о своей слабости и знаешь, что… быть может, и его чувства могли как-то измениться… Короче говоря, приличие требует, чтобы ты теперь держалась от него подальше. Завтра его весь день не будет в замке, а ты останешься со мной. Потом он уедет, и все твои заботы останутся позади… и обо всем будем знать только мы с тобой.
Графиня хотела еще сказать Биче, что она должна будет отвечать отцу, когда тот придет утром звать ее на охоту, но в это время на лестнице послышались чьи-то шаги, и она узнала походку графа. Не желая, чтобы он видел ее здесь, Эрмелинда поспешно высвободилась из объятий дочери, поцеловала ее еще раз и вышла со словами:
— Это твой отец, я должна уйти.
Биче долго сидела, стараясь хоть как-то прийти в себя. Наконец она позвала служанку, и та ее раздела. Видя, что госпожа все еще очень взволнована, служанка не осмелилась сказать ей ни слова и, только уложив ее в постель, как обычно спросила, что ей дать почитать.
— Хотите, я дам вам книгу про чертей и грешников, которая вам так нравится?
— Нет, задерни полог, погаси светильник и уходи.
— А завтра разбудить вас на заре, да? Ведь на охоту едут спозаранку.
— Нет, не приходи, пока я не позову.
— А какое приготовить платье?
— Я же сказала: ничего не надо. Выйди и оставь меня.
«Ну, море сегодня бурное», — подумала служанка выходя.
И Биче, вся предавшись своему горю, уткнулась в подушку, чтобы не было слышно, как она плачет. Ей казалось, что постель ее усеяна шипами и колючками; не находя покоя, она ворочалась с боку на бок, садилась, вставала, словно ей не хватало воздуха, потом опять ложилась, закутывалась в одеяла и все время безутешно рыдала.
Ей представлялось, как дочь Рускони, прекрасная и гордая, гарцует по улицам Комо, а Отторино легким галопом едет с ней рядом и они обмениваются ласковыми словами и взглядами.
Наконец, сломленная усталостью и страданиями, она забылась в дремоте, полной слишком живых и слишком мучительных сновидений.
Она собиралась встать пораньше и сойти вниз по первому зову, чтобы застать отца наедине, пока будут идти приготовления, и добиться, чтобы он одобрил ее намерение. Она твердо решила ни в коем случае не ехать на охоту и не дать себя уговорить, чтобы не ослушаться матери.
Утром она позвала Лауретту, чтобы та ее одела. Служанка подала ей охотничий костюм, приготовленный с вечера, и Биче, целиком погруженная в свои мысли, либо не заметила этого, либо не придала этому значения. Услыхав голос отца, она спустилась в зал и застала его там одного. Граф поднялся навстречу дочери и сказал:
— Сейчас все будет готово. Пойдем.
— Но я спустилась лишь для того, чтобы поздороваться с вами и пожелать вам удачи, — отвечала в смущении Биче.
— Ну, что за причуды?
— Нет, — отвечала Биче, отводя в сторону руку, увлекавшую ее к выходу, — подождите. Сядьте, мне нужно сказать вам два слова.
— Но у тебя будет время сказать их не два, а тысячу: разве на охоте мы не будем весь день вместе? И раз уж ты встала так рано, пойдем, чтобы не задерживать тех, кто нас ждет.
— Я уже вам сказала, что я не поеду, что я хочу остаться дома.
— А я тебе говорю, оставь свои глупости и не будь ребенком.
Пока длился этот спор, в зал вошел Отторино; после обычных приветствий он, попросив разрешения у графа, взял девушку за руку и вывел ее во двор, где ее уже ждал оседланный иноходец. Девушка шла не сопротивляясь, словно завороженная. Правда, у нее мелькнула мысль о матери, но как могла она повернуть назад теперь, когда встала столь рано и вот так оделась? Что она могла сказать? Что передумала? Но как это сказать? И почему передумала? Надо было как-то все объяснить, придумать причину. А она чувствовала, что у нее кружится голова, и не могла в этот миг произнести ни одного слова.
Часа через два они добрались до каштановой рощи, где псари спустили со сворки собак, которые тут же бросились в разные стороны, вынюхивая дичь, а господа вместе с Амброджо поднялись тем временем на вершину холма, откуда был виден весь ход охоты. Едва они достигли вершины, как граф, обращаясь к дочери, сказал:
— Смотри, Диана уже что-то учуяла. — И он показал на легавую, которая шла в их сторону, поглощенная поиском, уткнув нос в землю и помахивая хвостом. — Смотри, она делает стойку… Вот она подняла бекаса… Скорей сними колпачок с Гарбино! Да скорей же, какая ты сегодня неповоротливая!.. Выпусти его: он его уже видит, вот так, хорошо… Смотри, как быстро он летит! Нет, от него не уйти… Молодец Гарбино! С какой яростью он кинулся вниз! Все, ударил!
И действительно, все увидели, как сокол налетел на добычу и вместе с ней упал к подножию холма, на котором расположились охотники. Граф бросился вниз, чтобы выхватить бекаса из когтей Гарбино, и, воспользовавшись этим, Отторино приблизился к Биче и взволнованно проговорил:
— Умоляю вас, скажите, что с вами. Если я чем-то вас обидел, не наказывайте меня слишком жестоко. Биче, прошу вас, ведь вы же знаете, что завтра я должен вас покинуть…
— Да, я знаю, — прервала его девушка с улыбкой, которая не могла скрыть ее горечь, — я знаю, что вы завтра уезжаете, но моя мать сказала мне кое-что, о чем вы умолчали. Она сказала мне, что вы поедете через Комо. — Хотя Биче старалась произнести эти слова с безразличным видом, ей не удалось совсем скрыть свое чувство, и юноша сразу все понял.
Он густо покраснел и начал, запинаясь:
— Да, я не могу отрицать… Но тогда ведь я еще не знал вас… Но клянусь вам… Клянусь честью, Биче, что одну только вас…
Однако его речь была прервана появлением графа, который кричал своему сокольничему:
— Дай ему поклевать мяса и надень на него колпачок!
Слова, а еще больше смущение юноши убедили девушку в том, что мать сказала ей правду. На мгновение она почувствовала себя сломленной и униженной, но тут же овладела собой, и ей стало стыдно за свою слабость; в ее сердце вновь пробудилась презрительная гордость, воспитанная многолетней привычкой видеть, как любое ее желание исполняется немедленно. Поэтому, сделав вид, будто она целиком поглощена собаками и соколами и будто все ее мысли заняты охотой, она целый день ни на шаг не отходила от отца и ни разу не заговорила с Отторино, не посмотрела на него и вполне преуспела в том, чтобы превратить в желчь и отраву всю ту радость, которой юноша ожидал от этого дня.
На следующее утро молодой рыцарь в сопровождении Лупо выехал в сторону Милана, и Биче, измученная, истерзанная своим горем, сначала даже ощутила облегчение. Мать в тот день держалась с ней сухо и сурово, а это только увеличивало досаду Биче; вовсе не чувствуя себя виноватой, она возмущалась, считая, что мать к ней несправедлива. Весь день она капризничала, на всех дулась, а вечером рано ушла спать. Увидев, что барышня мрачна, как туча, служанка оставила зажженный светильник и поспешно удалилась. Биче взяла со столика, стоящего рядом с постелью, книгу в кожаном переплете. Это был «Ад» Данте []. Когда накануне вечером Лауретта хотела подать ей книгу про чертей и грешников, она говорила именно об «Аде», ибо перед каждой песней была нарисована миниатюра, на которой изображалось все, о чем говорилось в песне. Если бы У кого-нибудь из вас нашлась теперь эта книга, он оказался бы обладателем целого состояния.
Биче читала книгу тайком от матери, да и сам граф долго бушевал, прежде чем позволил ей это. Дело было даже не в том, что он боялся, как бы «Божественная комедия» не повлияла плохо на молодую девушку. Нет, просто он был зол на Алигьери за его книгу на латинском языке «О монархии», которую, как Уже говорилось, этот гордый гибеллин написал много лет назад и которая как раз в это время, через четыре года после смерти автора, вдруг возбудила много толков в Италии и Германии.
Только за несколько дней до появления Отторино в замке граф дал наконец дочери столь желанную книгу, которая, однако, была лишь первой частью «Божественной комедии», ибо, хотя в Тоскане уже знали «Чистилище» и некоторые песни «Рая», в Ломбардии был широко известен один «Ад».
Биче читала книгу по вечерам, запершись одна в своей комнате. Поглощала она ее с большой жадностью, наслаждаясь и фантастическими рассказами, полными жизни и страстей, и тем привкусом, который дочери Евы умеют из духа противоречия находить в любом запретном плоде.
Как мы уже сказали, она протянула руку, чтобы взять книгу, открыла ее, и вдруг что-то зашуршало меж страниц и выпало на одеяло. Что это? Бумага?.. Записка… Для нее… От кого? Надо ли говорить?..
Глава VII
Читатель, конечно, помнит, что по пути из Беллано граф не закончил начатый вполголоса разговор с Отторино о Марко и Эрмелинде. В нем он намекнул, что Висконти когда-то собирался на ней жениться, но затем возникли серьезные осложнения, разрушившие его брачные планы и приведшие к распрям и кровавой мести. Биче, как мы уже упомянули, слышала, хотя и не подала виду, все до единого слова и с тех пор жаждала узнать об этом как можно подробнее. Но так как ей претило расспрашивать посторонних, она не раз подбивала служанку поговорить об этой истории с ее матерью, женой сокольничего, которая в молодости прислуживала Эрмелинде и должна была все знать.
Лауретта считала хорошим все, что могло угодить ее госпоже, а теперь, видя ее постоянно мрачной и раздраженной, особенно хотела заботами и угождением вернуть ее былое расположение; потому она стала вертеться вокруг матери и упрашивать ее так мило, так нежно и ласково, что та, правда порядком помучив ее, однажды вечером, когда они остались одни, сначала строго предупредив дочь, что все это — великая тайна и что об этом никому ничего нельзя говорить, в конце концов рассказала ей о несчастной любви Эрмелинды к Марко Висконти.
— Молодые люди познакомились и обручились, когда их отцы, Маттео Висконти и Симоне Кривелло, были друзьями. Но Маттео не соглашался на свадьбу, и тогда Симоне Кривелло перешел на сторону Торриани [] и помог им изгнать Висконти и стать господами в Милане, а свою дочь решил выдать за графа Ольдрадо дель Бальцо. Марко, переодевшись паломником, пробрался ночью к Эрмелинде и стал уговаривать ее бежать с ним. Девушка сначала заколебалась, а когда согласилась, было уже поздно.
Присутствие Марко в доме Кривелло было открыто, слуги уже готовились схватить его, и тогда он разорвал пополам золотую цепочку, одну половину оставил себе, а другую отдал Эрмелинде и сказал ей, что она может считать себя свободной от своего обещания, только когда получит недостающую часть. Потом он бежал, убив двух слуг, которые пытались его задержать. Симоне Кривелло запер дочь в башню и, раздобыв ту половину цепочки, которая осталась у Марко, — ее выкрал у него предатель-слуга — передал ее через одного менестреля дочери вместе с подложным письмом от Марко. Эрмелинда, считая себя свободной, скрепя сердце согласилась выйти замуж за Ольдрадо дель Бальцо. А Марко Висконти, узнав о предательстве Симоне Кривелло, убил его.
— Сколько же потребовалось интриг и обманов, чтобы убить бедного старика, — сказала Лауретта и, поблагодарив мать за ее доброту, тут же помчалась к Биче, чтобы пересказать ей все, что она узнала.
Теперь, когда мы дошли до того места повествования, когда столько раз уже упоминавшийся Марко начнет появляться на сцене, сталкиваться с нашими героями и участвовать в событиях, о которых мы собираемся рассказать, необходимо поведать читателям о его жизни и нарисовать его портрет.
Марко Висконти, второй сын Маттео Великого, повсюду с любовью и верой следовал за отцом, деля с ним удачи и невзгоды, и всегда был его любимцем. Обладая благородным сердцем, острым умом, ловким телом, он всегда был первым во всех упражнениях, подобавших знатному юноше согласно нравам того времени, но даже в детстве соперники прощали ему его неоспоримое превосходство из-за скромности его поведения — добродетели особенно ценной при знатности его рода, красоте его лица и изяществе манер. Однако горе тому, кто пытался встать ему поперек дороги, кто осмеливался идти наперекор его страстной, порывистой натуре, не знавшей удержу ни в любви, ни в гневе! Лишь отец, пока он был еще жив, мог умерять своим словом его ярость
Доблестный и удачливый предводитель военных отрядов, он со временем стал одним из самых знаменитых кондотьеров своего века. Славнейшим среди его подвигов была осада Генуи, проведенная против объединенных армий папы, крупнейших гвельфских городов Италии и сицилийского короля Роберта с таким искусством и успехом, что она была признана удивительной. Именно во время этой осады, когда генуэзский дож передал ему, что, если он не уберется немедленно с генуэзской земли, они встретятся под стенами Милана, Марко ответил, что незачем так далеко ходить, покуда он сам стоит под стенами Генуи, и послал ему вызов на поединок. Это, как пишут историки, сильно разгневало генуэзского владыку, однако он счел за благо вызова не принимать.
Галеаццо, старший брат Марко, унаследовавший после смерти Маттео Миланское княжество, завидовал славе младшего брата и часто упрекал отца за то, что тот позволяет Марко бросать свои отборные войска в самые рискованные авантюры; поэтому братья всегда питали друг к другу тайную неприязнь.
Но когда отлученный папой от церкви Маттео умер в тяжелейшие времена, окруженный ненадежными вассалами и теснимый отрядами многочисленных врагов, его сыновья поняли, что необходимо держаться вместе. Марко помирился со старшим братом и оказал ему огромную помощь во всех войнах, которые тому в течение многих лет пришлось вести против церкви и изгнанных из Милана знатных семей.
Однако, едва укрепив свою власть во владениях, унаследованных от отца, Галеаццо отчасти из-за своего властного характера, а отчасти из-за непомерных налогов вызвал ненависть миланцев, которые, естественно, жаждали облегчения и хотели вернуть прежние городские свободы. Марко, также с трудом переносивший тиранические замашки брата, желавшего единолично властвовать в государстве, которое он, Марко, сохранил и расширил, проливая собственную кровь, присоединился к недовольным, жаждавшим перемен. И когда вожди гибеллинов из многих итальянских городов обратились к Людовику Баварскому, избранному императором Священной Римской империи с просьбой прийти в Италию и помочь им, Марко (как повествуют некоторые летописцы) отправился с ними в Тренто и перед лицом императора обвинил своего брата в том, что он вместе с папой плетет тайные интриги, желая примириться с церковью и предать дело гибеллинов и империи. После этого, если верить тем же историкам, Людовик Баварский, явившись в Милан, велел схватить Галеаццо, его сына Адзоне и двух братьев, Лукино и Джованни Висконти, и бросить их в крепостную тюрьму в Монце, а их земли отдал под власть своего наместника, барона Вильгельма ди Монтефорте.
Однако многие современники утверждают, что сам Марко был тоже арестован Людовиком Баварским и брошен в тюрьму вместе со своими братьями и племянником. Одни говорят, что ему удалось бежать, другие — что его отпустил сам Людовик.
Достоверно одно: спустя некоторое время, когда император пошел из Ломбардии в Тоскану, а затем в Рим, где он совершил достаточно известную ошибку, сместив папу Иоанна XXII и назначив на его место другого по своему усмотрению, Марко Висконти был в его свите и пользовался большой милостью. Кроме того, он сам и через своих друзей, в особенности через Каструччо Кастракани [], сеньора Лукки, не переставал упрашивать императора отпустить его родственников.
Наконец его просьба была исполнена, и после восьми месяцев мучений Висконти вышли из печально известных темниц, прозванных в народе «каменными мешками Монцы»: это были маленькие каморки, расположенные одна под другой на разных этажах башни, и попасть в них можно было только через отверстие в потолке. Внутри царила кромешная тьма, пол был выпуклый и неровный. Камеры были такие маленькие, что заключенный не мог ни встать во весь рост, ни вытянуться на полу, и ему приходилось терпеть невыносимые мучения, сидя на корточках или стоя полусогнутым. Галеаццо сам приказал возвести это ужасное узилище, чтобы содержать в нем государственных преступников, но первым испробовал его, оправдав пророчество, ходившее в народе во время постройки тюрьмы.
Лауретта считала хорошим все, что могло угодить ее госпоже, а теперь, видя ее постоянно мрачной и раздраженной, особенно хотела заботами и угождением вернуть ее былое расположение; потому она стала вертеться вокруг матери и упрашивать ее так мило, так нежно и ласково, что та, правда порядком помучив ее, однажды вечером, когда они остались одни, сначала строго предупредив дочь, что все это — великая тайна и что об этом никому ничего нельзя говорить, в конце концов рассказала ей о несчастной любви Эрмелинды к Марко Висконти.
— Молодые люди познакомились и обручились, когда их отцы, Маттео Висконти и Симоне Кривелло, были друзьями. Но Маттео не соглашался на свадьбу, и тогда Симоне Кривелло перешел на сторону Торриани [] и помог им изгнать Висконти и стать господами в Милане, а свою дочь решил выдать за графа Ольдрадо дель Бальцо. Марко, переодевшись паломником, пробрался ночью к Эрмелинде и стал уговаривать ее бежать с ним. Девушка сначала заколебалась, а когда согласилась, было уже поздно.
Присутствие Марко в доме Кривелло было открыто, слуги уже готовились схватить его, и тогда он разорвал пополам золотую цепочку, одну половину оставил себе, а другую отдал Эрмелинде и сказал ей, что она может считать себя свободной от своего обещания, только когда получит недостающую часть. Потом он бежал, убив двух слуг, которые пытались его задержать. Симоне Кривелло запер дочь в башню и, раздобыв ту половину цепочки, которая осталась у Марко, — ее выкрал у него предатель-слуга — передал ее через одного менестреля дочери вместе с подложным письмом от Марко. Эрмелинда, считая себя свободной, скрепя сердце согласилась выйти замуж за Ольдрадо дель Бальцо. А Марко Висконти, узнав о предательстве Симоне Кривелло, убил его.
— Сколько же потребовалось интриг и обманов, чтобы убить бедного старика, — сказала Лауретта и, поблагодарив мать за ее доброту, тут же помчалась к Биче, чтобы пересказать ей все, что она узнала.
Теперь, когда мы дошли до того места повествования, когда столько раз уже упоминавшийся Марко начнет появляться на сцене, сталкиваться с нашими героями и участвовать в событиях, о которых мы собираемся рассказать, необходимо поведать читателям о его жизни и нарисовать его портрет.
Марко Висконти, второй сын Маттео Великого, повсюду с любовью и верой следовал за отцом, деля с ним удачи и невзгоды, и всегда был его любимцем. Обладая благородным сердцем, острым умом, ловким телом, он всегда был первым во всех упражнениях, подобавших знатному юноше согласно нравам того времени, но даже в детстве соперники прощали ему его неоспоримое превосходство из-за скромности его поведения — добродетели особенно ценной при знатности его рода, красоте его лица и изяществе манер. Однако горе тому, кто пытался встать ему поперек дороги, кто осмеливался идти наперекор его страстной, порывистой натуре, не знавшей удержу ни в любви, ни в гневе! Лишь отец, пока он был еще жив, мог умерять своим словом его ярость
Доблестный и удачливый предводитель военных отрядов, он со временем стал одним из самых знаменитых кондотьеров своего века. Славнейшим среди его подвигов была осада Генуи, проведенная против объединенных армий папы, крупнейших гвельфских городов Италии и сицилийского короля Роберта с таким искусством и успехом, что она была признана удивительной. Именно во время этой осады, когда генуэзский дож передал ему, что, если он не уберется немедленно с генуэзской земли, они встретятся под стенами Милана, Марко ответил, что незачем так далеко ходить, покуда он сам стоит под стенами Генуи, и послал ему вызов на поединок. Это, как пишут историки, сильно разгневало генуэзского владыку, однако он счел за благо вызова не принимать.
Галеаццо, старший брат Марко, унаследовавший после смерти Маттео Миланское княжество, завидовал славе младшего брата и часто упрекал отца за то, что тот позволяет Марко бросать свои отборные войска в самые рискованные авантюры; поэтому братья всегда питали друг к другу тайную неприязнь.
Но когда отлученный папой от церкви Маттео умер в тяжелейшие времена, окруженный ненадежными вассалами и теснимый отрядами многочисленных врагов, его сыновья поняли, что необходимо держаться вместе. Марко помирился со старшим братом и оказал ему огромную помощь во всех войнах, которые тому в течение многих лет пришлось вести против церкви и изгнанных из Милана знатных семей.
Однако, едва укрепив свою власть во владениях, унаследованных от отца, Галеаццо отчасти из-за своего властного характера, а отчасти из-за непомерных налогов вызвал ненависть миланцев, которые, естественно, жаждали облегчения и хотели вернуть прежние городские свободы. Марко, также с трудом переносивший тиранические замашки брата, желавшего единолично властвовать в государстве, которое он, Марко, сохранил и расширил, проливая собственную кровь, присоединился к недовольным, жаждавшим перемен. И когда вожди гибеллинов из многих итальянских городов обратились к Людовику Баварскому, избранному императором Священной Римской империи с просьбой прийти в Италию и помочь им, Марко (как повествуют некоторые летописцы) отправился с ними в Тренто и перед лицом императора обвинил своего брата в том, что он вместе с папой плетет тайные интриги, желая примириться с церковью и предать дело гибеллинов и империи. После этого, если верить тем же историкам, Людовик Баварский, явившись в Милан, велел схватить Галеаццо, его сына Адзоне и двух братьев, Лукино и Джованни Висконти, и бросить их в крепостную тюрьму в Монце, а их земли отдал под власть своего наместника, барона Вильгельма ди Монтефорте.
Однако многие современники утверждают, что сам Марко был тоже арестован Людовиком Баварским и брошен в тюрьму вместе со своими братьями и племянником. Одни говорят, что ему удалось бежать, другие — что его отпустил сам Людовик.
Достоверно одно: спустя некоторое время, когда император пошел из Ломбардии в Тоскану, а затем в Рим, где он совершил достаточно известную ошибку, сместив папу Иоанна XXII и назначив на его место другого по своему усмотрению, Марко Висконти был в его свите и пользовался большой милостью. Кроме того, он сам и через своих друзей, в особенности через Каструччо Кастракани [], сеньора Лукки, не переставал упрашивать императора отпустить его родственников.
Наконец его просьба была исполнена, и после восьми месяцев мучений Висконти вышли из печально известных темниц, прозванных в народе «каменными мешками Монцы»: это были маленькие каморки, расположенные одна под другой на разных этажах башни, и попасть в них можно было только через отверстие в потолке. Внутри царила кромешная тьма, пол был выпуклый и неровный. Камеры были такие маленькие, что заключенный не мог ни встать во весь рост, ни вытянуться на полу, и ему приходилось терпеть невыносимые мучения, сидя на корточках или стоя полусогнутым. Галеаццо сам приказал возвести это ужасное узилище, чтобы содержать в нем государственных преступников, но первым испробовал его, оправдав пророчество, ходившее в народе во время постройки тюрьмы.