Гросси Томазо. Марко Висконти

   Изнуренный страданиями, Галеаццо умер под Пистойей несколько месяцев спустя после освобождения. В Милане же, где барон Монтефорте восстановил всех против себя, возникло сильное движение в пользу Марко.
   Но то ли Людовику Баварскому были неприятны слава великого воина и слишком большая любовь миланцев к нему — хотя трудно предположить, чтобы он с высоты своего трона мог кому-либо завидовать, — то ли он не решился изменить установленный порядок наследования, то ли гибеллины посеяли в нем сомнения относительно верности Марко, то ли, наконец, потому, что оба брата, Лукино и Джованни, которых гораздо больше устраивала власть их молодого племянника Адзоне, сумели соблазнить императора, щедро суля ему золото, до которого он всегда был падок, а тогда особенно в нем нуждался; короче говоря, дело кончилось тем, что Людовик Баварский назначил наместником города и области Милана Адзоне Висконти, сына Галеаццо, который обязался выплатить ему за это большие деньги.
   Миланцы были этим очень недовольны, а Марко, негодующий на императора, на братьев, на племянника и на всех гибеллинов, вступил в тайные переговоры с Флоренцией и с папским легатом ^[] в Ломбардии кардиналом Бертрандо дель Поджетто, которые, вероятно, не поскупились на обещания помочь ему людьми и деньгами в борьбе за овладение отцовским престолом.
   Как раз в это время и начинается наша история.

Глава VIII

   Прибыв по зову Марко в Милан, Отторино сразу же отправился во дворец и, оставив Лупо внизу с солдатами, прошел в отдаленный покой, где хозяин дома диктовал старому секретарю какое-то письмо.
   Марко отличался высоким ростом; в описываемое время ему было лет сорок пять или чуть больше. Тяготы беспокойной и бурной жизни лишили его лицо первоначальной свежести, огня и задора, сквозивших в его взоре, когда он был юношей, и наложили на него отпечаток сдержанной гордости и тихой печали, отражавшей вечную неудовлетворенность его души, но не окрашенной ни горечью, ни злобой.
   Увидев входившего Отторино, Марко сделал ему знак рукой, чтобы он садился, и сказал:
   — Подожди минутку, я сейчас.
   Затем он вернулся к секретарю, который с поднятым пером вопросительно смотрел на своего господина, не зная, остаться ему или уйти.
   — Нет, нет, — сказал ему Марко, — пиши дальше; мой двоюродный брат должен знать все.
   И он стал диктовать последние фразы письма, адресованного папскому легату в Болонье. Письмо было написано на неуклюжей латыни того времени, и заключавшие его слова, которые услышал Отторино, означали в переводе следующее:
   «Замки Сеприо и Мартесана (это были владения Марко) не забыли еще моего голоса, друзья республики — не погибли, лев дремлет, но когда я его разбужу, рык его долетит до Ватикана. Безбородый бражник (так в Милане обычно называли Людовика Баварского) скоро будет кусать себе пальцы. Да здравствует церковь и да погибнут предатели родины! — таков мой старинный боевой клич».
   Чтобы понять все значение последних слов, читатель должен вспомнить, что Марко впервые произнес их за восемь лет до описываемых событий, когда, разгромив армию папы, он бросился преследовать миланских перебежчиков, сражавшихся в ее рядах. Эти слова приобрели в то время большую известность, и по ним можно было догадаться, что Марко Висконти уже тогда в глубине души не был врагом папы, хотя и боролся против него с оружием в руках.
   Когда письмо было окончено, секретарь вышел, а Марко с улыбкой сказал Отторино:
   — Ты все-таки вернулся! Обязательно хотел, чтобы за тобой прислали гонца, да?
   — Я не думал… — начал было юноша извиняющимся тоном.
   — Ну, довольно, довольно! Теперь ты здесь, и я тебе все прощаю.
   Они обменялись еще несколькими словами, а затем Марко, дружески положив руку на плечо двоюродного брата, стал рассказывать ему о причинах, побудивших его примириться с авиньонским папой, и посвятил его во все свои новые планы.
   — Итак, да здравствует папа Иоанн! — воскликнул Отторино. — А как же Николай Пятый? Тот, за кого мы до сих пор сражались, — что будет с ним?
   — Он останется тем, кем и является на самом деле, — раскольником и лицемером.
   — Так, значит, нам надо сесть на школьную скамью и вызубрить словечки гвельфов?
   — Зато папа вновь нас благословит, — сказал Марко.
   — Да, но отлучит другой, — возразил Отторино.
   Прославленный воин, нахмурив брови, ответил:
   — В конце концов, ты отлично знаешь, что законный папа — это тот, который живет в Авиньоне. Он преследовал моего отца, мою семью, всех наших друзей, он отлучил нас от церкви, объявил нас еретиками, причинил нам все зло, какое только мог, но от этого он не перестал быть истинным папой. Ты думаешь, все эти годы, пока я враждовал с ним, я был в мире с самим собой, помня о том, что меня отлучили от церкви?
   Юноша, и не подозревавший, что подобные чувства могли терзать душу его прославленного родственника, изумленно смотрел на него, а тот продолжал со смущенным видом:
   — Память о моем бедном отце всегда омрачала для меня радость всех моих побед. Ты знаешь, как мой отец, этот великий ум, столько лет отмеченный печатью папского гнева, сумел подняться высоко над всеми другими властителями Италии. Но, одолевая светский меч папы, он никогда не позволял себе насмехаться над его духовным мечом ^[]. И когда на склоне лет он почувствовал, что близится его последний час, что скоро он покинет этот свет, он вспомнил прожитую им жизнь и ужаснулся. О, из моей памяти никогда не изгладится та ночь, когда он, мучимый видениями, велел созвать всех своих домашних, духовенство монастыря святого Иоанна в Монце и, преклонившись перед алтарем, сказал, что жаждет умереть в лоне святой церкви. Он заливался горючими слезами, сокрушаясь, что не сможет покоиться после смерти в освященной земле. Если бы ты видел, какой невыразимой мукой было искажено его лицо, остававшееся невозмутимым даже в тоске изгнания и спокойным даже в минуты тайных тревог!
   Отторино не мог опомниться, и, если бы Марко не вкладывал в свои слова столько чувства, он подумал бы, что перед ним безумец.
   — Я расскажу тебе сейчас, о чем мы договорились с нашим двоюродным братом Лодризио. Он начнет вооружать своих вассалов под тем предлогом, что хочет помочь своему брату, аббату монастыря святого Амвросия, который посылает в Лимонту отряд, чтобы наказать взбунтовавшихся против него мужиков. Ты приехал оттуда и, наверное, знаешь, в чем дело?
   — Конечно, но, по правде говоря, мне очень жаль бедных горцев, которых просто за уши втянули в это дело, и если бы можно было…
   — Чего же ты хочешь? Такова прихоть господина аббата, а сейчас это нам только на руку!
   — И все же мне очень жаль, — настаивал юноша, — что граф дель Бальцо может потерпеть из-за этого ущерб.
   — А кстати, расскажи-ка мне про этого графа дель Бальцо: он все такой же болтун, каким был в юности?
   — Бедняга! — ответил Отторино, который не мог заставить себя сказать «да».
   — А Эрмелинда, его жена? Ты ее видел?
   — Видел ли я ее? Я две недели прожил в их доме. Это ангел, настоящий добрый ангел.
   Марко встал, сделал несколько шагов, а потом спросил:
   — Значит, Биче во всем похожа на нее?
   — Она вся в мать: они похожи как две капли воды.
   — Ты столько мне про нее написал из Варенны… Послушай, а этот твой… Как его? Да, Пелагруа, которого ты мне рекомендовал, я послал его управляющим в мой замок в Розате. С виду он человек бойкий и, быть может, еще пригодится… Но знаешь, мне не очень-то нравится, как неумеренно ты хвалишь Биче! Это не слишком честно по отношению к дочери Франкино Рускони, которая, насколько я знаю, влюблена в тебя до безумия. Ну, довольно. Я хочу, чтобы ты скорей породнился с ее отцом, и тогда Комо наверняка будет на нашей стороне. — Отторино ничего не ответил. — Мне пришла в голову еще одна мысль, — продолжал Марко, — скажи, этот твой граф дель Бальцо, он все такой же рьяный гвельф, каким был раньше?
   — Да, он нисколько не изменился.
   — Так пригласи его в Милан, — сказал Марко. — В такие дни богатый человек из знатного рода, который болтает о чем угодно, воображает себя знатоком законов и пропитан всеми этими премудростями до мозга костей, — это же дар божий. Постарайся, чтобы он обязательно приехал.
   — Не знаю, захочет ли он. Граф — человек очень осторожный и ведет в своих горах тихую и спокойную жизнь.
   — Если я правильно тебя понял, ты хочешь сказать, что он не рискнет сунуться в город, который до сих пор принадлежит гибеллинам? Ну что ж: страх против страха, припугни его чем-нибудь похуже, и он приедет. Сообщи ему, что банда головорезов направляется в Лимонту и устроит там содом и гоморру и что аббат монастыря святого Амвросия думает, будто он подстрекал его вассалов бунтовать. Короче говоря, подтолкни его, заставь его удрать оттуда сюда.
   — Мне не хотелось бы, — отвечал, колеблясь, Отторино, — чтобы из-за меня с ним приключилось что-нибудь плохое.
   — Ну и пугливым же ты стал, братец! — сказал Марко, глядя ему в глаза. — Как ты заботишься о спокойствии своего друга! Ну, довольно! Если он приедет, слава богу, а если нет, то и говорить не о чем: аббату он действительно мил, как смертный грех, банда, которую тот посылает в Лимонту, отлично знает, что в замке полно денег и драгоценностей, — так что пусть поразмыслит и сам выберет, что ему больше по душе.
   Тут Марко замолчал так, словно ему нечего было добавить и он не желал ничего больше слушать, а потому Отторино низко поклонился и вышел.
   Когда он спустился в зал, где оставил своего оруженосца, стоявший там шум стих: пажи и солдаты почтительно приветствовали родственника своего господина, а Лупо вышел за ним.
   — Что за крик вы там подняли? — спросил Отторино у оруженосца, когда они спускались по лестнице.
   — Ничего особенного, — отвечал Лупо. — Просто, пока мы болтали и пили, как это полагается, один солдат из отряда Беллебуоно, который служит у вашего брата Лодризио, не зная, что я из Лимонты, сказал ужасную вещь о моей деревне.
   — И что же сказал этот неотесанный болван?
   — Он сказал, что в ней живут одни еретики и негодяи — в общем, наговорил кучу оскорблений — и что ему приказано отправиться туда, и он хочет дать каждому из своих шестидесяти копейщиков повесить по одному жителю деревни, а себе оставить десяток еретиков.
   — Неплохо сказано! — заметил Отторино. — Язык у него подвешен, как у тюремного колокола, который звонит всем на беду! И ты смолчал?
   — Я ответил, что быть палачом ему очень подходит и по виду и по повадкам, но что если он тронет хотя бы одного из моих горцев, то обожжет себе руки. Ну, слово за слово, мы разгорячились, я не выдержал и поставил ему синяк под глазом, и тут все начали так шуметь, будто я его убил до смерти.
   — Ты слишком скор на расправу.
   — Это верно, я понимаю, что поступил дурно, но как тут было удержаться! Этот негодяй и родного отца не пощадил бы! Если бы не мое уважение к этому дому, клянусь жизнью, я его и не так отлупил бы.
   — Да что за черт в тебе сидит! Ты что, хочешь сделать еще хуже?
   — Ладно, ладно, — закончил Лупо, — может, мы еще повстречаемся в Лимонте, если его занесет туда каким-нибудь недобрым ветром, так я ему добавлю тогда, что недодал.
   Немного времени спустя они действительно встретились друг с другом, и Лупо сдержал свое обещание. В своем месте мы еще расскажем об этом, а сейчас нам следует отправиться в Лимонту и навестить графа дель Бальцо.
   В один прекрасный день к нему прибыл гонец из Милана. Граф долго беседовал с ним с глазу на глаз, а затем твердо заявил жене, что завтра он должен уехать в город, и во всем доме поднялась суета — ведь надо было подготовиться к путешествию. Эрмелинда, удивленная и недовольная этим неожиданным решением, тщетно пыталась узнать его причину.
   Когда стали обсуждать, какой путь выбрать, графиня предложила переправиться через озеро в Лекко, а оттуда доехать до Милана, до которого от Лекко шла дорога. Правда, дорогой ее можно было назвать весьма условно — она состояла из одних ухабов и ям, среди которых попадались такие глубокие, что лошадь проваливалась в них по грудь, но таковы были все дороги в те времена, и лучше найти было невозможно. Но после ужасного вечера, проведенного на злосчастном утесе в Моркате, графа при одном упоминании об озере и лодках мутило, а потому его решение было твердо: он по тропинкам доберется через горы до Вальсассины, затем отправится в Канцо и Инверинго, а оттуда — в Милан.
   Но и тут было свое неудобство, если не сказать опасность, ибо путешественникам приходилось ехать верхом по крутым и обрывистым тропкам. И еще хуже было другое: путников здесь нередко грабили окрестные феодалы. В те дни любой мелкий дворянчик, содержавший трех-четырех наемных негодяев, жаждал воевать и за неимением лучшего вел войну на дорогах, подобно Риньеру да Корнето и Риньеру Паццо, упомянутым Данте в «Божественной комедии». То были ужасные времена!
   Рано утром граф, его жена, дочь, слуги и охрана — всего набралось человек двадцать — отправились в путь.
   Когда они добрались до перевала Мальпенсанты на Ламбре, им повстречались два рыбака из Вассены, ограбленных разбойниками, когда они возвращались из Монцы с деньгами, вырученными за недельный улов. Один из них, рассказав о том, как случилось несчастье, добавил, что у него было письмо для графа, которое пропало вместе с курткой.
   — А от кого письмо? — спросил его граф.
   — От кого, не знаю, — отвечал рыбак, — а дал мне его сын вашего сокольничего на рынке в Монце.
   — Так, значит, Лупо был в Монце?
   — Да, он был там вместе со своим господином… с тем красивым юношей, который так долго гостил у вас в замке.
   Биче затрепетала, но обнаружила свое волнение только тогда, когда отряд собирался вновь тронуться в путь. Указав на рыбаков, она спросила мать:
   — Бедные люди! У них нет хлеба для их детей. Можно, я дам им что-нибудь?
   — Дайте во имя божие! Вы само милосердие.
   Девушка вынула из кармана золотую монету и отдала ее тому из двоих, кто сказал ей эти слова.
   — Поделитесь и молите бога за нас.
   В последний раз, когда мы говорили об Эрмелинде и Биче, мы оставили их в ссоре друг с другом: мать сделала дочери выговор за то, что та не послушалась ее и отправилась на охоту, а дочь, заупрямившись, сердилась на нее. Но девушка была не в состоянии долго выносить скорее горестное, чем сердитое молчание матери и на второй день после отъезда Отторино взволнованно объяснила ей, что была вынуждена поехать на охоту вопреки своей воле и даже толком не поняв, как это произошло. Она передала матери свой разговор с Отторино и показала письмо, которое нашла между страницами Данте.
   Эрмелинда прочла письмо. Отторино в нем признавался, что он действительно вел переговоры о браке с дочерью Франкино Рускони, но не зашел так далеко, чтобы нельзя было взять свое слово назад, и решительно утверждал, что хочет видеть своей женой только одну женщину — ее, Биче, к которой адресовано его письмо. Юноша просил прощения за то, что, не соблюдая приличий, он решился написать ей прежде, чем попросил ее руку у родителей, но заверял ее, что он сделал бы это немедленно, если бы мог надеяться, что не будет отвергнут.
   Эрмелинда ласково обещала дочери сделать все возможное для ее счастья. Она предупредила ее, однако, чтобы та не слишком надеялась на успех, потому что, возможно, отказаться от этого брака будет не так легко, как думал юноша, — ведь все дело велось Марко Висконти, человеком вспыльчивым, не привыкшим к возражениям и к тому же давним врагом их дома. Наконец она попросила дочь предоставить все делать ей, и та обещала ни в чем не выходить из повиновения.
   После этого мать снова вернула дочери прежнюю нежность и сейчас, во время путешествия, обращалась с ней так же ласково, как и раньше.
   Граф же, озабоченный рассказом рыбаков из Вассены, стал размышлять, что бы могло означать письмо, которое они везли для него. Быть может, в Милане возникли беспорядки и Отторино предупреждает его, чтобы он туда не ездил? Как знать? Как знать? В конце концов граф решил свернуть с дороги, заехать в Монцу, поговорить с юношей и только после этого что-либо предпринимать.

Глава IX

   Путники выехали на площадь святого Иоанна в Монце перед самой вечерней и увидели толпу, собравшуюся вокруг помоста, с которого горячо проповедовал какой-то священник. При виде приближающейся кавалькады люди оставили проповедника и устремились к вновь прибывшим, чтобы узнать, кто они, откуда и куда едут, и в один миг наши путешественники оказались среди назойливой, любопытной толпы, Эрмелинда видела, что церковь открыта и, желая избежать расспросов, сказала мужу:
   — Пока вы ищете Отторино, мы с дочерью подождем вас в храме. Возвращайтесь скорей, чтобы продолжить путь и постараться достигнуть Милана еще до темноты.
   Вскоре семья графа и все их сопровождавшие выехали дальше в Милан, и Отторино, которому нечего было делать в Монце, конечно же, вызвался их проводить.
   — Уверяю вас, я написал вам только то письмо, которое вам привез в Лимонту один из моих слуг, — говорил молодой рыцарь отцу Биче, рядом с которым ехал.
   — Однако, — отвечал граф, — рыбаки из Вассены, о которых я вам уже говорил, утверждают, что у них было ваше письмо. Более того, они сказали, что получили его от Лупо здесь, на рыночной площади в Монце.
   Послали за Лупо, и он объяснил, что письмо было от него самого и предназначалось его отцу. В нем он просил старика укрыться в каком-нибудь надежном месте. Письмо это написал под его диктовку один знакомый священник в Монце, и Лупо попросил рыбаков доставить его.
   — Ну вот! Теперь все понятно, — воскликнул граф и, продолжая вполголоса разговор с молодым рыцарем, спросил его: — Скажите-ка, а что это вы мне писали, будто аббат монастыря святого Амвросия…
   — Он совершенно вне себя, — отвечал Отторино, — сегодня здесь, в Монце, я слышал, будто нынешней ночью в Лекко погрузятся на лодки шестьдесят копейщиков, которых он посылает в Лимонту, чтобы расправиться с ее несчастными обитателями.
   — Боже милостивый! Но при чем тут я? Разве моя вина, что эти упрямые горцы не повинуются своему господину?
   — Что я могу вам сказать? Мне известно, что аббат сердит и на вас.
   — Вот несчастье! Но, повторяю, я ведь не имею к этому делу никакого отношения. Он утверждает, будто я их защищаю, но посудите сами: обо всем, что вы мне написали, и о том, что говорил мне ваш гонец, я никому не сказал ни слова.
   — Как? Значит, в Лимонте никто ничего не знает?
   — Ничего.
   — Раз так, надо скорей кого-нибудь туда послать, чтобы предупредить их, — сказал юноша.
   — Ради бога, не делайте этого: если увидят, что они предупреждены, то кто сможет убедить аббата, что это не моих рук дело? А он и так уж меня недолюбливает…
   Но Отторино, не слушая его, сказал своему оруженосцу:
   — Не мешало бы тебе съездить в Лимонту и предупредить своих земляков, что над ними собираются тучи. Вернись в Монцу, возьми свежего коня и скачи в Лимонту.
   — Нет, нет, — запротестовал граф, — вы меня погубите! Аббату известно, что Лупо — сын моего слуги…
   — Он мой оруженосец, — отвечал Отторино, — я все беру на себя.
   — Подумайте, — продолжал граф, — ведь сейчас они, наверное, уже все знают.
   — Но разве вы не говорили, что они ни о чем не подозревают?
   — То есть… Я, собственно, ничего не знаю… но, по здравому рассуждению, их должен был предупредить кто-нибудь из Лекко. Ну конечно, их предупредили! Их наверняка предупредили, я готов биться об заклад, что их предупредили.
   — Во всяком случае, лучше удостовериться еще раз, — возразил юный рыцарь.
   — Но как же бедный Лупо проберется в темноте через эти пропасти! — продолжал настаивать граф.
   — Пусть это вас не беспокоит, — вмешался в разговор сын сокольничего. — Коня я оставлю в первой же деревне, где меня застанет ночь, а дальше пойду пешком: разве не сделаешь Десяток-другой миль, когда дело идет о жизни стольких несчастных людей.
   Сказав это, Лупо повернул коня и галопом помчался обратно.
   Подъехав к Эрмелинде, Отторино передал ей свою беседу с графом и объяснил причину внезапного отъезда Лупо. Он всячески старался привлечь внимание девушки и повернуть разговор так, чтобы и она приняла в нем участие; но Биче ни разу не открыла рта и не подняла на него своих опущенных ресниц. Да и ее мать, узнав все, что касается Лимонты, казалось, также не была расположена слушать его дальнейшие рассуждения и отвечала ему настолько холодно и сухо, насколько позволяла ее природная любезность.
   Обескураженный таким приемом, юноша терялся в догадках: «Может быть, Биче не получила письма? Может быть, она отвергла мою любовь? Или мать не хочет выдавать ее за меня? Уж не собираются ли выдать ее за кого-нибудь другого?»
   Чтобы поскорее избавиться от своих сомнений, он незаметно оттеснил графа от остальных спутников, ловко навел разговор на его дочь — для краткости я не хочу всего пересказывать — и напрямик попросил у него ее руки. Отец молодой девушки принялся многословно восхвалять род юноши и его самого, но под конец начал путаться и запинаться и дал Отторино понять, что очень боится нажить неприятности с Марко, который, как говорила ему жена, собирается сам устроить женитьбу юноши.
   Отторино отвечал, что он не сомневается в согласии Марко, который и занялся его делами лишь для того, чтобы сделать ему приятное, но что в любом случае он сам себе господин и, как бы ни было велико его почтение к этому сеньору, он, в конце концов, не приходится ему ни вассалом, ни сыном и может делать то, что ему нравится, хочет того Марко или не хочет.
   При этих словах граф сделал гримасу, которая, казалось, говорила: «Друг мой, можешь шутить сколько угодно, а что до меня, то я не намерен ломать голову над тем, как лбом прошибить стену». Однако вслух он сказал:
   — Ну, мы еще поговорим об этом потом.
   Но юноша, заметив, что его слова произвели неблагоприятное впечатление, постарался поправить дело и начал объяснять графу, что если бы Марко было известно, что та, из-за которой он решил отказаться от своих первоначальных намерений, — дочь графа Ольдрадо дель Бальцо, то ему нечего было бы возразить. Он напомнил графу, что Марко Висконти справлялся о нем и очень хотел видеть его в Милане, где дела как будто начинают складываться в пользу папы Иоанна. И наконец, он намекнул, хотя и весьма туманно, что на графа возлагают надежды благодаря его репутации при папском дворе.
   Нужно ли говорить, смутился наш герой при этих словах или возгордился? Этот достойный человек, привыкший хвалить сам себя, не был избалован чрезмерными похвалами других, и потому его лицо осветилось той неуместной улыбкой польщенного самолюбия, которую каждый из нас, считая тщеславие далеко не лучшим украшением, старается подавить или согнать со своего лица; граф, однако, совсем не сдерживался — казалось, самодовольство, сквозившее в его чертах, так и рвется наружу, словно для того, чтобы в самые прекрасные мгновения жизни испортить столь достойные ощущения, возникающие так редко.
   — Послушайте, — сказал наконец граф, — Марко, по правде говоря, оказывает мне слишком большую честь, которой я не достоин… Впрочем, я уже говорил вам, что мы с ним дружили в детстве! Ну, хорошо, если я что-нибудь могу сделать, я весь в его распоряжении. Что же касается нашего разговора о Биче, то повторяю: если она не будет возражать, то я уже сейчас могу ответить вам согласием и считаю, что брак этот был бы очень удачным — он и почетен и приятен мне: вы ведь знаете, как я вас ценю и уважаю. А Эрмелинда, даю вам слово, только возблагодарит небо.
   Тем временем отряд достиг Милана. Граф направился к Брера дель Кверга, где находился его дом, а юноша поскакал прямо к Марко Висконти.

Глава X

   Как только Марко увидел, что Отторино входит в комнату, где он сидел один, читая какие-то бумаги, он встал и любезно пошел навстречу юноше.
   — Уже вернулся? — спросил он. — Ну, как дела в Монце?
   — Там царит всеобщее недовольство, — отвечал юноша, — но никто не смеет поднять голову — все боятся герцога Тека.
   — С кем ты говорил?
   — С вождями гвельфов, которых вы мне назвали: с Гудзино, с Гавацца, с Монечино Дзева и с Берузио Рабия. Рабия, как только ему удастся уехать, не вызывая подозрений, прибудет в Милан, чтобы договориться с вами о планах на будущее.
   — А что ты скажешь о горожанах?
   — Ничего хорошего. Ваш священник Мартино, которого вы послали туда своим проповедником, говорят, только чудом вырвался из когтей достопочтенных мужей, которых он пытался наставить на путь истинный.