Страница:
Надо сказать, что труппа в театре собралась первоклассная. Было много интересных, сильных артистов, вошедших в историю русского театра. Тогда еще работал такой кряж, монумент русского театра, как Степан Муратов. С ним был очень смешной казус. Он репетировал у меня в спектакле «Светит, да не греет» купца Восьмибратова, и у него был огромный монолог. И я просто уже из себя вылезаю, даю ему задания, высказываю пожелания, просьбы, пытаюсь анализировать, подсказывать – и чувствую, что уже иссякаю, а воз и ныне там. В полном отчаянии говорю: «Степан Михайлович, ну, пожалуйста, теперь вот сядьте и просто расскажите, что там с вами произошло». И когда он начал рассказывать, у меня отвалилась челюсть, настолько было замечательно и точно то, что мне хотелось раскрыть в этом монологе. Муратов был актером стихийного дарования, очень красивый, мы все говорили, что он как пароход, который ходит по Волге и носит его имя. Там же я сделала свои первые педагогические шаги, набирая студию при театре.
Нам очень повезло, потому что создалась хорошая, дружная когорта людей, которые понимали друг друга, а Бондаревы были к тому же очень хлебосольными. Мы собирались вместе не ради застолья. Люди театра не могут не разговаривать о театре, где бы они ни находились. Они дают обет: будем говорить обо всем, только не о театре, но через пять минут начинается то же самое. Это естественно.
Жили мы эти два года творчески интересно. Приезжала масса критиков, анализировались, разбирались спектакли и роли, жизнь била ключом. Ну и, конечно, охота и рыбалка. У нас во дворе жили три так называемые подсадные утки для охоты, одну из них, серенькую, рябенькую, звали Маруська. Тогда же у нас появилась замечательная собака. Вацлав Янович называл ее «сеттер Блютельтон, Каро де Лаверак». Даже в одном из охотничьих журналов был портрет этого самого Каро и подпись: «Собака Дворжецкого».
Однажды Вацлав Янович возвращается с рыбалки с рюкзаком за спиной. У нас в квартире был квадратный холл, три двери из этого холла и поворот в маленький коридорчик, в ванную и кухню. Он входит и говорит: «Ты дай мне полотенце, а я сразу в ванную, потому что сапоги грязные». Я прошла в комнату за полотенцем, а потом вхожу к нему и замираю: в ванне лежит осетр желто-розового цвета и занимает ее всю. Вы представить себе не можете, что это за рыба, когда видишь вот так, рядом. Вацлав Янович сам его разделал, в нем было 4,5 кг черной икры, он ее протер через металлическую сетку, посолил, все сделал как положено, а я сварила из головы уху. Я такого янтарного цвета никогда потом вообще не видела. Посолила, попробовала – живой керосин. Мы тут же, конечно, всё вылили, а тушка оказалась хорошей.
Было много всяких интересных событий, одно из них – появление у нас «москвича». Это сейчас машина не фокус, а вполне естественное явление. Даже наоборот, «москвич» уже становится неестественным явлением, а тогда это «нечто», так мало было персональных машин. Это длиннющая эпопея: встали на очередь в Москве, отмечались, наконец, мы его получили, пригнали в Саратов. Разумеется, сразу захотели учиться. Выехали за город. Я села за руль, не рядом с мужем, конечно, – сидеть рядом с ним, когда учишься, дело просто опасное, – и сразу поехала. Кстати, я потом так и не стала водить машину, потому что поняла: если буду за рулем, то конфликтам и нервотрепкам не будет конца… Хотя потом Вацлав Янович меня упрекал, когда стал терять зрение: «Вот, ты не водишь машину… Так бы мы продолжали ездить».
С появлением машины открылись еще большие возможности. Причем надо сказать, что наша страсть к путешествиям сохранялась очень долгие годы. Началось это с 1954-го, еще в тот период, когда я была в Москве, а Вацлав Янович – в Омске, и мы вместе поехали в Сочи. Наше первое путешествие было замечательным. Мы приехали в Сочи рано утром, поезд пришел в четыре часа утра. Город весь спал, а мы сразу пошли к морю. Стоял штиль, море чуть-чуть волновалось. Так называемый цвет морской волны. Словами его описать невозможно, потому что он то чуть зеленоватый, то голубоватый, переливающийся. Чуть-чуть уже светало, и на горизонте появилось такое розовое покрывало, которое начинало стелиться по морю, а на рейде – парусник «Товарищ». Зрелище незабываемое. У Вацлава Яновича была путевка в санаторий, и мы сняли рядом, буквально через забор от санатория, застекленную веранду, на которой я жила. В это же время в санатории отдыхал один из лучших комиков свердловской оперетты Маринич, который каждый раз брал нам билеты в кино и говорил: «Ваша дочечка тоже пойдет?» Мы очень много ходили, гуляли, лазили по окрестностям. Это было замечательно. У меня есть фотография, где мы вдвоем стоим на камне. Сейчас на это смотреть грустно: какие-то другие люди стоят.
В саратовский период были очень интересные гастроли, почему я и вспомнила о путешествиях. Когда, например, театр поехал в Ригу, мы наш мотоцикл погрузили вместе с декорациями, и в то время как артисты, бедные, мучились, когда им куда-то надо было поехать и посмотреть, мы на мотоцикле объездили всю Латвию. Очень помогало то, что Вацлав Янович разговаривал по-польски и у него была фуражка белая, парусиновая, с околышем. Такие фуражки были тогда еще не в моде и сильно напоминали западные, поэтому никаких вопросов нам не задавали. Театр хорошо принимали. И местное театральное общество с таким вниманием, пониманием, стремлением к тому, чтобы нам было удобно, интересно, заботилось о нас, с любовью показывали город. Когда прошел первый спектакль и артистам подарили по два-три цветочка, мы были в недоумении: «Как, а где букеты?» – тогда в России этого не было принято. А в Прибалтике уже тогда всё было на западный манер.
Так прошли два года в Саратове. Одним из лучших для Дворжецкого был спектакль «Соперницы», который поставил Николай Автономович по пьесе жены. Вацлав Янович играл председателя колхоза. Этот спектакль во многом определял успех театра. Там играли очень хорошо Юрий Иванович Каюров и замечательная актриса, тогда еще очень молодая, очаровательная, потом она тоже играла в Москве, Лиля Шутова. Такое очаровательное женское обаяние, тепло, задор и отдачу я потом очень редко встречала у молодых актрис. «Соперницы» был веселым и умным спектаклем: все проблемы, которые тогда возводились в абсолют, были построены таким образом, что при желании можно было увидеть и негативные, и достойные иронии явления. И вот однажды Дворжецкий, возвратившись с рыбалки, тут же пошел на репетицию. На нем была старая военная фуражка, и во время репетиции, когда он ее снял, у него оказались абсолютно белые большой лоб и лысина в контрасте с загорелым лицом – он же на рыбалке был. Все, конечно, с полчаса смеялись. А потом это стало гримом, он так и гримировался.
Вацлав Янович придумал много трюков, например, попадал в лужу и выливал воду из сапога! Все получали массу удовольствия от его фантазии. Было интересно, весело, накопилось много впечатлений.
Помню первый свой спектакль. Я всегда любила перед премьерой заходить в гримерку к актерам, так и в тот раз зашла к актрисам. Они мне: «Знаете, Рива Яковлевна, ведь сегодня вся профессура города здесь». Я говорю: «Да, хорошо, очень приятно». А потом они мне рассказали, что в Саратове существует традиция: на премьеры приходит профессура, местная интеллигенция, и к мнению этой публики город прислушивается. Ни в Омске, ни в Нижнем Новгороде потом никогда такого не было, а тут я вышла в зрительный зал и поняла – да, сидит профессура в первых рядах. В Саратове в то время была очень сильная консерватория, туда приезжали прекрасные музыканты, Нейгауз и другие. Город жил очень интересной жизнью. Оперный театр, отличная картинная галерея, и надо сказать, что фраза из Грибоедова «…в деревню к тетке, в глушь, в Саратов» тогда уже не соответствовала действительности. Но во всяком случае город гораздо размереннее, спокойнее, менее грубый, менее резкий, чем Нижний Новгород, а зритель был исключительно доброжелательным. Рядом работал в апогее славы, в расцвете творчества Саратовский ТЮЗ, которым руководил Юрий Петрович Киселев. Это был очень интересный театр, с отличными спектаклями. Во многом он конкурировал с нами и репертуаром, и отношением к основам драматического творчества.
После ухода Бондарева в 1957 году началась годовая, я бы сказала, «страдательная» пора. Пришел человек, первый шаг которого меня, несмотря на то что я по натуре склонна к дружбе и во всяком случае к терпимости в отношениях с людьми, поверг в невероятный гнев. Он восстановил чужой спектакль и на афише даже фамилии постановщика не указал. Отсюда началось неприятие этого человека, хотя он был очень хороший актер, гораздо сильнее, чем режиссер. И у нас возникло желание покинуть Саратов во что бы то ни стало. Было много всяких неприятных вещей, в таких условиях жить и работать просто не хотелось. В театре стало неинтересно, а у нас сил еще было очень много.
К этому времени Владик закончил школу. Как-то пришел домой, тогда он учился в десятом классе, и сказал: «Надо кому-то пойти, папе или тебе, в школу, у нас день открытых дверей, и рассказать о том, что такое профессия актера или режиссера». Папа заявил: «Я не пойду», – пришлось вызваться мне. Пришла в школу, в одной комнате собрали сразу два выпускных класса, сидят близко друг к другу… За третьей партой – Владик, вижу, что он нервничает. Ужас! Я никогда не видела его в таком состоянии, он волновался, какое я произведу впечатление. Но все прошло благополучно. Он, бедненький, потом ко мне подскочил: «Я знал, я понимал, что все будет нормально, но я так волновался! Спасибо тебе».
Владик кончил школу и уехал в Омск. Только после выяснилось, почему отъезд был такой неожиданный. Он хотел поступить в мединститут, а отец девочки, в которую он был влюблен (девочка была совершенно прелестная, теперь она очень хороший кардиолог), был там профессором. Потом Владик мне объяснял: «Ты представляешь, если бы я пошел сдавать экзамены в мединститут и провалился? Как мне было бы стыдно!» И он решил исчезнуть, уехать в Омск. В Омске он поступил в военное медицинское училище, закончил его и уехал на Сахалин, где проработал несколько лет: был заведующим аптекой, акушером, принимал роды, принял 84 ребенка. Потом вернулся в Омск и закончил там театральную студию.
И опять нам повезло, как говорится в хорошей поговорке: «На ловца и зверь бежит». Мы сохранили тесные, дружеские отношения с М. А. Герштом, который в то время работал в Горьковском театре драмы, и регулярно получали от него письма и телеграммы. Он и пригласил нас в Горький. Мы очень быстро приняли решение. Загвоздка была только одна: нам ответили, что свободной режиссерской единицы нет ни в драматическом, ни в других театрах города. А так как тогда очень важно было получить перевод, иначе прерывался рабочий стаж, то мне оформили перевод в филармонию в качестве режиссера, а Вацлаву Яновичу, естественно, в театр драмы.
Итак, началось путешествие по Волге. К тому времени мы обросли скарбом: машина, собака, много книг. Погрузились с имуществом на теплоход и поплыли. Это было замечательно: настало некое умиротворение. Начинаем новую жизнь, решились, путешествуем, что ждет нас впереди, не знаем. Отправили только контейнер с мебелью, полученной в свое время из театра. Живя в Саратове, мы не купили ни одного стула, театр нас оснастил всем, что было нужно, да и запросы наши были небольшие – жили очень скромно, но уютно. У нас была хорошая трехкомнатная квартира рядом с театром, на одной площадке с Бондаревыми. Время было замечательное, да еще все молодые, что, конечно, немаловажно.
Прибыли в Горький. Нас встретили и отвезли в незабвенную гостиницу «Москва» напротив театра, которой сейчас уже нет. Надо сказать, что это были времена, для меня во всяком случае, очень похожие на студенческие. Хозяйства никакого, следовательно, ответственности за дом тоже мало. Зато свободного времени хоть отбавляй, и мы стали ходить в театры. Впечатлений было много, и самые разные: теплота и искренность ТЮЗа произвели большое впечатление, а мощь некоторых актеров театра драмы весьма порадовала. В Саратове до нас доходили разговоры о том, что Горьковский театр драмы очень интересный. Но когда входишь в новое дело, естественно, трепещешь, как перед первым любовным свиданием. Бог знает что за люди, Бог знает как встретят и как пойдет работа. Я вообще ехала как птичка, совсем не зная, что буду делать и что мне предстоит.
В гостинице мы прожили несколько месяцев. Там в это время были интересные постояльцы, и жизнь завертелась. Опять охота, откуда Вацлав Янович привозил зайцев, и мы их в гостиничных условиях готовили: мочили в уксусе, потом жарили. Короче, всё это было любопытно, но не отвлекало от будущих дел. Затем мы очень недолго, несколько недель, прожив в общежитии ТЮЗа на Грузинской, получили коммунальную квартиру. Соседи были удивительными людьми, и мы дружно прожили довольно долго. А потом началась работа. У меня – ни шатко ни валко. Я должна была придумывать себе дело: то с чтецами, то с певцами делала какие-то композиции. А замечательный человек и мастер своего дела Л. М Гельфонд, директор филармонии, сам дважды отец, каждый раз, встречая меня, говорил: «Когда же, когда же вы позаботитесь о том, чтобы увеличить ваше семейство?» Такая у него была присказка.
Первый спектакль, в котором был занят Вацлав Янович, – по какой-то советской пьесе, очень плохой, как все понимали. Но хотя роль у него совсем неинтересная, волнений всё же много. Для актера с огромным стажем, вступающего в такую труппу, очень важен первый шаг. Актера с репутацией, именем, не мальчика. И я помню, как приходит Вацлав Янович после худсовета, а тогда это было очень ответственно, и рассказывает: «Большинство членов художественного совета, потупив очи долу, говорили очень сдержанно. И вдруг встала какая-то девушка из горкома партии и сказала: «Мы, город, приобрели замечательного артиста. Товарищи, дорогие, вы посмотрите внимательно…» – и произнесла такой спич, что я просто открыл рот».
Оказалось, это Антонина Николаевна Соколова, которая через год или два стала директором ТЮЗа. Она была удивительным человеком, тонкого вкуса, прекрасного глаза, широкой эрудиции, с настоящими корнями российской культуры. Вскоре мы стали большими друзьями. Она оказалась первым человеком, который так принял Вацлава Яновича. У него началась очень творческая, насыщенная и, как говорят спортсмены, результативная жизнь. А затем уже и все остальные в театре поняли, кто появился в театре, хотя труппа была сильная да еще пополнилась такими замечательными актерами, как В. Я. Самойлов, Л. С. Дроздова, В. И. Кузнецова.
В Горьком Вацлав Янович сыграл много ролей. Джейб Торренс в спектакле «Орфей спускается в ад», «Чайка» – там он сыграл Медведенко, казалось бы, роль второго плана, но какое-то удивительное тепло и нежность были в этом затравленном жизнью учителе. Замечательная работа в спектакле «Юпитер смеется», Ките в «Острове Афродиты», Терехин в «Палате», Марсиаль в «Интервенции». Перебирая фотографии в его архиве, можно найти портрет Эйнштейна, который послужил прототипом грима к роли Друэта в спектакле «Юпитер смеется». Вацлав Янович всегда работал серьезно и вместе с тем легко. Он, собираясь к выходу на сцену, не произносил никаких заклинаний. Не заботился о том, чтобы казаться сосредоточенным, как-то обратить на себя внимание. Нет, мог перед выходом рассказать анекдот, пошутить, кого-то разыграть. И в то же время на сцене он становился абсолютным хозяином площадки. Однако Вацлав Янович всегда заботился о целостности спектакля. Он не был из тех артистов, которые, как говорится, тянут одеяло на себя. Для него участие в спектакле становилось участием в данном отрезке человеческой жизни, в данной ситуации, в данных обстоятельствах, и он всегда должен был себе ответить на вопрос: зачем? почему? про что он играет?
Его темперамент, который проявлялся и в других сферах, был определяющим и тогда, когда он работал над ролью. Мир ассоциаций, воображения, фантазии всегда выходил за рамки текста. Для него важно было вырастить этот образ, этот характер. Причем в нем, как у очень немногих артистов, это сочеталось с заботой о том, в какую форму выливается, какую форму обретают характер и его внутренние сложные психологические переливы, причины, побуждения.
Вацлав Янович был чрезвычайно требовательным и к себе, и к режиссеру, и к своим партнерам. Что касается последних, то он никогда не ставил их в неловкое положение. Для него общение с партнером было делом родным, он помогал актерам, начинающим в первую очередь, с открытой душой, прекрасно понимал, что произведение театрального искусства обязательно должно быть цельным, оно не имеет права распадаться на части и актеры не имеют права его растаскивать, а режиссер обязан отвечать за спектакль в целом. В Горьком Вацлав Янович два года работал педагогом актерской студии, которая открылась при театре. Ее окончили Наташа Малыгина, Костя Кулагин, Леня Кулагин, Рита Алашеева, Маргарита Юрьева. В Нижнем Новгороде хорошо знают этих актеров. Дворжецкий работал с полной отдачей, с удовольствием делился опытом, умением, любил молодежь и страшно увлекался.
Увлеченность делом, которым Вацлав Янович занимался, определяла его успехи. И всем он занимался досконально, никогда – поверхностно. Машину знал до винтика, сам за ней ухаживал, ремонтировал, мыл и «вылизывал». Продолжались охота и рыбалка: летняя, зимняя, с грандиозным оснащением. Как-то мы, встречая Новый год, всю елку украсили блеснами. И гости были в восторге от того, как переливались золотые и серебряные блестящие металлические рыбки, рачки и мушки. Затем у нас появился сад. После огородничества и садоводства он перешел к пчеловодству. Эта страница его жизни была весьма обширной, до сих пор сохранились журналы, отражающие его работу с пчелами. Я боялась их смертельно, а он любил. Приходил домой, показывал: «Вот двадцать ужалений, рука распухла. Ничего, назавтра спадет, всё замечательно». У нас огромная библиотека рыболова, охотника, пчеловода, садовода, потому что Вацлаву Яновичу надо было знать о предмете своей страсти как можно больше.
Рассказывал он о своих увлечениях упоительно. Слушатели открывали рты и удивлялись, когда узнавали, что тем или иным делом он начал заниматься совсем недавно. Дворжецкий увлекался фотографией. Как только появились восьмимиллиметровые кинокамеры, занялся любительской съемкой, у нас масса пленок, слайдов. Короче, не знаю, чем он не увлекался!
Очень часто задают вопрос: почему Вацлав Янович не работал в Москве? Ведь очевидно, что это актер столичного масштаба. Впервые его пригласил в Москву перед самой войной Александр Яковлевич Таиров в Камерный театр, но тут началась война, и вся биография поехала вспять. Затем, работая в Саратове и Горьком, много раз получал приглашения, но ему уже не хотелось уезжать. Он не любил Москву за ее суетность, многолюдье, шум, гам. А самое главное, живя в Нижнем Новгороде, Вацлав Янович обрел, кроме театра, то, чем он так дорожил: сад, гараж, прекрасную Волгу, пчел, и это заполняло его жизнь помимо актерской работы. Совершенно очевидно, что в Москве всё это рядом иметь невозможно. В столицу мы ездили часто на машине, там жили моя мама и сестра, масса друзей, и, разумеется, старались не пропускать интересные выставки, спектакли, концерты.
А в 1960 году произошло событие, которое стало, конечно, наиглавнейшим в жизни, – родился наш сын Женя. Дружба с моим учителем по театральной студии Ю. М. Завадским продолжалась. У нас было заведено, что когда я приезжала в Москву, – это относилось, естественно, не только ко мне, а ко всем его ученикам, – надо было отчитаться за прошедшее время. Я и похвасталась: у меня сын! Первый вопрос был – как я его назвала. Говорю: «Женя». – «Ну, молодец», – сказал он. – «Это в честь Евгения Багратионовича Вахтангова».
Родился Женя, и наша жизнь обрела новые радости, волнения, чаяния. Так как у нас в Нижнем Новгороде не было никаких родственников, то первые три года были довольно сложными, да еще при наших характерах… Мы оба работали. Я вернулась в театр, когда Жене было полгода, – без этого я тоже не могла.
Мы путешествовали и до появления Жени, и, естественно, когда он стал подрастать, путешествия наши продолжились. Объездили очень много мест. Это происходило летом, во время наших отпусков. Ребенок летом отправлялся в Москву, с бабушкой и тетей на дачу. Мы дорабатывали сезоны, если наступали гастроли, Вацлав Янович уезжал, потом мы как-то объединялись и отправлялись путешествовать все вместе. К тому времени у нас появилась еще одна собака, ее звали Гера, богиня Земли, – дратхаар, немецкая легавая. Замечательная собака, мы ее очень любили. Она погибла, когда ей было почти пятнадцать лет, собаки этой породы редко доживают до такого возраста.
Один раз она стала мамой – период просто несусветный. Причем собака – «аристократка», и всю процедуру принимания родов проводил, естественно, Вацлав Янович. Роды продолжались целые сутки. Восьмерых приняли, а девятый задохнулся, просто не дождался своей очереди. И начались совершенно чумовые полтора месяца от звуков и от того, что тряпка не исчезала из моих рук. Щенки росли, наливались на глазах, и кормить их ей было очень трудно. Мы через пару дней стали подкладывать Гере по два щенка, потом решили, что этого им мало, их надо кормить из соски.
Ни у меня, ни у Вацлава Яновича ничего не получалось. Тогда бутылку брал Женя – ему было лет десять-одиннадцать, – тыкал в морду щенка бутылку с соской, и тот начинал, нервно дрожа, высасывать ее. Потом мы поняли, что и этого им мало, тогда я начала готовить манную кашу. Стали кормить по два щеночка, остальных в это время запирали. Какой они устраивали концерт в ожидании кормежки! Щенки залезали в миску всеми четырьмя лапами, что было вокруг – трудно себе вообразить. И конечно, совсем потрясающее зрелище было, когда Вацлав Янович выводил всю свору на прогулку. Впереди шел хозяин, справа совершенно ленивая, как будто абсолютно не заинтересованная в этом выводке, трусила Гера, и эти восемь щенят топ-топ-топ… Со всего двора собирался народ поглазеть. Всех восьмерых мы выкормили и раздали, хотя расставаться было ужасно тяжело.
Однажды Вацлав Янович, уходя в театр, сказал, что придет какой-то дядя за щенком, тогда их еще оставалось четыре или пять. В назначенное время раздается звонок, я подхожу к двери, открываю. Стоит этакий Ноздрев, огромного роста, улыбается в тридцать три зуба: «Это дом Дворжецких?» Дом – это было сильно сказано. Мы переехали в квартиру, в которой до нас жил заведующий музыкальной частью театра. Холостяк, квартира совсем неухоженная, хотя дому всего года два, и когда я впервые вошла, то сказала: «Ребята, это вообще не квартира, это декорация». Ну, ничего, обжились, и я полюбила эту квартиру, с ней связано много интересного и дорогого.
Итак, гость прошел в комнату, я посадила его за стол, положила перед ним справку, родословную, он сел, подпер щеку рукой и стал читать. Справка была на одном листочке. Читает, читает. Я думаю: что он вычитывает? Поднял на меня глаза, внимательно так посмотрел и спросил: «Сталин где?» Я говорю: «Что, что?» Он, абсолютно меня игнорируя, снова стал читать. Прошло какое-то время, и он опять меня спрашивает: «Сталин где?»
– Вы меня простите, но я не понимаю, о чем вы выговорите! – У нас в доме – и вдруг разговор о Сталине.
Он молчит, как не слышит. Тогда я громче:
– Вы меня извините, но я не понимаю о чем вы меня спрашиваете.
Он, опять не отвечая, уставился на справку.
– А-а-а… это ж с другого колена!
– Я ничего не понимаю, объясните, пожалуйста!
Он, уже миролюбиво:
– Ну чего ж ты не понимаешь? Эту породу привез в Москву Василий Сталин! А эта справка с другого колена.
Вот такой был эпизод.
Нам невероятно повезло в Горьком, прежде всего потому, что обрели здесь очень хороших друзей. Однажды, это было, наверное, на второй год нашего пребывания в городе, Вацлав Янович сказал: «Мы должны обязательно познакомиться с удивительным человеком».
– С кем познакомиться? Что случилось?
– Я был на лекции искусствоведа Юлия Иосифовича Волчека и в полном потрясении от эрудиции, от личности этого человека. Я очень хочу, чтобы мы с ним познакомились.
К этому времени я уже работала режиссером-постановщиком в ТЮЗе, ставила пьесу по повести Тендрякова «Чудотворная», была знакома с Лазарем Шерешевским, поэтом. Он вместе с Анной Кузнецовой инсценировал повесть и принес к нам в театр. Шерешевский нас и познакомил с Волчеками. Сложился замечательный кружок российской интеллигенции. Это были искусствоведы Волчек, Фих, Берта Соломоновна Маранц – превосходная пианистка, ученые, физики, математики, биологи, конструктор Юра Соколов, его жена Лена, журналистка, биолог Саша Зевеке и его жена Тамара – красавица и умница, чета Неймарков, режиссер Табачников с женой, Идой Богдановой.
Нам очень повезло, потому что создалась хорошая, дружная когорта людей, которые понимали друг друга, а Бондаревы были к тому же очень хлебосольными. Мы собирались вместе не ради застолья. Люди театра не могут не разговаривать о театре, где бы они ни находились. Они дают обет: будем говорить обо всем, только не о театре, но через пять минут начинается то же самое. Это естественно.
Жили мы эти два года творчески интересно. Приезжала масса критиков, анализировались, разбирались спектакли и роли, жизнь била ключом. Ну и, конечно, охота и рыбалка. У нас во дворе жили три так называемые подсадные утки для охоты, одну из них, серенькую, рябенькую, звали Маруська. Тогда же у нас появилась замечательная собака. Вацлав Янович называл ее «сеттер Блютельтон, Каро де Лаверак». Даже в одном из охотничьих журналов был портрет этого самого Каро и подпись: «Собака Дворжецкого».
Однажды Вацлав Янович возвращается с рыбалки с рюкзаком за спиной. У нас в квартире был квадратный холл, три двери из этого холла и поворот в маленький коридорчик, в ванную и кухню. Он входит и говорит: «Ты дай мне полотенце, а я сразу в ванную, потому что сапоги грязные». Я прошла в комнату за полотенцем, а потом вхожу к нему и замираю: в ванне лежит осетр желто-розового цвета и занимает ее всю. Вы представить себе не можете, что это за рыба, когда видишь вот так, рядом. Вацлав Янович сам его разделал, в нем было 4,5 кг черной икры, он ее протер через металлическую сетку, посолил, все сделал как положено, а я сварила из головы уху. Я такого янтарного цвета никогда потом вообще не видела. Посолила, попробовала – живой керосин. Мы тут же, конечно, всё вылили, а тушка оказалась хорошей.
Было много всяких интересных событий, одно из них – появление у нас «москвича». Это сейчас машина не фокус, а вполне естественное явление. Даже наоборот, «москвич» уже становится неестественным явлением, а тогда это «нечто», так мало было персональных машин. Это длиннющая эпопея: встали на очередь в Москве, отмечались, наконец, мы его получили, пригнали в Саратов. Разумеется, сразу захотели учиться. Выехали за город. Я села за руль, не рядом с мужем, конечно, – сидеть рядом с ним, когда учишься, дело просто опасное, – и сразу поехала. Кстати, я потом так и не стала водить машину, потому что поняла: если буду за рулем, то конфликтам и нервотрепкам не будет конца… Хотя потом Вацлав Янович меня упрекал, когда стал терять зрение: «Вот, ты не водишь машину… Так бы мы продолжали ездить».
С появлением машины открылись еще большие возможности. Причем надо сказать, что наша страсть к путешествиям сохранялась очень долгие годы. Началось это с 1954-го, еще в тот период, когда я была в Москве, а Вацлав Янович – в Омске, и мы вместе поехали в Сочи. Наше первое путешествие было замечательным. Мы приехали в Сочи рано утром, поезд пришел в четыре часа утра. Город весь спал, а мы сразу пошли к морю. Стоял штиль, море чуть-чуть волновалось. Так называемый цвет морской волны. Словами его описать невозможно, потому что он то чуть зеленоватый, то голубоватый, переливающийся. Чуть-чуть уже светало, и на горизонте появилось такое розовое покрывало, которое начинало стелиться по морю, а на рейде – парусник «Товарищ». Зрелище незабываемое. У Вацлава Яновича была путевка в санаторий, и мы сняли рядом, буквально через забор от санатория, застекленную веранду, на которой я жила. В это же время в санатории отдыхал один из лучших комиков свердловской оперетты Маринич, который каждый раз брал нам билеты в кино и говорил: «Ваша дочечка тоже пойдет?» Мы очень много ходили, гуляли, лазили по окрестностям. Это было замечательно. У меня есть фотография, где мы вдвоем стоим на камне. Сейчас на это смотреть грустно: какие-то другие люди стоят.
В саратовский период были очень интересные гастроли, почему я и вспомнила о путешествиях. Когда, например, театр поехал в Ригу, мы наш мотоцикл погрузили вместе с декорациями, и в то время как артисты, бедные, мучились, когда им куда-то надо было поехать и посмотреть, мы на мотоцикле объездили всю Латвию. Очень помогало то, что Вацлав Янович разговаривал по-польски и у него была фуражка белая, парусиновая, с околышем. Такие фуражки были тогда еще не в моде и сильно напоминали западные, поэтому никаких вопросов нам не задавали. Театр хорошо принимали. И местное театральное общество с таким вниманием, пониманием, стремлением к тому, чтобы нам было удобно, интересно, заботилось о нас, с любовью показывали город. Когда прошел первый спектакль и артистам подарили по два-три цветочка, мы были в недоумении: «Как, а где букеты?» – тогда в России этого не было принято. А в Прибалтике уже тогда всё было на западный манер.
Так прошли два года в Саратове. Одним из лучших для Дворжецкого был спектакль «Соперницы», который поставил Николай Автономович по пьесе жены. Вацлав Янович играл председателя колхоза. Этот спектакль во многом определял успех театра. Там играли очень хорошо Юрий Иванович Каюров и замечательная актриса, тогда еще очень молодая, очаровательная, потом она тоже играла в Москве, Лиля Шутова. Такое очаровательное женское обаяние, тепло, задор и отдачу я потом очень редко встречала у молодых актрис. «Соперницы» был веселым и умным спектаклем: все проблемы, которые тогда возводились в абсолют, были построены таким образом, что при желании можно было увидеть и негативные, и достойные иронии явления. И вот однажды Дворжецкий, возвратившись с рыбалки, тут же пошел на репетицию. На нем была старая военная фуражка, и во время репетиции, когда он ее снял, у него оказались абсолютно белые большой лоб и лысина в контрасте с загорелым лицом – он же на рыбалке был. Все, конечно, с полчаса смеялись. А потом это стало гримом, он так и гримировался.
Вацлав Янович придумал много трюков, например, попадал в лужу и выливал воду из сапога! Все получали массу удовольствия от его фантазии. Было интересно, весело, накопилось много впечатлений.
Помню первый свой спектакль. Я всегда любила перед премьерой заходить в гримерку к актерам, так и в тот раз зашла к актрисам. Они мне: «Знаете, Рива Яковлевна, ведь сегодня вся профессура города здесь». Я говорю: «Да, хорошо, очень приятно». А потом они мне рассказали, что в Саратове существует традиция: на премьеры приходит профессура, местная интеллигенция, и к мнению этой публики город прислушивается. Ни в Омске, ни в Нижнем Новгороде потом никогда такого не было, а тут я вышла в зрительный зал и поняла – да, сидит профессура в первых рядах. В Саратове в то время была очень сильная консерватория, туда приезжали прекрасные музыканты, Нейгауз и другие. Город жил очень интересной жизнью. Оперный театр, отличная картинная галерея, и надо сказать, что фраза из Грибоедова «…в деревню к тетке, в глушь, в Саратов» тогда уже не соответствовала действительности. Но во всяком случае город гораздо размереннее, спокойнее, менее грубый, менее резкий, чем Нижний Новгород, а зритель был исключительно доброжелательным. Рядом работал в апогее славы, в расцвете творчества Саратовский ТЮЗ, которым руководил Юрий Петрович Киселев. Это был очень интересный театр, с отличными спектаклями. Во многом он конкурировал с нами и репертуаром, и отношением к основам драматического творчества.
После ухода Бондарева в 1957 году началась годовая, я бы сказала, «страдательная» пора. Пришел человек, первый шаг которого меня, несмотря на то что я по натуре склонна к дружбе и во всяком случае к терпимости в отношениях с людьми, поверг в невероятный гнев. Он восстановил чужой спектакль и на афише даже фамилии постановщика не указал. Отсюда началось неприятие этого человека, хотя он был очень хороший актер, гораздо сильнее, чем режиссер. И у нас возникло желание покинуть Саратов во что бы то ни стало. Было много всяких неприятных вещей, в таких условиях жить и работать просто не хотелось. В театре стало неинтересно, а у нас сил еще было очень много.
К этому времени Владик закончил школу. Как-то пришел домой, тогда он учился в десятом классе, и сказал: «Надо кому-то пойти, папе или тебе, в школу, у нас день открытых дверей, и рассказать о том, что такое профессия актера или режиссера». Папа заявил: «Я не пойду», – пришлось вызваться мне. Пришла в школу, в одной комнате собрали сразу два выпускных класса, сидят близко друг к другу… За третьей партой – Владик, вижу, что он нервничает. Ужас! Я никогда не видела его в таком состоянии, он волновался, какое я произведу впечатление. Но все прошло благополучно. Он, бедненький, потом ко мне подскочил: «Я знал, я понимал, что все будет нормально, но я так волновался! Спасибо тебе».
Владик кончил школу и уехал в Омск. Только после выяснилось, почему отъезд был такой неожиданный. Он хотел поступить в мединститут, а отец девочки, в которую он был влюблен (девочка была совершенно прелестная, теперь она очень хороший кардиолог), был там профессором. Потом Владик мне объяснял: «Ты представляешь, если бы я пошел сдавать экзамены в мединститут и провалился? Как мне было бы стыдно!» И он решил исчезнуть, уехать в Омск. В Омске он поступил в военное медицинское училище, закончил его и уехал на Сахалин, где проработал несколько лет: был заведующим аптекой, акушером, принимал роды, принял 84 ребенка. Потом вернулся в Омск и закончил там театральную студию.
И опять нам повезло, как говорится в хорошей поговорке: «На ловца и зверь бежит». Мы сохранили тесные, дружеские отношения с М. А. Герштом, который в то время работал в Горьковском театре драмы, и регулярно получали от него письма и телеграммы. Он и пригласил нас в Горький. Мы очень быстро приняли решение. Загвоздка была только одна: нам ответили, что свободной режиссерской единицы нет ни в драматическом, ни в других театрах города. А так как тогда очень важно было получить перевод, иначе прерывался рабочий стаж, то мне оформили перевод в филармонию в качестве режиссера, а Вацлаву Яновичу, естественно, в театр драмы.
Итак, началось путешествие по Волге. К тому времени мы обросли скарбом: машина, собака, много книг. Погрузились с имуществом на теплоход и поплыли. Это было замечательно: настало некое умиротворение. Начинаем новую жизнь, решились, путешествуем, что ждет нас впереди, не знаем. Отправили только контейнер с мебелью, полученной в свое время из театра. Живя в Саратове, мы не купили ни одного стула, театр нас оснастил всем, что было нужно, да и запросы наши были небольшие – жили очень скромно, но уютно. У нас была хорошая трехкомнатная квартира рядом с театром, на одной площадке с Бондаревыми. Время было замечательное, да еще все молодые, что, конечно, немаловажно.
Прибыли в Горький. Нас встретили и отвезли в незабвенную гостиницу «Москва» напротив театра, которой сейчас уже нет. Надо сказать, что это были времена, для меня во всяком случае, очень похожие на студенческие. Хозяйства никакого, следовательно, ответственности за дом тоже мало. Зато свободного времени хоть отбавляй, и мы стали ходить в театры. Впечатлений было много, и самые разные: теплота и искренность ТЮЗа произвели большое впечатление, а мощь некоторых актеров театра драмы весьма порадовала. В Саратове до нас доходили разговоры о том, что Горьковский театр драмы очень интересный. Но когда входишь в новое дело, естественно, трепещешь, как перед первым любовным свиданием. Бог знает что за люди, Бог знает как встретят и как пойдет работа. Я вообще ехала как птичка, совсем не зная, что буду делать и что мне предстоит.
В гостинице мы прожили несколько месяцев. Там в это время были интересные постояльцы, и жизнь завертелась. Опять охота, откуда Вацлав Янович привозил зайцев, и мы их в гостиничных условиях готовили: мочили в уксусе, потом жарили. Короче, всё это было любопытно, но не отвлекало от будущих дел. Затем мы очень недолго, несколько недель, прожив в общежитии ТЮЗа на Грузинской, получили коммунальную квартиру. Соседи были удивительными людьми, и мы дружно прожили довольно долго. А потом началась работа. У меня – ни шатко ни валко. Я должна была придумывать себе дело: то с чтецами, то с певцами делала какие-то композиции. А замечательный человек и мастер своего дела Л. М Гельфонд, директор филармонии, сам дважды отец, каждый раз, встречая меня, говорил: «Когда же, когда же вы позаботитесь о том, чтобы увеличить ваше семейство?» Такая у него была присказка.
Первый спектакль, в котором был занят Вацлав Янович, – по какой-то советской пьесе, очень плохой, как все понимали. Но хотя роль у него совсем неинтересная, волнений всё же много. Для актера с огромным стажем, вступающего в такую труппу, очень важен первый шаг. Актера с репутацией, именем, не мальчика. И я помню, как приходит Вацлав Янович после худсовета, а тогда это было очень ответственно, и рассказывает: «Большинство членов художественного совета, потупив очи долу, говорили очень сдержанно. И вдруг встала какая-то девушка из горкома партии и сказала: «Мы, город, приобрели замечательного артиста. Товарищи, дорогие, вы посмотрите внимательно…» – и произнесла такой спич, что я просто открыл рот».
Оказалось, это Антонина Николаевна Соколова, которая через год или два стала директором ТЮЗа. Она была удивительным человеком, тонкого вкуса, прекрасного глаза, широкой эрудиции, с настоящими корнями российской культуры. Вскоре мы стали большими друзьями. Она оказалась первым человеком, который так принял Вацлава Яновича. У него началась очень творческая, насыщенная и, как говорят спортсмены, результативная жизнь. А затем уже и все остальные в театре поняли, кто появился в театре, хотя труппа была сильная да еще пополнилась такими замечательными актерами, как В. Я. Самойлов, Л. С. Дроздова, В. И. Кузнецова.
В Горьком Вацлав Янович сыграл много ролей. Джейб Торренс в спектакле «Орфей спускается в ад», «Чайка» – там он сыграл Медведенко, казалось бы, роль второго плана, но какое-то удивительное тепло и нежность были в этом затравленном жизнью учителе. Замечательная работа в спектакле «Юпитер смеется», Ките в «Острове Афродиты», Терехин в «Палате», Марсиаль в «Интервенции». Перебирая фотографии в его архиве, можно найти портрет Эйнштейна, который послужил прототипом грима к роли Друэта в спектакле «Юпитер смеется». Вацлав Янович всегда работал серьезно и вместе с тем легко. Он, собираясь к выходу на сцену, не произносил никаких заклинаний. Не заботился о том, чтобы казаться сосредоточенным, как-то обратить на себя внимание. Нет, мог перед выходом рассказать анекдот, пошутить, кого-то разыграть. И в то же время на сцене он становился абсолютным хозяином площадки. Однако Вацлав Янович всегда заботился о целостности спектакля. Он не был из тех артистов, которые, как говорится, тянут одеяло на себя. Для него участие в спектакле становилось участием в данном отрезке человеческой жизни, в данной ситуации, в данных обстоятельствах, и он всегда должен был себе ответить на вопрос: зачем? почему? про что он играет?
Его темперамент, который проявлялся и в других сферах, был определяющим и тогда, когда он работал над ролью. Мир ассоциаций, воображения, фантазии всегда выходил за рамки текста. Для него важно было вырастить этот образ, этот характер. Причем в нем, как у очень немногих артистов, это сочеталось с заботой о том, в какую форму выливается, какую форму обретают характер и его внутренние сложные психологические переливы, причины, побуждения.
Вацлав Янович был чрезвычайно требовательным и к себе, и к режиссеру, и к своим партнерам. Что касается последних, то он никогда не ставил их в неловкое положение. Для него общение с партнером было делом родным, он помогал актерам, начинающим в первую очередь, с открытой душой, прекрасно понимал, что произведение театрального искусства обязательно должно быть цельным, оно не имеет права распадаться на части и актеры не имеют права его растаскивать, а режиссер обязан отвечать за спектакль в целом. В Горьком Вацлав Янович два года работал педагогом актерской студии, которая открылась при театре. Ее окончили Наташа Малыгина, Костя Кулагин, Леня Кулагин, Рита Алашеева, Маргарита Юрьева. В Нижнем Новгороде хорошо знают этих актеров. Дворжецкий работал с полной отдачей, с удовольствием делился опытом, умением, любил молодежь и страшно увлекался.
Рассказывал он о своих увлечениях упоительно. Слушатели открывали рты и удивлялись, когда узнавали, что тем или иным делом он начал заниматься совсем недавно. Дворжецкий увлекался фотографией. Как только появились восьмимиллиметровые кинокамеры, занялся любительской съемкой, у нас масса пленок, слайдов. Короче, не знаю, чем он не увлекался!
Очень часто задают вопрос: почему Вацлав Янович не работал в Москве? Ведь очевидно, что это актер столичного масштаба. Впервые его пригласил в Москву перед самой войной Александр Яковлевич Таиров в Камерный театр, но тут началась война, и вся биография поехала вспять. Затем, работая в Саратове и Горьком, много раз получал приглашения, но ему уже не хотелось уезжать. Он не любил Москву за ее суетность, многолюдье, шум, гам. А самое главное, живя в Нижнем Новгороде, Вацлав Янович обрел, кроме театра, то, чем он так дорожил: сад, гараж, прекрасную Волгу, пчел, и это заполняло его жизнь помимо актерской работы. Совершенно очевидно, что в Москве всё это рядом иметь невозможно. В столицу мы ездили часто на машине, там жили моя мама и сестра, масса друзей, и, разумеется, старались не пропускать интересные выставки, спектакли, концерты.
Родился Женя, и наша жизнь обрела новые радости, волнения, чаяния. Так как у нас в Нижнем Новгороде не было никаких родственников, то первые три года были довольно сложными, да еще при наших характерах… Мы оба работали. Я вернулась в театр, когда Жене было полгода, – без этого я тоже не могла.
Мы путешествовали и до появления Жени, и, естественно, когда он стал подрастать, путешествия наши продолжились. Объездили очень много мест. Это происходило летом, во время наших отпусков. Ребенок летом отправлялся в Москву, с бабушкой и тетей на дачу. Мы дорабатывали сезоны, если наступали гастроли, Вацлав Янович уезжал, потом мы как-то объединялись и отправлялись путешествовать все вместе. К тому времени у нас появилась еще одна собака, ее звали Гера, богиня Земли, – дратхаар, немецкая легавая. Замечательная собака, мы ее очень любили. Она погибла, когда ей было почти пятнадцать лет, собаки этой породы редко доживают до такого возраста.
Один раз она стала мамой – период просто несусветный. Причем собака – «аристократка», и всю процедуру принимания родов проводил, естественно, Вацлав Янович. Роды продолжались целые сутки. Восьмерых приняли, а девятый задохнулся, просто не дождался своей очереди. И начались совершенно чумовые полтора месяца от звуков и от того, что тряпка не исчезала из моих рук. Щенки росли, наливались на глазах, и кормить их ей было очень трудно. Мы через пару дней стали подкладывать Гере по два щенка, потом решили, что этого им мало, их надо кормить из соски.
Однажды Вацлав Янович, уходя в театр, сказал, что придет какой-то дядя за щенком, тогда их еще оставалось четыре или пять. В назначенное время раздается звонок, я подхожу к двери, открываю. Стоит этакий Ноздрев, огромного роста, улыбается в тридцать три зуба: «Это дом Дворжецких?» Дом – это было сильно сказано. Мы переехали в квартиру, в которой до нас жил заведующий музыкальной частью театра. Холостяк, квартира совсем неухоженная, хотя дому всего года два, и когда я впервые вошла, то сказала: «Ребята, это вообще не квартира, это декорация». Ну, ничего, обжились, и я полюбила эту квартиру, с ней связано много интересного и дорогого.
Итак, гость прошел в комнату, я посадила его за стол, положила перед ним справку, родословную, он сел, подпер щеку рукой и стал читать. Справка была на одном листочке. Читает, читает. Я думаю: что он вычитывает? Поднял на меня глаза, внимательно так посмотрел и спросил: «Сталин где?» Я говорю: «Что, что?» Он, абсолютно меня игнорируя, снова стал читать. Прошло какое-то время, и он опять меня спрашивает: «Сталин где?»
– Вы меня простите, но я не понимаю, о чем вы выговорите! – У нас в доме – и вдруг разговор о Сталине.
Он молчит, как не слышит. Тогда я громче:
– Вы меня извините, но я не понимаю о чем вы меня спрашиваете.
Он, опять не отвечая, уставился на справку.
– А-а-а… это ж с другого колена!
– Я ничего не понимаю, объясните, пожалуйста!
Он, уже миролюбиво:
– Ну чего ж ты не понимаешь? Эту породу привез в Москву Василий Сталин! А эта справка с другого колена.
Вот такой был эпизод.
Нам невероятно повезло в Горьком, прежде всего потому, что обрели здесь очень хороших друзей. Однажды, это было, наверное, на второй год нашего пребывания в городе, Вацлав Янович сказал: «Мы должны обязательно познакомиться с удивительным человеком».
– С кем познакомиться? Что случилось?
– Я был на лекции искусствоведа Юлия Иосифовича Волчека и в полном потрясении от эрудиции, от личности этого человека. Я очень хочу, чтобы мы с ним познакомились.
К этому времени я уже работала режиссером-постановщиком в ТЮЗе, ставила пьесу по повести Тендрякова «Чудотворная», была знакома с Лазарем Шерешевским, поэтом. Он вместе с Анной Кузнецовой инсценировал повесть и принес к нам в театр. Шерешевский нас и познакомил с Волчеками. Сложился замечательный кружок российской интеллигенции. Это были искусствоведы Волчек, Фих, Берта Соломоновна Маранц – превосходная пианистка, ученые, физики, математики, биологи, конструктор Юра Соколов, его жена Лена, журналистка, биолог Саша Зевеке и его жена Тамара – красавица и умница, чета Неймарков, режиссер Табачников с женой, Идой Богдановой.