А вот Блантер, который обычно ругал всех и вся, в том числе Булата, неожиданно сочинил пять песен — не просто на его стихи, но на его готовые песни («Леньку Королева» и др.). Это он сделал не специально, не в качестве полемики, а потому что песен Булата не слыхал и стихи взял из его книги. Эти странные песни даже вышли отдельной пластинкой, но их никто не знал.
   А Булат не протестовал, тоже не просигналил над ухом: вы, мол, что! Их вся Россия знает!.. Нет, пожалуйста. Это его черта. Он всегда раньше говорил: «Я фаталист».
 
   Для меня не менее нелепо, когда другие артисты пели и поют его песни. У каждого истинного исполнителя есть обязательный свой знак, особинка. Трудно принять «Темную ночь» или «Шаланды», спетые не Бернесом. А здесь тем более. Ведь песни Булата непременно включают в себя и его голос. Подменять его специфический, неповторимый тенорок — всё равно что подменять его мелодию, как в случае с Блантером. Такие исполнители вольно или невольно снижают впечатление от песен Булата.
   Пожалуй, можно сделать исключение для женского голоса. Это — как другой инструмент. А мужчинам, считаю, лучше было бы петь то, что не исполнял сам Булат (прелестные песенки на музыку Исаака Шварца, а также сочиненное Булатом для водевилей).
 
   Справедливости ради скажу, что именно артисты не раз давали ему отдохнуть во время длительных выступлений. Однажды я попросил его спеть одну из самых моих любимых — «По смоленской дороге». Булат с грустью сказал, что ему сейчас тяжело ее вытягивать.
   С годами ему стало трудно не только петь, но и играть. Помогал сын Булатик, прекрасно аккомпанируя на рояле. Булат пробовал даже выходить к микрофону без гитары. Но Эдик Колмановский посоветовал ему не делать этого — распадается образ. Нужно хотя бы просто иметь ее в руках. Булат согласился.
 
   Стены у него дома — и в городе, и на даче — густо увешаны картинами, картинками, рисунками, фотографиями. (Такое было в моде в конце XIX века.) Кое-что выбрал и сохранил он сам, но большинство — Оля.
   Галя когда-то его нарисовала (1970), этот портрет висит в его городской квартире, не раз воспроизводился. А Галин рисунок Беллы со спины, который Булат неоднократно демонстрировал по ТВ, долго находился на даче, теперь тоже в Москве. Галя рисовала их обоих в Ялте. У Булата всё сохранилось, а Белла свои тогдашние изображения, по-моему, потеряла. Это она потом стала осмотрительней.
 
   Что есть общее у Булата и Беллы?
   Булат бессчетно выступал — не только с эстрады, но и пел в компаниях, в гостях, в домах знакомых и полузнакомых. Порой ему хотелось не петь, а почитать свои стихи, не ставшие песнями, проверить, как их воспринимают. Читал очень просто, даже буднично, без нажима и аффектации. Публика слушала вежливо, как неизбежное, и ждала с нетерпением — когда же он опять запоет. Повторюсь: песни Булата — это не только стихи и мелодия, но и его сразу узнаваемый, заставляющий прислушиваться голос.
   И вот ответ на вопрос. Представьте себе, что Белла никогда не читает свои стихи вслух, вы их встречаете лишь напечатанными. Пропадет очень многое — не только ее волшебный, страдающий голосок, не только ее трогательная, тянущаяся к микрофону фигурка — она и писать будет по-другому.
   Ее чтение — то же самое, что пение Булата. Только без гитары.
 
   Марк Бернес последние годы жизни фактически не снимался в кино. Одно время, после грубых газетных нападок, его перестали приглашать, а потом он уже сам не захотел играть что попало. Выступал в концертах, записывал диски, с огромным успехом гастролировал. Но обида оставалась.
   Как-то я сказал об этом Булату, и тот в сценарий фильма «Женя, Женечка и „катюша“» вставил роль специально для него. В титрах она так и значится: «Полковник, похожий на Бернеса».
   Марк отнесся к этой работе очень серьезно, покрасил волосы в желтый цвет (его даже не узнавали), но по ходу съемок роль не раз урезалась, и удовлетворения артист не получил. Однако благодаря Булату снова вдохнул воздух съемочной площадки.
   Это была последняя роль Бернеса.
 
   Булат любил своих близких, своих друзей, любил общение, беседы, застолья. Но он долгие годы стоял под грузом своей известности и не мог ничего с этим поделать, ибо уровень и одновременно обширность его поклонников были выше и необъятней, чем у кого бы то ни было.
   Отсюда его всё возраставшая тяга к одиночеству.
 
   В 1979 году я лежал с инфарктом в ЦКБ на Открытом шоссе. Устроил Юрий Бондарев, а то бы по «скорой» бросили где-нибудь в коридоре. Здесь же сплошной «контингент» — средней руки начальники республиканского масштаба. Большинство даже не больные, а так, пообследоваться. Когда меня перевели из реанимации, где я находился две недели, в палату, разрешены были посещения. Трудно передать степень ликования персонала при каждом появлении Яна Френкеля, потрясение от прихода Расула Гамзатова и радость болельщиков, близко увидевших Андрея Старостина.
   А вот на Колмановского никто не обратил внимания. Странно, что почти не заметили и Булата. Размышляя на сей счет, я понял, что поскольку он очень фототелекиногеничен, то в натуре это качество может давать обратный, смазанный результат.
   Булат подарил мне тогда необычно толстую шариковую авторучку, окрашенную в цвета американского флага. Она служила мне на удивление продолжительно.
   Задолго до этого был смешной случай. В Ялте обедали у нашего общего приятеля, капитана теплохода «Грузия» Анатолия Гарагули. Потом он захотел сфотографироваться с нами внизу, у борта. Позвали старика-фотографа, тот щелкнул несколько раз и стал пофамильно переписывать снявшихся, — для себя. Толя ему диктовал и при своей дотошности заглядывал в его бумажку: Рыбаков, Ахмадулина, Ваншенкин, Инна Гофф, Окуджава…
   Вдруг капитан зашипел: «Что вы написали?.. »
   Старик ответил: «Кужалый… »
   Толя, страшным шепотом: «Вы смеетесь? Это — Окуджава!..
   Тот подтвердил с достоинством: «Я и пишу — Кужалый…»
   Впрочем, это так, пустяки. Популярность Булата была поразительна. Его слава всё нарастала. На его 70-летие в театр на Трубной мы с дочерью шли по Неглинной. Приблизились и испугались: как же мы попадем? Вся площадь была густо заполнена толпой. Как при похоронах Сталина. Я был тогда здесь и описал потом в «Больших пожарах».
   Но сейчас я говорил: «Извините, пожалуйста», — и люди с готовностью давали дорогу, понимая, что у нас билеты.
   На балконе стоял телевизор с большим экраном, вскоре прямо из зала стали передавать весь вечер, и народ не расходился несколько часов.
   А потом к ним вышел Булат… Как Штраус в «Большом вальсе».
ПЕСНИ ДЛЯ СПЕКТАКЛЯ
   Булат Окуджава был настоящим профессионалом: он сочинял песни не только, что называется, для себя, но и для фильмов, театральных постановок, водевилей, то есть на заказ, — конечно, если ему нравились сценарий или пьеса. Музыку в таких случаях часто писали другие.
   Однажды несколько песен для своего готовящегося в театре Советской армии спектакля его попросил сочинить Анатолий Рыбаков. Булат согласился. Они были расположены друг к другу еще задолго до того, как Булат поселился рядом в «Мичуринце». Ведь оба были «детьми Арбата».
   Будучи на редкость обязательным человеком, поэт представил тексты точно в срок. Толя прочел и восхитился. Это именно то, что требуется!
   Булат переждал его восторги, а затем буднично сообщил, что сочинила это Оля. То есть — как?!
   Следует сказать, что жена Булата вполне владеет пером и даже выступала когда-то в печати с литературными фельетонами под псевдонимом «Сергей Акулинов», в связи с чем мы с Инной иногда называли ее Сережей. Но песни!..
   — Так тебе понравилось? — спросил Булат со своей коварной якобы наивностью, которую он частенько применял в разговорах с друзьями.
   Однако Толя был не так прост. О, это был крепкий орешек! Сперва он еще надеялся, что Булат шутит. Потом — что если это действительно Олины тексты, то Булат хотя бы прошелся по ним рукой мастера и потому подпишет их, ибо стихи-то ведь очень хорошие и, главное, совершенно окуджавские. А если нет?..
   Но Рыбакову были нужны не просто удачные песни, — ему нужно было, чтобы на его афише значилось: «Песни на стихи Булата Окуджавы»… Он сумел не сказать об этом прямо, но дал понять вполне определенно.
   В конце стоит заметить, что данное происшествие, о котором Булат небрежно поведал мне еще тогда, ничуть не повлияло на их дальнейшие отношения. Оба не обиделись. Оля, по-моему, тоже.
БУЛАТОВЫ ЗАБАВЫ
   В увлечениях (или развлечениях) Булата порой бывало немало трогательно-детского или скорее отроческого. Как-то он купил в магазине подзорную трубу. Позвонил мне и подробно рассказывал про ее футляр с ремешком (можно носить на плече) и о том, как она резко приближает, увеличивает рассматриваемое. Он советовал и мне приобрести такую же. Я ответил, что у меня есть сильный военный бинокль и при необходимости пользоваться им, пожалуй, удобнее, но он остался равнодушен к моему сообщению. Чувствовалось, что ему приятны сами эти два слова: подзорная труба. Кем он себе представлялся? Паганелем?
   Весной мы одновременно жили в Ялте, на горе. Он не поленился взять трубу с собой и, сидя на балконе, разглядывал отдаленную улочку, порт, белые швартующиеся корабли, встречающих. Однако вскоре это занятие ему прискучило, и, уезжая, он подарил трубу ялтинскому приятелю.
   А из какой-то зарубежной поездки он привез маленькую полуигрушечную радиостанцию, пользуясь которой можно было налаживать связь в радиусе 10-15 км. Они с Булатиком долго ее изучали, затем решили испробовать. Дело происходило на даче.
   Булат-старший удалился километра на два и довольно легко вышел на своего ликующего партнера. Но тут же они обнаружили, что их переговоры вызывают некоторую панику в близлежащем эфире, и сочли за благо прекратить радиообщение. Булат не учел, что совсем неподалеку находится аэродром.
   Рассказывая мне об этом, Булат очень серьезно заметил, что данное устройство, вероятно, предназначено для школьных походов, а может быть, добавил он с важностью, и для фермеров.
 
   1960 год. Тарханы. В тихий и безлюдный летний день, осмотрев лермонтовскую усадьбу и посетив могилу, мы (Георгий Гулиа, Булат Окуджава, Евгений Винокуров, Михаил Львов и я) подошли к местной школе — встретиться с молодыми экскурсоводами и учителями.
   Между двумя стволами была закреплена стальная палка — турник. Я спросил Булата: «Можешь подтянуться?» Он подпрыгнул, взялся за перекладину и с абсолютной легкостью подтянулся несколько раз.
   Мы отвечали на вопросы собравшихся, читать собственные стихи отказались.
 
   Во что любят играть мужчины? В шахматы? В карты? В нарды? В бильярд? В домино? В теннис, волейбол, футбол?..
   А что! Я уже в зрелые годы играл в футбол с Женей Винокуровым, с Мишей Лукониным, даже с Михаилом Леонтьевичем Милем [12].
   А во что мы играли с Булатом? Угадать невозможно — в крокет. Причем не один раз, а регулярно.
   Как-то в Ялте он спросил, знаю ли я правила. Я ответил отрицательно, — помню, в детстве, играли на даче взрослые, и все. Он обещал научить.
   Там, в ялтинском доме, хранился (кажется, в библиотеке) набор, «партия» крокета: деревянные шары и молотки, проволочные воротца. Была и площадочка — не слишком ровная. Я пытался уклониться, но Булат за час до обеда деликатно стучал в мою дверь.
   Потом идущие в столовую останавливались и с удивлением смотрели, как мы, согнувшись, нацеливаемся молотками. Единственно приятным для меня в этом занятии был звук сшибающихся шаров, отдаленно, не так резко, напоминавший бильярдный. Тягучая, скучная игра.
   Зачем ему это было нужно? Виделось нечто старинное, дворянское? Нравилось само слово?
   Было время, мы ездили в Ялту каждую весну, и он еще зимой говорил порой, потирая руки:
   — Поиграем в крокэт!..
 
   Он дарил нам немало своих книг, заграничных пластинок и кассет, — всё, разумеется, с авторскими надписями. Иногда они варьировались, повторялись: «от одного гитариста», «от старого гитариста», «от бывшего гитариста», «с тысячью поцелуйчиков» и т. д.
   Приведу целиком его надпись на книге прозы «Глоток свободы»:
   «Дорогие Ваншенкины, эту книжку под псевдонимом я дарю вам, как знак признательности за вашу снисходительность ко мне и ваше великодушие.
   Простите, если я очень переусердствовал. Я давно уже ношу сюртук.
   8.2.72. Обнимаю. Булат».
   Я бы еще добавил, что он давно уже примерял и ментик.
СМИ
   Выступал с дочерью Галей в музее Булата в Мичуринце. (Она художник-график, в ее оформлении вышли его книги «Упраздненный театр», «Чаепитие на Арбате», «Бедный Авросимов» и др.) Теплый дачный вечер. Много народу, в том числе молодежи. Задавали вопросы, подходил корреспондент.
   Через короткое время я получаю солидную газету с отчетом. Сначала всё в заметке очень трогательно, но затем:
   «Ваншенкину Окуджава запомнился с тех пор, как только он приехал из Калуги. А потом вдруг выяснилось, что к некоторым стихам Ваншенкина Булат пишет музыку».
   Как это понимать? Что за чепуха! Откуда может залететь такое?..
   Правда, автор следом добавляет: «Константин Яковлевич и сейчас не может в это поверить». Да и кто поверит!
   Вот так и живем.
 
   Недавно листал его стихи, и вдруг ударили в глаза две выхваченные строчки:
 
Я песни пел, я с Францией общался
…Как что-то вдруг во мне оборвалось.
 
   Как будто он это уже потом написал.

Лазарь Шерешевский
«С ГИТАРОЙ ПОД ПЛАЩОМ…» [13]

   С Булатом Окуджавой я познакомился в январе 1956 года, и мы общались больше 35 лет. Я незадолго перед тем вернулся из лагеря и жил в Нижнем Новгороде, тогда еще Горьком, потому что там после эвакуации жила моя мать. Начал потихоньку отряхиваться после разных неприятных лет, и Горьковская писательская организация при поддержке некоторых московских писателей, которые ко мне доброжелательно отнеслись, отправила меня в январе 1956 года на так называемое Всесоюзное совещание молодых писателей (тогда такие проводились) делегатом от Горького. И попал я в семинар Ильи Сельвинского.
   А в соседней комнате заседал семинар Михаила Светлова. На нашем семинаре как представитель города Калуги был Николай Васильевич Панченко, очень хороший, замечательный поэт, и он меня познакомил тоже с делегатом из Калуги, только занимавшимся не в нашем, а в соседнем семинаре, — с Булатом Окуджавой. Булат 56-го года — это роскошный красавец, с огромной копной черных кудрей, с пронзительными глазами, с нервными движениями. Он приехал на этот семинар, будучи автором первой книжки стихов. Она называлась «Лирика» — беленькая такая, с растительным узором на обложке, вышла в Калуге. Но надо сказать, что эта книжка особо выдающегося впечатления не произвела, она была в каком-то общем строю тогдашней лирической поэзии, хотя там были некоторые стихотворения, которые впоследствии получили большую известность. По-моему, там было стихотворение «Неистов и упрям, гори, огонь, гори» [14]. Это стихотворение Булат считал своим первым песенным опытом. Мы познакомились, поговорили о том о сем, и выяснилось (а тут надвигался XX съезд, развязались языки), что у нас с Булатом есть точки соприкосновения: у меня отец в 38-м году погиб, у него отец тоже погиб в это время. Я и сам загремел в 40-х годах и девять лет отсутствовал. А Булата эта чаша миновала, но у него совсем незадолго, за несколько лет до нашей встречи, вернулась из длительной ссылки мать. Она еще не была реабилитирована, им не вернули московскую квартиру, отобранную в 38-м году, поэтому Булат после окончания университета в Тбилиси взял направление в Калужскую область, где преподавал в школе. Но уже, так сказать, происходили подвижки, Булат говорил о том, что мать реабилитировали, отца посмертно реабилитировали, им обещали вернуть московскую квартиру.
   Потом я уехал в Горький, и когда года через полтора-два приехал в Москву, то нашел Булата уже живущим в столице и работающим редактором в отделе поэзии издательства «Молодая гвардия». Году в 59-м, примерно, Булат уже начал довольно широко выступать в качестве зачинателя жанра авторской поэтической песни. Сначала он пел в узком кругу, среди своих литературных знакомых, на квартирах каких-то, на маленьких, как бы теперь сказали, тусовках. А я пришел к одному нашему общему другу, ныне профессору и доктору геолого-минералогических наук Марку Бердичевскому. Он достал из стола перепечатанные на машинке ранние стихи Булата, которые стали песнями (я даже помню, какие там были: «Ленька Королев», «Ах, война, что ты сделала, подлая», «Бумажный солдатик» и так далее, еще несколько стихотворений), и сказал мне: «Слушай, по-моему, это гениально».
   В это время в Москве произошли благоприятные по тем годам перемены: из «Литгазеты» ушел мрачный ретроград Кочетов, а на его место пришел более прогрессивный Сергей Сергеевич Смирнов, автор книг о Брестской крепости, и стал обновлять состав сотрудников газеты. Тогда куратором от редколлегии был приглашен Лазарь Ильич Лазарев, нынешний главный редактор журнала «Вопросы литературы». А он, в свою очередь, направил в отдел поэзии двух грузин — Серго Ломинадзе, с которым, кстати, я сидел в одном лагере, и Булата Окуджаву. И когда я весной 60-го года узнал об этом, я возрадовался. Но дальше было совсем интересно. Обновленная «Литературка» решила с целью пропаганды литературы направить в Горький небольшую писательскую делегацию для выступления перед трудящимися. Местная газета сообщила о том, что завтра в наш город приезжают московские писатели: Лев Озеров, Борис Слуцкий, Николай Старшинов и Булат Окуджа — то есть толком работникам газеты, видимо, по телефону получившим эту информацию, даже не была понятна фамилия автора, настолько он в провинции еще не был известен.
   И вот они приехали. В один из первых дней пребывания пришли ко мне в гости. Конечно, выпили, закусили и читали стихи. У соседа я взял гитару, и Булат спел тогдашние свои песни, начинавшие приобретать популярность: «Последний троллейбус», «Бумажный солдат», «Неистов и упрям», «Ах, война…» и так далее. Это был хороший, милый вечер. А потом в Горьком состоялся поэтический вечер, уже публичный, с привлечением большого количества народа. И вот тут-то оказалось, что у Булата нет с собой гитары. И он мне говорит: «Слушай, достань гитару». Что делать? А были тогда так называемые прокатные пункты, где посуточно давали телевизоры, музыкальные инструменты, даже холодильники. Булат туда сунулся, а ему не дали, так как у него не было местной прописки. Он тогда сказал мне: «Слушай, у тебя паспорт с местной пропиской, сходи». И дали мне там какую-то первую попавшуюся гитару. Надо было ее нести от этого прокатного пункта до Дома ученых, где проходил творческий вечер, а шел дождь, и краска на этой гитаре начала намокать, и я ее спрятал под плащ. А тогда носили такие светлые китайские плащи, и у меня потом долго на обороте этого плаща оставались желтые пятна от этой прокатной, расхожей гитары.
   Мы пришли в Дом ученых, я торжественно Булату вручил эту пачкающуюся гитару, и начался поэтический вечер. Выступали поэты, кстати, не только приехавшие из Москвы, но и жившие в Нижнем Новгороде. И вот, почитав свои стихи, слово взял Борис Слуцкий. Он сделал предисловие к выступлению Булата Окуджавы: сказал, что в полном забвении и небрежении уже много лет в нашей стране находится жанр, который в былые времена назывался городским романсом. Официальная музыка, официальная тогдашняя идеология никакой самодеятельности, кроме высочайше утверж — денной, не прощала, и ее репертуар был строго предписан. Упаси бог в сталинские времена, скажем, спеть песню из репертуара сидевшей Лидии Руслановой или сидевшего Вадима Козина. А тут появились, как их называли, первые ростки неофициального, неформального творчества. И Слуцкий охарактеризовал первые песни Булата Окуджавы (их тогда еще было не очень много) как возрождение городского романса. Конечно, на новой основе. В старом городском романсе, где «Не слышно шуму городского, за невской башней тишина», не ходили последние троллейбусы, не поворачивали автобусы за угол Малой Бронной, где шофер был первый друг, ну и так далее. В условиях нового быта, уже сильно изменившегося, возродился этот жанр, привнеся в себя все советские реалии с войнами, разлуками, со своей специфической лирической темой. «И пионером возрождения этого жанра, — продолжал Слуцкий, — является поэт Булат Окуджава». Булат взял в руки эту злосчастную прокатную гитару и начал петь. Начал исполнять все песни, которые потом стали широко известны. Этот вечер Булата прошел прекрасно, хотя далеко не все, кто присутствовал в этот вечер в зале, поняли, какая самобытная и новая линия возникла во всей нашей поэтической культуре.
   Летом того же 60-го года я приехал в Москву, зашел в «Литературную газету», где Булат заведовал отделом поэзии. Он мне, кстати, помог в «Литературной газете» опубликовать несколько моих работ. И в этом тесном кабинетике (кто бывал в старом здании «Литературной газеты», помнит, что кабинетов было много, но они все ужасно маленькие, тесные, там с трудом могли работать два сотрудника) мы, конечно, стихи друг другу почитали. Но Булат сказал мне одну очень важную вещь: «Знаешь, я решил попробовать свои силы в прозе. — И почти заговорщически таинственно добавил: — Понимаешь, тут готовится некий альманах, сборник, под протекторатом Константина Георгиевича Паустовского. Я хочу туда отдать свою повесть, написанную на военном материале. Выйдет ли этот альманах, я не знаю, но во всяком случае ты жди сигнала». Сигнал поступил. Это было в 61-м году — знаменитые «Тарусские страницы», выходу и редактированию которых очень способствовал поэт Николай Панченко, который со мной был в одном семинаре. Формально он был в начале печатания этого альманаха. Он работал чуть ли не главным или заместителем главного редактора в Калужском областном издательстве. Там «Тарусские страницы» и увидели свет. В альманахе была опубликована повесть Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр», которая мне очень понравилась, потому что я тоже в 43-м году был таким же мальчишкой, призванным на фронт, ничего не умевшим. Кто помнит, на «Тарусские страницы» очень сильно набросилась вся тогдашняя официальная критика. Повесть «Будь здоров, школяр» была почти что запрещена, потому что в ней нашли «дегероизацию», «снижение светлого образа советского солдата», так называемую «окопную низкую правду войны» и так далее, и так далее. Широко известно, что ставились всякие препятствия публичным выступлениям Булата. Его обвиняли в пошлости и низкопробности, я не буду всё это перечислять. А между тем залы стали ломиться на его выступлениях, били стекла, перелезая через барьеры, вызывалась конная милиция. И по стране широко пошли магнитофонные записи его песен.
   Когда я в 62-м году приехал в Москву и встретился с Булатом, он жил не там, где впоследствии, где-то близко к Арбату. Булат тогда был женат на Гале, у них был сын, Игорь, лет шести или семи. И Булат дал мне пленку, бобину со своими песнями. Я ее увез домой. Друзья принесли мне на квартиру студийный магнитофон «МАГ-8». Это была изрядная махина, целый металлический шкаф. Пленка была уникальная. Помимо хорошо известных, были песни, которые даже впоследствии особой известности не получили. Например, «А что я сказал медсестре Марии, когда обнимал ее», «Откинув ленточки фартово, всю ночь гуляют моряки» и, что тогда было очень крамольным, «Возьми шинель, и вещмешок, и каску, в защитную окрашенные краску». Причем Булат исполнял, постукивая на припеве по обратной стороне гитары, а кто-то при этом еще подсвистывал, как флейта. Это было великолепное исполнение. Стояло лето. И мы широко распахнули окна, так что вся улица с удовольствием слушала песни Булата. Это, наверное, была одна из первых пленок, которая попала за пределы Москвы и произвела такое сильное впечатление.
   А потом пошло-поехало, всё иначе немножко. Булат уже был знаменит. Он стал очень интенсивно терять волосы. За каждый день славы, как он сказал, платил одним волосом. Но слава его росла. К тому времени он уже вырвался и на общеевропейскую сцену, в Париже выходили диски. У меня был такой диск.
   Но настал момент, когда Булат опять всерьез выступил с прозой. На сей раз это был роман «Бедный Авросимов», или «Глоток свободы». Это в общем роман, посвященный Пестелю, но Пестелю, увиденному глазами маленького чиновника из правительственной канцелярии господина Боровкова. Значит, и стилистика романа, и его язык, и особенности, его манера очень точно были выдержаны в духе этого «бедного Авросимова». Роман мне тогда очень понравился, а вслед за ним вышла еще одна повесть, которая называлась «Мерси, или Похождения Шипова». Тут проявился интересный подход Булата к жанру исторического повествования. Что делал Булат? Это история о том, как, заподозрив учителя детей Льва Толстого в причастности к нигилизму, царские власти подослали своего мелкого агента, с одной стороны. А с другой — в отсутствие Льва Николаевича устроили обыск его имения и лазили в пруд, полагая, что там затоплена типографская машина, на которой печаталась запрещенная литература. Собственно говоря, в биографии Льва Толстого это маленький эпизод. И единственный подлинный документ, который приводится в повести Булата «Мерси, или Похождения Шипова», — это письмо Льва Николаевича царю Александру Второму, полное достоинства уважающего себя благородного человека, где он возмущенно пишет о том, что жандармские полицейские чины в его отсутствие осмелились явиться в его имение, перепугали его сестру, перепугали его домашних и, что Булату было важно, — что этот ничтожный маленький червячок, господин Шипов, смог нанести нравственный ущерб тогда уже очень известному, замечательному и популярному писателю, да еще носившему графский титул, так сказать, относившемуся к элите тогдашнего общества. Об этих червячках…