Николай Гуданец
Нарушитель
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел,
ведь был солдат – бумажный…
Булат Окуджава
Часть 1. Уйти, чтобы вернуться
1
Судейский попался молодой – небось, прямо из учебки. Пухленький такой, выпендрежный. Он то и дело поправлял форменный бант с полосками двенадцатой категории, украдкой косился на свое отражение в оконной пленке.
Вместо ответа на мое «здрасьте» молча протянул руку и взял жизняк.
Я стою как полагается, навытяжку, руки по швам. Стараюсь не раздражаться попусту. Мне так и так светит триста восьмой параграф, ни больше ни меньше. А прочее – никому не нужная комедия.
Судейский вставил жизняк в гнездо, глянул на экран.
– Имя, год? – спрашивает.
– Арч Ку Эхелала Ди, 4011 года, – отвечаю.
– Местожительство?
– Квадрат М8, 6-й квартал, дом 43-70, каюта 14.
– Место работы?
– Компьютерный техник в ремонтном бюро квадрата, лимитная категория 17.
– Судимости, привлечения к суду?
– Две 109, две 308 УОЛ. И еще три привлечения.
– Причина явки?
– Вчерашний привод в седьмой пункт спокойствия. Нашего квадрата, разумеется.
Уставившись в экран, судейский потрогал бантик. Потом набрал код и соединился с компьютером седьмого пункта.
– Объясняю возможности подсудимого согласно Процессуальному Уложению, – пробурчал он себе под нос. – Подсудимый имеет возможность оправдываться, представлять факты и свидетельства в свою пользу, а также возможность не считать себя виновным или же умолять Верховный Разум о снисхождении. Ясно?
– Точно так, – говорю.
Ну да, имею возможность оправдываться, параграф 27 ПУ. А попробуй что-нибудь толком объяснить, мигом накинут годик за пререкания в суде, параграф 93 ПУ. Знаем, ученые.
Тем временем из участка пришел ответ.
– Оглашаю данные по делу, – напыжившись, объявил судейский. – Одно увечье средней тяжести и одно нанесение побоев без особых последствий. Признаете?
– Признаю.
Правильно, первого я приложил здорово, с разбегу. Он как рухнул, так больше и не шелохнулся. Со вторым детиной пришлось повозиться, но и ему крепко досталось бы, кабы не подоспел патруль.
– Имеете ли что-либо заявить по существу?
Сложный вопрос. Того и гляди, потянешь добавку. А, была не была.
– Имею. Те парни вдвоем били одного. Вот я и заступился.
– Можете ли представить свидетелей?
– Нет. Я даже не заметил, как тот, третий, удрал. Он был в полосатой куртке, вроде.
Мало ли, вдруг в рапорте патрульных это отмечено…
– Подтверждений нет, – говорит судейский. – А потерпевшие утверждают, что вы напали первым, без очевидного повода.
Он подловил меня, как маленького. Теперь влепит годик-другой за попытку обмануть суд, параграф 84 ПУ. Ах, как этот мозгляк важничал, будто он и есть Подземный Папа собственной персоной. Влип Арчик, глупее некуда.
– Вы настаиваете на своей версии?
– Нет.
– Тогда будем считать, что ее не было.
Вот это да. Я подумал, что ослышался. Судейский занялся клавиатурой, отщелкивает приговор. Большой оригинал мне попался, не гляди, что молодой. Обычно их братия ловит кайф на том, чтобы припаять добавку. А этот – милует с неменьшим кайфом.
– Считаете ли себя виновным?
Ну, в эту западню только младенец угодит. Стоит ответить «нет» – и получай годик за нераскаяние. Процессуальное, параграф 130.
– Да, считаю.
– Итак, вы осуждены по триста восьмому параграфу Уложения об Охране Личности, с учетом злостного рецидива.
Правильно, теперь я прохожу по делу как злостный. Намотал сроки по молодости, по дурости, потом закаялся руки распускать. И – вот тебе, вляпался. Может, в другой день удержался бы, если б не разговор с Амой, не злоба на весь белый свет. Может, они того, полосатого, за дело учили – в тихом уголочке, не торопясь. Может, он гад последний, может… Мало ли что может быть. Попутала меня нелегкая.
Судейский нажал на обменный регистр, и по кабелю побежала знаменательная весть, дескать, Арч Ку Эхелала Ди, 4011 рожд., а проще говоря, Арчик-Гвоздь, намотал себе из чистого идиотизма по третьему разу параграф 308 УОЛ. Хотя мог бы выйти чистым по параграфу 405, если б тот полосатый побитый паршивец не задал деру.
Прошли положенные десять секунд. Я смотрел на лампу отказа. По правде говоря, никто не припомнит случая, чтоб проект приговора был отменен. И на сей раз лампа не зажглась, торчала тусклым прыщом на пульте.
– Можете идти, – сказал судейский и покосился на свое отражение в окне.
– Желаю долго жить, – машинально брякнул я, сделал налево кругом и вышел.
Очередь топчется в коридорчике, и у всех взгляд тоскливый, снулый. Иные пялятся в упор, щупают глазами – сколько получил да как держусь. А ничего держусь. Мне теперь плевать через палец, мне уже второй день все до дверцы-задницы, и ежели б меня прямо от дверей определили на каторгу или споки прихлопнули, глазом бы не повел. Сколько бы жить не осталось, все одно это уже не жизнь.
Вышел наружу, а там хмарь, дождичек сеется. Накинул капюшон, руки в карманы, плетусь, куда глаза глядят, с яруса на ярус. Занесло меня в лавочные ряды – вокруг толчея, суета, потому как декада кончается, и надо выбрать лимиты до упора. На мостках и лестницах грохот стоит, как в кузне. Все пыхтят, все прут кошелки, шныряют, давятся. А мне глядеть тошно – вдруг подумал, да ведь они покойники. Наполовину ли, на четверть, какая разница. Для каждого припасена пуля. И для того, с банками тушеных водорослей. И для этой, с набитым рюкзаком. А для того, с палочкой, пуля уже, небось, дослана в ствол. Вот, мельтешат, вроде живые. А сами поголовно записаны двоичным кодом на ферросплавных дисках, вплоть до подноготной, каждому отмерен срок, и в конце – пуля и печка.
Хотя кому-кому так рассуждать, но уж не мне, грешному; осталось ведь всего лет семь. Еще утром, по дороге на работу, прикинул: дадут триста восьмой, а поскольку рецидивист, это с накруткой – шесть лет. По прежним залетам набежало от восьми до двенадцати. Итого, от четырнадцати до восемнадцати. Получается, в сорок два я уже – внезак. И лучше не тянуть с прошением. Тут игры безвыигрышные – подперла тебе черта, всяко может приключиться, в любой момент. А в сорок два, надо полагать, я буду еще крепким мужиком, и мне светит отсрочка. Но кто его разберет – чем шахта или ферма, может, лучше сразу…
Ама не знает, что мои тринадцать лет – уже не тринадцать, а семь. И не узнает. Сейчас она, наверно, у лекаря. От мысли этой до того засаднило душу, словно меня, а не ее по живому скребут.
Вот и все, Арчик. Допрыгался. Осталось тебе семь годков копошиться потихонечку, и неизвестно, зачем так долго, ежели жить стало ни к чему после вчерашнего разговора. Семь годков ошиваться в жвальнях, долбаться в слякоть, чтобы эти годики быстрее пролетели, а после – всему черта, и ничегошеньки не останется от Арчика, потому что Ама решила пойти к лекарю. Может, сходила уже.
Она кругом права, ничего не скажешь. И впрямь, какое право я имею ломать ей жизнь? В тридцать два была бы вдовой, да с дитенком, куда тут денешься? Попадаются, правда, несуеверные, которым наплевать, что вдова.
И тут я понял окончательно: нет больше Амы, нет и не будет никогда. И я для нее все равно, что умер. Рано ли, поздно, появится у нее другой, у кого жизнь подлиннее, с кем не боязно объединять лимиты и рожать…
Очухался я оттого, что едва не налетел на дуло пневмача.
– Стоять! – рявкнул патрульный. – Ну-ка, предъявись.
Как обычно, второй спок зашел сзади и приставил к затылку ствол – холодный, твердый, и от него за шиворот скользнула паскудная дрожь. Не знаю, может, кто другой и привыкает, а я ни в какую. Особенно после того, как впервой увидел размозженную пулей голову.
Рука сама вынула жизняк, язык назвал имя, адрес и прочее.
– Чего прешься, как чумной? – полюбопытствовал старший спок, глядя на экранчик считывателя.
– Задумался.
– Что, умный шибко?
– Да вроде нет. Средне.
– Оно и видно, – осклабился тот, извлекая жизняк из колодки. – Параграфов у тебя хватает. Ладно, гуляй пока.
Споки вразвалочку двинулись дальше. Я стал запихивать жизняк в карман, потом вспомнил, что у меня не выбраны пять жвачек и еще какая-то мелочевка по съестной части. Приметил задрипанную лавчонку, где очередь поменьше. Отоварился двумя брикетами – на ужин и завтрак, хватило как раз.
Тем временем дождик перестал. Я облокотился о перила угловой площадки, развернул брикет и вдумчиво начал ужинать, глядя, как вокруг на мостках, лестницах, ярусах кишат ополоумевшие покупатели.
На той стороне улицы, ярусом ниже, из-за угла появился патруль. Сразу перед ним расчистился проход. А какой-то высокий мужик в низко надвинутой каскетке повернулся – резко, слишком резко, и чересчур суетливо стал шуровать локтями, прокладывая дорогу в давке. Даже я его заприметил, что уж говорить о споках.
– Эй ты, стоять! – гаркнул патрульный на всю улицу.
Толпа, словно с ней играли в «замри-отомри», мигом шарахнулась к стенке, замерла. Головы заворочались туда-сюда, ища, кто кричал и кому. Только высокий в каскетке не остановился, не оглянулся, наддал ходу. Споки вскинули оружие. Тут уже никаких команд не потребовалось – каждый лег, где стоял. А высокий побежал, перескакивая через лежащих. Хлопнул выстрел. Мимо. На соседних переходах и лесенках обезумевшая публика давилась, рвалась прочь от шальной пули.
Беглец ринулся вниз по первой попавшейся, обезлюдевшей лестнице. Перед поворотом он ухватился за перила и одним махом перебросил тело на следующий лестничный марш. Ловкий финт. Я подумал было, что у него есть шанс выкрутиться. Однако снова раздался хлопок пневмача. Второй из патрульных не стал заниматься догоняшками, а свесился через ограждение и хорошенько прицелился. Он срезал бегущего на втором повороте, в прыжке. Тот рухнул, кубарем прокатился по ступенькам и затих в изломанной, несуразной позе. Каскетка слетела, обнажились коротко обкромсанные, седые сплошь волосы. Вот оно что.
Я запихнул остаток брикета в карман, кусок не лез в глотку. Повернулся и пошел. Молодчагой оказался этот старик, жалко, не смог уйти. Да мне ли его жалеть, он уже отмучился. Сам-то и поседеть не успею.
Остановившись возле уличного автомата, я допил остаток воды, опять наполнил флягу. На табло обозначился недобранный лимит – полторы десятых куба. Этого добра мне не жалко, пусть подавятся. С другой стороны, раз сэкономишь, два сэкономишь, потом возьмут и урежут тебе декадную порцию. Так что я убрал флягу из-под краника, снова нажал кнопку, и мои лишние полторы десятых ушли прямиком в канализацию.
Прежде, чем сунуть жизняк обратно в карман, я прикинул, нет ли в нем еще чего, кроме пяти жвачек. Вроде нет. Ну, а зажевать новый приговор – дело святое, вроде добровольной повинности, тут хочешь не хочешь, обязательно удолбаешься.
Только не один я такой, и опять же, декада на исходе. Толкнулся в одну жвальню, в другую, всюду народу невпроворот. Ища, где бы приткнуться, добрался до угловых турникетов и решил заглянуть в припортовый квадрат, благо у меня туда служебный допуск.
Заведение на набережной забили до отказа флотские. Оставалось попытать удачи в круглосуточной буфетной, что возле пакгаузов. Авось там посвободнее, у портовиков пересменка еще не скоро.
Немного я постоял у парапета, глядя на заходящее солнце. Дымчатая кромка океана перерезала багровый диск точно пополам. Стояла тишь, ни ветерка. Лишь изредка из порта доносилось приглушенное лязганье, да в жвальне бормотали вразнобой, невнятно.
Года четыре назад, когда мне оформили проход через портовый турникет, я увидел океан впервые. Просто никакими словами не высказать, до чего это меня ошарашило. Конечно, в учебке его изучают, но совсем с другой стороны. Очень много соленой воды, семь восьмых планетной площади, то-се. Важнейший источник пищевого сырья. Растительные культуры, породы животных, отлов, забой, сбор и прочее. А оказалось, этот самый источник сырья – такая красотища, что не оторваться. С тех пор я сюда зачастил, хоть раз в декаду, но обязательно загляну. Ама никак не могла понять, с чего у меня такая блажь. И сколько ей ни объяснял, все без толку. Нет, пока его своими глазами не увидишь, никакие рассказы не помогут.
Лучше бы про Аму не вспоминать, не травить душу. Потому что сразу началось, пошло разматываться. Как она вчера уткнулась мне лицом в грудь, и шепот расплывался по коже горячим пятном. «Арчик, миленький, прости. Ты хороший, мне с тобой безумно хорошо. Но я не могу. Не упрашивай, не могу. Как подумаю, сколько тебе осталось…» Что тут скажешь. Нечего сказать. Все-таки спросил:"Ты окончательно решила?" Она кивнула:"Вчера взяла направление". Мы надолго примолкли, потом я собрался с духом, осторожно отстранил ее и встал. «Коли так, прощай, Глазастик». Она ни слова не промолвила, сидела, уперев подбородок в коленки, смотрела на меня. Покуда живой, не забыть ее взгляда. «Прощай», – повторил я, с треском застегивая молнию, и шагнул к двери. Ама молчала.
Когда очутился на улице, такая чернуха меня взяла, удавиться впору. Тут-то и попались под руку те парнишечки. Я шел через проходняк, что возле продуктового, там пустые контейнеры составлены в штабеля. Вижу, за штабелем, в углу, маленькая потасовочка. Тихо так, без ругани, без воплей о помощи. Терпеть не могу, когда двое на одного. Мне бы, дураку, гаркнуть, припугнуть патрулем. Нет, ввязался, душу отвести захотел. И осталось мне теперь жизни ровнехонько на один мордобой. Эх, все тина, всему черта. Жвачка, милая жвачка, что б мы без тебя делали, затыки грешные.
Добрался наконец я до буфетной и воспрянул: есть места. Прямо-таки зубы зудели, так разбирала охота задуриться. Взял у стойки все пять жвачек, уселся, зарядил сразу две и пошел работать челюстью.
Порожний жизняк сунул в нагрудный карман, застегнул на все кнопки. Чую, маленько меня повело. Подцепило. Легко стало, вольготно. Начал потихоньку выскакивать. Первый скок пошел в детство. Точней сказать, в мои незабвенные пятнадцать, когда жизняк выдали. Только не обряд с хоровой бодягой-присягой, а то, как шел потом домой, чуть ли не вприпрыжку, сам не свой от радости. Взрослый, полноправный, наконец-то. Впереди уйма времени, целых сорок пять. Может, и больше. Возьму да выучусь на знатца или пробьюсь в попечители, тогда получу прибавку лет. Весь мир – мой, жизнь только началась, делай, чего душе угодно. Сам надзиратель квадрата поздравил, сказал:"Мечтайте и добивайтесь." Захочешь, постараешься – всего добьешься. До чего ж хорошо…
Тут пошел отскок, я обтер слюни, вывалил жвих в плевательницу, прополоскал рот водой из фляжки. С двойной дозы, как всегда, тащился прицеп, и я не стал спешить. Развалился в кресле поудобнее, блаженствую.
Второе место за столиком занял какой-то чернявый тип. Он уселся, пока я летал в отключке. На подбородке у него розовел рваный шрам, видать, от кастета. Глаза его мне сразу не понравились – наглые, щупающие.
– Чего пялишься? – спросил я сомлевшим голосом.
– Ничего. Лихо ты начал, сразу с двух.
– Жуй свое, без тебя разберусь.
Чернявый послушался, отщипнул половинку, закинул в жвальник.
А я слегка засмурнел. Думал, когда пойдет скок, увижу Аму. Не вышло. Оно и к лучшему, зачем себя дразнить понапрасну. Значит, поеду по маленькой, зато подольше. И я, благословясь, двинул третью.
Мало-помалу стало теплеть, подсвечивать. Уперся затылком в подголовник, таращусь в облупленный потолок. А он радужный, сияющий, колышется. Эх, благодать. Век бы так просидел.
Потом чернявый прикололся, не знаю ли какого-то длинного Мепа, больно уж личность моя знакома. Знать не знаю, говорю, а кличут меня Арчик-Гвоздь, седьмое-восьмое, каюта 14, квадрат, наоборот, М8, последние мои семь годиков долбаюсь, братишечка, и на все-то я забил, окроме океана, который наш важнейший источник, одному пожрать, другому полюбоваться, так-то.
Он тоже заморосил, Юхром его звать, дальше не разобрал, и вышли мы с ним одногодки, а квадрат его наискосок от моего, ну, тут грех не двинуться вместе; че ты, грю, по п-половинке; а мне хватает, грит; есть же такие счастливчики, но тащится со своих половинок здорово, аж на губах пена; слышь, Гвоздь, классный ты парень, сразу мне приглянулся, деловой, видать; какое там, деловой, одни триста восьмые и еще два сто девять, для смеху; а я думал, деловой; еще чего, счас вот свежий срок зажевываю; а, это да, значит, поехали еще; куда гнать, отвечаю, нечего гнать, я гнать не люблю; по такому-то случаю грех не долбануться; точно, тут кто хочешь удолбается, хоть сам Подземный Папа. Мы заржали, я чуть не подавился; ладно, нормалек, последнюю кидаем и встали; баба у меня классная, это Юхр говорит, я от нее как раз, девка тип-топ, все при ней, и пошел, пошел, пошел разливаться; я захлопнул жвальник, не мои это приколы, нечего душу вывертывать перед всяким…
Отжевались на славу, еле ноги держат. Как хочещь, а выметаться надо: у портовых амбалов смена кончилась, в двери толпа напирает. И пошли мы с Юхром в обнимочку. Солнце зашло, темень стоит клятая, пока доплетешься от одного фонаря до другого, сто раз шею сломаешь. Куд-да эт мы, говорю, нам же на т-турникеты… Тут ближе, отвечает. Кой ч-черт, говорю, не в ту сторону идем. Не спорь, я-то знаю.
Вокруг штабеля, пакгаузы, под ногами ничегошеньки не видать. Совсем ты сдурел, говорю, айда назад. Юхра шатнуло, запнулся обо что-то. Я выпустил его плечо и сам чуть не шлепнулся. А едва распрямился, р-раз! ослеп. В глазах резь нестерпимая, схватился за лицо. Удар в живот, скрючился, еще удар, валюсь наземь. Врезали по голове, и я вырубился.
Вместо ответа на мое «здрасьте» молча протянул руку и взял жизняк.
Я стою как полагается, навытяжку, руки по швам. Стараюсь не раздражаться попусту. Мне так и так светит триста восьмой параграф, ни больше ни меньше. А прочее – никому не нужная комедия.
Судейский вставил жизняк в гнездо, глянул на экран.
– Имя, год? – спрашивает.
– Арч Ку Эхелала Ди, 4011 года, – отвечаю.
– Местожительство?
– Квадрат М8, 6-й квартал, дом 43-70, каюта 14.
– Место работы?
– Компьютерный техник в ремонтном бюро квадрата, лимитная категория 17.
– Судимости, привлечения к суду?
– Две 109, две 308 УОЛ. И еще три привлечения.
– Причина явки?
– Вчерашний привод в седьмой пункт спокойствия. Нашего квадрата, разумеется.
Уставившись в экран, судейский потрогал бантик. Потом набрал код и соединился с компьютером седьмого пункта.
– Объясняю возможности подсудимого согласно Процессуальному Уложению, – пробурчал он себе под нос. – Подсудимый имеет возможность оправдываться, представлять факты и свидетельства в свою пользу, а также возможность не считать себя виновным или же умолять Верховный Разум о снисхождении. Ясно?
– Точно так, – говорю.
Ну да, имею возможность оправдываться, параграф 27 ПУ. А попробуй что-нибудь толком объяснить, мигом накинут годик за пререкания в суде, параграф 93 ПУ. Знаем, ученые.
Тем временем из участка пришел ответ.
– Оглашаю данные по делу, – напыжившись, объявил судейский. – Одно увечье средней тяжести и одно нанесение побоев без особых последствий. Признаете?
– Признаю.
Правильно, первого я приложил здорово, с разбегу. Он как рухнул, так больше и не шелохнулся. Со вторым детиной пришлось повозиться, но и ему крепко досталось бы, кабы не подоспел патруль.
– Имеете ли что-либо заявить по существу?
Сложный вопрос. Того и гляди, потянешь добавку. А, была не была.
– Имею. Те парни вдвоем били одного. Вот я и заступился.
– Можете ли представить свидетелей?
– Нет. Я даже не заметил, как тот, третий, удрал. Он был в полосатой куртке, вроде.
Мало ли, вдруг в рапорте патрульных это отмечено…
– Подтверждений нет, – говорит судейский. – А потерпевшие утверждают, что вы напали первым, без очевидного повода.
Он подловил меня, как маленького. Теперь влепит годик-другой за попытку обмануть суд, параграф 84 ПУ. Ах, как этот мозгляк важничал, будто он и есть Подземный Папа собственной персоной. Влип Арчик, глупее некуда.
– Вы настаиваете на своей версии?
– Нет.
– Тогда будем считать, что ее не было.
Вот это да. Я подумал, что ослышался. Судейский занялся клавиатурой, отщелкивает приговор. Большой оригинал мне попался, не гляди, что молодой. Обычно их братия ловит кайф на том, чтобы припаять добавку. А этот – милует с неменьшим кайфом.
– Считаете ли себя виновным?
Ну, в эту западню только младенец угодит. Стоит ответить «нет» – и получай годик за нераскаяние. Процессуальное, параграф 130.
– Да, считаю.
– Итак, вы осуждены по триста восьмому параграфу Уложения об Охране Личности, с учетом злостного рецидива.
Правильно, теперь я прохожу по делу как злостный. Намотал сроки по молодости, по дурости, потом закаялся руки распускать. И – вот тебе, вляпался. Может, в другой день удержался бы, если б не разговор с Амой, не злоба на весь белый свет. Может, они того, полосатого, за дело учили – в тихом уголочке, не торопясь. Может, он гад последний, может… Мало ли что может быть. Попутала меня нелегкая.
Судейский нажал на обменный регистр, и по кабелю побежала знаменательная весть, дескать, Арч Ку Эхелала Ди, 4011 рожд., а проще говоря, Арчик-Гвоздь, намотал себе из чистого идиотизма по третьему разу параграф 308 УОЛ. Хотя мог бы выйти чистым по параграфу 405, если б тот полосатый побитый паршивец не задал деру.
Прошли положенные десять секунд. Я смотрел на лампу отказа. По правде говоря, никто не припомнит случая, чтоб проект приговора был отменен. И на сей раз лампа не зажглась, торчала тусклым прыщом на пульте.
– Можете идти, – сказал судейский и покосился на свое отражение в окне.
– Желаю долго жить, – машинально брякнул я, сделал налево кругом и вышел.
Очередь топчется в коридорчике, и у всех взгляд тоскливый, снулый. Иные пялятся в упор, щупают глазами – сколько получил да как держусь. А ничего держусь. Мне теперь плевать через палец, мне уже второй день все до дверцы-задницы, и ежели б меня прямо от дверей определили на каторгу или споки прихлопнули, глазом бы не повел. Сколько бы жить не осталось, все одно это уже не жизнь.
Вышел наружу, а там хмарь, дождичек сеется. Накинул капюшон, руки в карманы, плетусь, куда глаза глядят, с яруса на ярус. Занесло меня в лавочные ряды – вокруг толчея, суета, потому как декада кончается, и надо выбрать лимиты до упора. На мостках и лестницах грохот стоит, как в кузне. Все пыхтят, все прут кошелки, шныряют, давятся. А мне глядеть тошно – вдруг подумал, да ведь они покойники. Наполовину ли, на четверть, какая разница. Для каждого припасена пуля. И для того, с банками тушеных водорослей. И для этой, с набитым рюкзаком. А для того, с палочкой, пуля уже, небось, дослана в ствол. Вот, мельтешат, вроде живые. А сами поголовно записаны двоичным кодом на ферросплавных дисках, вплоть до подноготной, каждому отмерен срок, и в конце – пуля и печка.
Хотя кому-кому так рассуждать, но уж не мне, грешному; осталось ведь всего лет семь. Еще утром, по дороге на работу, прикинул: дадут триста восьмой, а поскольку рецидивист, это с накруткой – шесть лет. По прежним залетам набежало от восьми до двенадцати. Итого, от четырнадцати до восемнадцати. Получается, в сорок два я уже – внезак. И лучше не тянуть с прошением. Тут игры безвыигрышные – подперла тебе черта, всяко может приключиться, в любой момент. А в сорок два, надо полагать, я буду еще крепким мужиком, и мне светит отсрочка. Но кто его разберет – чем шахта или ферма, может, лучше сразу…
Ама не знает, что мои тринадцать лет – уже не тринадцать, а семь. И не узнает. Сейчас она, наверно, у лекаря. От мысли этой до того засаднило душу, словно меня, а не ее по живому скребут.
Вот и все, Арчик. Допрыгался. Осталось тебе семь годков копошиться потихонечку, и неизвестно, зачем так долго, ежели жить стало ни к чему после вчерашнего разговора. Семь годков ошиваться в жвальнях, долбаться в слякоть, чтобы эти годики быстрее пролетели, а после – всему черта, и ничегошеньки не останется от Арчика, потому что Ама решила пойти к лекарю. Может, сходила уже.
Она кругом права, ничего не скажешь. И впрямь, какое право я имею ломать ей жизнь? В тридцать два была бы вдовой, да с дитенком, куда тут денешься? Попадаются, правда, несуеверные, которым наплевать, что вдова.
И тут я понял окончательно: нет больше Амы, нет и не будет никогда. И я для нее все равно, что умер. Рано ли, поздно, появится у нее другой, у кого жизнь подлиннее, с кем не боязно объединять лимиты и рожать…
Очухался я оттого, что едва не налетел на дуло пневмача.
– Стоять! – рявкнул патрульный. – Ну-ка, предъявись.
Как обычно, второй спок зашел сзади и приставил к затылку ствол – холодный, твердый, и от него за шиворот скользнула паскудная дрожь. Не знаю, может, кто другой и привыкает, а я ни в какую. Особенно после того, как впервой увидел размозженную пулей голову.
Рука сама вынула жизняк, язык назвал имя, адрес и прочее.
– Чего прешься, как чумной? – полюбопытствовал старший спок, глядя на экранчик считывателя.
– Задумался.
– Что, умный шибко?
– Да вроде нет. Средне.
– Оно и видно, – осклабился тот, извлекая жизняк из колодки. – Параграфов у тебя хватает. Ладно, гуляй пока.
Споки вразвалочку двинулись дальше. Я стал запихивать жизняк в карман, потом вспомнил, что у меня не выбраны пять жвачек и еще какая-то мелочевка по съестной части. Приметил задрипанную лавчонку, где очередь поменьше. Отоварился двумя брикетами – на ужин и завтрак, хватило как раз.
Тем временем дождик перестал. Я облокотился о перила угловой площадки, развернул брикет и вдумчиво начал ужинать, глядя, как вокруг на мостках, лестницах, ярусах кишат ополоумевшие покупатели.
На той стороне улицы, ярусом ниже, из-за угла появился патруль. Сразу перед ним расчистился проход. А какой-то высокий мужик в низко надвинутой каскетке повернулся – резко, слишком резко, и чересчур суетливо стал шуровать локтями, прокладывая дорогу в давке. Даже я его заприметил, что уж говорить о споках.
– Эй ты, стоять! – гаркнул патрульный на всю улицу.
Толпа, словно с ней играли в «замри-отомри», мигом шарахнулась к стенке, замерла. Головы заворочались туда-сюда, ища, кто кричал и кому. Только высокий в каскетке не остановился, не оглянулся, наддал ходу. Споки вскинули оружие. Тут уже никаких команд не потребовалось – каждый лег, где стоял. А высокий побежал, перескакивая через лежащих. Хлопнул выстрел. Мимо. На соседних переходах и лесенках обезумевшая публика давилась, рвалась прочь от шальной пули.
Беглец ринулся вниз по первой попавшейся, обезлюдевшей лестнице. Перед поворотом он ухватился за перила и одним махом перебросил тело на следующий лестничный марш. Ловкий финт. Я подумал было, что у него есть шанс выкрутиться. Однако снова раздался хлопок пневмача. Второй из патрульных не стал заниматься догоняшками, а свесился через ограждение и хорошенько прицелился. Он срезал бегущего на втором повороте, в прыжке. Тот рухнул, кубарем прокатился по ступенькам и затих в изломанной, несуразной позе. Каскетка слетела, обнажились коротко обкромсанные, седые сплошь волосы. Вот оно что.
Я запихнул остаток брикета в карман, кусок не лез в глотку. Повернулся и пошел. Молодчагой оказался этот старик, жалко, не смог уйти. Да мне ли его жалеть, он уже отмучился. Сам-то и поседеть не успею.
Остановившись возле уличного автомата, я допил остаток воды, опять наполнил флягу. На табло обозначился недобранный лимит – полторы десятых куба. Этого добра мне не жалко, пусть подавятся. С другой стороны, раз сэкономишь, два сэкономишь, потом возьмут и урежут тебе декадную порцию. Так что я убрал флягу из-под краника, снова нажал кнопку, и мои лишние полторы десятых ушли прямиком в канализацию.
Прежде, чем сунуть жизняк обратно в карман, я прикинул, нет ли в нем еще чего, кроме пяти жвачек. Вроде нет. Ну, а зажевать новый приговор – дело святое, вроде добровольной повинности, тут хочешь не хочешь, обязательно удолбаешься.
Только не один я такой, и опять же, декада на исходе. Толкнулся в одну жвальню, в другую, всюду народу невпроворот. Ища, где бы приткнуться, добрался до угловых турникетов и решил заглянуть в припортовый квадрат, благо у меня туда служебный допуск.
Заведение на набережной забили до отказа флотские. Оставалось попытать удачи в круглосуточной буфетной, что возле пакгаузов. Авось там посвободнее, у портовиков пересменка еще не скоро.
Немного я постоял у парапета, глядя на заходящее солнце. Дымчатая кромка океана перерезала багровый диск точно пополам. Стояла тишь, ни ветерка. Лишь изредка из порта доносилось приглушенное лязганье, да в жвальне бормотали вразнобой, невнятно.
Года четыре назад, когда мне оформили проход через портовый турникет, я увидел океан впервые. Просто никакими словами не высказать, до чего это меня ошарашило. Конечно, в учебке его изучают, но совсем с другой стороны. Очень много соленой воды, семь восьмых планетной площади, то-се. Важнейший источник пищевого сырья. Растительные культуры, породы животных, отлов, забой, сбор и прочее. А оказалось, этот самый источник сырья – такая красотища, что не оторваться. С тех пор я сюда зачастил, хоть раз в декаду, но обязательно загляну. Ама никак не могла понять, с чего у меня такая блажь. И сколько ей ни объяснял, все без толку. Нет, пока его своими глазами не увидишь, никакие рассказы не помогут.
Лучше бы про Аму не вспоминать, не травить душу. Потому что сразу началось, пошло разматываться. Как она вчера уткнулась мне лицом в грудь, и шепот расплывался по коже горячим пятном. «Арчик, миленький, прости. Ты хороший, мне с тобой безумно хорошо. Но я не могу. Не упрашивай, не могу. Как подумаю, сколько тебе осталось…» Что тут скажешь. Нечего сказать. Все-таки спросил:"Ты окончательно решила?" Она кивнула:"Вчера взяла направление". Мы надолго примолкли, потом я собрался с духом, осторожно отстранил ее и встал. «Коли так, прощай, Глазастик». Она ни слова не промолвила, сидела, уперев подбородок в коленки, смотрела на меня. Покуда живой, не забыть ее взгляда. «Прощай», – повторил я, с треском застегивая молнию, и шагнул к двери. Ама молчала.
Когда очутился на улице, такая чернуха меня взяла, удавиться впору. Тут-то и попались под руку те парнишечки. Я шел через проходняк, что возле продуктового, там пустые контейнеры составлены в штабеля. Вижу, за штабелем, в углу, маленькая потасовочка. Тихо так, без ругани, без воплей о помощи. Терпеть не могу, когда двое на одного. Мне бы, дураку, гаркнуть, припугнуть патрулем. Нет, ввязался, душу отвести захотел. И осталось мне теперь жизни ровнехонько на один мордобой. Эх, все тина, всему черта. Жвачка, милая жвачка, что б мы без тебя делали, затыки грешные.
Добрался наконец я до буфетной и воспрянул: есть места. Прямо-таки зубы зудели, так разбирала охота задуриться. Взял у стойки все пять жвачек, уселся, зарядил сразу две и пошел работать челюстью.
Порожний жизняк сунул в нагрудный карман, застегнул на все кнопки. Чую, маленько меня повело. Подцепило. Легко стало, вольготно. Начал потихоньку выскакивать. Первый скок пошел в детство. Точней сказать, в мои незабвенные пятнадцать, когда жизняк выдали. Только не обряд с хоровой бодягой-присягой, а то, как шел потом домой, чуть ли не вприпрыжку, сам не свой от радости. Взрослый, полноправный, наконец-то. Впереди уйма времени, целых сорок пять. Может, и больше. Возьму да выучусь на знатца или пробьюсь в попечители, тогда получу прибавку лет. Весь мир – мой, жизнь только началась, делай, чего душе угодно. Сам надзиратель квадрата поздравил, сказал:"Мечтайте и добивайтесь." Захочешь, постараешься – всего добьешься. До чего ж хорошо…
Тут пошел отскок, я обтер слюни, вывалил жвих в плевательницу, прополоскал рот водой из фляжки. С двойной дозы, как всегда, тащился прицеп, и я не стал спешить. Развалился в кресле поудобнее, блаженствую.
Второе место за столиком занял какой-то чернявый тип. Он уселся, пока я летал в отключке. На подбородке у него розовел рваный шрам, видать, от кастета. Глаза его мне сразу не понравились – наглые, щупающие.
– Чего пялишься? – спросил я сомлевшим голосом.
– Ничего. Лихо ты начал, сразу с двух.
– Жуй свое, без тебя разберусь.
Чернявый послушался, отщипнул половинку, закинул в жвальник.
А я слегка засмурнел. Думал, когда пойдет скок, увижу Аму. Не вышло. Оно и к лучшему, зачем себя дразнить понапрасну. Значит, поеду по маленькой, зато подольше. И я, благословясь, двинул третью.
Мало-помалу стало теплеть, подсвечивать. Уперся затылком в подголовник, таращусь в облупленный потолок. А он радужный, сияющий, колышется. Эх, благодать. Век бы так просидел.
Потом чернявый прикололся, не знаю ли какого-то длинного Мепа, больно уж личность моя знакома. Знать не знаю, говорю, а кличут меня Арчик-Гвоздь, седьмое-восьмое, каюта 14, квадрат, наоборот, М8, последние мои семь годиков долбаюсь, братишечка, и на все-то я забил, окроме океана, который наш важнейший источник, одному пожрать, другому полюбоваться, так-то.
Он тоже заморосил, Юхром его звать, дальше не разобрал, и вышли мы с ним одногодки, а квадрат его наискосок от моего, ну, тут грех не двинуться вместе; че ты, грю, по п-половинке; а мне хватает, грит; есть же такие счастливчики, но тащится со своих половинок здорово, аж на губах пена; слышь, Гвоздь, классный ты парень, сразу мне приглянулся, деловой, видать; какое там, деловой, одни триста восьмые и еще два сто девять, для смеху; а я думал, деловой; еще чего, счас вот свежий срок зажевываю; а, это да, значит, поехали еще; куда гнать, отвечаю, нечего гнать, я гнать не люблю; по такому-то случаю грех не долбануться; точно, тут кто хочешь удолбается, хоть сам Подземный Папа. Мы заржали, я чуть не подавился; ладно, нормалек, последнюю кидаем и встали; баба у меня классная, это Юхр говорит, я от нее как раз, девка тип-топ, все при ней, и пошел, пошел, пошел разливаться; я захлопнул жвальник, не мои это приколы, нечего душу вывертывать перед всяким…
Отжевались на славу, еле ноги держат. Как хочещь, а выметаться надо: у портовых амбалов смена кончилась, в двери толпа напирает. И пошли мы с Юхром в обнимочку. Солнце зашло, темень стоит клятая, пока доплетешься от одного фонаря до другого, сто раз шею сломаешь. Куд-да эт мы, говорю, нам же на т-турникеты… Тут ближе, отвечает. Кой ч-черт, говорю, не в ту сторону идем. Не спорь, я-то знаю.
Вокруг штабеля, пакгаузы, под ногами ничегошеньки не видать. Совсем ты сдурел, говорю, айда назад. Юхра шатнуло, запнулся обо что-то. Я выпустил его плечо и сам чуть не шлепнулся. А едва распрямился, р-раз! ослеп. В глазах резь нестерпимая, схватился за лицо. Удар в живот, скрючился, еще удар, валюсь наземь. Врезали по голове, и я вырубился.
2
Он очнулся в тесной, гробовой тьме. Разлепил зудящие вспухшие веки, попытался встать. Мягкий груз наверху качнулся, Арч натужился, налег спиной. Тюки откатились, он поднялся, цепляясь за стенку пакгауза.
На щеках засохли потеки едкого порошка, смешанного со слезами. Лицо и руки саднили, в голове расплавленным слитком колыхалась боль. Вспомнились буфетная, чернявый Юхр, внезапное нападение. Сначала горсть жгучей гадости в глаза. Потом оглушили, отволокли в сторону, завалили тюками… Почему, зачем?
К горлу подкатился клубок тошноты. Арч согнулся, опираясь о стену; его вырвало. Он уселся на тюках, достал флягу, прополоскал рот. Взглянул на запястье – часов нет. Судя по всему, первая четверть пополуночи на исходе. Долго же он тут провалялся. На голове здоровенная шишка, не иначе, саданули каблуком. Череп не треснул, кости целы, и на том спасибо. Смешной малый этот Юхр, стоило стараться из-за старых часов на самодельном браслете. Не убил, не раздел, только приварил шишку, чтобы впредь умнее был.
И тут Арч сообразил, что не чувствует привычной тяжести в нагрудном кармане. Схватился рукой – так и есть, пусто. Кнопки расстегнуты, жизняк исчез. Дичь, бред. Кому он нужен, жизняк семнадцатой категории, да еще с нулевыми лимитами. Наверно, вывалился, когда его тащили за ноги.
Долго Арч ползал, шарил ободранными ладонями по шершавым плитам. Ага, вот рельсовая дорожка, здесь Юхр споткнулся. Надо прочесать каждую пядь отсюда и до тюков. Он пополз на четвереньках, достиг пакгауза, отправился обратно, взяв чуть в сторону. Глаза до сих пор болели, то и дело набегала слеза, однако они понемногу привыкли к темноте. Арч уже различал собственные руки в виде смутных, белесых пятен, даже улавливал на рельсе крохотный отблеск далекого уличного фонаря. Значит, мог заметить и фосфоресцирующий ободок жизняка. Он упорно, методично искал, расшвырял тюки на том месте, где его уложили. Не доверяясь глазам, ощупал плиты вокруг.
Нет, нет и еще раз нет. Нету нигде. Проклятье.
Он уселся, привалился к стене. Голова болела адски. Что ж такое получается. На кой ляд Юхру чужой жизняк. Если на этом застукают, десять лет сроку. Ничего не понять. Уж лучше бы убил, замесил ногами вусмерть, чем так. Ведь не докажешь, что отняли. А потеря по своей вине – параграф 41, до восьми лет. Злостному – все восемь. Танцы кончены, двери закрываются. Позвольте рекомендоваться, Арч Ку Эхелала Ди, внезак. Неявка приравнивается к оскорблению Верховного Разума. Добровольная явка с повинной гарантирует быстрое безболезненное устранение, не исключено помилование с отправкой на бессрочные работы для блага всех живущих. Под землей ли, под водой – как повезет.
Неужто впрямь конец. Арч обхватил голову руками, до скрипа стиснул зубы. Что ж такое получается. Позавчера оставалось тринадцать лет, вчера – семь, сегодня… ноль. Жизнь прошла, ничего не поправить.
«Солнышко светило прям над головой, отправлялся в шахту парень деловой.» Ведь не шлепнут, помилуют, сволочи. На каторгу засунут.
Из брючного кармана он вытащил сплющенный брикет, отломил кусок, съел, хлебнул воды. Спешить некуда, сдаться стражам спокойствия он всегда успеет. Еды и питья хватит до середины ночи. Но даже этот остаток вольного житья бесполезен. Найти чернявого не выйдет, никакой он не Юхр, и про соседний квадрат, конечно, вранье. Через турникет не пройти без жизняка. Остается сидеть за тюками, пока не замучают голод и жажда. Идти некуда, к тому же запросто нарвешься на патруль. Такую разукрашенную физиономию споки мимо не пропустят, остановят непременно.
В груди накалялась безысходная злость на себя, на судьбу, на Подземного Папу, на весь белый свет. Злись не злись, толку не видно. А чем сидеть и трястись, как норушка в западне, лучше сразу каюк. Никаких добровольных явок, прошений, замены приговора. Патрулю не дамся, пускай пристрелят.
Рывком он поднялся и зашагал к набережной.
Погруженный во тьму порт оживал – то тут, то там вспыхивали прожекторы, трещали лебедки, орали десятские. Шла вторая четверть пополуночи.
На ходу Арч все-таки избегал открытых и освещенных мест, придерживался высокой сплошной ограды, где фонарей поменьше – то ли перегорели, то ли разбиты. Так он добрался до крайнего пакгауза, пересек рельсовый путь, нырявший под наглухо запертые ворота, осторожно выглянул из-за угла. Набережная оказалась безлюдной, как и следовало ожидать. Неподалеку, в проеме парапета, торчала лесенка причала для катеров. По ней Арч спустился к воде. Волны легонько лизали край железной площадки, глухо бились внизу, под ногами. Он встал на колени, сполоснул руки и лицо соленой влагой. Ссадины защипало, Арч отерся рукавом.
Вдалеке, у горизонта, чуть заметно ползла цепочка огоньков – караван барж следовал на разгрузку. С черного безоблачного неба светили звезды. Арч отыскал взглядом Северное Коромысло, оно уже повернулось стоймя, значит, на исходе третья восьмушка. Небесный свод неуклонно вращался, время шло, солнце входило в зенит над океаническим полушарием; когда его лучи снова коснутся материка, Арча уже не будет на свободе, а может, и вовсе не будет среди живых. Продержаться хотя бы до восхода не выйдет.
И звезды эти уже не для него, внезака, он лишен права смотреть на них. Ему суждена иная, беззвездная и нескончаемая ночь каторжника.
Неподалеку, за оградой и турникетом, пустует его рабочий стол в ремонтном бюро. Мастер созвонился с домовым надзирателем, узнал от того, что Эхелала Ди не явился на ночлег. Еще два дисциплинарных проступка, но они не в счет, взыскать не с кого. Экая бессмыслица.
Оцепенело Арч сидел на ржавой ступеньке, и если бы не огоньки барж, медленно продвигавшихся вдоль волнолома, могло показаться, что само время застыло, сгустилось в единый пустой и черный миг без конца, начала, смысла. Наконец, продрогнув, он встал и передернулся, словно стряхивая озноб.
Никакого выхода не предвиделось. Он мог лишь выбирать между двумя смертями – быстрой, от пули патрульного, либо медленной, в сумраке и духоте каторги, от изматывающей работы, побоев, скудного пайка. А потому все едино, затаиться ли, разгуливать ли без опаски; сколько ни доведется еще протянуть, этот крохотный остаток жизни окажется отравленным неотвратимостью конца.
Если человек потерял право жить, у него и тогда остается право умереть человеком, а не амбарным слизнем. Примерно так рассуждал Арч, шагая по захламленным портовым закоулкам.
Сзади послышалось тарахтенье движка, брызнул прожекторный свет. Арч посторонился, мимо прокатила дрезина с двумя гружеными вагонетками, отъехала шагов на полтораста, свернула за угол и, судя по визгу тормозов, остановилась. Движок покряхтывал на холостом ходу.
И тут из-за ближнего пакгауза появились двое патрульных, они направились навстречу Арчу обычной ленивой походочкой, от которой у кого хочешь душа уйдет в пятки. Неожиданно для самого себя Арч не почувствовал страха. «Вот, все» – только и подумал он, когда луч фонарика полоснул его по глазам.
– Стой, пошкрябанный, – скомандовал патрульный. – Что, с гулянки пилишь?
Второй спок, с пнемачом наперевес, вразвалочку двинулся, чтобы зайти проверяемому за спину. Вымуштрованные ражие детины действовали в точности по уставу, но, похоже, и в мыслях не допускали, что этот фрукт в грязном комбинезоне, ослепленный фонарем, исцарапанный и жалкий, вздумает сопротивляться. Поэтому полусогнутый палец второго патрульного лежал на гашетке свободно, безо всякого напряжения, и на мгновение запоздал с выстрелом, когда Арч ухватился за ствол, резким тычком отвел дуло от своей груди.
Все случилось как бы само собой – Арч понимал, что выбирает немедленную смерть, и остается лишь напоследок хорошенько врезать этой самодовольной сволочи по морде. Еще не вернулось отраженное стенками пакгаузов эхо выстрела. Еще не цвикнул о плиты выброшенный затвором баллончик. Обе руки Арча вцепились в пневмач, мотнувшийся на шее патрульного, рванули его на себя, а тело распрямилось из приседа, вкладываясь целиком в свирепый удар головой, снизу, по подбородку. От боли в темени перехватило дыхание. Арч наугад ударил коленом, отпрянул вбок. Оружие осталось у него – ремешок слетел с шеи оглушенного спока, попутно сорвав незастегнутую каску.
На щеках засохли потеки едкого порошка, смешанного со слезами. Лицо и руки саднили, в голове расплавленным слитком колыхалась боль. Вспомнились буфетная, чернявый Юхр, внезапное нападение. Сначала горсть жгучей гадости в глаза. Потом оглушили, отволокли в сторону, завалили тюками… Почему, зачем?
К горлу подкатился клубок тошноты. Арч согнулся, опираясь о стену; его вырвало. Он уселся на тюках, достал флягу, прополоскал рот. Взглянул на запястье – часов нет. Судя по всему, первая четверть пополуночи на исходе. Долго же он тут провалялся. На голове здоровенная шишка, не иначе, саданули каблуком. Череп не треснул, кости целы, и на том спасибо. Смешной малый этот Юхр, стоило стараться из-за старых часов на самодельном браслете. Не убил, не раздел, только приварил шишку, чтобы впредь умнее был.
И тут Арч сообразил, что не чувствует привычной тяжести в нагрудном кармане. Схватился рукой – так и есть, пусто. Кнопки расстегнуты, жизняк исчез. Дичь, бред. Кому он нужен, жизняк семнадцатой категории, да еще с нулевыми лимитами. Наверно, вывалился, когда его тащили за ноги.
Долго Арч ползал, шарил ободранными ладонями по шершавым плитам. Ага, вот рельсовая дорожка, здесь Юхр споткнулся. Надо прочесать каждую пядь отсюда и до тюков. Он пополз на четвереньках, достиг пакгауза, отправился обратно, взяв чуть в сторону. Глаза до сих пор болели, то и дело набегала слеза, однако они понемногу привыкли к темноте. Арч уже различал собственные руки в виде смутных, белесых пятен, даже улавливал на рельсе крохотный отблеск далекого уличного фонаря. Значит, мог заметить и фосфоресцирующий ободок жизняка. Он упорно, методично искал, расшвырял тюки на том месте, где его уложили. Не доверяясь глазам, ощупал плиты вокруг.
Нет, нет и еще раз нет. Нету нигде. Проклятье.
Он уселся, привалился к стене. Голова болела адски. Что ж такое получается. На кой ляд Юхру чужой жизняк. Если на этом застукают, десять лет сроку. Ничего не понять. Уж лучше бы убил, замесил ногами вусмерть, чем так. Ведь не докажешь, что отняли. А потеря по своей вине – параграф 41, до восьми лет. Злостному – все восемь. Танцы кончены, двери закрываются. Позвольте рекомендоваться, Арч Ку Эхелала Ди, внезак. Неявка приравнивается к оскорблению Верховного Разума. Добровольная явка с повинной гарантирует быстрое безболезненное устранение, не исключено помилование с отправкой на бессрочные работы для блага всех живущих. Под землей ли, под водой – как повезет.
Неужто впрямь конец. Арч обхватил голову руками, до скрипа стиснул зубы. Что ж такое получается. Позавчера оставалось тринадцать лет, вчера – семь, сегодня… ноль. Жизнь прошла, ничего не поправить.
«Солнышко светило прям над головой, отправлялся в шахту парень деловой.» Ведь не шлепнут, помилуют, сволочи. На каторгу засунут.
Из брючного кармана он вытащил сплющенный брикет, отломил кусок, съел, хлебнул воды. Спешить некуда, сдаться стражам спокойствия он всегда успеет. Еды и питья хватит до середины ночи. Но даже этот остаток вольного житья бесполезен. Найти чернявого не выйдет, никакой он не Юхр, и про соседний квадрат, конечно, вранье. Через турникет не пройти без жизняка. Остается сидеть за тюками, пока не замучают голод и жажда. Идти некуда, к тому же запросто нарвешься на патруль. Такую разукрашенную физиономию споки мимо не пропустят, остановят непременно.
В груди накалялась безысходная злость на себя, на судьбу, на Подземного Папу, на весь белый свет. Злись не злись, толку не видно. А чем сидеть и трястись, как норушка в западне, лучше сразу каюк. Никаких добровольных явок, прошений, замены приговора. Патрулю не дамся, пускай пристрелят.
Рывком он поднялся и зашагал к набережной.
Погруженный во тьму порт оживал – то тут, то там вспыхивали прожекторы, трещали лебедки, орали десятские. Шла вторая четверть пополуночи.
На ходу Арч все-таки избегал открытых и освещенных мест, придерживался высокой сплошной ограды, где фонарей поменьше – то ли перегорели, то ли разбиты. Так он добрался до крайнего пакгауза, пересек рельсовый путь, нырявший под наглухо запертые ворота, осторожно выглянул из-за угла. Набережная оказалась безлюдной, как и следовало ожидать. Неподалеку, в проеме парапета, торчала лесенка причала для катеров. По ней Арч спустился к воде. Волны легонько лизали край железной площадки, глухо бились внизу, под ногами. Он встал на колени, сполоснул руки и лицо соленой влагой. Ссадины защипало, Арч отерся рукавом.
Вдалеке, у горизонта, чуть заметно ползла цепочка огоньков – караван барж следовал на разгрузку. С черного безоблачного неба светили звезды. Арч отыскал взглядом Северное Коромысло, оно уже повернулось стоймя, значит, на исходе третья восьмушка. Небесный свод неуклонно вращался, время шло, солнце входило в зенит над океаническим полушарием; когда его лучи снова коснутся материка, Арча уже не будет на свободе, а может, и вовсе не будет среди живых. Продержаться хотя бы до восхода не выйдет.
И звезды эти уже не для него, внезака, он лишен права смотреть на них. Ему суждена иная, беззвездная и нескончаемая ночь каторжника.
Неподалеку, за оградой и турникетом, пустует его рабочий стол в ремонтном бюро. Мастер созвонился с домовым надзирателем, узнал от того, что Эхелала Ди не явился на ночлег. Еще два дисциплинарных проступка, но они не в счет, взыскать не с кого. Экая бессмыслица.
Оцепенело Арч сидел на ржавой ступеньке, и если бы не огоньки барж, медленно продвигавшихся вдоль волнолома, могло показаться, что само время застыло, сгустилось в единый пустой и черный миг без конца, начала, смысла. Наконец, продрогнув, он встал и передернулся, словно стряхивая озноб.
Никакого выхода не предвиделось. Он мог лишь выбирать между двумя смертями – быстрой, от пули патрульного, либо медленной, в сумраке и духоте каторги, от изматывающей работы, побоев, скудного пайка. А потому все едино, затаиться ли, разгуливать ли без опаски; сколько ни доведется еще протянуть, этот крохотный остаток жизни окажется отравленным неотвратимостью конца.
Если человек потерял право жить, у него и тогда остается право умереть человеком, а не амбарным слизнем. Примерно так рассуждал Арч, шагая по захламленным портовым закоулкам.
Сзади послышалось тарахтенье движка, брызнул прожекторный свет. Арч посторонился, мимо прокатила дрезина с двумя гружеными вагонетками, отъехала шагов на полтораста, свернула за угол и, судя по визгу тормозов, остановилась. Движок покряхтывал на холостом ходу.
И тут из-за ближнего пакгауза появились двое патрульных, они направились навстречу Арчу обычной ленивой походочкой, от которой у кого хочешь душа уйдет в пятки. Неожиданно для самого себя Арч не почувствовал страха. «Вот, все» – только и подумал он, когда луч фонарика полоснул его по глазам.
– Стой, пошкрябанный, – скомандовал патрульный. – Что, с гулянки пилишь?
Второй спок, с пнемачом наперевес, вразвалочку двинулся, чтобы зайти проверяемому за спину. Вымуштрованные ражие детины действовали в точности по уставу, но, похоже, и в мыслях не допускали, что этот фрукт в грязном комбинезоне, ослепленный фонарем, исцарапанный и жалкий, вздумает сопротивляться. Поэтому полусогнутый палец второго патрульного лежал на гашетке свободно, безо всякого напряжения, и на мгновение запоздал с выстрелом, когда Арч ухватился за ствол, резким тычком отвел дуло от своей груди.
Все случилось как бы само собой – Арч понимал, что выбирает немедленную смерть, и остается лишь напоследок хорошенько врезать этой самодовольной сволочи по морде. Еще не вернулось отраженное стенками пакгаузов эхо выстрела. Еще не цвикнул о плиты выброшенный затвором баллончик. Обе руки Арча вцепились в пневмач, мотнувшийся на шее патрульного, рванули его на себя, а тело распрямилось из приседа, вкладываясь целиком в свирепый удар головой, снизу, по подбородку. От боли в темени перехватило дыхание. Арч наугад ударил коленом, отпрянул вбок. Оружие осталось у него – ремешок слетел с шеи оглушенного спока, попутно сорвав незастегнутую каску.