Страница:
Метров тридцать я проволокла ее на себе, но выбилась из сил. Тут мы заметили, что к горелому полю движутся вражеские танки.
- Бросайте меня, доктор! - твердо сказала раненая. - Вдвоем все равно не спастись, а так хоть вы... Не теряйте времени, уходите. Только оставьте пистолет. Оставьте мне пистолет!
Она испытывала боль, теряла кровь, но голос звучал твердо. Волевая женщина - я поняла это - предпочитала застрелиться, но не попасть в плен.
Мимо широко шагал капитан-связист огромного роста. Заметил нас, остановился:
- Ранены?
Я указала на коллегу:
- Она!
Капитан нагнулся, бережно поднял женщину, понес. Я пошла следом за ними, потрясенная тем презрением, какое выказывал гигант капитан к рвущимся вокруг снарядам.
Раненая обхватила капитана за шею, он на ходу что-то отрывисто говорил ей, подбадривал. И немного уже оставалось до спасительной лощинки, когда рядом с ними встал столб огня и дыма.
А я до лощинки добралась, отдышалась, сумела бегом достичь края выжженного поля, как и многие другие. Казалось, спасены! Но, стремясь покончить с нами, гитлеровцы снова вызвали авиацию. Нас принялись жестоко бомбить, обстреливали из крупнокалиберных пулеметов и самолетных пушек. А позади и на флангах опять показались вражеские танки, подтянутые, возможно, из Тингуты и Верхнецарицынской. И оставалось-то всего ничего: какие-нибудь километр-полтора...
В этот тяжкий момент, когда спасти штаб и штабные подразделения могло, пожалуй, только чудо, это чудо и произошло: на высотках за хутором начала разворачиваться артиллерийская батарея. Никто не знал, что это за батарея, кто ее командир. Но не было среди нас ни одного человека, который не смотрел бы на смельчаков артиллеристов с последней отчаянной надеждой если кто и выручит, так только они!
Батарея развернулась быстро, все четыре орудия открыли огонь по фашистским танкам. И какой огонь! Ближние к выжженному полю машины сразу замедлили ход, один бронетранспортер распался на куски, задымил один из танков, а остальные остановились.
Ободренные, мы бежали под защиту батареи. Скорее, скорее...
Было видно: враг попытался обрушить на героических артиллеристов бомбовый удар. Но первый же выходивший из пике "юнкерс" вдруг вспыхнул и развалился, а остальные поспешили отойти, бросив бомбы куда попало.
Тогда гитлеровцы сосредоточили на смельчаках артиллеристах огонь танков. Снарядов враг не жалел. Но из двадцати наползавших на батарею машин одна за другой остановились еще шесть, зачадили три бронетранспортера. И вражеские автоматчики начали разбегаться, а уцелевшие фашистские танки отошли.
К Червленой я добиралась из последних сил. Отстала от всех, брела, еле передвигая ноги, в одиночку. На плотине через реку не застала ни одной живой души. Перешла на восточный берег, сделала несколько шагов и рухнула в придорожный бурьян...
Послышался рокот танковых моторов. Полагая, что никаких танков, кроме вражеских, поблизости быть не может, вытащила из кобуры пистолет, вставила запал в гранату Ф-1, подобранную при отходе. В мозгу, как пламя, билась и гудела только одна мысль: не даться живой.
Всмотрелась в несущиеся к плотине танки и ослабела: это были наши. Точно наши... Шесть наших танков и "виллис"! Правда, вдали, за тучами пыли, двигались и другие танки, явно вражеские, но первыми должны были подойти к реке наши.
Прогремев по плотине, танки один за другим взбирались на скаты восточного берега, разворачивались, занимая огневые позиции. Мчавшийся вместе с ними "виллис" притормозил около меня.
- Чего разлегся? Фрицев ждешь? - гневно закричал сидевший рядом с шофером командир.
Поднялась на ноги:
- Я врач из 29-й стрелковой...
И узнала гневного командира. Им оказался тот самый подполковник В. И. Жданов, которого я снабдила под Абганеровом анальгином. Жданов тоже узнал меня:
- Вы? Почему одна?.. Впрочем, что толковать, фашисты рядом. Садитесь, поехали!
Самостоятельно взобраться в машину я не смогла. Меня затащили в "виллис", и шофер рванул вперед. Танкисты, не исключая Жданова, были небриты, у всех землистый цвет лица, воспаленные веки.
- Вот мы и квиты, доктор, - обернувшись, пошутил Жданов. - Ничего! Еще повоюем?
Говорил, а смотрел уже в сторону отдаляющейся плотины, на свои танки...
* * *
В годы войны, да и позже, я не раз слышала и читала о В. И. Жданове. Однако с памятного дня 30 августа 1942 года никогда Владимира Ивановича не встречала. А спустя двадцать лет после окончания войны узнала горькую весть: при авиационной катастрофе в Югославии вместе с другими членами советской военной делегации погиб генерал-полковник В. И. Жданов..ю
* * *
В ночь на 1 сентября грузовик танковой бригады довез меня до окраины Бекетовки. Шофер сказал, что здесь я наверняка найду своих. Я осталась на ночной дороге одна, прислушалась: за кустами - русская речь. Похоже, свои, но лучше дождаться утра. Прилегла тихонько в канавку, уснула, а едва забрезжил рассвет, очнулась и побрела искать родную дивизию.
Не помню, как долго шла, никого не встречая, не помню и названия овражка, куда спустилась к светлому ручейку напиться. Черпая ладонями воду, услышала позвякивание ведер, легкие шаги. Подняла голову: к ручью сбегала по тропочке Аня - высокая светловолосая девушка, служившая когда-то в штабе нашей дивизии машинисткой и переведенная в штаб армии. Она тоже меня увидела, вскинула брови:
- Товарищ военврач, вы?! А ведь вас в списки убитых...
Ведра покатились к ручью, мы обнялись. Через несколько минут выяснилось: я вышла к штабу 64-й армии, недалеко и штаб 29-й стрелковой дивизии.
- Ваш комдив Колобутин и комиссар Шурша должны вот-вот прийти, сказала Аня. - Вызваны на совещание к командующему.
Действительно, добравшись со старой знакомой до штаба армии, я увидела приближающихся Колобутина и Шуршу. Оба были в касках, в пропыленных плащ-палатках, шагали, опустив головы. Черты лица обострены, губы черные, словно их обожгло.
На мое приветствие Колобутин поднес руку к каске, но не сказал ни слова, а Шурша замедлил шаг:
- Подождите, после совещания пойдете с нами.
Совещание длилось недолго, час с небольшим. Возвращаясь с Колобутиным и Шуршой в район Бекетовки, где, как оказалось, временно обосновался штадив, узнала: передышки не будет, дивизии приказано наличными силами сегодня же выдвигаться под хутор Елхи, занять оборону, прикрыть подступы к юго-западной окраине Сталинграда. Сказали мне также, что потери у нас немалые...
Я рассказала о том, как погиб комиссар штаба дивизии батальонный комиссар Бахолдин. Колобутин и Шурша сняли каски.
- Вы действительно видели, что Бахолдин умер? - взволнованно переспросил Шурша. - Не ошиблись? Я ответила, что ошибиться было невозможно.
- Напишите об этом по всей форме, - потребовал Шурша. - Сегодня же!
Я исполнила это требование, как только представилась возможность достать лист бумаги и карандаш.
Вблизи Бекетовки, в так называемом "саду Лапшина", собрались все, кто с боями вышел из вражеского кольца. Из восьми тысяч человек, .сражавшихся в дивизии 29 августа, тут находилось всего около тысячи. Боевые знамена частей люди вынесли и сохранили.
По решению полковника Колобутина оставшиеся в строю командиры и солдаты 128-го стрелкового полка и Отдельного учебного стрелкового батальона, понесших наибольшие потери, были переданы в 106-й и 299-й стрелковые полки, которым Колобутин и приказал занять оборону под Елхами. Приказано было встать в оборону и 77-му артиллерийскому полку, имевшему тогда лишь пять орудий...
Частям, отправлявшимся под Елхи, снова зачитывали приказ No 227. Суровый приказ требовал не отступать ни на шаг, оборонять каждый рубеж до последней капли крови. Воины слушали молча, лица их были исполнены решимости.
К вечеру штаб дивизии перебрался ближе к позициям полков - в балку Глубокая. По пути попали под чудовищную бомбежку. Но в тот раз никто из старших командиров дивизии не пострадал.
Глава седьмая.
Новое назначение
День 1 сентября прошел спокойно. На переднем крае дивизии дело ограничивалось ружейно-пулеметной перестрелкой, балку Глубокая бомбили только раз, утром. Часам к двенадцати принесли газеты: армейскую и нашу, дивизионную. В них писали: за мужество и умелое руководство войсками командир 29-й стрелковой дивизии А. И. Колобутин награжден орденом боевого Красного Знамени, многие командиры и солдаты - медалями.
Галя-гвардеец сказала, что командир 2-й батареи 77-го артполка младший лейтенант Н. И. Савченко представлен командованием к ордену Ленина, а командир Отдельного 78-го саперного батальона старший лейтенант В. И. Быстров - к ордену Красной Звезды.
Ордена в сорок втором году давали нечасто. Про подвиг Быстрова я знала: отвлек на себя удар гитлеровцев, предназначавшийся штабу дивизии. А что совершил Савченко?
- Вот тебе раз! - удивилась, даже обиделась Галя. - Савченко и на Аксае, и под Абганеровом... А когда к Червленой прорывались, кто выручил? Савченко! Это ж его батарея по фашистам огонь с холмов вела!
От Гали я узнала, что Савченко - кадровый командир. Рядовым красноармейцем сражался еще на Халхин-Голе и у озера Хасан. Потом артиллерийское училище. С первых дней Великой Отечественной бил гитлеровцев на Западном фронте, был тяжело ранен, направление в 77-й артполк получил после излечения.
- А вам говорили, кто у Червленой самолет из пушки сбил? - спросила Галя. - Нет? Один из бойцов Савченко, наводчик младший сержант Дмитриев. Его к ордену Отечественной войны представляют.
Узнать, что эти подвиги высоко оценены командованием, было радостно. Но с горечью думалось о тех, кто совершил подвиги, а наград не дождался...
Увидев меня у землянки политотдела, полковник Колобутин приподнял брови:
- Вы еще здесь? Напрасно. Собирайтесь - и в медсанбат, за Волгу!
Ответила как положено: "Есть в медсанбат!" - и отправилась за шинелью, за санитарной сумкой. Но тут фашистские бомбардировщики волна за волной пошли на переправы, отбомбившись только к вечеру. Я побоялась в темноте заблудиться и отложила уход до утра. А утром все переменилось...
* * *
Только-только брезжил рассвет, а небо уже набухало небывалым гулом. Выбравшись из земляной норы, облюбованной в качестве укрытия и места для ночлега, я увидела, что с запада наползают на нас, на город сплошные тучи вражеской авиации. Наблюдать такое еще не приходилось! И глаза не обманывали: действительно утром 2 сентября начинался самый сильный после 23 августа воздушный налет противника на город.
С гребня балки Глубокая было видно, как армады фашистских бомбардировщиков, сменяя одна другую, наваливаются на районы заводов "Баррикады", "Красный Октябрь", Тракторного, на жилые кварталы и на переправы. Весь Сталинград заволокло черным дымом. А тут фашистские самолеты обрушились и на передний край дивизии, и на балку Глубокая...
Появились раненые, я должна была оказать им помощь. И вопрос об отправлении в медсанбат сам собою отпал. Несколько раз сталкивалась я с Колобутиным, но он ни разу не напомнил о вчерашнем приказе.
Вскоре в штаб пришло сообщение, что враг атакует по всему фронту армии на рубежах Старо-Дубровка - Елхи - Ивановка. Малочисленные части дивизии, получившей за ночь всего 500 человек пополнения, были атакованы силами пехотного полка полного состава, поддержанного танками. Мы же танков не имели, а артиллерия по-прежнему располагала единственной батареей полковых пушек - все той же батареей Савченко.
И все же 2 сентября дивизия выстояла, не позволила гитлеровцам овладеть хутором Елхи.
Готовя раненых к отправке в медсанбат, узнали от шоферов, что он переброшен из Бекетовки не на левый берег Волги, а на один из волжских островов - остров Сарпинский.
- Это что! - говорили шоферы медсанбата. - На остров перебраться ночью ничего не стоило. А вот когда из балки Донская Царица пробивались, тогда досталось. По машинам раза три из пулеметов садили!
Я поинтересовалась, не пострадал ли кто-нибудь из моих товарищей, и обрадовалась, услышав, что жертв среди врачей, фельдшеров и остального медперсонала нет.
Двое суток, с 3 по 5 сентября, дивизия продолжала неравный бой за Елхи. Хутор дважды переходил из рук в руки. Утро 5 сентября тоже началось атаками фашистов, и к 14 часам положение резко ухудшилось. Полковник Колобутин попросил комиссара дивизии И. В. Шуршу и начальника политотдела дивизии А. С. Киселева воодушевить бойцов, добиться перелома в ходе боя. Те ушли на передний край.
Через три часа в штаб дивизии сообщили, что успешной контратакой враг выбит из хутора. Позднее стало известно, что в решительную контратаку вели командиров и солдат именно Шурша и Киселев. Оба погибли, но перелома в ходе боя добились.
К исходу 5 сентября бои под Елхами затихли. Теперь противник яростно атаковал на других участках. На девятые сутки непрерывного сражения, 12 сентября, враг сумел прорваться к Волге в районе села Купоросного, отрезав 64-ю армию от 62-й. Но ценой каких потерь добился враг этого успеха, последнего своего успеха на юго-западном участке обороны Сталинграда! Десятки танков, догорев, остались в степи, десятки бронетранспортеров, сотни автомашин и многие, многие тысячи фашистских солдат...
Смещение боев в район Купоросного позволило дивизии и приданной ей 65-й морской стрелковой бригаде улучшить позиции и пополниться. В дивизию влился сводный курсантский полк. На его основе возродили 128-й стрелковый полк дивизии. Поступало в большом количестве новое вооружение. Прибывали новые командиры батальонов и рот. На должности командиров взводов выдвигались хорошо показавшие себя в бою младшие командиры и даже рядовые красноармейцы... Но в те же дни сменилось руководство дивизии. Анатолия Ивановича Колобутина отозвали в Москву. Говорили, ему предстоит принять командование другой, недавно сформированной дивизией. В штаб армии был отозван и стал там работать начальник штаба дивизии Д. С. Цалай. А Колобутина сменил подполковник А. И. Лосев, прежде командовавший бригадой морской пехоты. Начальником штаба у Лосева стал майор Г. К. Володкин.
Перед отъездом полковник Колобутин собрал находившихся на КП товарищей, поблагодарил за службу, пожелал успешных боев. Уехал, а точнее говоря, ушел Колобутин из дивизии уже к вечеру: разъезжать по степи на машине, пока не стемнеет, не приходилось из-за висевших в воздухе истребителей и бомбардировщиков врага.
* * *
Недолго оставалась на КП дивизии и я. День, когда получила новое назначение, помню очень ясно. Утром, ранним и холодным, разбудил голос штабного почтальона:
- Товарищ военврач, письмо!
Приподняв край плащ-палатки, заменявший в землянке дверь, почтальон подал измятый конверт. Это была первая весточка из дому, полученная после летних боев. Я обрадовалась, но увидела, что номер полевой почты и фамилия выведены каллиграфическим почерком отца, и забеспокоилась: прежде все подписывала мама. Поспешно разорвала конверт, вытащила сложенный вчетверо тетрадочный лист, натолкнулась взглядом на слова "...схоронил вчера".
Почему я сразу поняла, что отец сообщает о смерти мамы? Ведь она никогда прежде не жаловалась на недомогание и если беспокоилась о чьем-то здоровье, так это о моем! Отец писал, что у мамы случился внезапный приступ аппендицита, вызванный врач ошибся в диагнозе, а, когда наконец спохватились и положили больную на операционный стол, было уже поздно.
Уткнувшись лицом в санитарную сумку, служившую подушкой, я рыдала от сознания чудовищной нелепости случившегося, от невозможности что-либо изменить.
...Мама моя! Она росла без отца, кроме нее, у бабушки было еще одиннадцать детей, все с малолетства занимались тяжелым, изнуряющим трудом. Не принесло маме избавления от нищеты и замужество: хатенка в витебской деревушке Киреево кособочила, ветер трепал соломенную крышу, заваливал хилый плетень...
Жуткий пожар, спаливший Киреево дотла, вынудил родителей перебраться в город. Тут отец устроился было на завод, но стал часто болеть, и вся забота о семье окончательно легла на плечи матери: нанималась убирать и стирать, по ночам шила на людей. Как выдерживала, откуда брала силы?
Теперь знаю - из бездонной криницы женской, материнской любви. Даже спустя годы, когда я уже училась в Москве, в очень голодное время, мама ухитрялась каждый месяц присылать то сухари, то кусочек сала...
Брезент санитарной сумки царапал лицо, но я все крепче стискивала ее. Сердце сжимала боль. Нет, не спешила я воздать маме добром за все, что она делала: считала - успею... Даже тревоги за малолетнего сына, оставшегося на руках у немощного отца, в тот момент не возникло, так остра была боль, таким неизбывным было чувство вины перед умершей.
К действительности вернул оклик адъютанта нового командира дивизии:
- Товарищ военврач, вы у себя?
Адъютант явился сообщить, что я назначена врачом в Отдельный учебный стрелковый батальон, где плохо с медицинской помощью, и передал записку комдива с указанием немедленно отправиться в распоряжение командира учебного батальона.
Дождавшись, пока адъютант уйдет, я встала с топчана, вытерла слезы, спрятала письмо отца и записку комдива в нагрудный карман гимнастерки. Заполнявшая меня боль не проходила, но отступила куда-то вглубь, словно не хотела мешать делать то, что полагалось. Теперь я часто думаю, что внезапное назначение на новую должность, необходимость подчиниться приказу и немедленно выполнить его были для меня в ту минуту великим благом.
* * *
Отдельный учебный стрелковый батальон нашей дивизии, подобно многим другим учебным стрелковым батальонам, входившим в состав действующих воинских соединений, сражался против гитлеровцев наравне с остальными стрелковыми и артиллерийскими частями. Батальон занимал оборону на левом фланге дивизии, юго-восточнее хутора Елхи, временно захваченного врагом. Командный пункт учбата располагался в балке Безымянная. Младших командиров в батальоне готовили, попеременно выводя в тыл то один, то другой взвод.
Одолев склон балки Глубокая, где размещался штаб дивизии, я огляделась. Рассвело, облака истончились, всходило огромное, по-осеннему желтое солнце. В ласковых лучах восхода особенно густо чернели окутанные дымом и неоседающей пылью развалины Сталинграда. Кое-где между ними, отливая жидким золотом, кипела от разрывов снарядов и бомб Волга. Ближе к Глубокой и южнее чернели домики Бекетовки. А на западе, всего в четырех-пяти километрах от Глубокой, изгибалась дымной, грохочущей, подсвеченной солнцем дугой линия переднего края дивизии.
Со стороны этой дуги, на иссеченную холмами и оврагами степь, на Глубокую и Бекетовку уже наплывали хорошо видные в желтых отблесках солнца фашисте-кие самолеты. Гул их моторов на время заглушил рев орудий и минометов. Кое-где вражеские бомбардировщики отделялись от общего строя, включали сирены, пикировали, сбрасывали бомбы на невидимые для меня цели. Степь вздрагивала, уходила из-под ног. А туча фашистской авиации продолжала двигаться прямиком на Сталинград.
Преодолев невольное желание лечь, переждать, пока пронесет эту тучу, я вцепилась в лямки вещмешка и зашагала своей дорогой.
Твердая словно камень земля. Голубоватые кустики полыни, комки перекати-поля, опаленные края бесчисленных воронок, осколки, и среди полыни, шаров перекати-поля, воронок множество разноцветных бумажных лоскутьев с одноглавым черным орлом. Это фашистские листовки. Гитлеровцы не жалеют бумаги, пытаясь поколебать стойкость наших воинов: пишут, будто советские армии под Сталинградом окружены, что нас ожидает неминуемая гибель, призывают убивать комиссаров, сдаваться в плен... Сволочи. Были бы уверены в победе - не стали бы ни пугать, ни зазывать в плен!
Позади осталась широкая, пологая балка, позади уже два холма. Передовая приближается, а мысли не о ней: после того, как притупилось ощущение опасности, с новой силой потрясло сознание невосполнимой утраты, понесенной нынче, возникло ощущение полного одиночества. Так, в слезах, и вышла я к маскировочным сетям, забросанным пожухлой травой и полынью, скрывающим орудия, орудийные ровики и щели личного состава. Торопливо вытерла слезы рукавом шинели: незачем людям видеть мое отчаяние.
Из ближнего окопчика поднялся светловолосый лейтенант с обветренным лицом и яркими голубыми глазами. На широкой груди полевой бинокль:
- Здравия желаю, товарищ военврач! Далеко собрались?
- Здравствуйте. Вы не из двадцать девятой стрелковой? Не подскажете, как добраться до учебного батальона?
Артиллерист развел руками:
- Ну и ну... Своих не узнают. Прикрывай вас после этого!
Оказалось, вышла я на позиции 1-й батареи 1-го дивизиона 77-го артиллерийского полка, а мой собеседник, этот молодой лейтенант, - командир дивизиона, тот самый Николай Иванович Савченко, про которого столько читала и слышала.
Узнав, зачем я направляюсь в Отдельный учебный, Савченко выделил сопровождающего - степенного немолодого солдата:
- Довести врача до самого командного пункта! Ясно?
Мой провожатый дорогу знал хорошо, пулям в отличие от меня не кланялся, но чем дальше мы отходили от батарей, тем чаще и он стал бросаться на землю: снаряды рвались все ближе, пули посвистывали все громче. Я запыхалась, глаза заливал пот. В очередной раз догнав провожатого, упав рядом с ним и не успев отдышаться, услышала:
- Прийшлы!.. Бачите вон ту балочку? На укосе? З кустами? Ось там.
До балочки, наискосок врезавшейся в пологий склон длинного высокого холма, вблизи вершины которого все клокотало от взрывов, оставалось не более ста метров.
- Спасибо, - сказала солдату. - Теперь я сама.
- А как же я доложу товарищу лейтенанту?..
- Доложите как есть. Что довели до самого КП. Боец колебался.
- Счастливо, - сказала я и поползла к поросшей низкими кустами балочке.
- Бувайте, товарищ доктор! - донеслось вслед. До Безымянной оставалось всего ничего, когда вблизи, одна за другой, стремительно разорвались мины. Осколки, казалось, снесут пилотку... Я не стала дожидаться нового налета, вскочила, промчалась пулей до кустов и бросилась "рыбкой" в их спасительную щетину.
Глава восьмая.
"Врач нужен живой!"
Неподалеку от места, где я лежала, торчали из склона балки торцы бревен. Приглядевшись, поняла: это накат перекрытия, хорошо замаскированный дерном и кустиками полыни. Может, тут находится КП? Подошла, толкнула дверь из неошкуренных горбылей.
...В тесном помещении, слабо освещенном "катюшей" - нехитрым светильником, сооруженным из сплющенной снарядной гильзы и обрывка телефонного провода вместо фитиля, едко пахло гарью. У дощатого шаткого столика коренастый сержант торопливо снаряжал пулеметные диски.
Назвалась, сказала, что хочу видеть командира батальона. Сержант, не выпуская из рук очередной диск и патрон, на миг вытянулся:
- Писарь штаба сержант Батырев! Товарищ комбат наверху, на наблюдательном, ведут разведку боем... А вы надолго, товарищ военврач?
- Насовсем. Далеко наблюдательный?
- Рукой подать! Ступайте вверх по балочке, возле третьей большой воронки - тропочка. Там поаккуратней... Да вы обождите маленько, я провожу.
- Не беспокойтесь, доберусь. А где медпункт, где ваш фельдшер?
- Какой там медпункт! - сказал Батырев. - Да и фельдшер в госпитале... Лучше обождите меня, товарищ военврач третьего ранга. Там же ползком надо! Если что случится, мне ни комбат, ни ребята нипочем не простят. Три диска всего осталось...
Но я не стала ждать писаря: во взводах и ротах, несомненно, имелись раненые.
Третью большую воронку и ведущую наверх тропочку отыскала без труда. Балка в этом месте была достаточно глубокая, но грохот боя приблизился вплотную. Когда поднялась по тропинке, то увидела, как стремительно вдруг облетели веточки с ближнего куста. Мгновенье спустя догадалась: срезало пулеметной очередью.
Метров сто ползла, изредка поднимая голову, чтобы убедиться: с направления не сбилась, приближаюсь к бугорку, который является, по всей видимости, наблюдательным пунктом комбата.
Не ошиблась. Бугорок - нашлепка из тонкого накатника и слоя земли прикрывает расширенную стрелковую ячейку. У входа в этот "блиндаж", подтянув колени к подбородку, примостился связист с катушкой черного телефонного провода. Он курит, часто и жадно затягиваясь, а из блиндажа доносится яростный мужской голос: бранит на чем свет стоит какого-то Косарева. Я разобрала, что Косареву приказывают занять первую траншею противника и не возвращаться, если этого не сделает.
Проползла еще несколько метров, залегла в редких кустиках полыни вблизи "блиндажа". Приподняла голову. Выше по склону, всего в сотне метров от наблюдательного пункта батальона, клубилась подвижная, то опадающая в одном месте, то вздымающаяся в другом стена дыма, огня и пыли. Земля вибрировала. Если ослабевал гул орудий и минометов, слышалось остервенелое рыканье пулеметов. Среди разрывов, в серых провалах дымной стены виднелись фигурки людей. Они вставали с земли, бежали, падали, снова вставали, а иные ползли обратно к балке.
- А это кто еще?! Чего вы тут?!
Обернувшись на резкий окрик, я увидела широкоплечего старшего лейтенанта с воспаленными серыми глазами, попыталась подняться на ноги:
- Я врач. Назначена...
- В блиндаж! Убьют же!
Следом за старшим лейтенантом втиснулась в крохотный блиндажик наблюдательного пункта. Там, спиной ко мне, прильнув к смотровой щели, прижимая к уху телефонную трубку, срывая голос командами, сидел человек в шинели с капитанскими погонами. Я видела только его спину, перекрещенную ремнями походного снаряжения, и коротко стриженный, узкий мальчишеский затылок.
- Бросайте меня, доктор! - твердо сказала раненая. - Вдвоем все равно не спастись, а так хоть вы... Не теряйте времени, уходите. Только оставьте пистолет. Оставьте мне пистолет!
Она испытывала боль, теряла кровь, но голос звучал твердо. Волевая женщина - я поняла это - предпочитала застрелиться, но не попасть в плен.
Мимо широко шагал капитан-связист огромного роста. Заметил нас, остановился:
- Ранены?
Я указала на коллегу:
- Она!
Капитан нагнулся, бережно поднял женщину, понес. Я пошла следом за ними, потрясенная тем презрением, какое выказывал гигант капитан к рвущимся вокруг снарядам.
Раненая обхватила капитана за шею, он на ходу что-то отрывисто говорил ей, подбадривал. И немного уже оставалось до спасительной лощинки, когда рядом с ними встал столб огня и дыма.
А я до лощинки добралась, отдышалась, сумела бегом достичь края выжженного поля, как и многие другие. Казалось, спасены! Но, стремясь покончить с нами, гитлеровцы снова вызвали авиацию. Нас принялись жестоко бомбить, обстреливали из крупнокалиберных пулеметов и самолетных пушек. А позади и на флангах опять показались вражеские танки, подтянутые, возможно, из Тингуты и Верхнецарицынской. И оставалось-то всего ничего: какие-нибудь километр-полтора...
В этот тяжкий момент, когда спасти штаб и штабные подразделения могло, пожалуй, только чудо, это чудо и произошло: на высотках за хутором начала разворачиваться артиллерийская батарея. Никто не знал, что это за батарея, кто ее командир. Но не было среди нас ни одного человека, который не смотрел бы на смельчаков артиллеристов с последней отчаянной надеждой если кто и выручит, так только они!
Батарея развернулась быстро, все четыре орудия открыли огонь по фашистским танкам. И какой огонь! Ближние к выжженному полю машины сразу замедлили ход, один бронетранспортер распался на куски, задымил один из танков, а остальные остановились.
Ободренные, мы бежали под защиту батареи. Скорее, скорее...
Было видно: враг попытался обрушить на героических артиллеристов бомбовый удар. Но первый же выходивший из пике "юнкерс" вдруг вспыхнул и развалился, а остальные поспешили отойти, бросив бомбы куда попало.
Тогда гитлеровцы сосредоточили на смельчаках артиллеристах огонь танков. Снарядов враг не жалел. Но из двадцати наползавших на батарею машин одна за другой остановились еще шесть, зачадили три бронетранспортера. И вражеские автоматчики начали разбегаться, а уцелевшие фашистские танки отошли.
К Червленой я добиралась из последних сил. Отстала от всех, брела, еле передвигая ноги, в одиночку. На плотине через реку не застала ни одной живой души. Перешла на восточный берег, сделала несколько шагов и рухнула в придорожный бурьян...
Послышался рокот танковых моторов. Полагая, что никаких танков, кроме вражеских, поблизости быть не может, вытащила из кобуры пистолет, вставила запал в гранату Ф-1, подобранную при отходе. В мозгу, как пламя, билась и гудела только одна мысль: не даться живой.
Всмотрелась в несущиеся к плотине танки и ослабела: это были наши. Точно наши... Шесть наших танков и "виллис"! Правда, вдали, за тучами пыли, двигались и другие танки, явно вражеские, но первыми должны были подойти к реке наши.
Прогремев по плотине, танки один за другим взбирались на скаты восточного берега, разворачивались, занимая огневые позиции. Мчавшийся вместе с ними "виллис" притормозил около меня.
- Чего разлегся? Фрицев ждешь? - гневно закричал сидевший рядом с шофером командир.
Поднялась на ноги:
- Я врач из 29-й стрелковой...
И узнала гневного командира. Им оказался тот самый подполковник В. И. Жданов, которого я снабдила под Абганеровом анальгином. Жданов тоже узнал меня:
- Вы? Почему одна?.. Впрочем, что толковать, фашисты рядом. Садитесь, поехали!
Самостоятельно взобраться в машину я не смогла. Меня затащили в "виллис", и шофер рванул вперед. Танкисты, не исключая Жданова, были небриты, у всех землистый цвет лица, воспаленные веки.
- Вот мы и квиты, доктор, - обернувшись, пошутил Жданов. - Ничего! Еще повоюем?
Говорил, а смотрел уже в сторону отдаляющейся плотины, на свои танки...
* * *
В годы войны, да и позже, я не раз слышала и читала о В. И. Жданове. Однако с памятного дня 30 августа 1942 года никогда Владимира Ивановича не встречала. А спустя двадцать лет после окончания войны узнала горькую весть: при авиационной катастрофе в Югославии вместе с другими членами советской военной делегации погиб генерал-полковник В. И. Жданов..ю
* * *
В ночь на 1 сентября грузовик танковой бригады довез меня до окраины Бекетовки. Шофер сказал, что здесь я наверняка найду своих. Я осталась на ночной дороге одна, прислушалась: за кустами - русская речь. Похоже, свои, но лучше дождаться утра. Прилегла тихонько в канавку, уснула, а едва забрезжил рассвет, очнулась и побрела искать родную дивизию.
Не помню, как долго шла, никого не встречая, не помню и названия овражка, куда спустилась к светлому ручейку напиться. Черпая ладонями воду, услышала позвякивание ведер, легкие шаги. Подняла голову: к ручью сбегала по тропочке Аня - высокая светловолосая девушка, служившая когда-то в штабе нашей дивизии машинисткой и переведенная в штаб армии. Она тоже меня увидела, вскинула брови:
- Товарищ военврач, вы?! А ведь вас в списки убитых...
Ведра покатились к ручью, мы обнялись. Через несколько минут выяснилось: я вышла к штабу 64-й армии, недалеко и штаб 29-й стрелковой дивизии.
- Ваш комдив Колобутин и комиссар Шурша должны вот-вот прийти, сказала Аня. - Вызваны на совещание к командующему.
Действительно, добравшись со старой знакомой до штаба армии, я увидела приближающихся Колобутина и Шуршу. Оба были в касках, в пропыленных плащ-палатках, шагали, опустив головы. Черты лица обострены, губы черные, словно их обожгло.
На мое приветствие Колобутин поднес руку к каске, но не сказал ни слова, а Шурша замедлил шаг:
- Подождите, после совещания пойдете с нами.
Совещание длилось недолго, час с небольшим. Возвращаясь с Колобутиным и Шуршой в район Бекетовки, где, как оказалось, временно обосновался штадив, узнала: передышки не будет, дивизии приказано наличными силами сегодня же выдвигаться под хутор Елхи, занять оборону, прикрыть подступы к юго-западной окраине Сталинграда. Сказали мне также, что потери у нас немалые...
Я рассказала о том, как погиб комиссар штаба дивизии батальонный комиссар Бахолдин. Колобутин и Шурша сняли каски.
- Вы действительно видели, что Бахолдин умер? - взволнованно переспросил Шурша. - Не ошиблись? Я ответила, что ошибиться было невозможно.
- Напишите об этом по всей форме, - потребовал Шурша. - Сегодня же!
Я исполнила это требование, как только представилась возможность достать лист бумаги и карандаш.
Вблизи Бекетовки, в так называемом "саду Лапшина", собрались все, кто с боями вышел из вражеского кольца. Из восьми тысяч человек, .сражавшихся в дивизии 29 августа, тут находилось всего около тысячи. Боевые знамена частей люди вынесли и сохранили.
По решению полковника Колобутина оставшиеся в строю командиры и солдаты 128-го стрелкового полка и Отдельного учебного стрелкового батальона, понесших наибольшие потери, были переданы в 106-й и 299-й стрелковые полки, которым Колобутин и приказал занять оборону под Елхами. Приказано было встать в оборону и 77-му артиллерийскому полку, имевшему тогда лишь пять орудий...
Частям, отправлявшимся под Елхи, снова зачитывали приказ No 227. Суровый приказ требовал не отступать ни на шаг, оборонять каждый рубеж до последней капли крови. Воины слушали молча, лица их были исполнены решимости.
К вечеру штаб дивизии перебрался ближе к позициям полков - в балку Глубокая. По пути попали под чудовищную бомбежку. Но в тот раз никто из старших командиров дивизии не пострадал.
Глава седьмая.
Новое назначение
День 1 сентября прошел спокойно. На переднем крае дивизии дело ограничивалось ружейно-пулеметной перестрелкой, балку Глубокая бомбили только раз, утром. Часам к двенадцати принесли газеты: армейскую и нашу, дивизионную. В них писали: за мужество и умелое руководство войсками командир 29-й стрелковой дивизии А. И. Колобутин награжден орденом боевого Красного Знамени, многие командиры и солдаты - медалями.
Галя-гвардеец сказала, что командир 2-й батареи 77-го артполка младший лейтенант Н. И. Савченко представлен командованием к ордену Ленина, а командир Отдельного 78-го саперного батальона старший лейтенант В. И. Быстров - к ордену Красной Звезды.
Ордена в сорок втором году давали нечасто. Про подвиг Быстрова я знала: отвлек на себя удар гитлеровцев, предназначавшийся штабу дивизии. А что совершил Савченко?
- Вот тебе раз! - удивилась, даже обиделась Галя. - Савченко и на Аксае, и под Абганеровом... А когда к Червленой прорывались, кто выручил? Савченко! Это ж его батарея по фашистам огонь с холмов вела!
От Гали я узнала, что Савченко - кадровый командир. Рядовым красноармейцем сражался еще на Халхин-Голе и у озера Хасан. Потом артиллерийское училище. С первых дней Великой Отечественной бил гитлеровцев на Западном фронте, был тяжело ранен, направление в 77-й артполк получил после излечения.
- А вам говорили, кто у Червленой самолет из пушки сбил? - спросила Галя. - Нет? Один из бойцов Савченко, наводчик младший сержант Дмитриев. Его к ордену Отечественной войны представляют.
Узнать, что эти подвиги высоко оценены командованием, было радостно. Но с горечью думалось о тех, кто совершил подвиги, а наград не дождался...
Увидев меня у землянки политотдела, полковник Колобутин приподнял брови:
- Вы еще здесь? Напрасно. Собирайтесь - и в медсанбат, за Волгу!
Ответила как положено: "Есть в медсанбат!" - и отправилась за шинелью, за санитарной сумкой. Но тут фашистские бомбардировщики волна за волной пошли на переправы, отбомбившись только к вечеру. Я побоялась в темноте заблудиться и отложила уход до утра. А утром все переменилось...
* * *
Только-только брезжил рассвет, а небо уже набухало небывалым гулом. Выбравшись из земляной норы, облюбованной в качестве укрытия и места для ночлега, я увидела, что с запада наползают на нас, на город сплошные тучи вражеской авиации. Наблюдать такое еще не приходилось! И глаза не обманывали: действительно утром 2 сентября начинался самый сильный после 23 августа воздушный налет противника на город.
С гребня балки Глубокая было видно, как армады фашистских бомбардировщиков, сменяя одна другую, наваливаются на районы заводов "Баррикады", "Красный Октябрь", Тракторного, на жилые кварталы и на переправы. Весь Сталинград заволокло черным дымом. А тут фашистские самолеты обрушились и на передний край дивизии, и на балку Глубокая...
Появились раненые, я должна была оказать им помощь. И вопрос об отправлении в медсанбат сам собою отпал. Несколько раз сталкивалась я с Колобутиным, но он ни разу не напомнил о вчерашнем приказе.
Вскоре в штаб пришло сообщение, что враг атакует по всему фронту армии на рубежах Старо-Дубровка - Елхи - Ивановка. Малочисленные части дивизии, получившей за ночь всего 500 человек пополнения, были атакованы силами пехотного полка полного состава, поддержанного танками. Мы же танков не имели, а артиллерия по-прежнему располагала единственной батареей полковых пушек - все той же батареей Савченко.
И все же 2 сентября дивизия выстояла, не позволила гитлеровцам овладеть хутором Елхи.
Готовя раненых к отправке в медсанбат, узнали от шоферов, что он переброшен из Бекетовки не на левый берег Волги, а на один из волжских островов - остров Сарпинский.
- Это что! - говорили шоферы медсанбата. - На остров перебраться ночью ничего не стоило. А вот когда из балки Донская Царица пробивались, тогда досталось. По машинам раза три из пулеметов садили!
Я поинтересовалась, не пострадал ли кто-нибудь из моих товарищей, и обрадовалась, услышав, что жертв среди врачей, фельдшеров и остального медперсонала нет.
Двое суток, с 3 по 5 сентября, дивизия продолжала неравный бой за Елхи. Хутор дважды переходил из рук в руки. Утро 5 сентября тоже началось атаками фашистов, и к 14 часам положение резко ухудшилось. Полковник Колобутин попросил комиссара дивизии И. В. Шуршу и начальника политотдела дивизии А. С. Киселева воодушевить бойцов, добиться перелома в ходе боя. Те ушли на передний край.
Через три часа в штаб дивизии сообщили, что успешной контратакой враг выбит из хутора. Позднее стало известно, что в решительную контратаку вели командиров и солдат именно Шурша и Киселев. Оба погибли, но перелома в ходе боя добились.
К исходу 5 сентября бои под Елхами затихли. Теперь противник яростно атаковал на других участках. На девятые сутки непрерывного сражения, 12 сентября, враг сумел прорваться к Волге в районе села Купоросного, отрезав 64-ю армию от 62-й. Но ценой каких потерь добился враг этого успеха, последнего своего успеха на юго-западном участке обороны Сталинграда! Десятки танков, догорев, остались в степи, десятки бронетранспортеров, сотни автомашин и многие, многие тысячи фашистских солдат...
Смещение боев в район Купоросного позволило дивизии и приданной ей 65-й морской стрелковой бригаде улучшить позиции и пополниться. В дивизию влился сводный курсантский полк. На его основе возродили 128-й стрелковый полк дивизии. Поступало в большом количестве новое вооружение. Прибывали новые командиры батальонов и рот. На должности командиров взводов выдвигались хорошо показавшие себя в бою младшие командиры и даже рядовые красноармейцы... Но в те же дни сменилось руководство дивизии. Анатолия Ивановича Колобутина отозвали в Москву. Говорили, ему предстоит принять командование другой, недавно сформированной дивизией. В штаб армии был отозван и стал там работать начальник штаба дивизии Д. С. Цалай. А Колобутина сменил подполковник А. И. Лосев, прежде командовавший бригадой морской пехоты. Начальником штаба у Лосева стал майор Г. К. Володкин.
Перед отъездом полковник Колобутин собрал находившихся на КП товарищей, поблагодарил за службу, пожелал успешных боев. Уехал, а точнее говоря, ушел Колобутин из дивизии уже к вечеру: разъезжать по степи на машине, пока не стемнеет, не приходилось из-за висевших в воздухе истребителей и бомбардировщиков врага.
* * *
Недолго оставалась на КП дивизии и я. День, когда получила новое назначение, помню очень ясно. Утром, ранним и холодным, разбудил голос штабного почтальона:
- Товарищ военврач, письмо!
Приподняв край плащ-палатки, заменявший в землянке дверь, почтальон подал измятый конверт. Это была первая весточка из дому, полученная после летних боев. Я обрадовалась, но увидела, что номер полевой почты и фамилия выведены каллиграфическим почерком отца, и забеспокоилась: прежде все подписывала мама. Поспешно разорвала конверт, вытащила сложенный вчетверо тетрадочный лист, натолкнулась взглядом на слова "...схоронил вчера".
Почему я сразу поняла, что отец сообщает о смерти мамы? Ведь она никогда прежде не жаловалась на недомогание и если беспокоилась о чьем-то здоровье, так это о моем! Отец писал, что у мамы случился внезапный приступ аппендицита, вызванный врач ошибся в диагнозе, а, когда наконец спохватились и положили больную на операционный стол, было уже поздно.
Уткнувшись лицом в санитарную сумку, служившую подушкой, я рыдала от сознания чудовищной нелепости случившегося, от невозможности что-либо изменить.
...Мама моя! Она росла без отца, кроме нее, у бабушки было еще одиннадцать детей, все с малолетства занимались тяжелым, изнуряющим трудом. Не принесло маме избавления от нищеты и замужество: хатенка в витебской деревушке Киреево кособочила, ветер трепал соломенную крышу, заваливал хилый плетень...
Жуткий пожар, спаливший Киреево дотла, вынудил родителей перебраться в город. Тут отец устроился было на завод, но стал часто болеть, и вся забота о семье окончательно легла на плечи матери: нанималась убирать и стирать, по ночам шила на людей. Как выдерживала, откуда брала силы?
Теперь знаю - из бездонной криницы женской, материнской любви. Даже спустя годы, когда я уже училась в Москве, в очень голодное время, мама ухитрялась каждый месяц присылать то сухари, то кусочек сала...
Брезент санитарной сумки царапал лицо, но я все крепче стискивала ее. Сердце сжимала боль. Нет, не спешила я воздать маме добром за все, что она делала: считала - успею... Даже тревоги за малолетнего сына, оставшегося на руках у немощного отца, в тот момент не возникло, так остра была боль, таким неизбывным было чувство вины перед умершей.
К действительности вернул оклик адъютанта нового командира дивизии:
- Товарищ военврач, вы у себя?
Адъютант явился сообщить, что я назначена врачом в Отдельный учебный стрелковый батальон, где плохо с медицинской помощью, и передал записку комдива с указанием немедленно отправиться в распоряжение командира учебного батальона.
Дождавшись, пока адъютант уйдет, я встала с топчана, вытерла слезы, спрятала письмо отца и записку комдива в нагрудный карман гимнастерки. Заполнявшая меня боль не проходила, но отступила куда-то вглубь, словно не хотела мешать делать то, что полагалось. Теперь я часто думаю, что внезапное назначение на новую должность, необходимость подчиниться приказу и немедленно выполнить его были для меня в ту минуту великим благом.
* * *
Отдельный учебный стрелковый батальон нашей дивизии, подобно многим другим учебным стрелковым батальонам, входившим в состав действующих воинских соединений, сражался против гитлеровцев наравне с остальными стрелковыми и артиллерийскими частями. Батальон занимал оборону на левом фланге дивизии, юго-восточнее хутора Елхи, временно захваченного врагом. Командный пункт учбата располагался в балке Безымянная. Младших командиров в батальоне готовили, попеременно выводя в тыл то один, то другой взвод.
Одолев склон балки Глубокая, где размещался штаб дивизии, я огляделась. Рассвело, облака истончились, всходило огромное, по-осеннему желтое солнце. В ласковых лучах восхода особенно густо чернели окутанные дымом и неоседающей пылью развалины Сталинграда. Кое-где между ними, отливая жидким золотом, кипела от разрывов снарядов и бомб Волга. Ближе к Глубокой и южнее чернели домики Бекетовки. А на западе, всего в четырех-пяти километрах от Глубокой, изгибалась дымной, грохочущей, подсвеченной солнцем дугой линия переднего края дивизии.
Со стороны этой дуги, на иссеченную холмами и оврагами степь, на Глубокую и Бекетовку уже наплывали хорошо видные в желтых отблесках солнца фашисте-кие самолеты. Гул их моторов на время заглушил рев орудий и минометов. Кое-где вражеские бомбардировщики отделялись от общего строя, включали сирены, пикировали, сбрасывали бомбы на невидимые для меня цели. Степь вздрагивала, уходила из-под ног. А туча фашистской авиации продолжала двигаться прямиком на Сталинград.
Преодолев невольное желание лечь, переждать, пока пронесет эту тучу, я вцепилась в лямки вещмешка и зашагала своей дорогой.
Твердая словно камень земля. Голубоватые кустики полыни, комки перекати-поля, опаленные края бесчисленных воронок, осколки, и среди полыни, шаров перекати-поля, воронок множество разноцветных бумажных лоскутьев с одноглавым черным орлом. Это фашистские листовки. Гитлеровцы не жалеют бумаги, пытаясь поколебать стойкость наших воинов: пишут, будто советские армии под Сталинградом окружены, что нас ожидает неминуемая гибель, призывают убивать комиссаров, сдаваться в плен... Сволочи. Были бы уверены в победе - не стали бы ни пугать, ни зазывать в плен!
Позади осталась широкая, пологая балка, позади уже два холма. Передовая приближается, а мысли не о ней: после того, как притупилось ощущение опасности, с новой силой потрясло сознание невосполнимой утраты, понесенной нынче, возникло ощущение полного одиночества. Так, в слезах, и вышла я к маскировочным сетям, забросанным пожухлой травой и полынью, скрывающим орудия, орудийные ровики и щели личного состава. Торопливо вытерла слезы рукавом шинели: незачем людям видеть мое отчаяние.
Из ближнего окопчика поднялся светловолосый лейтенант с обветренным лицом и яркими голубыми глазами. На широкой груди полевой бинокль:
- Здравия желаю, товарищ военврач! Далеко собрались?
- Здравствуйте. Вы не из двадцать девятой стрелковой? Не подскажете, как добраться до учебного батальона?
Артиллерист развел руками:
- Ну и ну... Своих не узнают. Прикрывай вас после этого!
Оказалось, вышла я на позиции 1-й батареи 1-го дивизиона 77-го артиллерийского полка, а мой собеседник, этот молодой лейтенант, - командир дивизиона, тот самый Николай Иванович Савченко, про которого столько читала и слышала.
Узнав, зачем я направляюсь в Отдельный учебный, Савченко выделил сопровождающего - степенного немолодого солдата:
- Довести врача до самого командного пункта! Ясно?
Мой провожатый дорогу знал хорошо, пулям в отличие от меня не кланялся, но чем дальше мы отходили от батарей, тем чаще и он стал бросаться на землю: снаряды рвались все ближе, пули посвистывали все громче. Я запыхалась, глаза заливал пот. В очередной раз догнав провожатого, упав рядом с ним и не успев отдышаться, услышала:
- Прийшлы!.. Бачите вон ту балочку? На укосе? З кустами? Ось там.
До балочки, наискосок врезавшейся в пологий склон длинного высокого холма, вблизи вершины которого все клокотало от взрывов, оставалось не более ста метров.
- Спасибо, - сказала солдату. - Теперь я сама.
- А как же я доложу товарищу лейтенанту?..
- Доложите как есть. Что довели до самого КП. Боец колебался.
- Счастливо, - сказала я и поползла к поросшей низкими кустами балочке.
- Бувайте, товарищ доктор! - донеслось вслед. До Безымянной оставалось всего ничего, когда вблизи, одна за другой, стремительно разорвались мины. Осколки, казалось, снесут пилотку... Я не стала дожидаться нового налета, вскочила, промчалась пулей до кустов и бросилась "рыбкой" в их спасительную щетину.
Глава восьмая.
"Врач нужен живой!"
Неподалеку от места, где я лежала, торчали из склона балки торцы бревен. Приглядевшись, поняла: это накат перекрытия, хорошо замаскированный дерном и кустиками полыни. Может, тут находится КП? Подошла, толкнула дверь из неошкуренных горбылей.
...В тесном помещении, слабо освещенном "катюшей" - нехитрым светильником, сооруженным из сплющенной снарядной гильзы и обрывка телефонного провода вместо фитиля, едко пахло гарью. У дощатого шаткого столика коренастый сержант торопливо снаряжал пулеметные диски.
Назвалась, сказала, что хочу видеть командира батальона. Сержант, не выпуская из рук очередной диск и патрон, на миг вытянулся:
- Писарь штаба сержант Батырев! Товарищ комбат наверху, на наблюдательном, ведут разведку боем... А вы надолго, товарищ военврач?
- Насовсем. Далеко наблюдательный?
- Рукой подать! Ступайте вверх по балочке, возле третьей большой воронки - тропочка. Там поаккуратней... Да вы обождите маленько, я провожу.
- Не беспокойтесь, доберусь. А где медпункт, где ваш фельдшер?
- Какой там медпункт! - сказал Батырев. - Да и фельдшер в госпитале... Лучше обождите меня, товарищ военврач третьего ранга. Там же ползком надо! Если что случится, мне ни комбат, ни ребята нипочем не простят. Три диска всего осталось...
Но я не стала ждать писаря: во взводах и ротах, несомненно, имелись раненые.
Третью большую воронку и ведущую наверх тропочку отыскала без труда. Балка в этом месте была достаточно глубокая, но грохот боя приблизился вплотную. Когда поднялась по тропинке, то увидела, как стремительно вдруг облетели веточки с ближнего куста. Мгновенье спустя догадалась: срезало пулеметной очередью.
Метров сто ползла, изредка поднимая голову, чтобы убедиться: с направления не сбилась, приближаюсь к бугорку, который является, по всей видимости, наблюдательным пунктом комбата.
Не ошиблась. Бугорок - нашлепка из тонкого накатника и слоя земли прикрывает расширенную стрелковую ячейку. У входа в этот "блиндаж", подтянув колени к подбородку, примостился связист с катушкой черного телефонного провода. Он курит, часто и жадно затягиваясь, а из блиндажа доносится яростный мужской голос: бранит на чем свет стоит какого-то Косарева. Я разобрала, что Косареву приказывают занять первую траншею противника и не возвращаться, если этого не сделает.
Проползла еще несколько метров, залегла в редких кустиках полыни вблизи "блиндажа". Приподняла голову. Выше по склону, всего в сотне метров от наблюдательного пункта батальона, клубилась подвижная, то опадающая в одном месте, то вздымающаяся в другом стена дыма, огня и пыли. Земля вибрировала. Если ослабевал гул орудий и минометов, слышалось остервенелое рыканье пулеметов. Среди разрывов, в серых провалах дымной стены виднелись фигурки людей. Они вставали с земли, бежали, падали, снова вставали, а иные ползли обратно к балке.
- А это кто еще?! Чего вы тут?!
Обернувшись на резкий окрик, я увидела широкоплечего старшего лейтенанта с воспаленными серыми глазами, попыталась подняться на ноги:
- Я врач. Назначена...
- В блиндаж! Убьют же!
Следом за старшим лейтенантом втиснулась в крохотный блиндажик наблюдательного пункта. Там, спиной ко мне, прильнув к смотровой щели, прижимая к уху телефонную трубку, срывая голос командами, сидел человек в шинели с капитанскими погонами. Я видела только его спину, перекрещенную ремнями походного снаряжения, и коротко стриженный, узкий мальчишеский затылок.