Гудкова Галина. Будут жить !

   Старший лейтенант смотрел вопросительно и требовательно. Я прокричала свое звание и фамилию, прокричала о своем назначении. Человек в шинели с капитанскими погонами на миг обернулся. У него было молодое, худощавое лицо с немигающими глазами, с острым взглядом. Впрочем, через мгновение он снова прильнул к смотровой щели, к телефону.
   - Выбрали в штадиве времечко послать вас! - крикнул старший лейтенант и протянул широченную ручищу: - Макагон. Замполит. Комбату не до вас. Ждите!
   Ждать пришлось больше часа, пока атакующие роты не начали по приказу комбата отход. А время ожидания, время бездействия - самое тяжелое время...
   Наконец командир батальона оторвался от смотровой щели, обернулся, выслушал мой доклад, закурил. Фамилия комбата была Юрков, имя-отчество Борис Павлович. Выяснилось, он и сам-то в батальоне третий день, прибыл из госпиталя, а ранен под Сталинградом, где командовал ротой курсантов Краснодарского пехотного училища.
   - Капитан принял командование во время боя, - добавил старший лейтенант Макагон.
   Командир батальона и замполит выглядели очень молодыми, но сильно разнились внешностью: комбат худощав, быстр, резок в словах и движениях, замполит плотен, нетороплив, даже медлителен.
   Меня, естественно, интересовало медицинское обеспечение батальона. Юрков махнул рукой: во всех ротах, кроме третьей, санинструкторы выбыли из строя. Надо бы хуже, да некуда...
   - Поутихнет - организуйте эвакуацию раненых, - приказал Юрков. - В помощь санитарам каждая рота выделит носильщиков.
   Макагон подсказал: медпункт можно организовать в соседней балочке, там никого нет, обстреливают балочку редко.
   - Только в ничейную зону не суйтесь, - грубовато предупредил Юрков. Нам врач нужен живой!
   Конец его фразы заглушил близкий разрыв снаряда.
   При разведке боем понесла большие потери 1-я рота старшего лейтенанта Н. М. Ивченко. В сопровождении выделенного бойца я и направилась в эту роту. Вернее, поползла.
   Ивченко, русый, светлоглазый, с темным, в пыли и копоти лицом, оборудовал командный пункт в воронке от авиабомбы. В обращенном к противнику скате воронки - укрытие, рядом "лисьи норы" для связистов. Командир роты сказал, что многих раненых вытащили, уложили в траншеи и щели.
   Пошла по траншеям. Продвигаться приходилось с осторожностью, чтобы не потревожить тяжелораненых. У иных забинтованы головы, у других - грудь, у третьих - руки и ноги. Некоторые повязки пропитались кровью... Люди стонут... А легкораненые возбуждены: смертельная опасность пережита, осталась позади, скоро лечение в медсанбате. И сладок им сейчас горький табачок!
   Перевязки, уже сделанные большинству раненых, оказались вполне сносными, хотя делали их не профессионалы, а свои же товарищи. Я лишь подбинтовала раненного в живот да нескольким бойцам наложила шины на руки и ноги, поскольку у них были ранения с повреждением костей. Находившиеся в сознании тяжелораненые глядели на меня с надеждой, спрашивали, когда их эвакуируют.
   - Скоро, миленькие, скоро! - обещала я, указывая сопровождавшим санитарам и носильщикам, кого эвакуировать с переднего края в первую очередь.
   После обхода траншей и щелей поползла с ординарцем Ивченко в "ничейную зону": убедиться, что раненых там не осталось. Скажу честно, ползать по "ничейной зоне" было жутковато - гитлеровцы вели пулеметный и автоматный огонь, пошвыривали мины. Однако о своем решении я не пожалела, потому что мы обнаружили двух тяжелораненых, оказали им первую помощь и вытащили на командный пункт роты.
   Выслушав меня, Ивченко помрачнел, добрые глаза его стали суровыми, он немедленно потребовал от командиров взводов эвакуировать с поля боя всех раненых до единого и доставить их на батальонный медпункт.
   Я перебралась во 2-ю роту. Там успокоили: раненых на поле боя не осталось, всех вынесли, перевязали и уложили в укрытиях.
   Приказав санитарам переносить людей в балочку, указанную старшим лейтенантом Макагоном, отправилась в 3-ю роту. Опять под огнем, кое-где ползком... Санинструктор роты Колбасенко, скорый на ногу человек лет тридцати, оказался жив и невредим. Он помог подбинтовать нескольких раненых, наложить шины. Убедившись, что Колбасенко сам справится с делом, решила поспешить с оборудованием батальонного медпункта.
   В балочке, намеченной для него, действительно хорошо укрытой от вражеского наблюдения густым кустарником, уже скопилось около сорока раненых бойцов и командиров.
   Побежала на КП батальона к Юркову:
   - Товарищ капитан, скоро придут машины из медсанбата?
   Юрков хмыкнул:
   - Машины медсанбата сюда не ходят. Слишком опасно.
   - Как же эвакуировать раненых?!
   - Как обычно, товарищ военврач. Стемнеет, вытащите их на носилках к складам боеприпасов. Тут недалеко, километра полтора... Придут грузовики с боеприпасами, разгрузятся, потом заберут раненых.
   - Но пока наступит ночь, пока придут грузовики, одни могут погибнуть, а другие будут невыносимо страдать!
   Я с надеждой посмотрела на замполита. Макагон пожал плечами:
   - Нужно ждать темноты и грузовиков.
   Все во мне, однако, протестовало против пассивного ожидания. Комбата и замполита я ни в чем не винила - они не врачи, им трудно понять, как опасны те или иные раны. Но я-то это знаю, значит, должна, обязана что-то предпринять!
   - Разрешите, товарищ капитан, связаться со штабом дивизии? - попросила я.
   - С кем именно хотите говорить? - осведомился Юрков.
   - С начальником штаба! - выпалила я, мгновенно перебрав в памяти все командование дивизии и решив, что никто меня не поймет так, как давно знакомый майор Г. К. Володкин.
   - Ладно, вызовем начштаба...
   С Володкиным соединили минут через пять. Волнуясь, я сообщила, что в медпункте Отдельного учебного батальона скопилось немало раненых, есть тяжелые, нуждающиеся в немедленной эвакуации. А машин нет.
   Просила дать указание подразделениям автобата, доставляющим боеприпасы, заезжать на медицинский пункт Отдельного учебного батальона и вывозить раненых в течение всего дня.
   - Это невозможно, - сухо ответил Володкин. - Автомашин недокомплект, рисковать ими нельзя.
   Не знаю, откуда взялись у меня в тот момент упорство и настойчивость, вообще-то не слишком уместные в разговоре со старшим командиром. Видимо, сказался день, проведенный на передовой, сказалась острая тревога за жизнь раненых. И я разразилась тирадой о том, что машины не могут быть дороже людей. Начальник штаба перебил коротким: "Остыньте!" - и прервал телефонный разговор.
   Взяв из моих рук умолкшую трубку, Юрков покачал головой:
   - Знал бы, что так получится... Я расстроилась:
   - Но как же быть?!
   - Успокойтесь, - пробасил Макагон. - Все уладится! Придумаем что-нибудь.
   Возвратясь на медпункт, снова обошла раненых. Поила их водой, поправляла повязки, делала уколы самым тяжелым, старалась бодрым голосом сказать каждому ласковое слово.
   - Доктор, скоро нас увезут? - спрашивали те, кто был в силах говорить.
   - Скоро, - отвечала я. - Еще немного потерпите, родные, еще немного!
   А сердце сжимала боль. Ведь звонок Володкину результата не дал, а Юрков и Макагон, конечно, ничего придумать не смогут.
   * * *
   На юге ночь наступает быстро. В восьмом часу в октябре хоть глаз коли. И тут послышался слабый гул автомобильных моторов, он приближался. Я боялась поверить ушам. Раненые тоже услышали гул, приподнимали головы, спрашивали, что это.
   - Лежите тихо! Успокойтесь! - уговаривали санитары.
   Рокот моторов делался все отчетливее, пока не придвинулся вплотную, чтобы тут же стихнуть. А в балочку нашу, помаргивая ручным фонариком, уже опускался какой-то человек, негромко, но весело спрашивал, где тут военврач.
   Я отозвалась. Человек с фонариком так же весело представился:
   - Заместитель комбата по снабжению лейтенант Адамов! Можно просто Гриша. Со мной пять ЗИСов. Давайте раненых!
   Я готова была обнять и расцеловать этого веселого Гришу. А заодно и Юркова с Макагоном, и майора Володкина, все же отдавшего приказ автобату вывозить раненых с медпункта. И еще мне было стыдно за давешнюю горячность.
   Шоферы грузовиков, беспокоясь за машины, сноровисто помогали санитарам. Не прошло и получаса, как все были уложены в кузовы. Снова зарокотали моторы. Не зажигая фар, ЗИСы медленно пошли в тыл.
   - Товарищ военврач, пора бы на КП, - сказал кто-то из санитаров. Небось кухни уже там...
   Да, пора было на КП. Следовало доложить, что раненые эвакуированы.
   Мы шагали в кромешной тьме. В расположении командного пункта при мерцании вражеских осветительных ракет увидели полевую кухню и сбегающихся к ней посыльных из взводов и рот. На спинах посыльных горбами темнели термосы. Тени людей и предметов, внезапно возникая, стремительно вытягивались, чтобы вновь слиться с темью до следующей ракеты. Мои санитары, едва передвигавшие ноги, оживились, перестали ворчать, заспешили на запах борща и каши.
   Я добралась до блиндажа комбата. Юрков и Макагон сидели на нарах рядом и дружно орудовали ложками. Потеснились:
   - Давайте с нами, доктор! Тут и обед и ужин сразу.
   Находился в блиндаже и третий офицер - высокий, курносый, обветренный. Юрков назвал офицера: заместитель комбата по строевой лейтенант Косарев. Я вспомнила - это Косареву капитан предлагал не возвращаться, если не займет первой вражеской траншеи. Выходит, Косарев ее занял...
   Доложила об успешной эвакуации раненых, присела на нары рядом с Косаревым. Но кусок в горло не шел: слишком устала. Вышла из блиндажа, нашла неподалеку свободную щель, залезла в нее, легла на холодную землю, опустила отвороты пилотки, подняла воротник шинели, закрыла глаза. Уснуть! Уснуть!
   Но сон тоже не шел. Картины прошедшего боя, лица и раны людей вставали перед мысленным взором. Да и трескотня пулеметов, редкие, но очень близкие разрывы снарядов и мин, непрестанные вспышки фашистских ракет не давали забыться.
   Так началась моя служба в Отдельном учебном стрелковом батальоне.
   Часто думаю: в тот день известие о смерти мамы, мое огромное личное горе оглушили, притупили во мне чувство опасности, словно мама даже после смерти продолжала ограждать единственную дочь от тяжких переживаний.
   А потом зрелище жестокого боя, вид нечеловеческих страданий, тревога за раненых, необходимость действовать притупили мою боль. Да, жизнь сурово внушала: не одной тебе суждено познать беду и нельзя замыкаться в страданиях. Если хочешь остаться человеком - выполни свой долг, облегчи страдания других.
   Всю жизнь стараюсь не забывать об этом!
   Глава девятая.
   В непрерывных боях
   Утренники были в сентябре. В первой декаде октября по утрам все опушал иней. Но потом отпускало, и днем ходили без шинелей.
   Все соединения и части 64-й армии, удерживая расположенные южнее Сталинграда высоты, вели кровопролитные бои, оттягивая на себя силы гитлеровцев, стараясь облегчить положение 62-й армии, сражавшейся против основной группировки врага.
   Взаимодействуя со 106-м стрелковым полком, бился и наш Отдельный учебный стрелковый батальон. Если везло, вырывали у фашистов двести-триста метров родной земли. Не везло - откатывались от занятых было рубежей, чтобы через несколько часов предпринять новую атаку.
   На день позже меня пришла в батальон медицинская сестра Маша Егорова. Невысокая, тоненькая, на вид совсем девочка, не по возрасту спокойная под огнем и очень сноровистая, она сначала удивила умением делать повязки любой сложности, а позже - ловкостью и силой, необходимыми при выносе раненых с поля боя.
   Немногословная, застенчивая, добрая, самоотверженная, Маша пользовалась всеобщей любовью. Пожилые солдаты иначе как дочкой ее не называли, а молодые звали сестренкой. И не в том, обычном для армии смысле, в каком называют медсестер, а, пожалуй, в родственном, видя в ней действительно младшую сестренку, которую нужно поберечь.
   Не помню, откуда Маша прибыла в батальон. Она была новенькой, ни в медсанбате, ни в штабе дивизии никого не знала, на расспросы о врачах и фельдшерах медсанбата, естественно, ответить не могла.
   Жили мы с ней в щели, вырытой на медпункте. Дно выстлали травой, поверху набросали полыни. От осколков щель защищала надежно, от холода и дождя не защищала совсем. Но другого укрытия не существовало, а заниматься оборудованием благоустроенной землянки мы не могли: все время и все силы отнимали раненые.
   В тогдашних тяжких боях санитары и санинструкторы постоянно выбывали из строя. Приходилось не только заниматься ранеными на медпункте, но и ползать в роты, вытаскивать бойцов и офицеров, получивших ранения, из-под огня, оказывать им первую помощь, а потом доставлять на батальонный медпункт.
   Капитан Юрков постоянно предупреждал:
   - Вы там не очень-то вперед лезьте!
   Но предупреждал скорее для очистки совести, понимая, что, кроме нас, все равно эту работу делать некому.
   Хватили мы тогда с Машей лиха... Научились питаться один раз в сутки, по ночам, да и то при условии, что не разбомбят кухню, что осколками не пробьет заплечные термосы солдат, ползущих с кухни в роты, что горячий суп, о котором мечтают во взводах, не вытечет на стылую землю.
   Научились экономно расходовать сухой паек. Поняли, что такое на передовой ложка. Я, к слову сказать, заявилась в батальон без ложки и первое время выпрашивала ее у бойцов. Просьбы мои, разумеется, удовлетворяли, но только похлебав собственный суп или доев кашу. Мне же предоставлялось право выбора: либо пить суп через край котелка, либо есть его остывшим. Суп я предпочитала пить. Однако кашу не выпьешь, и ела я ее холодной, пока мне не подарил ложку раненый солдат, отправлявшийся в тыл:
   - Пользуйтесь, доктор, я теперь новую раздобуду.
   Признаюсь: только в окопах и траншеях Отдельного учебного стрелкового батальона я в полной мере испытала ту физическую, а главное - ту моральную нагрузку, какую на фронте доводится испытать непосредственным участникам боев. До прихода в батальон я считала себя обстрелянной, повидавшей виды. Но чего стоило пережитое в сравнении с тем постоянным напряжением, каким живут люди на передовой, даже привыкая не думать об этом напряжении?!
   Сознание, что ты и твои товарищи - это и есть передний край фронта, что ближе вас к врагу нет никого, входит в плоть и кровь каждого, делает людей одновременно и необычайно внимательными, и предельно требовательными друг к другу, настороженными, готовыми в любую секунду вступить в схватку с противником.
   Это не значит, что в минуты затишья не слышно в окопах и землянках шуток. Напротив! Как раз тут, на передовой, шутка ценится чрезвычайно и воспринимается крайне живо. Даже не слишком удачная. Но остается в людях в минуты передышки тоже - та собранность, та нацеленность на главное, которые и сейчас, сорок лет спустя после Победы, я вижу в глазах фронтовиков...
   Шла третья неделя моего пребывания в Отдельном учебном стрелковом батальоне. Я уже знала все тропки на КП батальона, все низинки и воронки в расположениях рот, где можно отлежаться при минометном обстреле или бомбежке, знала имена-отчества всех старших офицеров батальона и командиров рот.
   Вот отчеств командиров взводов не знала: тогдашних комвзводов, девятнадцатилетних или двадцатилетних юношей, старшие командиры и товарищи обычно называли просто по имени, что выходило душевней и доверительней, а солдаты - по званию, что выходило солидней и уважительней.
   В моей памяти большинство командиров взводов так и остались навсегда Володями или Сережами, в лучшем случае - "младшим лейтенантом Сережей", "лейтенантом Володей"... Да и как могло быть иначе? Взводные в ротах долго не задерживались: находясь в пекле боя, получали ранения и выбывали из батальона или погибали и ложились в братские могилы рядом со своими бойцами.
   Через наши с Машей руки прошло в октябре и начале ноября 1942 года немало солдат и офицеров, которых не удалось вырвать из лап смерти. Это горькая правда, от нее не уйдешь. Конечно, я всех не запомнила. Это тоже горькая правда. Но обстоятельства ранения и гибели в те дни одного офицера, имя этого офицера я запомнила хорошо и буду помнить всегда.
   * * *
   ...Как-то в ноябре из расположения 106-го стрелкового полка вышла в тыл противника для захвата "языка" группа дивизионных разведчиков. Вел ее сам командир разведроты, старший политрук, в сентябре переаттестованный на старшего лейтенанта, Михаил Васильевич Татаринов. Разведчики хорошо изучили передний край обороны противника, все были опытными, физически сильными, не теряющимися в сложной обстановке людьми.
   Группа выбралась из окопов 106-го стрелкового полка в двенадцатом часу ночи. Предполагалось, она возвратится не позднее пяти-шести часов утра, и не исключалось, что выходить станет на участке обороны Отдельного учебного стрелкового батальона. Капитан Юрков предупредил об этом командиров рот, потребовал быть предельно внимательными и оказать разведчикам, если понадобится, помощь.
   Ночь стояла темнющая. Захолодало, с невидимого неба посыпалась крупка, поднялся ветерок: он сек лица и шею. Мы с Машей Егоровой, поеживаясь, сунув руки в рукава шинелей, сидели в щели, толковали про то, про се, настороженно вслушиваясь в привычные .звуки: шипенье взлетевшей неподалеку ракеты, внезапную пулеметную очередь где-то на правом фланге, неожиданный разрыв выпущенных противником для острастки мин. Нет. Ничего. Тихо. Похоже, разведчикам сопутствует удача...
   В третьем часу ночи я не выдержала - пошла в штабную землянку. Там тоже не спали. При мне Юркову позвонили из штаба дивизии: спрашивали, как ведет себя противник, не дают ли знать о себе разведчики Татаринова? Юрков ответил, что противник спокоен, от разведчиков сведений пока нет.
   - Не беспокойтесь, для встречи Татаринова все готово, никто глаз не сомкнул, товарищ "Седьмой"! - сказал под конец разговора капитан, и я поняла, что его собеседником был начальник разведки дивизии.
   Меня Юрков спросил, все ли имеется на медпункте, чтобы оказать помощь разведчикам и "языку", если тот, на беду, окажется ранен или помят в схватке. Я успокоила комбата: всего хватит.
   - Надо, чтобы притащенный жив остался, - ответил Юрков. - Сейчас "языки" на вес золота. А пожалуй, и дороже!
   Выпив горячего чая и налив флягу для Маши, я возвратилась в щель медпункта. И снова - тьма, приглушенный разговор, ожидание...
   Уже дрогнуло что-то в непроглядном мраке, он становился словно жиже, рыхлее, и крупка сыпаться перестала, лишь ветер потянул сильней, когда раздались выстрелы - один, другой, третий, и разом наперебой застучали пулеметы.
   Выскочив из щели, мы увидели, что в небе над "ничейной землей" лопаются пузыри вражеских ракет, услышали, как начали бить фашистские минометы и орудия, как засвистели мины и снаряды. А ракеты все взлетали и взлетали. Стало светать, лишь тени судорожно метались, напоминая, что день еще не настал. И тут взревели орудия дивизии, вступили в дело пулеметы по всей линии нашей обороны.
   Мы догадались; разведчики выходят на участке батальона, враг их обнаружил, пытается отрезать, артиллерия дивизии подавляет огневые средства противника, а роты прикрывают отход Татаринова.
   - Миленькие, скорей! Родненькие, быстрей! - приговаривала, сжимая кулачки, Маша Егорова.
   Гул выстрелов, грохот разрывов вражеских мин и снарядов стали затихать примерно полчаса спустя. Только наши орудия все еще били да пулеметы не умолкали ни свои, ни чужие.
   И тут мы различили топот ног, приглушенные, возбужденные голоса.
   - Тихо, славяне, тихо. Здесь... - услышала я. - Доктор, где вы? Сестричка!
   Мы с Машей кинулись на голоса. Навстречу, неся на плащ-палатке раненого, спешили пятеро разведчиков.
   - Сюда, сюда! - звала я.
   Бойцы подтащили раненого, бережно опустили плащ-палатку с неподвижным телом на землю. Дюжий старшина перевел дыхание:
   - Доктор, что хотите делайте, только спасите!
   - Да кто ранен?
   - Наш командир. Старший лейтенант.
   - Татаринов?!
   - Он. Знали?
   Я не ответила на вопрос: некогда было, уже стояла на коленях, осматривая командира разведроты. По крови на гимнастерке и брюках можно было предположить, что у Татаринова не одно ранение.
   - Светите!
   При свете карманных фонариков расстегнула поясной ремень старшего лейтенанта, приподняла гимнастерку и увидела обширное осколочное ранение живота. Распорола голенища сапог, бриджи. На левой голени множество кровоточащих ран с повреждением костей. На правом бедре - открытый перелом со смещением обломков кости.
   Старшина отрывисто бормотал:
   - "Языка", сволочь эту, целым доставили. А товарищ старший лейтенант с двумя ребятами последним отползал, прикрывал нас. И немного ведь оставалось!..
   - Снаряд, мина?
   - Мина... Будет он жив, доктор?
   Пока Маша делала обезболивающий укол, инъекции камфоры и кофеина, я быстро наложила на раны Татаринова асептические повязки, а затем вместе с Машей шинировала перебитые ноги командира разведроты.
   Татаринов лежал неподвижный, бледный, с осунувшимся лицом. Ступни его обернули фланелевыми портянками, распоротые брюки вместе с сетчатыми шинами прибинтовали к ногам, но укрыть старшего лейтенанта было нечем: плащ-палатка-то греет плохо! Пока оттащат поглубже в тыл, пока дождутся машины, пока отвезут в медсанбат - замерзнет.
   Не раздумывая, я сняла шинель, укутала Татаринова, а старшине приказала срочно найти какую-нибудь машину.
   Тут пришлось отлучиться к другим раненым. Осмотрела, перевязала их, а когда вернулась к месту, где оставила командира разведроты, там ни носилок, ни старшины, ни его товарищей. Куда исчезли, когда? Поди узнай! Исчезла вместе с носилками и моя шинель.
   Позднее рассказали: разведчики не стали ждать прихода машин. Подхватив носилки, отнесли раненого командира в тыл, рассчитывая найти транспорт по дороге, выиграть время.
   Рассчитали они правильно: отойдя с километр, остановили грузовик, привозивший снаряды на батарею 76-миллиметровых пушек, на нем доставили старшего лейтенанта в медсанбат. Но, увы, поздно. Уже немного оставалось ехать, когда сопровождавшие командира роты бойцы почувствовали - конец. И все же верили, что врачи совершат чудо: сами тащили носилки в операционную палатку, просили прооперировать, спасти...
   В памяти знавших его бывший танкист, потом - старший политрук, затем строевой командир старший лейтенант Михаил Ефимович Татаринов остался смелым, волевым человеком, чье лицо с твердыми чертами неожиданно озарялось вдруг детски-застенчивой улыбкой. Погиб он двадцатисемилетним. В самом начале пути.
   Смерть Татаринова отозвалась в сердце особой болью: ведь он был из числа ветеранов дивизии, я знала его еще по Акмолинску...
   * * *
   Часа через два после отправки в тыл всех раненых я почувствовала, что замерзаю: осталась-то без шинели, в одной гимнастерке! А холод усиливался. Пришлось снять ватник с убитого.
   В этот ватник можно было уместить двух таких, как я. Капитан Юрков и старший лейтенант Макагон, увидев меня утром на КП батальона, дружно расхохотались. Но разом перестали смеяться, когда я сказала, что дело не в пропавшей шинели, дело в том, что я носила в ней, в зашпиленном кармане, карточку кандидата в члены ВКП(б), и теперь, естественно, карточки у меня нет.
   Макагон вызвал секретаря партбюро батальона старшего лейтенанта Ш. И. Каца. Тот принялся названивать в медсанбат. Оттуда ответили, что мою кандидатскую карточку в шинели обнаружили и передали в политотдел дивизии.
   - Вы что, не поняли, при каких обстоятельствах она отдала раненому шинель?! - вспылил Кац. В медсанбате положили трубку.
   - Будут неприятности... - сказал секретарь партбюро.
   И верно, минуты не прошло, как зазуммерил полевой телефон, командира батальона вызвал кто-то из инструкторов политотдела дивизии, потребовал, чтобы меня срочно направили для объяснений в политотдел.
   - А работать за нее вы будете, товарищ? - резко спросил Юрков. - Ах, у вас свои обязанности? Я считаю, вы их плохо знаете!
   Он прервал разговор и сам вызвал начальника политотдела дивизии. Пока ожидал разговора, приказал мне идти на медпункт:
   - Без вас разберусь.
   Не знаю, как и о чем говорил Борис Павлович Юрков с начальником политотдела дивизии, но на следующий день в батальон пробрался заместитель начальника подива по комсомолу старший лейтенант Александр Крупецков и принес мою кандидатскую карточку.
   - Произошло недоразумение, - передавая ее, сказал Саша. - Разобрались. Персональное дело никто заводить не собирается, не волнуйтесь!
   От сердца отлегло. А спустя несколько дней в дивизионной многотиражке появилась заметка о военвраче третьего ранга, работающем непосредственно на переднем крае. Мне сказали: напечатана по прямому указанию начальника подива.
   Еще до появления заметки в многотиражке лейтенант Адамов, выполняя приказ комбата, привез мне шинель. Совсем новую, подогнанную на мой рост! Шинель пришлась кстати, потому что мороз усиливался. И в тот же день, как привезли новую шинель, погибла Маша Егорова. Наша Машенька.
   * * *
   ...Батальон атаковал позиции врага. В очередной раз заменив убитого санинструктора, Маша продвигалась вперед с ротой старшего лейтенанта П. Н. Бородина, который малой кровью вышиб фашистов из овражка, превращенного ими в опорный пункт. Близился вечер, мороз крепчал. Маша обрадовалась, увидев блиндаж с жестяной трубой над накатом: вот где можно на время разместить раненых, обогреть их, напоить горячим.