Гуэрра Тонино. Джульетта

держит под руку двух прекрасных девушек.
Кьерикетта возбужденно и смущенно хихикал, Ливия заснула с открытым
ртом и громко храпела, а я все думала, почему появление Олафа нагнало на
меня такой страх.
Страх и неуверенность в себе.
В конце концов я участвовала в спиритическом сеансе не впервые и даже в
силу своих естественных склонностей освоилась с теми качествами, которые
обычно называют медиумическими способностями.
Еще в детстве, например, стоило мне закрыть глаза, как перед моим
внутренним взором появлялись чудесные пейзажи или лица незнакомых людей, да
такие отчетливые, что казалось, я могу дотронуться до них рукой или
заговорить с ними. Однажды- мне тогда было лет тринадцать,-- обследуя с
подружкой школьный чердак, я увидела своего Деда: он появился в роящейся в
луче света пыли и хитро, с заговорщическим видом подмигнул мне. Хоть я
знала, что уже несколько лет как Дедушка умер, его появление меня не
испугало, только сердце забилось сильнее, а когда он исчез, осталось чувство
какой-то щемящей нежности.
Так почему же меня так потрясла ухмыляющаяся рожица Олафа среди узоров
ковра?
И вдруг я поняла. Меня охватил леденящий страх, я вскрикнула и
вцепилась в руку мужа, который так резко затормозил, что мы чуть не полетели
в кювет.
-- Что с тобой, глупая? Что случилось?
Я вся дрожала, зубы у меня стучали. Промямлив что-то, я извинилась, но
что случилось, не сказала. Остаток пути я просидела молча, глядя не мигая на
бежавшую навстречу освещенную светом фар дорогу, которая то проваливалась
вниз, то вздымалась, словно морские волны. За моей спиной хныкал Кьерикетта,
стукнувшийся о спинку моего сиденья, а Ливия проснулась и пьяненьким голосом
стала декламировать свои последние стихи.
Только позднее, в постели, в нашем затихшем среди огромной сосновой
рощи домике, я осмелилась заговорить с мужем.
-- Знаешь, почему я закричала? -- прошептала я, однако муж уже спал,
продолжать было ни к чему, и я погасила свет. Но от темноты у меня
перехватило дыхание и, нащупав под простыней его ладонь, я ухватилась за нее
обеими руками.
Это соприкосновение и ровное дыхание мужа меня постепенно успокоили, и
я тоже заснула.
Олаф поразительно походил на нотариуса! Может, это был он? То же лицо
цвета ржавчины, тот же ехидный взгляд, искривленные губы.
Это леденящее душу воспоминание о нотариусе и исторгло тогда у меня
крик ужаса; вот почему я так отчаянно вцепилась в руку мужа.
Никогда в жизни мне не забыть мрачную большую комнату с горящими даже
днем электрическими лампочками и забитую от пола до потолка всякими
бумагами; мою мать в траурном облачении с черной вуалью, скрывавшей ее лицо.
А за большим, монументальным столом, утонув в кресле, похожем на трон
колдуньи из сказок о Белоснежке, сидел нотариус. Он вытянул шею по
направлению ко мне и сказал:
-- Дорогая деточка, настала пора узнать тебе кое-что о твоем папе. Этот
образцовый гражданин, любящий и преданный супруг твоей матери, отважный
фашист, благородный незабвенный друг, оставивший нас всех в безутешном
горе... не был твоим отцом.
Мне было двенадцать лет. Вот так я узнала, что синьор в черной рубашке
и высоких сапогах, заставлявший меня делать зарядку перед открытым окном
даже зимой, вовсе мне не папа, а я ему не дочка (и, таким образом, не дочка
дуче). Моим настоящим отцом был другой человек, имя которого так и осталось
для меня неизвестным и о котором моя мать говорила с такой злой обидой,
ненавистью и жаждой мщения, что я вся дрожала, смутно догадываясь, как же
она, должно быть, его любила, если спустя столько лет говорила о нем в таком
тоне. Он исчез, бросив ее беременной, а когда мне было два года, мать вышла
замуж за фашистского иерарха.
Я вдруг почувствовала себя смертельно обиженной, чужой в собственном
доме, нежеланной гостьей в нем, и с того момента стремление найти своего
настоящего отца, мечта о том, чтобы он сам нашелся, разыскал меня, взял к
себе и воздал мне должное, уже никогда меня не покидали. До самого моего
замужества.

Мой муж
Начни я рассказывать вам о нем еще совсем недавно, вы бы заметили, как
я волнуюсь: при одном упоминании о нем меня охватывал какой-то трепет...
словно девчонку, которая заливается краской, когда при ней говорят о ее
первой любви.
Для меня это и была моя первая любовь. Сразу скажу, что он умеет
разговаривать с людьми, особенно с женщинами; я сразу угадываю на слух,
когда он говорит с женщиной, потому что голос его становится глубоким,
расцвеченным хорошо знакомыми мне модуляциями...
Когда он сделал мне предложение, я просто не могла поверить, что это
правда: неужели такой красивый и элегантный молодой человек хочет жениться
именно на мне? Я обожала его. Ведь это мой муж увез меня к себе, дал мне мой
дом, любил и опекал меня, дал мне свое имя... На всю жизнь он должен был
остаться моей любовью, моей опорой, мужем, отцом, вообще -- всем...
Потому что для меня брак -- это когда я целиком принадлежу ему, а он
целиком принадлежит мне, он мой, только мой, навсегда. Вот таким я
представляла себе и осознавала брак. Мне всегда внушали, что иначе быть не
может, и ничего другого я не искала. Муж и наш с ним дом. Я всегда обожала
наш дом. Ни ему, ни мне не нравилась городская жизнь, мы остановили свой
выбор на этом уголке побережья вблизи от города. Все это местечко было
застроено маленькими причудливыми виллами среди сосновой рощи: каждая вилла
отличалась от остальных, одна была сказочнее другой.
Бесконечное множество странных маленьких вилл, которые распахивают свои
двери и оживают летом. Потом их разом закрывают и покидают до следующего
лета. И тогда длинные аллеи под пиниями пустеют; и ты ходишь мимо замолкших
садов, запертых окон и дверей, изредка видишь какие-то призрачные фигуры в
конце какой-нибудь тропинки: едва показавшись, они бесследно исчезают...
Постоянно живут там только рыбаки из ближней деревеньки, прижавшейся к
дюнам. Рыбаки и кошки. Сколько кошек! Все кошки, жившие прежде вокруг
населенных вилл, внезапно оказываются брошенными. И тогда у них наступает
своего рода голодное перемирие. Они больше не цапаются друг с другом, а
целыми стаями собираются вокруг немногочисленных непокинутых еще домов в
надежде получить еду и приют.
И каких там только нет! Старый совершенно слепой котище, умеющий
"служить" на задних лапах. Смелые и увертливые кошечки. Здоровенные
бойцовские коты -- самые, между прочим, робкие. Крошечные котята всех
расцветок, набрасывающиеся на еду с молниеносной быстротой и неимоверной
отвагой.
В общем, зеленый газон перед моим домом в эти месяцы всегда кишит
кошками.
Одна из обязанностей моей прислуги Фортунаты -- раздавать им еду; и
каждый раз ей приходится иметь дело с целыми стаями кошек. Фортуната --
любопытное создание. Она жена рыбака, ей всего двадцать четыре года, но
меньше тридцати пяти ей не дашь. Эта толстенькая уже почти беззубая
коротышка вечно беременна. Но в своем безграничном убожестве она наделена
каким-то заразительным спокойствием. Когда наступает очередная беременность,
Фортуната может немного поплакать -- в основном из страха, что я ее уволю.
Но едва убедившись, что ее оставляют в доме, она снова обретает покой и
снова всем довольна. Между прочим, кормление котов вместе с Фортунатой
заполняло мое время и развлекало меня. Целый день я занималась и забавлялась
этим. Потому что я была счастлива и ни о чем не тревожилась.

Набег
Все перевернулось внезапно на следующую ночь после того, как я увидела
в доме Валентины Олафа.
Днем я всячески пыталась успокоить свои нервы. Говорила себе (даже
вслух), что нотариус, мама с лицом, скрытым под вуалью, и потрясшее меня
сообщение о каком-то неизвестном отце ушли теперь в такое далекое прошлое,
что просто нелепо предаваться унынию до сих пор.
Каких только усилий я не предпринимала, чтобы выкинуть из головы лицо
Олафа. Я упорно думала о большой желтой напитанной водой губке, которой я
мысленно стирала образ Олафа; мне удавалось стереть его перекошенный рот,
крючковатый нос, но все равно, откуда-то снизу, слева, меня продолжал
сверлить ехидно поблескивающий глаз.
День был изумительный. Не верилось даже, что на дворе зима. Теплое
солнце, синее небо, весенний воздух. Я вышла из дому, чтобы немного
встряхнуться, и направилась к морю. Аромат пиний, чудесные краски леса,
прыжки и веселая возня неотступно следовавших за мной кошек понемногу
помогли мне обрести душевный покой. Дышалось легко, даже петь захотелось.
Море передо мной ослепительно блестело, отливая золотом.
Как хорошо! Я растянулась на горячем песке. На всем пляже не было видно
ни единой живой души. На меня нахлынули нежные, приятные мысли. Позднее я
потихоньку вернусь домой, приготовлю ужин мужу, потом услышу, как он
сигналит, и пойду открывать ворота... Красивый автомобиль с зажженными
фарами, мягко рокоча мотором, покатит по аллее сада...
Это мой муж, он обнимает меня, целует... И мне кажется, что у нас все
так, как было в первый день после свадьбы... Как хорошо... Как приятно...
И вдруг начался набег

Я заметила их слишком поздно: отряды завоевателей с оружием и лошадьми
уже высадились. Я лежала на песке, под солнцем, впав в тяжелое, но какое-то
просветленное оцепенение.
И отчетливо их видела. Они высадились из двух огромных лодок с высоко
задранными носами, разрисованными всякими чудовищами и змеями; я хорошо
видела их монгольские лица с обвислыми усами, редкими бородами и свирепыми
глазами.
Кони у них были дикие, неоседланные. На одних всадниках были сверкающие
доспехи, на других -- кожаные кирасы. Я видела их знамена, разрисованные так
же, как ростры судов,-- устрашающе. Поблескивало оружие. На несколько минут
они, стоя по колено в воде, застыли в грозной неподвижности.
Сердце у меня бешено колотилось, казалось, я приросла к земле, руки и
ноги налились свинцом. Вся надежда была на то, что они снова погрузятся на
свои суда.
Но нет, они задвигались; кто-то начал носиться верхом вокруг пляжа,
словно отыскивая удобный проход между дюнами. Остальные медленно вышли из
воды на берег и построились.
Отчаянным усилием я стряхнула с себя оцепенение, пригвождавшее меня к
земле, поднялась и без оглядки побежала к дому. Что это было? Сон?
В ту ночь случилось нечто непоправимое. И началось это с имени, тихо
прозвучавшего в полумраке спальни.
Вечером все было более или менее спокойно. Тревога, навеянная
послеполуденным сном, улеглась. Мыс мужем поужинали без посторонних, как
парочка новобрачных; по телевизору передавали какую-то развлекательную
программу. Мне так нравится смотреть телевизор, сидя рядом с мужем, рука в
руке. Я самая счастливая женщина в мире... Потом мы оба легли в постель. Он
почти сразу погасил свет; бедняжка, целый день работал. Я обычно накидываю
красный платок на абажур своего ночника, чтобы свет не тревожил мужа, и
читаю с полчасика. Я люблю читать. Особенно хорошие любовные романы. Дом
погрузился в тишину, лишь изредка нарушаемую свистящим гулом,-- это садился
или взлетал с ближнего аэродрома очередной самолет. Мое сердце билось ровно,
веки уже начали тяжелеть, и всю меня охватила сладкая дрема, как вдруг муж
заговорил. Заговорил во сне. Сначала он произнес несколько неразборчивых
слов, а потом, увы, четко -- имя. Имя женщины. Он трижды позвал какую-то
Габриеллу.
Меня обдало смертельным холодом. Я лежала неподвижно, уставившись
широко открытыми глазами в темноту, и никак не могла собраться с мыслями.
Кто такая Габриелла?.. Кто это может быть?.. Сотни подозрительных мелочей
пронеслись у меня в мозгу. И каких ранящих душу мелочей! Телефонный
разговор, показавшийся мне странным... Участившиеся с некоторых пор отлучки
мужа. Его объяснения, непринужденность которых теперь мне уже казалась
чрезмерной и подозрительной...
Всю ночь я пролежала не сомкнув глаз, вглядываясь в темноте в лицо
мужа, тщетно пытаясь прочесть на нем следы чего-нибудь такого, что помогло
бы мне все понять...
На следующее утро, одеваясь, он с обычной непринужденностью объявил,
что не приедет к обеду... Я едва не лишилась чувств, но ничего не сказала...
А когда он выходил, я, не глядя ему в лицо, внезапно спросила:
-- Кто такая Габриелла?
Может, я плохо поступила, но удержаться не смогла.
Боковым зрением я увидела, как он изменился в лице. И сразу поняла, что
его тревога граничит со страхом. Но он через силу улыбнулся и спросил: --
Габриелла?.. Что еще за Габриелла?.. В чем дело?..
В его голосе слышались растерянность, беспокойство и подозрение.
Я через силу улыбнулась. - Сегодня ночью во сне ты, кажется, сказал:
"Габриелла".
Вероятно, муж опасался худшего, потому что, облегченно вздохнув, он
рассмеялся:
-- Да?.. Подумать только! Чего только не приснится! -- И поспешно
вышел.
Когда я осталась одна, мне показалось, что я тону. Мне нужна была
помощь. Я позвонила Валентине и попросила ее немедленно прийти.
Валентинино "немедленно" измеряется часами. Такая уж она. Когда
Валентина приехала, на ней было всегдашнее меховое манто до пят, но на
голову на сей раз она напялила что-то вроде вязаного берета из трех
разноцветных клиньев. Она приняла живейшее участие в моих тревогах и,
выслушав мои откровения, поняла, что мне действительно плохо.
А потом сказала, что мне повезло... Да, да, повезло, потому что как раз
сегодня вечером в нашем кружке будет выступать Бишма.
Бишма, Казакова и Родольфо Валентине
Я не знала, кто такой Бишма. Валентина объяснила мне, что Бишма -- один
из самых могущественных и прославленных магов, знаменитость, чуть ли не
величайший из мудрецов, человек, обладающий исключительными магнетическими и
экстрасенсорными способностями.
И действительно, гостиная графини Тавернелле, где мы обычно собирались
на свои встречи, была заполнена народом до отказа. Но стояла такая
благоговейная тишина, что казалось, будто там нет ни души.
Бишма сидел в кресле, скрестив ноги на восточный манер. На нем была
длинная белая куртка со стоячим воротником. Меня сразу поразили его глаза --
глубокие, пронзительные, и еще какая-то странная аура, распространявшаяся
вокруг, словно он эманировал непонятные чары. По-итальянски он говорил без
всякого иностранного акцента; впрочем, когда мы познакомились получше, Бишма
не стал скрывать, что он итальянец, но откуда именно родом -- не сказал. Не
назвал он и своего настоящего' имени.
Все вокруг смотрели только на него, но сам он, казалось, ничего не
замечает. Он говорил и вел себя так, словно был совершенно один.
Там собрались, главным образом, женщины: дамы нашего круга. Среди них
Альба, Ливия... и еще Кьерикетта и несколько чьих-то мужей или друзей. Надо
признать, что вот так, все вместе, они, за исключением двух-трех, не
отличались привлекательностью. В основном это были женщины, расставшиеся с
мужьями или разведенные, старые девы, одна актриса, знаменитая двадцать лет
назад, и еще две-три графини или маркизы... На всех этих женщин
очаровательный и загадочный красавец, безусловно, производил сильное
впечатление. Я заметила это сразу же по напряженным и немного неестественным
голосам и по вопросам, которые они задавали ему по очереди, так или иначе
затрагивая проблемы любви или секса.
Он отвечал каждой -- спокойным глубоким голосом, но ответы его были
неожиданными и по большей части символическими. Я слушала их вполуха, сидя
тихонько в уголке и испытывая все усиливающееся волнение оттого, что два или
три раза взгляд Бишмы подолгу задерживался на мне. Сразу, как только я
вошла, он повернул голову и посмотрел на меня так, словно что-то его ко мне
потянуло, словно он меня "почуял", что ли. И потом время от времени он
вглядывался в меня, отчего у меня все внутри переворачивалось.
Сеанс начался около полуночи. Лишь тогда я заметила, что с Бишмой
работала женщина-медиум: он назвал ее "ассистенткой". Это была молодая и
довольно красивая дама в очень элегантном сари. Каждого, кто должен был
участвовать непосредственно в сеансе, отбирал сам Бишма, сразу же указавший
на меня. Я испытала что-то вроде радости и гордости, каких мне уже давно не
доводилось испытывать. Он усадил меня рядом с собой. По другую сторону села
его ассистентка.
Мы образовали цепочку, и необычайные явления начались сразу же, быстро
следуя одно за другим с удивительной четкостью.
Я услышала сильный порыв ветра, ворвавшегося в окно: могу с
уверенностью сказать, что занавеси заколыхались, словно надутые паруса.
- Он здесь. Все правильно,-- услышала я голос Бишмы. Он весь
подобрался, сосредоточился на каком-то внутреннем усилии, его глаза
засветились мрачным огнем, отчего он стал действительно прекрасен.
Потом, когда столик задвигался с проворностью дикого зверя, Бишма
объявил первого "гостя". Имя это вызвало шепот удивления и нетерпеливого
ожидания: "Джакомо Казанова".
Но неожиданно в беседу вмешалось какое-то непрошеное существо.
Насмешливое, нахальное, послания которого выглядели циничной издевкой над
всеми нами. Я совершенно отчетливо услышала, как в воздухе повис чей-то
смех. Не знаю, слышали ли его остальные. Непонятно почему на память мне
пришел мой Дед.
Бишма долго боролся, стараясь прогнать этот дух. На лбу у него даже
выступили капельки пота. Наконец возмутитель спокойствия исчез, так и не
назвав себя. И тут со мной приключилось нечто неожиданное и волнующее.
Заговорил Казанова. И обратился он ко мне, только ко мне! Его послание было
самым настоящим объяснением в любви: он сказал, что я наделена редкой
скрытой красотой... Красотой, которую может оценить только настоящий знаток
женщин... Красотой, проистекающей из моей сверхчувствительности, корни
которой -- в моей утонченной женственности... Я так была потрясена, что
попросила Валентину проводить меня домой. Валентина же вообще ошалела и
смотрела на меня круглыми глазами. Впрочем, не она одна. Когда прощались,
взгляды всех были прикованы ко мне. И Бишма пристально смотрел на меня и
долго жал мне руку.
Я словно опьянела. Никаких сомнений: из всех присутствующих избрали
одну меня, да еще так открыто...
Как бы там ни было, а я продолжала ощущать чье-то невидимое
"присутствие". В ушах звучал пленительный голос, повторявший необыкновенные
слова. Валентина ничего не слышала и все только говорила, ахала,
восторгалась...
Я была уверена, что, подав "голос", этот дух обязательно появится, я
просто ощущала его присутствие. Едва Валентина оставила меня у калитки сада,
как передо мной появился Казанова. Он вместе со мной вошел в дом. Сначала я
видела только пышные кружева, безупречной белизны жабо; потом разглядела
короткую шпагу и наконец его самого. Он смотрел на меня чувственным,
нежнейшим, обожающим взором. Чем-то он внушал мне страх, но страх,
граничивший с томлением, страстью...
С того момента он, можно сказать, уже не оставлял меня в покое. Иногда
пропадал, потом -- через несколько часов или несколько минут -- появлялся
вновь с настойчивостью и упорством влюбленного.
Говорил он всегда одно и то же, но находя для этого разные слова.
Говорил, что я не такая, как остальные женщины; что я наделена
исключительными качествами; что скоро я встречу мужчину, способного понять
меня и мне подчиниться, в общем, мужчину моей жизни. И еще он постоянно
твердил, что я красивая, что у меня красивые глаза, красивые волосы,
красивая грудь...
Иногда он менял свою внешность: однажды я увидела его в костюме
тореадора, как Родольфо Валентине; в другой раз -- в обличье шейха. Но все
равно это был он: и голос был его, и эти его ласковые, обожающие,
потрясающие глаза...
Как-то я ему сказала:
- Вот ты меня любишь, почему бы тебе не помочь мне?
Он ответил, что готов сделать для меня все, о чем бы я ни попросила.
Набравшись храбрости, я задала вопрос:
-- У моего мужа есть любовница?
Дух ответил не сразу. Но после долгого молчания он четко произнес имя:
-- ...Ирис.
- Ее зовут Ирис?..-- пролепетала я.-- А не Габриелла?
-- Ирис -- это имя духа. Духа очень важного,-- сказал Казанова.-- Скоро
она о себе заявит. Слушай ее. Она хочет тебе помочь.
Ирис
И действительно, через несколько дней Ирис навестила меня. Она
появилась не сразу: я стала ощущать ее присутствие, но ни разу не видела ее,
не знала, какая она, что собой представляет... Все ограничивалось
каким-нибудь бликом на стекле, на зеркале... или отражением в морской воде.
От этого мне было не по себе: чувствовать, что она где-то здесь, и ничего не
понимать... Впервые, например, я заметила в зеркале заднего
вида ее бедра, вернее, не бедра, а зад, красивый молочно-белый женский
зад в черных кружевных трусиках с черными подвязками, какие носили
танцовщицы в прошлом веке... И потом еще много раз прежде, чем увидеть ее
самое, я видела сначала то ее грудь, то ноги -- прекрасные, прямые длинные
ноги, обтянутые черными чулками в сеточку...
Так вот, в тот раз, в машине, когда я пыталась понять, что там маячит в
зеркальце, я вдруг увидела ее на обочине дороги; хлеба только что убрали,
было очень жарко, и она, одетая как шансонетка, стояла с раскрытым зонтиком
и знаком показывала, чтобы я остановилась: она хочет ко мне сесть. Я нажала
на акселератор, но сразу же обнаружила, что она уже сидит рядом. Первым
делом она повернула зеркальце к себе, чтобы посмотреться в него. Она это
потом часто делала. Разговаривая, Ирис временами умолкала, чтобы посмотреть
на себя анфас, вполоборота, в профиль... Потому что она была необычайно
красива, сознавала это и очень этим гордилась. Время от времени она
спрашивала меня: "Я красивая?" Я отвечала утвердительно и поправляла
зеркальце, потому что мне ничего не было видно. Под конец меня это даже
стало немного сердить -- все время поправляй и поправляй зеркальце! Но Ирис
и впрямь была очень хороша!.. Когда я ей сказала об этом, она с улыбкой
ответила: "По правде говоря, я тоже считаю себя красивой". Потом вдруг она
спросила: "Хочешь стать такой красивой, как я?" И тут же исчезла.
Вечером в кухне, когда мы с Фортунатой готовили ужин для мужа, мне
вдруг пришло в голову, что Ирис ужасно похожа на танцовщицу, из-за которой
мой Дедушка совсем потерял голову.
Ее тоже звали Ирис? Точно уже не скажу, но что-то вроде этого...
Я помню себя маленькой, когда мой Дедушка, совсем старый, но здоровый и
веселый, был еще жив. В доме к нему всегда относились с прохладцей - - из-за
той самой шансонетки, с которой он сбежал за несколько лет до моего
рождения, то есть уже на старости лет. Безумие какое-то. Потом, через год
или два, он вернулся, но в семье ему этого, естественно, не простили. В
детстве я слышала разговоры о случившемся. И часто воображала себе Деда,
старого, каким я его знала, убегающего с красавицей певичкой... Больше того,
у меня он убегал с ней на воздушном шаре, монгольфьере. Потому что мой Дед
был одним из первых страстных поклонников нового искусства воздухоплавания и
держал дома множество открыток и фотографий, на которых были запечатлены эти
странные летательные аппараты... Вот почему для меня похищение шансонетки
произошло именно так -- на монгольфьере...
Я представляла себе большую лужайку, посреди которой находился
сказочный шар, весь украшенный флажками и китайскими фонариками. И вот
прибегает мой Дедушка, волоча за собой красавицу шансонетку, берег ее на
руки, сажает в большую корзину, прыгает туда сам, обрезает веревки, и
монгольфьер под звуки музыки поднимается в небо. На поляне, подпрыгивая от
бешенства, остаются моя мать, отчим-фашист, дуче, директор гимназии со своей
рыжей бородищей, а иногда и мои сестры. Все яростно потрясают кулаками вслед
монгольфьеру; а он уже превратился в черную точечку, то появляющуюся, то
исчезающую в синем небе. Так вот, мне кажется, что Ирис действительно была
похожа на Дедушкину шансонетку. Однажды я ее об этом спросила. Так прямо и
спросила: может, она -- душа или призрак той женщины? Но ответ Ирис
прозвучал как-то странно -- чуть раздраженно и несколько двусмысленно. Она
вообще не отвечала на мои прямые вопросы о ее жизни. По-видимому, она была
большой вруньей -- очаровательной, но все-таки вруньей. Я совершенно не
могла понять, когда Ирис говорит правду, а когда -- нет. И от этого у меня
на душе обычно оставалось чувство досады.
Но вот уж кто был настоящей женщиной! Все-то она знала: что нужно
делать, чтобы нравиться мужчинам, чтобы завоевывать их, заставлять страдать.
Ей были ведомы все секреты и способы стать красивой или сохранить красоту;
известны все кремы, лосьоны, массажи. Она знала, как аранжировать цветы,
какими благовониями окуривать дом.
Иногда, сидя в гостиной со стаканом виски, я вдруг замечала в
промежутке между льдом и хрусталем ее длинные ноги в сетчатых чулках. А
потом появлялась она сама, принималась расставлять цветы и наконец
устраивалась на диване в позе одалиски... Однажды Ирис явилась не одна, а с
десятком женщин, таких же красивых, как она, и очень известных -- Елена
Прекрасная, Мата Хари, Семирамида, Таит, среди них была и черная фигурка с
обнаженной грудью, очень напоминавшая рекламу Восточных пилюль.
Блистательные женщины.
Я не верила собственным глазам, а Ирис между тем говорила:
-- Смотри хорошенько... На которую из них тебе хотелось бы походить?