Гуэрра Тонино. Джульетта

совсем голой. Кроме двух узехоньких полосочек ткани, служивших купальным
костюмом, у нее был только золотой браслет на руке.
В ее облике не ощущалось ничего вульгарного: тело было классически
красивым, пропорциональным, аристократичным. Длинные и стройные ноги,
хорошей формы бедра, красивый широкий и крепкий зад без вульгарных
выпуклостей.
Но не эти возбуждающие формы, а само ее существо источало неотразимую
силу сексуального притяжения. Вокруг нее образовалось обширное поле
напряженности. Мужчины всех возрастов -- кто более, кто менее откровенно --
следили за ней глазами. А женщины стали проявлять нервозность,
агрессивность, некоторые насупились.
Я видела ее и раньше: это была Сузи, содержанка высокого пошиба,
которая жила в большой вилле неподалеку от нас. Сузи расстелила халат на
песке, спустилась к морю, вошла в воду: казалось, она совершенно не
замечает, что счала причиной общего смятения. Сразу же нескольким молодым
людям приспичило искупаться. Остальные сидели на своих махровых полотенцах,
как собаки, ждущие хозяина.
Сузи плавала плохо и пробыла в воде недолго. Просто поплескалась
немного, не заходя туда, где ноги уже не достают дна. Временами на
поверхности показывалась ее полуобнаженная, загорелая и блестящая от воды
грудь. Мужчины описывали в воде круги, подплывая к ней все ближе и нарочито
громко перебрасывались шуточками. Кто-то обратился прямо к ней.
Сузи ответила спокойно и естественно, а потом вышла на берег и легла на
халат, согнув одну ногу в колене и раскинув руки.
Мужчин вокруг становилось все больше, и были они какие-то напряженные.
Мне послышался голос Ирис: "Вот она, твоя учительница..." И с этого
момента я безотчетно, с огромным интересом стала следить за всем, что делала
Сузи, и за ее многочисленными друзьями.
По утрам, распахнув окно, первым делом я бросала взгляд на ворота ее
виллы: там всегда стояла машина, но обычно каждый раз -- другая. Едва
заслышав приближающийся или удаляющийся шум мотора, я вскакивала и бежала
смотреть...
Желание познакомиться с этой женщиной, видеть ее вблизи все крепло, но
меня удерживало множество всяких условностей.
Однажды утром, сидя в своем саду, я заметила, как медленно и осторожно
из кустов вылезает большой персидский кот и смотрит на меня своими
золотистыми глазами. Это был один из многочисленных котов Сузи. Я восприняла
его появление как перст судьбы: взяла кота на руки и понесла к соседней
вилле.
Калитка была приоткрыта. Я вошла. Сердце учащенно билось. Сад был
просторный, роскошный, с бассейном. Никого не встретив, я вошла в дом.
Сузи, лежа на диване, говорила по телефону. Из-за спинки показывалась
то унизанная перстнями рука, то длинная прекрасная нога, которую она
медленно вытягивала, покачивая домашней туфлей... Она разговаривала с
каким-то мужчиной. Я и представить себе не могла, что вот так можно говорить
с мужчиной, тем более по телефону. Какой это был
теплый, чувственный, томный разговор: казалось, будто собеседники
занимаются любовью.
Ноги мои прилипли к полу, я не знала, что делать, и была очень
взволнована.
Повесив трубку, Сузи еще немного полежала на диване - молча и
неподвижно, словно отдыхая после любви. Потом поднялась. Кроме совершенно
прозрачного халатика, на ней ничего не было.
Мое присутствие, судя по всему, ее не удивило и не смутило. Поначалу
Сузи занимала не столько я, сколько кот, которого она осыпала поцелуями. Но
потом она очень любезно обратилась ко мне, и скоро мы уже были
приятельницами.
Сузи показала мне сад и дом, обставленный со сказочной роскошью, как
какая-нибудь калифорнийская вилла. И в саду, и в бассейне, и среди кустов
были установлены цветные подсветки; я увидела большой, забитый хрусталем
бар, спальню с пологами, шелковыми драпировками, коврами...
В одной из комнат обосновалась гостья -- одна из приятельниц Сузи,
которая, кажется, переживала тяжелую любовную драму. Она беспрерывно лила
слезы и не хотела никого видеть.
Уже в тот первый день, рассказывая об этой подруге, Сузи, совершенно
непреднамеренно, как-то безотчетно, обнаружила одну из сторон своей
личности, которая сильнее всего должна была меня привлечь в ней и
поразить,-- я говорю о ее счастливой, свободной природе женщины, которая
умеет любить, не ведая ревности, не заботясь о постоянстве, не зная глубоких
переживаний.
Сузи любила с такой же естественностью, с какой дышала. Она была
приятельницей и официальной содержанкой крупного предпринимателя, весьма
немолодого, но еще полного жизненных сил и энергии,-- этакого умного
скептика, не питающего иллюзий относительно ее верности.
За несколько минут любой мужчина мог стать для нее желанным и
обожаемым, что нисколько не влияло на искренность чувства, связывавшего ее с
основным покровителем, да, впрочем, и со всеми остальными любовниками. Этой
своей безмятежной языческой любвеобильностью она с такой же простотой могла
одарить и женщин, поскольку физические отношения для нее были неотъемлемой
частью человеческой симпатии и приятного совместного времяпрепровождения. На
этот путь и наставляла меня Ирис; а я, очарованная и легковерная, решила,
что действительно нашла себе "учительницу". Теперь Ирис показывалась мне все
чаще -улыбающаяся, одобрительно кивающая.
Я стала часто выходить с Сузи, которая, похоже, прекрасно поняла -хотя
ничего определенного я ей не сказала,-- в чем состоит моя проблема.
Однажды мы с Сузи поехали на машине за покупками. Она собиралась
устроить вечеринку в своем саду для "Молли", ее немолодого покровителя, и
других друзей. Сузи ужасно радовалась предстоящей встрече, весело и с
нежностью говорила о Карло, Луиджи, Андреа, Джованнелле и каждому хотела
преподнести небольшой подарок.
Мы объехали немало магазинов, выбирая и покупая галстуки, духи,
шелковые платки. Вдруг в зеркале одного из магазинов быстро промелькнул
пляшущий огонек: я уже видела его, когда висела вниз головой в саду, надеясь
увеличить свою грудь. Я замешкалась, но Сузи обернулась ко мне, спрашивая
совета относительно какого-то галстука, и я забыла об огоньке. Всюду -- и в
магазинах, и на улице -- синьоры, молодые люди, продавцы, разносчики,
таксисты при одном только появлении Сузи, вздрогнув, замирали на месте,
провожали взглядом, громко выражали свое восхищение... Так же как и
загорелые и обнаженные до пояса молодые рабочие, которые что-то делали в
саду Сузи и перед которыми она непринужденно и спокойно разгуливала
полуголая.
Какой-то парень в спортивной машине стал упорно следовать за нами. Его
машина то обгоняла нас, то останавливалась, позволяя нам вырваться вперед,
потом снова обгоняла...
Сузи крутила баранку и разговаривала со мной, вроде бы ничего не
замечая. Наконец у одного из перекрестков обе машины остановились
рядом. Сузи и парень молча обменялись долгими взглядами. И только.
И вдруг Сузи заторопилась. Мы помчались домой на большой скорости, а
та, другая машина на приличном расстоянии следовала за нами. У ворот виллы
Сузи поспешно попрощалась со мной и вошла в дом.
Вскоре я увидела, как подъехала спортивная машина и остановилась у
ворот. Вышедший из нее незнакомец тоже скрылся в доме...
Я пошла на вечеринку к Сузи с ощущением, что со мной обязательно что-то
случится, и была невероятно возбуждена и взволнована.
Сад Сузи приобрел сказочный вид: разноцветные фонари, подсвеченные
струи фонтанов, лакеи в белых куртках... Сузи очень хорошо умела принимать
гостей. Она знала лучшие сорта шампанского, лучшие крепленые вина, лучший
способ приготовления фазана или лангуста, так как много путешествовала и
бывала в домах утонченнейших людей. Еще и поэтому она мне так нравилась.
Народу собралось много. Главным образом там были, разумеется, мужчины.
С этими "друзьями", ничего не знавшими друг о друге, Сузи держалась
поразительно естественно и легко, ничем не выдавая себя. Единственным
человеком, все понимающим и все знающим, был именно Молли: высокий сухощавый
синьор с седыми волосами, худым загорелым лицом, живыми светлыми глазами и
очень интересный собеседник... А ведь ему уже было под семьдесят.
Среди приглашенных был даже один негр - потрясающий молодой негр. То ли
потому, что я уже немного выпила, то ли окружающая обстановка придавала ему
особое очарование, только никогда еще мне не доводилось ощущать такого
глубокого смятения чувств.
Я вынуждена употребить слово, от которого у меня горят щеки, но ничего
другого подобрать не могу: я впервые почувствовала, что такое "секс" --
нечто животное и божественное одновременно. Потрясение самых потаенных фибр
души, помрачение мыслей и воли и в то же время поразительно отчетливое
влечение... Вот тут я и осознала то, о чем мне все время твердила Ирис и чем
жила Сузи...
Сузи сразу же все заметила. Она прочитала это по моим глазам, по
напряженному и изменившемуся лицу, по голосу... Не знаю, как она это
устроила, только очень скоро негр уже сидел рядом со мной и что-то мне
говорил. Я была не в состоянии слушать и отвечать: настолько меня заворожила
мысль о молодом бронзовом теле, плавные движения которого, подобные
движениям прекрасного животного, угадывались под его вечерним костюмом.
Не знаю, как все случилось. Не знаю, Ирис или Сузи проводили меня в
одну из комнат виллы. Конечно, сначала меня повела Сузи, якобы для того,
чтобы дать мне шаль; но потом, помнится, Сузи исчезла и почему-то появилась
Ирис. Молодой негр вошел в комнату вместе со мной. Мы остались одни, дверь
была закрыта. Я почувствовала его рядом, совсем близко... Эти его руки...
Внезапно я увидела, как с кровати взметнулось высокое пламя, кровать
исчезла, а на ее месте появилась железная решетка, к которой была привязана
полуобнаженная молодая женщина. Языки пламени лизали ее спину, бока, ноги, а
она, несмотря на страшные муки, устремляла взор к небу с выражением
жестокого страдания и высочайшего блаженства... Это была Святая... Святая,
сожженная заживо... Я сразу узнала ее...
С диким криком я выбежала из комнаты. Я кричала, рыдала, лепеча
какие-то бессвязные слова, а Сузи и все остальные гости обступили меня --
испуганную, потрясенную...
Конечно, они приняли меня за сумасшедшую. Я отвергла их утешения и
попытки помочь и бросилась -- действительно как сумасшедшая -- через темную
рощу к своему дому, ощущая спиной приближение огромной, высотой с пинию,
пылающей решетки: она надвигалась на меня, а вверху, среди крон деревьев,
реяло бледное, покрытое потом и кровью лицо мученицы: она злорадно мне
улыбалась...
Святая на решетке
Даже когда я добежала до дома, мне еще казалось, что меня преследует
эта охваченная пламенем решетка.
Я была в таком страхе и растерянности, что и описать невозможно.
Закрылась у себя в комнате, легла в постель... и разревелась. При одном
воспоминании о негре, Сузи и всех этих людях меня трясло, как при высокой
температуре. А эта девушка, распростертая на решетке! Эти глаза!..
Я знала, что снова увижу ее. И меня действительно кто-то позвал: я
поняла, что это опять она. Не то чтобы я услышала ее голос, нет, тут было
что-то другое, какая-то неодолимая сила заставила меня подняться и выйти в
гостиную. Как будто это она позвала меня туда.
Да, то была она: стояла посреди гостиной на месте низенького столика,
на котором я держу цветы и журналы.
На этот раз меня словно пригвоздило к полу. Не знаю, сколько прошло
времени. Святая была совсем молоденькая, почти девочка. На лице ее светилось
выражение бесконечного ничем не омраченного счастья. Что-то невероятное.
Больше всего меня потрясло именно это выражение лица, эта радость. Радость
девочки, увидевшей рай. Она смотрела на меня; смотрела долго, с
душераздирающей нежностью. Я все ждала, когда она заговорит, скажет
что-нибудь, объяснит, что ей от меня надо, что мне делать. Но Святая снова
подняла очи к небу в каком-то нечеловеческом блаженстве и экстазе от
жестоких мук.
Тогда я сама попробовала заговорить с ней. Своего голоса я не слышала,
но уверена, я что-то говорила. "Ты спасла меня,-- сказала я ей.-- Хочешь, я
никогда больше не пойду к Сузи? Направляй мои поступки... Скажи, что я
должна делать... Помоги мне..."
Она снова посмотрела на меня; мне даже показалось, будто она шевелит
губами, словно вот-вот что-то скажет... Но, похоже, так ничего и не сказала.
А может, я сама не сумела ее понять, уловить смысл ее слов? И опять она
подняла свой взор к небу. Вдруг в глаза мне полыхнул красный свет, словно
вокруг нее высоко взметнулись языки пламени. Они охватили ее и унесли в
огненном вихре... потом исчез и огонь...
Той ночью я спала на полу -- это была неосознанная потребность
самоуничижения, покаяния. Да, я спала на полу, а когда проснулась, все тело
у меня ныло. Мне нужно было обязательно снова увидеть Святую, сказать ей
что-нибудь и чтобы она тоже со мной поговорила. Я ждала ее с нетерпением, но
и со страхом. И вот я на самом деле ее увидела. Тем же утром. Я пошла за
покупками; ни о чем не думая, заглянула к торговцу жареным мясом и вдруг
неожиданно в огне печи, там, где были вертела, увидела Ее, Святую, лежащую
на решетке. И опять она посмотрела на меня в упор и опять, казалось, вот-вот
заговорит. И все же, восторженно глядя на небо, она снова исчезла, и мне так
и не удалось ничего расслышать.
Я стояла неподвижно с вытаращенными глазами среди покупателей; и,
кажется, даже что-то говорила вслух; когда Святая исчезла, я увидела рядом
группу людей, смотревших на меня с тревогой. Одна женщина спросила, не худо
ли мне; другая вывела меня наружу и потом проводила еще немного по улице. Я
шла, даже не отдавая себе отчета в том, что она рядом. Женщина что-то
говорила, но я не отвечала, а если отвечала, то невпопад...
Во мне зрела неотступная мысль: что-то мне еще мешает общаться со
Святой... Что-то... Было ясно, совершенно ясно, что Святая хотела со мной
говорить, передать мне какое-то важное послание, которое, возможно, было бы
решающим для меня, для моей дальнейшей жизни. Но я не сумела его уловить...
Мне нужно было как-то связаться с ней. Продолжать самоуничижение и
покаяние. Не на этот ли путь наставляла меня Святая? Огонь... муки... взгляд
в небо... Нужно уничижение, все большее уничижение..
Умерщвление плоти, самоотречение, страдания... нет на свете радости
сильней! Увидев бедную старушку, я, не раздумывая, отдала ей все, что
купила. Кухарке Терезе, ждавшей меня с продуктами для обеда, я сказала,
чтобы она обошлась тем, что найдется в доме: я есть все равно не буду.
И в самом деле не ела. Бродила по дому, как собирающаяся рожать кошка,
инстинктивно ища место, где бы покаяться... И наконец нашла-таки его: это
был заброшенный чулан под лестницей, где мы иногда держали пару-другую кур.
Сейчас он был забит сломанными ящиками и рваной бумагой. Я забралась туда,
закрыла дверь и уселась на пол. Было темно и ужасно неудобно, зато я нашла
именно то, что искала. Я ждала, что Святая вот-вот вернется. Так нет же,
черт побери! Появилась Ирис.
Она была еще красивее и привлекательнее, чем всегда. Но смотрела на
меня с усмешкой сострадания, которое хуже пощечины.
-- Прекрасно! -- сказала она.-- Молодец!.. И не стыдно тебе?.. Уже
собиралась сделать единственный в своей жизни разумный поступок... и
сбежала... А теперь, пожалуйста, сидишь в курятнике... О чем ты только
думаешь?.. Неужели тебе непонятно, что та девушка -- адское наваждение?..
Разве ты не видишь пламени?.. Решетки?.. Она же исчадие ада... и хочет
затащить в огонь и тебя... Как ты не понимаешь, что настоящая жизнь -- в
радости... в любви?.. А ты отвергаешь все, отвергаешь Бога.
Я слушала ее, дрожа: внезапная мысль, что все это было дьявольским
искушением, пронзила меня... Но я сопротивлялась ей всеми силами... Ясно же,
что это неправда... Я хорошо знала, кем была Святая...
Я ответила Ирис оскорбительно, резко. А она продолжала улыбаться, то и
дело поправляя волосы своей прекрасной, украшенной драгоценностями рукой и
что-то напевая.
И исчезла она не потому, что я захотела ее прогнать, а потому, что как
раз в этот момент меня пришли навестить моя мама и сестра Фанни. Вторая
сестра -- Аделе, та, постоянно беременная, должно быть, уже что-то
рассказала им обо мне, потому что мама решительно открыла дверцу чулана и
несколько минут молча смотрела на меня. Как я уже говорила, моя мать всегда
внушала мне чувство почтительного страха. Мне стало не по себе оттого, что
меня обнаружили в таком месте -- среди рваной бумаги; ну да, они всегда
считали, что я немного чокнутая или даже просто дурочка.
Я выползла на четвереньках из-под лестницы и пошла за ними в гостиную.
Мать не произнесла ни слова по поводу случившегося, и от этого я задрожала
еще сильнее. Мама была раздражена, сердита и держалась так гордо и
неприступно, что у меня кровь стыла в жилах.
Фанни же смотрела на меня, как смотрят на бедных дурочек, и лицо ее
немного напоминало лицо Ирис...
Но я была так захвачена желанием, необходимостью собраться с мыслями и
побыть в одиночестве, что забыла даже о своей робости. Я слушала, но не
слышала, что говорила мать, хотя обычно я внимаю ей как оракулу. А она
говорила о моих отношениях с мужем и, как всегда, во всем винила меня. Она
говорила, что мне надо быть похитрее, что я не умею себя вести, что в конце
концов этот несчастный человек будет вынужден от меня уйти и найдет себе
другую женщину и что так мне и надо, я сама ЭТОГО хотела... Внезапно я
совсем перестала улавливать смысл ее слов, а ее голос как-то стал удаляться.
И я вновь увидела отблески пламени, игравшие то на оконном стекле, то
на камине, то еще на чем-нибудь... Я ждала появления из-за занавесей
бородатого отшельника -- директора гимназии с его рыжей бородой и горящими
глазами...
А мой внутренний голос твердил: "смириться, страдать, смириться,
страдать..."
Вдруг я оказалась рядом с любовницей моего мужа. Я встречалась с ней
раза два, но не очень хорошо помнила, какая она. У нее дома я, естественно,
не была никогда. Я видела ее как бы во сне, но во сне очень явственном,
четком, до последней детали похожем на действительность.
Я была там, в доме той женщины, и мой муж тоже был там... Они
устроились полулежа на широком, как кровать, диване и обнимались.
Я мягко, заботливо и даже любовно расчесывала ей волосы и чувствовала,
как мое сердце тает, все прощая, понимая, смиряясь. Потом я взяла тазик,
стала перед ней на колени, сняла с нее домашние туфли и начала мыть ей
ноги... И все это время с ласковой улыбкой без тени обиды смотрела на мужа,
а он тоже мне улыбался... Мы все были такие нежные, хотя у меня эта нежность
отдавала горечью, потому что душа моя жестоко страдала, когда я смотрела,
как они обнимаются на диване. Но я была счастлива, что мне удалось побороть,
смирить себя... Я хотела страдать еще больше, а они, словно стараясь угодить
мне, прижимались другу к другу все теснее, мой муж стал спускать с ее плеч
халат (под ним она была совершенно голая), ласкать ее, целовать...
Да, это была решетка... огонь, жегший мне спину... А я, глазами,
полными слез, как Святая, смотрела на небо... Я чувствовала, представляла
себе во всех деталях соитие двух любовников и прощала их, даря небу мои
страдания с какой-то нечеловеческой жестокой радостью... Вот это был
правильный путь. И я взяла и пошла к приятельнице своего мужа.

Габриелла
Сначала мне пришлось немного подождать ее в гостиной. Может, она
боялась? Или хотела выглядеть покрасивее, чтобы раздавить меня? Именно это
мне и было нужно, но она ведь не знала...
Между тем я оглядывалась по сторонам, и от одного вида этой комнаты и
этой мебели у меня сжималось сердце... Был там и большой диван -- почти
такой, каким он мне рисовался... Во всем чувствовалась элегантность, однако
несколько вульгарная.
Наконец Габриелла вышла.
Она держалась высокомерно, недоверчиво и враждебно. Смотрела на меня
странным жестким взглядом и слушала молча.
Все было совсем не так, как я воображала. Может, потому, что мне никак
не удавалось найти тот тон, тон участливого понимания. Я была ужасно
скованна: от этого ее молчания, этого холодного и уверенного взгляда у меня
слова застревали в горле. В общем, жалкая получилась картина.
Я хотела, пыталась сказать, что она не должна видеть во мне врага. Я
пришла не затем, чтобы ее оскорбить... или устроить сцену ревности... или
умолять оставить моего мужа в покое... Нет, я хотела, чтобы она
почувствовала, что меня ей бояться нечего... Я готова простить... войти в ее
положение. Мне ни к чему ненависть, обиды... Но она перебила меня, сухо
заметив, что не понимает, о чем я говорю. Мой муж? Да, она с ним знакома;
да, они иногда встречались у общих друзей... и только... И ничего больше.
Ничего.
Короче говоря, она все отрицала. И говорила так уверенно, так спокойно,
так убедительно, что я от смущения не знала куда глаза девать. Я уже начала
верить, что совершила грубейшую ошибку, приняла какие-то смутные подозрения
за реальность. И начала что-то лепетать; она стала менее
надменной, произнесла даже какие-то ободряющие слова, чем еще больше
меня смутила и растревожила. Мне хотелось плакать от напряжения и сильного
волнения, которые я испытала при мысли, что, может, я и впрямь ошиблась.
Кончилось тем, что я извинилась перед ней и пошла к выходу, натыкаясь на
дверные косяки.
По лестнице я спускалась как пьяная. Значит, ничего? Значит, все
неправда? И я зря себя терзала из-за всяких видений? Мне казалось, что я
заново рождаюсь на свет. Правда, было страшно поверить этому окончательно.
В подъезд вошел мужчина. Я замерла, похолодела. Это был мой муж.
Он прошел мимо, не взглянув на меня. Он меня не видел. Я затаила
дыхание, вдавившись в стенку в темном углу. Потом выбежала на улицу.
Машину я вела словно пьяная; и сразу же рядом со мной появилась Ирис.
-- Видела? -- спросила она.-- Вот это настоящая женщина. А ты?
Ничему-то ты не научилась...
И она стала напевать, глядя в зеркальце и прижав увешанную
драгоценностями руку к груди. Потом вдруг Ирис поскучнела, чего-то
испугалась.
- Ах этот гнусный приставала! -- воскликнула она и исчезла.
И верно, вдоль обочины бежал со своими львами Отшельник. Он смотрел на
меня грозно горящими глазами и что-то кричал... Долго кричал...
Я нажала на педаль акселератора, и опять в зеркальце на мгновение
мелькнул зад Ирис. Может быть, она уселась за моей спиной? До меня снова
донесся ее голос, но сразу же и зад, и голос исчезли.
У меня кружилась голова. Я остановила машину в открытом поле. Вышла.
Накрапывал дождь, и я прошлась немного по уже мокрой дороге. Тут я услышала,
что меня кто-то догоняет. Я узнала его по голосу: это был Казанова. Он снова
стал уверять меня, что я исключительная, необыкновенная женщина; что мой муж
никогда меня не понимал, что мужчина моей жизни -- другой и он скоро
придет... Вдали я увидела Отшельника, бежавшего мне навстречу со своими
двумя львами и с грозно поднятой рукой. Чтобы спрятаться от него, я снова
села в машину. Но мне сразу же пришлось затормозить: на капоте лежала в
языках пламени юная Святая и смотрела на меня все тем же восторженным
взглядом, в котором были и страдание, и блаженство...
Потом и Святая исчезла. На некоторое время в зеркальце остался только
отсвет пламени, озарившего машину. Я в полном отчаянии вцепилась в баранку,
а у меня за спиной скалился Олаф, оскорбляя и высмеивая меня...
Дождь полил как из ведра. Вдруг на пустынной и серой от потоков воды
дороге я заметила большой зонт, двигавшийся, казалось, сам по себе. Под
зонтом шли, тесно прижавшись друг к другу, двое детишек с раскрасневшимися
мордашками, наполовину скрытыми остроконечными капюшонами непромокаемых
плащей.
Я восприняла их как спасение. Остановила машину и посадила их. Они
вскарабкались на заднее сиденье, как два щеночка, и, оробев, какое-то время
сидели молча.

Китаец
Но вскоре дети освоились и стали отвечать на мои вопросы. Они шли в
школу из ближайшей деревни. Дети вытащили из ранца несколько книжек и
тетрадей, чтобы показать мне. Там был сборник сказок: "Красная Шапочка",
"Спящая красавица"... Сказки моего детства, сказки, которые мне рассказывал
Дедушка.
Потом они начали смеяться и баловаться; затеяли игру, в которой были и
Волк, и Чудище, и Принцесса... Эти сказочные персонажи так органично
переплелись в детском воображении, что казалось, будто они тоже едут с нами
в машине... Я остановилась у домов, среди которых была и школа. Но ливень
был такой сильный, что мне пришлось выйти из машины и проводить домой детей
до порога. Потом я вместе с ними вошла в маленькую деревенскую школу.
Было еще рано, да и лило так, что ни учительница, ни другие ученики еще
не пришли, и класс был пуст. Мои ребятишки почти тотчас куда-то исчезли,
смеясь и балуясь, а я решила подождать, когда дождь поутихнет.
Втиснулась боком в одну из парт и стала разглядывать доску, плакаты с
цветными картинками, чернильницы, скамеечку у кафедры... Вдруг дверь
отворилась, и вместо школьного служителя вошел Китаец. Дедушкин Китаец.
С глубоким и почтительным поклоном он, как всегда, улыбнулся и
пропустил вперед Дедушку. Да-да, именно Дедушку, который с ухмылкой уселся
за кафедрой и стал смотреть на меня с прищуром, насмешливо...
Он заговорил со мной так, как говорил когда-то, то ли ласково, то ли с