Гуэрра Тонино. Джульетта

Выбирай.
Что до меня, то если бы только было возможно, из всех я выбрала бы
Ирис... Но разве это осуществимо?
- Грудь...-- однажды неожиданно сказала мне Ирис.
Я вздрогнула, потому что одним этим словом она затронула больную для
меня тему.
-- Грудь,-- продолжала Ирис,-- должна быть такой и вот такой. Затем она
объяснила, какой именно должна быть грудь "секси" и как
этого можно добиться. По ее словам, ей был известен один индийский
секрет: повиснуть головой вниз, чтобы кровь прилила к груди, и висеть в
таком положении по часу ежедневно...
Я всегда старалась следовать ее советам: массажи, воды, гигиенические
процедуры, духи... Черные чулки в сеточку... Их я тоже себе купила. Но на
этот раз я засомневалась.
Однако Ирис все-таки убедила меня. И однажды я попробовала. С большим
трудом мне удалось, предварительно положив на землю подушку, привязать ноги
к ветке дерева в саду. Это очень сложно, хотя, вероятно, со временем можно
привыкнуть. Но если привычки нет, скоро тебе становится совсем плохо...
Я почувствовала, что багровею. Может, потому в какой-то момент мне
показалось, что я вижу языки пламени -- точно такие, какие я увидела
позднее. Об этом я еще расскажу. Между тем у меня перехватило дыхание; я
хотела высвободить ноги, но не смогла... На счастье, меня увидела Фортуната
и пришла мне на помощь. Она была напугана, растеряна и ничего не понимала.
Сначала ей даже показалось, что на меня напал какой-нибудь бандит и сотворил
такое...
Но я уверена, что это надежный метод, нужно только уметь им
пользоваться. И я сделала вторую попытку -- еще и потому, что не желала
сдаваться, решила бороться...
Мой муж больше не разговаривал во сне. Часто, когда он спал, я за ним
наблюдала, смотрела на него, прислушивалась, терзала себя одним и тем же
вопросом: "Это правда или неправда?.."
Днем и ночью, дома и на улице... Именно на улице я приняла одно
решение.

Дедушка
Всю вторую половину дня я провела в мастерской Альбы. Уже несколько
месяцев Альба приставала, чтобы я согласилась позировать ей: она хотела дать
мое лицо ("его одухотворенное выражение" -- говорила художница) одному из
множества персонажей на ее неомистических полотнах, и я наконец сдалась --
чтобы выполнить ее просьбу, но главным образом, чтобы отвлечься от терзавших
меня тревожных мыслей.
Был там и Кьерикетта в серебристо-белом балахоне и с желтым бантом на
голове. Посередине мастерской находилось огромное полотно "Рай" -- великое
произведение, которое, по словам Альбы, должно было не только совершить
революцию в технике и языке живописи, но и дать новое направление философии
и религии. Альба использовала в этой картине всех
понемногу: я узнала там Валентину, Раньерр, Ливию... А у гигантской
фигуры здоровенного, совершенно обнаженного парня, занимавшего в картине
главное место, выделялись знакомые мне глаза и мускулистые плечи защитника
из команды "Лацио", которого я несколько раз видела в Альби-ном "фиате-600".
На картине этот парень, изображавший Бога, улыбался и нахально курил.
Вся эта штука показалась мне безусловно кощунственной, но я ничего не
сказала. Альба посадила меня на некое подобие трона и потребовала, чтобы я
обнажила грудь. Я решительно отказалась.
У моих ног Кьерикетта держал в руках зажженную свечу, а рядом с ним
ворчала во сне большая собака. Альба очень элегантно взмахивала кистью, куря
одну сигарету за другой и без умолку болтая о физической осязаемости
Всевышнего. Но неужели же у Бога могла быть физиономия игрока из "Лацио"?
Неужели Альба видела его именно таким?
А каким был Бог для меня? Каким представляла себе его я? На память мне
пришел один эпизод из моего детства, и я вдруг увидела перед собой большое
окно, закрытое пыльными и затянутыми паутиной деревянными ставнями. За тем
окном был Бог. Во всяком случае, я так думала. Только окно было закрыто,
наверное, мне следовало туда постучаться. Но, к сожалению, именно в этот
момент внизу началось светопреставление, а я так и повисла в пустоте,
привязанная к объятой пламенем решетке... Пожалуй, лучше рассказать вам эту
историю с самого начала.
Когда я была девочкой, в конце каждого школьного года перед каникулами
в маленьком театрике нашего монастырского колледжа устраивалось
благотворительное представление. Столько радости оно нам приносило!
В тот год монахини поставили спектакль по житию одной Святой -- девы,
принявшей славную смерть на железной, объятой пламенем решетке. Я очень
любила выступать. Наверное, я была способнее других, к тому же, всегда
мечтала, когда вырасту, стать актрисой.
Даже сейчас, в сущности, я нередко думаю, что то было мое настоящее
призвание, да, пойди я по этому пути, мне удалось бы найти в жизни все, чего
мне в ней так не хватало...
В тот раз роль Святой, привязанной к решетке, играла я. Пожалуй, это
была лучшая моя роль: Святая, такая кроткая, позволила себя сжечь, приняла
мученическую смерть с великой радостью...
Когда наконец меня привязали к решетке - языки пламени, вырезанные из
красной бумаги, трепетали под вентилятором,-- мне даже захотелось, чтобы
огонь был настоящим: я твердо верила, что сумею повести себя, как она, и
тоже умру, блаженно и счастливо глядя в небо... где увижу Бога.
В день генеральной репетиции, когда решетку, к которой я была
привязана, стали медленно с помощью лебедки поднимать к потолку, а внизу все
запели псалмы, у меня гулко стучало сердце...
Вдруг я увижу Бога? Решетка продолжала подниматься, а я, со сложенными
на груди руками и полными слез глазами, ждала ослепительного видения...
Потом решетка, достигнув почти потолка, остановилась, и я, повиснув в
пустоте, оказалась как раз напротив большого окна, закрытого деревянными
ставнями. Мне чудилось, будто Бог именно там, за ними. Затаив дыхание, я
ждала и молилась, но ставни не открывались. Я подумала, что, может быть, Бог
не показывается потому, что это только генеральная репетиция, а не настоящий
спектакль, зато завтра, во время представления, я его обязательно увижу.
Всю ночь я молилась, чтобы получше подготовиться к этой встрече, дважды
исповедалась, причастилась, а вечером, когда монахини наряжали меня перед
выступлением, все говорили, что на лице у меня появилась просто-таки
ангельская-улыбка.
Но под конец представления, когда решетка начала подниматься и стало
слышно, как в партере растроганно засморкались мамы, а я, трепеща от радости
и страха, смотрела на приближающееся окно... вдруг произошло
что-то невероятное. Я услышала голос моего Деда: он орал как
сумасшедший и, вскочив на сцену, начал яростно крутить ручку лебедки, так
что я вместе с решеткой толчками стала спускаться вниз. Дед был вне себя от
злости, всех осыпал оскорблениями, а особенно -- монахинь, моего отца и
маму.
- На этой решетке вам бы отбивные жарить! -- кричал он, отталкивая нашу
сестру наставницу.-- Чему вы учите этих несчастных? Что хотите сделать с их
невинными душами?
Он отвязал меня от решетки и гаркнул прямо в лицо:
- А ты? Рассиропилась, да? Кретинка! Хотела, чтобы тебя изжарили?
Поднялся ужасный скандал. Вызвали карабинеров. Сестра наставница
прямо на сцене лишилась чувств. Некоторые монахини, встав на колени,
молились, девочки плакали. Светопреставление! Но тут высоченный, худющий
синьор с рыжей бородой вдруг громко закричал из партера:
-- Профессор Де Филиппис, ради Бога, прекратите!
Это был директор гимназии, в которой мой Дедушка преподавал итальянский
язык. Де Филиппис -- фамилия Деда. Вероятно, эта история, перед которой
произошла и другая, еще более скандальная, когда он сбежал со своей
шансонеткой, послужила причиной того, что специальным указом ему было
запрещено преподавать в школах королевства.
Еретик, неверующий, махровый антиклерикал, бродяга, анархист,
сумасшедший...
Так всегда называли моего Деда и дома, и везде. Однажды даже епископ
нашего городка с амвона объявил его аморальным типом, представляющим
опасность для окружающих и для самого себя.
Что ж! Наверное, так оно и было
Прошло столько лет, а мои воспоминания остались неизменными. Я никогда
не знала точно, что думать о нем. Могу только сказать, что в детстве, то ли
из-за истории с решеткой (ведь он лишил меня возможности увидеть
спрятавшегося за ставнями Бога!), то ли потому, что вся наша семья
относилась к нему с подозрением и сурово его осуждала, я долго считала, что
Дед вполне мог быть даже дьяволом или, по крайней мере, его близким другом.
А как он смотрел на меня, как посмеивался и дразнил... Даже его
замечательные небесно-голубые глаза не могли внести мир в мою душу.
В тех редких случаях, когда мне доводилось встречаться с ним или
навещать его дома я чувствовала себя неуютно, не могла понять, шутит он или
говорит всерьез, любит меня или насмехается надо мной... Что еще я помню о
нем? Однажды он повел меня смотреть аэропланы, и на продуваемом ветром поле
мы увидели монгольфьер. Дед был другом всех пилотов и хотел прокатить меня
по небу, но я так разревелась, что он отказался от своей затеи и сказал, что
я просто трусиха.
Особенно подозрительной всем казалась легкость, с какой он умел
сближаться с самыми разными людьми, независимо от их социального положения и
нравов. Никогда прежде не встречавшиеся с ним люди самых разнообразных
профессий или рода занятий становились его ближайшими друзьями на недели,
дни или хотя бы на несколько часов. По полдня он moi вести бесконечные
разговоры с незнакомцами; целые вечера, целые ночи слушать рассказы самых
странных и неожиданных людей. Он приходил от них в восторг, каждый раз
расписывал их дома так, словно открыл невесть кого. Или исчезал, а потом
становилось известно, что он где-то бродяжничал, совершал дальние
путешествия в вагонах третьего класса, спал и ел где и что придется. Но ему
это нравилось, и, возвращаясь домой радостный и счастливый, он рассказывал,
какие поразительные вещи видел, с какими опять-таки поразительными людьми
неведомо где познакомился...
Когда история с певичкой закончилась так, как она и должна была
закончиться, домой мой Дед практически не вернулся. Жил один, часто
переезжая с квартиры на квартиру -- это были маленькие квартирки в старых
домах, а то и вовсе меблированные комнаты. Внезапно он появлялся у нас к
обеду или к ужину как ни в чем не бывало, словно был приглашен,
потом уходил, и долго о нем не было ни слуху ни духу. Но никогда он не
пропускал праздников -- Рождество, Пасху, дни рождения и обязательно
приносил мне очень дорогие подарки.
В последние годы своей жизни он где-то подобрал и приютил у себя
какого-то китайца. Когда мы приходили его навестить, китаец этот всегда был
с ним. Он встречал нас с глубоким поклоном, церемонно улыбаясь, что на нас,
детей, производило огромное впечатление. Бывало, Дедушка не прерывал с ним
разговора даже ради нас, и мы тихонько сидели в уголке, не понимая ни слова
из беседы этой пары...
Вот такие воспоминания сохранились у меня о моем Дедушке, но его роль в
нашей истории этим не исчерпывается.

Рысий глаз
Я уже говорила о долгих часах, проведенных в мастерской Альбы, где я
позировала для картины "Рай" и слушала ее бесконечные разглагольствования о
Боге, который ей представлялся только в облике нападающего из команды
"Лацио".
Однажды, когда я вышла от нее, было уже темно. Но домой идти не
хотелось, женское имя, произнесенное моим мужем во сне, все время звучало у
меня в ушах, казалось, я вижу его написанным на стенах домов, в светящихся
вывесках... Прямо передо мной высоко на крыше сверкали неоновые буквы и
картинка: буквы то загорались, то гасли, то загорались, то гасли.
И картинка то загоралась, то гасла, то загоралась, то гасла. Светящиеся
трубки складывались в портрет человечка в берете и с трубкой в зубах, а под
ним шла подпись: "Рысий глаз" -- прематримониальная и постматримониальная
информация".
Эта поразительная реклама впервые навела меня на мысль прибегнуть к
помощи детектива.
Я долго смотрела, как появляется и исчезает светящийся человечек в
берете. Признаюсь, идея эта меня взволновала и показалась весьма заманчивой.
Впервые у меня появилась конкретная возможность покончить с
неопределенностью, отравлявшей мне жизнь и портившей кровь. Узнать. Я же
могла узнать! Убедиться наконец, изменяет мне муж или нет. И если да, то с
кем именно. Может, я все это напридумывала?.. А что? Могла же я ошибиться; и
тогда всем терзаниям, страхам, волнениям, бессоннице сразу придет конец...
Ну а если я узнаю что-то такое определенное?.. Нет, даже такая гипотеза
уже не могла меня остановить. Любое открытие могло принести облегчение --
пусть горькое, мучительное, но все-таки облегчение...
И все же что-то меня удерживало, и очень решительно. Какое-то
безотчетное отвращение и еще... страх. Как это я вдруг явлюсь к незнакомому
типу, расскажу о своих самых сокровенных переживаниях, отдам ему в руки себя
самое и своего мужа?.. За ним станут следить, шпионить... Противно... ничего
не скажешь...
Дома я долго смотрела на адрес и на номер в телефонной книге.
Два или три раза поднимала трубку и снова опускала ее на рычаг.
Впечатление было такое, будто я собираюсь назначить свидание любовнику...
Наконец я торопливо набрала номер. Мне ответил вялый хрипловатый голос.
Назвав не свое, а вымышленное имя, я спросила, не вдаваясь в подробности,
когда они принимают посетителей, и, едва услышав ответ, положила трубку.
У моей сестры сомнений не было. Я имею в виду свою замужнюю сестру. Со
второй сестрой, Фанни, нечего было и советоваться по такому делу. Какое там!
Она бы рассмеялась мне в лицо. Фанни хочет стать актрисой -- я тоже хотела,
но мне не удалось,-- а у Фанни уже были пробы
и несколько крошечных ролей. Вокруг нее всегда толкутся поклонники... А
вот с Аделе, пожалуй, другое дело... Вечно беременная и почитаемая всеми
домашними Аделе в супружеских проблемах наверняка разбирается хорошо. Больше
того, она только ими и живет, хотя может показаться, будто она постоянно
пребывает в мире абстрактных фантазий и витает в облаках. В действительности
же ее мысли заняты только пинетками, кашками для детей и содержимым их
ночных горшков...
Своим спокойным и ровным голосом она сказала, что мне надо было еще
раньше об этом подумать, что это единственное разумное решение. Да, пора,
пора разоблачить негодяя! Предположения, что мой муж не виновен, для нее
просто не существовало. Нужно только прижать изменника к стене и, увидев,
как он побледнеет, добить его фактами...
Она пошла со мной, потому что у меня на это храбрости не хватило бы.
Скажу больше: в последний момент, когда мы вошли в подъезд -- темный и узкий
подъезд старого дома в историческом центре города,-- я хотела повернуть
назад. Мы даже немного поспорили с ней, пока шли по улице и в самом
подъезде; я тянула ее за рукав, а она шепотом называла меня кретинкой, так
как была ужасно раздражена этими препирательствами на людях.
Не думаю, что ей удалось бы меня убедить, но я вдруг увидела странную
фигуру -- то ли монаха, то ли отшельника -- с большой рыжей бородой и
глубоко сидящими глазами; он сурово и повелительно кивнул мне головой. Потом
я вам объясню, кто это был. В общем, я решилась и поднялась по лестнице,
даже сама не заметив как.
Офис оказался не таким уж противным и грязным: высокие, очень
просторные комнаты -- когда-то такие были в моде -- претерпели некоторую
модернизацию; полы были покрыты линолеумом, а мебель напоминала шведскую.
Я-то думала, что там будут отдельные кабинеты, атмосфера таинственности,
что-то напоминающее полицию... Ничуть не бывало.
Швейцар, совершенно такой же, как все швейцары на свете, сказал нам,
что у "доктора" сейчас посетители.
Вскоре от него вышла миленькая толстуха, и "доктор" пригласил нас.
Кроме берета, который он не снимал, у него была еще бородка клинышком:
ее на рекламе я, конечно, не могла разглядеть. Он был очень мал ростом и,
как говорится, поперек себя шире. Трубка лежала на столе.
Мы договорились с сестрой, что говорить будет она, словно вся эта
история касается только ее. Я и впрямь была так взволнована, что не смогла
бы и рта раскрыть. И даже не сразу заметила, что сестра уже что-то говорит
-- совершенно спокойно и безжалостно. Очнулась я, когда "доктор" прервал ее
и попросил фотографии "объекта".
Фотографии были у меня в сумочке. Тут-то и стало ясно, что речь идет о
моем муже. Пока я рылась в сумочке, "доктор" пристально смотрел на меня.
Руки у меня дрожали, и, когда я передавала фотографии детективу, мне, говоря
откровенно, казалось, что они обжигают мне руки. А он тем временем говорил,
что мы должны полностью ему довериться, что у него богатый опыт и очень
надежные сотрудники... Мне пришлось сообщить адреса -- наш домашний и офиса
мужа,-- распорядок его дня, описать привычки и т. д. Мне казалось, что я
сижу перед этим человеком голая... Он попросил оставить ему "задаток" --
тридцать тысяч лир.
Когда мы спускались по лестнице, я расплакалась. И сестра опять назвала
меня кретинкой. Наверно, она была права.
"Рысьему глазу" понадобился десятидневный срок. Для меня эти дни были
смертельно трудными. Теперь, когда я наконец решилась, меня охватило
лихорадочное нетерпение.
Я чуть ли не каждый день звонила сестре, требуя, чтобы она сходила и
узнала, не выяснилось ли что-нибудь. Она, не повышая голоса, неизменно
отказывалась. Надо дать время детективу для сбора необходимых улик.
Через неделю раздался телефонный звонок. Я его не ждала так быстро, и
он застиг меня врасплох. Человечек в берете спросил, одна ли я дома и может
ли его сотрудник ко мне заглянуть через полчаса.
Меня объял страх. Я сразу же стала звонить Аделе, потом матери, снова
Аделе... Никого не оказалось дома. Мне так нужно было, чтобы кто-то сейчас
же пришел. В общем, когда незнакомец позвонил у дверей, я сидела совершенно
одна.
Вошел мужчина средних лет, среднего роста, с жидкими зачесами на лысом
черепе и с папкой под мышкой. Он поцеловал мне руку. Это произвело на меня
такое впечатление, как если бы я увидела мясника во фраке. Говорил он почти
шепотом, подозрительно поглядывая на дверь, тоном человека, пришедшего
выразить соболезнование в дом усопшего, и был похож на тех агентов
похоронного бюро, которые являются в дом, едва кто-то умирает. Он открыл
папку. С этого момента я уже не помню никаких подробностей. Не помню даже,
как и когда он ушел. На столике осталось досье: страницы отпечатанного на
машинке текста, фотографии. Все точно. Все неоспоримо. Улица, номер дома и
этаж, на котором живет эта женщина; профессия - манекенщица; имя, возраст
(двадцать пять); время встреч... Вечером такого-то дня вышли вместе в
таком-то часу... Днем такого-то числа вместе сели в машину; вернулись
опять-таки вместе к ней домой в таком-то часу...
Семь дней. Все точно. У меня кружилась голова, я почти ничего вокруг не
различала, однако лихорадочно старалась вспомнить, где была я, что делала,
что говорил мне он, мой муж, о том, где он был и чем занимался в такие-то
часы и в такие-то дни...
И вот, пожалуйста, на столике передо мной ее фотография, фотография
той... другой; лицо, которое я пыталась представить себе бесконечное
множество раз, теперь стало конкретным, определенным.

Отшельник
Назавтра, в два часа дня, мне опять явился отшельник с рыжей бородой.
Солнце стояло высоко, и под кронами пиний было жарко, душно, тяжко. Вокруг
уже почти никого не осталось; все разбрелись по домам на послеобеденный
отдых. Именно поэтому я люблю летом выходить в такое время: замолкают
цикады, и пинии источают первозданный аромат.
Среди пиний я увидела двух львов. Таких тихих и добродушных, как
большие собаки. Сначала я и приняла их за собак. Но в действительности это
были два льва. Они свернулись у ног отшельника, который стоял, опершись о
ствол пинии, босиком, в холщовом рубище. У него была длинная борода,
горящие, как угли, глаза и изможденное лицо...
- Вы директор гимназии? - пролепетала я.-- Вы тот директор, из-за
которого моему Деду запретили преподавать во всех школах королевства?
Его ответ прозвучал как раскат грома.
Он сказал, что прощать обиды - это одно, а быть сообщником - совсем
другое. Терпеть зло -- значит быть соучастником. Относиться к грешникам со
снисхождением -- значит делить с ними вину, поощрять их и толкать по пути
еще большего греха. Нельзя этого делать. Грех должен быть наказан; грешник
должен понести кару Божию. Отлученный -- значит отставленный в сторону,
оставленный один на один со своей виной. Мы должны выразить ему свое
презрение, порицание, которого заслуживает его грех. Потому что каждый имеет
возможность не грешить или покаяться в совершенном грехе и спастись. А если
этого не сделать, гнев Божий и презрение добрых людей должны тяготеть над
ним.
А ведь он был прав. Чего можно было ждать от моего мужа, ведя себя так,
как я? Ничего хорошего. Больше того, я даже не имела бы права удивляться,
приведи он в один прекрасный день свою любовницу к нам в дом. Разве не так?
Они же оба видели, какая я покладистая, готова все стерпеть... Неплохо
устроились, дорогие мои!
Я решила не спать, а лежать при свете с открытыми глазами и лежала до
тех пор, пока не услышала, как отворилась дверь и вошел муж. Было
около трех часов ночи. До двенадцати мне еще удавалось как-то
отвлечься, читая. Но после полуночи время стало казаться бесконечным. Я
думала о том, как Луиджи лежит со своей Габриеллой, как он поднимается с ее
постели, чтобы явиться домой и по-братски улечься рядом со мной. Кровь
бросилась мне в голову. Да, прав был Отшельник, это невыносимо, гнусно.
Нужно, чтобы он понял раз и навсегда... И устыдился. Луиджи увидел, что я
лежу с открытыми глазами.
-- Что случилось? Ты не спишь?
Муж похлопал меня по щеке, как маленькую. А я не могла выдавить из себя
ни слова. Он разделся и лег.
-- Спокойной ночи,-- сказал он и погасил свет. И сразу же заснул
спокойным, блаженным сном.

Сузи
Вот когда Ирис решила высказать все, что она думает. Было полнолуние.
Море отливало серебром. Я на челноке плыла по морю одна и вдруг увидела, как
из этого сияния вышла Ирис; она тоже вся сверкала в своих драгоценных
украшениях и была похожа на Мадонну с длинной гибкой шеей, маленькой круглой
головкой, странными глазами и густыми пышными волосами...
Ирис и так была высокая, а этой ночью казалась еще выше ростом. Мне
никогда и не снилось такого количества украшений на одной женщине. Ну да,
драгоценности были ее страстью: я всегда видела на ней прекрасные украшения,
и она всякий раз рассказывала мне совершенно разные истории об одном и том
же колье или браслете.
В ту ночь, вся сверкающая, она сказала мне нечто такое, что, в
сущности, с некоторых пор я уже понимала и сама; но Ирис мне многое
прояснила.
Она сказала, что если муж отвернулся от меня, значит, я сама виновата.
Красота, конечно, имеет значение, но до определенного момента. Главное для
женщины -- умение любить. Искусство любви.
Мы, серьезные женщины, о таких вещах никогда не думаем, считаем, что
они касаются женщин легкого поведения, что ли. Но когда проходят годы,
убеждаемся, что очень ошибались, а правы были они, шлюхи. Это вам не держать
дом в порядке, ходить с мужем в кино, прогуливаться под ручку по
воскресеньям... Я не говорю, что нужно быть проституткой; хотя, да, в
сущности, да, да, нужно быть немного проституткой. Конечно, Ирис не
произносила этого слова. Себя она, естественно, проституткой вовсе не
считала. Она говорила "любовница", "искусство любви". И тысячу раз была
права. Она убеждала меня, что еще есть время, что еще не слишком поздно, что
я могу всему научиться. Это искусство, подлинное искусство. Она рассказала,
что японские и индийские женщины учатся ему так же, как мы учимся готовить.
В сущности, разве подмазанные глаза, черные чулки, кремы, массажи и все
прочее не предназначено для обольщения? В известном смысле -- да, но это
только начало. Подготовительный этап. Главное -- другое. Легко сказать. А
кто тебя научит?
Той ночью Ирис говорила, что есть женщины, не нуждающиеся в учении: они
знают все с рождения. Она сама такая и умела все с детских лет. Такое бывает
и у мужчин: просто мы об этом не думаем, все мужчины кажутся нам более или
менее одинаковыми. А вот и нет, говорила Ирис, есть мужчины, может, и не
такие уж красавцы, зато прирожденные любовники. Именно такой мужчина нам и
нужен. Тут ничего нельзя объяснить, говорила Ирис, нужно самой все
испробовать. Необходим такой учитель или учительница. С тех пор мысль об
искусстве любви не покидала меня. Вот почему я завела дружбу с синьорой
Сузанной.
Она просит, чтобы ее звали Сузи. Я уже не раз видела ее в роще.
в магазинах или на пляже. Жила она по соседству с нами. Иногда мы даже
здоровались, но я никогда не делала шага к сближению, потому что всем было
известно, что она -- содержанка, и не одного мужчины: у нее было четверо или
пятеро друзей, которые приезжали к ней по очереди, а иногда даже все вместе.
Однажды на пляже я почувствовала, что вокруг происходит что-то
необычное, возникла странная напряженная атмосфера... Я присмотрелась.
Какая-то женщина только что вышла из кабинки и медленно спускалась к морю.
Женщина была высокая, прекрасно сложенная, элегантная.
Подойдя к своему зонту, она сбросила купальный халат и оказалась почти