Гуэрра Тонино. Джульетта

иронией. Дед показался мне этаким духом-нечестивцем, насмехающимся над всем
и вся. И если раньше мне даже и в голову не приходило делиться своими
переживаниями с Ирис, Святой и тем более с Отшельником и всеми остальными,
то при Дедушке я расслабилась, и мне захотелось излить перед ним душу...
Я сказала, что больше не могу, что все надо мной насмехаются -- Ирис,
Казанова, Святая, в общем -- все. Они тянут меня в разные, совершенно
противоположные стороны, и я уже не знаю, кого из них слушать, куда идти,
что делать в этой жизни... Да, я больше не знаю, что хорошо и что плохо, что
правильно, а что неправильно...
Когда я сказала "хорошо или плохо, правильно или неправильно", Дед
ухмыльнулся еще шире и закурил сигару. Желтый Китаец тоже хихикнул. Но я
чувствовала, что нахожусь наконец среди родных, и продолжала.
- Почему,-- спрашивала я,-- Бог не говорит прямо со мной, а направляет
ко мне своих неискренних и лживых посланцев? Я должна спастись, вырваться из
этого лабиринта; и только Его голос, голос Истины может помочь мне... Имею я
наконец право знать...
В сущности, я была не такой женщиной, как другие. Я была одарена тем,
чего не было у других. Видела и чувствовала то, чего никто не видит и не
чувствует. Так почему же, почему мне не дано поговорить непосредственно с
носителем Истины? Я ждала, что Дед рассмеется мне в лицо. Но он отнесся к
моему вопросу очень серьезно.
-- Говорить с самим Богом?.. А почему бы и нет?.. Конечно. Но как? Для
этого тебе нужно установить с ним контакт, то есть нужно, чтобы он принял
человеческий, понятный тебе облик и изъяснялся по-человечески... В противном
случае что ты сможешь понять?
Увидеть Бога?.. Нет, наверное, Дедушка все-таки опять подтрунивает надо
мной. Но он говорил очень серьезно. Да и слова его были вполне разумными.
Значит, я все-таки могу Его увидеть?..
Дедушка снова кивнул. Но спросил, каким я хочу его видеть? В общем,
каким он должен явиться мне, чтобы не напугать меня? В тунике?.. Или в
современном платье?..
Я все же не могла понять, что это -- злая шутка или нет? Но слова его
меня заворожили, мне захотелось ответить так, будто я верю ему. В сущности,
я действительно ему поверила. Даже сердце у меня забилось сильнее. О, как же
оно забилось!
-- Ладно,-- сказал Дедушка,-- я позабочусь об этом. Ты права:
единственный способ получить надежный ориентир в жизни -- это обратиться
прямо к самой Высшей Истине. Я помогу тебе. Бог придет. Завтра. Завтра
вечером. К тебе. Как прихожу я, или Ирис, или твоя поджаренная Святая.
Приготовь все. Жди Его. Он явится тебе в привычном для тебя человеческом
обличье. И в одеяниях, которые тебя не испугают. Завтра вечером.
Я хотела задать ему еще множество вопросов, но он ушел. А я осталась,
так и не зная, верить ему или нет и как мне себя вести.

Утопленница
Время шло, и я все больше себя убеждала, что Дедушка сдержит свое
обещание. Я была в ужасно возбужденном состоянии. Начинала что-нибудь делать
и тут же бросала, бралась за что-то другое... Три или четыре раза выходила
из дома без всякой надобности; сто раз пыталась навести порядок в комнатах.
Начищала все, что подворачивалось под руку; купила цветы
и расставила их повсюду. Я даже свечи купила для моих двух канделябров.
Но, едва успев зажечь их, сразу погасила: слишком по-детски было бы
встречать Бога так, словно он пришел в церковь.
Я два или три раза переоделась. И прическу тоже меняла. Меня одолевали
сомнения: что лучше - простое, скромное платье и такая же прическа? Или
нужен более официальный прием, каким обычно удостаивают важных гостей?
Наконец я остановилась на золотой середине: черное элегантное строгое
платье, никаких драгоценностей, только к поясу приколола цветок.
А главное -- я хотела остаться совершенно одна. Отпустила прислугу и,
запершись в доме и отключив телефон, стала ждать.
Наступили самые ужасные часы. Дело было вечером, улицы почти совсем
опустели. В доме царила полная тишина. Время для меня остановилось, а мое
тревожное ожидание все росло. Теперь я уже была уверена, что Он придет.
Придет, и думать нечего. И вдруг я задрожала от страха: кто-то позвонил у
дверей. Сняв туфли, я на цыпочках пошла посмотреть в глазок. Это был
Маркетта, черт бы его побрал. Я замерла в молчании, хотя Маркетта,
уверенный, что я дома, все звонил и звонил.
Наконец он ушел.
Подъезд заперли, так что никто уже не мог к нам зайти.
Я выглянула в окно: полутемная улица была пустынна. Откуда-то издалека
доносился звук шагов редких прохожих, иногда проезжали машины. Я чувствовала
себя все более одинокой, мне было очень страшно.
Я просидела в кресле до часу ночи. Когда пробило полночь, на какой-то
миг надежда вновь вернулась ко мне, но я сразу же подумала, что связывать
двенадцать ударов с появлением внеземных сил по-детски наивно. И
действительно, ничего не произошло, и никого я не увидела. Теперь я уже
окончательно поняла, что Дедушка опять посмеялся надо мной. Посмеялся еще
более жестоко, более подло. По сравнению с его ложью обманы Ирис были просто
безобидными фантазиями. Вместе с уверенностью, что Он не придет ни этим
вечером, ни вообще, во мне росла смертельная, леденящая душу печаль. Итак,
никакой надежды на спасение больше нет.
Я попала в лабиринт и должна там остаться. Безумный страх охватил меня.
И усталость, и странное обморочное состояние...
Я погасила свет, пошла в свою комнату и начала медленно раздеваться.
И вдруг, стоя у кровати, я увидела женскую фигуру -- какую-то бледную
девушку в испачканной грязью одежде, с которой стекала мутная вода; ее
мокрые волосы прилипли к лицу, а в водянистых глазах застыла нечеловеческая,
невыразимая печаль. Достаточно было взглянуть в эти глаза, чтобы испытать
страшную тоску.
Сразу я ее не узнала. Мы с ней ни разу не виделись с того самого
времени, с тех пор, когда нам обеим было по семнадцать. Из-за несчастной
любви она бросилась в реку. Это была самая близкая моя подруга, и звали ее
Лаура. Помню, когда пришли и сказали, что она утопилась, я не могла
поверить. Мы ведь виделись только два дня назад, а накануне вечером
разговаривали по телефону и должны были встретиться... Лаура мертва,
покончила с собой. Не могу этому поверить. Не верю. Картина похорон навсегда
врезалась мне в память, как сон, как дурной сон, нереальный и мучительный. Я
не хотела видеть ее на смертном одре. Вытащить из реки ее удалось лишь через
два дня, и в морг пустили только родных и самых близких друзей.
Помню катафалк. Хоронили без священников, так как Лаура была
самоубийцей; цветы, вход на кладбище... День был такой лучезарный, а она --
там...
Лаура обратилась ко мне. Говорила она с расстановкой, бесцветным,
унылым голосом. Сказала, что все неправда: там, за чертой, сплошной туман,
серость и одиночество. Уныние и печаль, без голосов, без связей с
остальными; каждый слоняется без всякой цели, без надежды... Бог? Да
она и слыхом не слыхала о его реальном существовании; никто никогда о
нем и не упоминал; никто ничего о нем не ведал... Бога нет... Нет его...
Она исчезла очень быстро: мне показалось, что в комнате все застыло,
как в холодильнике, у меня даже зубы стучали...

Осада
Они продвигались неторопливо. Иногда я видела, как сверкает среди
кустов их оружие. Ночью свет костров разрывал лесную темень. Значит, это не
сон. Они действительно высадились на берег и теперь широким кольцом окружают
мой дом.
Становилось все очевиднее, что осада ведется против меня. Однажды
вечером, на закате, я увидела, как один из них бешеным галопом несется к
нашей вилле. Вдруг он резко осадил коня перед самым садом, посмотрел на дом,
огляделся по сторонам, долго вглядывался в меня и с коротким гортанным
криком умчался в лес на такой же бешеной скорости, на какой и появился.
Я обмерла, впервые разглядев одного из них с такого близкого
расстояния. Вид его был поистине ужасен.
Даже конь его был больше похож на какого-то свирепого зверя, чем на тех
лошадей, которых я всегда знала, вздыбленный, с горящими глазами, полный
безудержной дикой силы. Мысль о том, что было бы, окажись я в руках этих
людей, завладела мной и уже больше не отпускала. По мере того как их кольцо
неумолимо сжималось вокруг меня, она становилась все неотступнее.
Я перестала спать по ночам и лежала с сильно бьющимся сердцем, сжавшись
в комочек под одеялом и напряженно прислушиваясь. Порой до меня доносились
их голоса, их песни, похожие на предсмертные вопли. Наконец мне показалось,
что я слышу глухой, зловещий, настойчивый гул, идущий из-под земли, словно
кто-то неустанно вел подкоп в направлении моего дома.
Может, они рыли туннель, чтобы внезапно появиться у нас в саду. Или
хотели заминировать дом, начав с фундамента...
Мои подозрения оказались обоснованными. Первая трещина поползла по
стене кухни. Еще одну я нашла как-то утром на потолке ванной комнаты. А гул
все нарастал; теперь я его слышала даже днем.
Они уже были метрах в пятидесяти от дома.

Конец
В тот вечер мой муж ушел.
Против обыкновения, он явился к ужину. За ужином мы встречались редко.
Уже давно. Ели молча, и от этого молчания у меня тревожно сжималось сердце.
Я заметила, как он быстро вскидывает на меня глаза. Лицо у него было
напряженное, и я смутно чувствовала, что надвигается какая-то серьезная
неприятность.
Мы встали из-за стола; я включила телевизор.
Муж не мог усидеть на месте. Он вскакивал, ходил по комнате, снова
садился. Когда я обращалась к нему, он отвечал подчеркнуто вежливо, чуть ли
не ласково. И это испугало меня еще больше. К тому же сквозь голоса и звуки,
доносившиеся из телевизора, я отчетливо слышала глухой и зловещий гул из
туннеля; настолько отчетливо, что было просто непонятно, как это муж его не
замечает.
Наконец он сказал, что очень устал и хочет отдохнуть. Даже врач ему это
посоветовал... Ему нужно какое-то время отдохнуть, побыть одному...
На последнем слове он почему-то запнулся, у него вдруг не выдержали
нервы: резким движением он крутанул ручку телевизора, и голоса смолкли;
на голубоватом экране осталось только изображение -- замелькали беззвучные и
какие-то нереальные кадры на фоне нашего молчания.
Потом так, словно вместо меня заговорил кто-то другой, я заметила, что
он, конечно, уедет не один, а отправится отдыхать с той женщиной, со своей
любовницей. Сказала, что уже давно все знаю, что собственными глазами
видела, как он к ней входил...
Муж не отрицал, но его вежливого и ласкового тона сразу как не бывало,
взгляд стал резким и холодным. По-видимому, он ждал любого объяснения и был
готов к защите.
Попросил извинить его. Он, видите ли, думал, что пожить какое-то время
врозь, разойтись, будет полезно для нас обоих: мы сможем собраться с
мыслями, лучше разобраться в некоторых вещах.
Я почувствовала, что земля уходит у меня из-под ног. Он произнес слово,
которого я так долго с ужасом ждала: "разойтись". Ну вот, теперь оно
прозвучало. Не попутешествовать с подругой, как я, обманывая себя, подумала
в первое мгновение, а именно разойтись...
Мое лицо его испугало. Может, он решил, что я сейчас упаду в обморок, и
поэтому стал что-то путано объяснять, протестовать, убеждать меня,
доказывая, что он вовсе не собирался уходить навсегда, а хочет на какое-то
время уехать... отключиться... положить конец этой двойной жизни, которую он
вынужден вести и которую больше невозможно терпеть... Короче говоря, как-то
покончить с этой невыносимой ситуацией... Но все еще поправимо...
Чем больше он говорил, тем хуже мне становилось, ибо единственной
вытекавшей из его слов непреложностью было то, что он не может оставить
любовницу... По отношению ко мне, да -- нежность, сострадание, угрызения
совести; а с той, другой -- глубокое взаимопонимание; оно как неодолимая
преграда уже отделяло меня от них...
Муж ушел в тот же вечер. Я слышала, как он укладывал у себя чемодан;
слышала, как он вышел из дома, даже не заглянув ко мне попрощаться.
Наверняка у него просто не хватило смелости.
На голубоватом экране продолжали беззвучно мелькать кадры. А глухой гул
в туннеле все нарастал, все нарастал. Сейчас он слышался прямо под полом.
Все это время я неподвижно сидела в кресле; теперь я встала и выглянула
наружу.
Да, это были они. Уже метрах в пятидесяти от дома. Там, за кустами, их
было много. Они устанавливали какие-то странные военные приспособления,
сделанные наполовину из дерева, наполовину из железа; и рыли широкий ров
вокруг дома, чтобы я не могла убежать...
В доме никого не было. Даже Фортуната куда-то ушла. Итак, я осталась
одна. Одна на всю жизнь. Я прекрасно понимала, что муж никогда больше не
вернется. Все кончено. Никого... ничего...
Я бродила по дому. В спальне был ужасный беспорядок. Это муж отбирал
вещи, чтобы взять с собой. Повсюду были разбросаны его пиджаки, рубашки,
всякие мелочи. Последние штрихи совместной жизни, окончившейся навсегда.
Конечно, в скором времени он пришлет кого-нибудь за оставшимися личными
вещами, и в доме от него не останется ни следа. Я навела порядок в комнате,
ощущая запах его белья. Пиджаки еще хранили форму его тела.
Потом снова выглянула в окно. Повсюду горели костры.
Слышались до крайности возбужденные голоса и дикие выкрики.
"Значит, сегодня ночью",-- сказала я себе. Нет, живой им в руки я не
дамся. Лучше умереть. Да и что мне, собственно, делать здесь, в этом мире?
Все было обманом: Ирис, Сузи, Святая, Казанова... Миражи, тянувшие меня
то туда, то сюда, в разные, противоположные стороны; они тоже, все вместе,
вели свою осаду и были не менее жестокими, чем вон те воины, приплывшие по
морю со своими дикими конями.
Я оказалась в безвыходном лабиринте, без всякой надежды хоть на
какое-то отдаленное будущее. Пожалуй, единственную правду я узнала от
Лауры, моей подруги-самоубийцы: там, по ту сторону, тоже нет ничего.
Ничего, кроме серой тоски. Уничтожить себя -- вот единственный выход. Да,
именно так. Уничтожить себя -- разве это не значит уничтожить клубок
неразрешимых проблем? Найти единственный выход из лабиринта?
Покончить с собой... Какое чувство отдохновения, какое облегчение
давала мне эта мысль. Она медленно созревала во мне, как какое-то чудесное
растение. Этот соблазн я испытывала и раньше-- например, когда узнала, что у
меня нет отца, или когда окончательно убедилась в измене мужа. Да, соблазн
был давний, и теперь он снова во весь голос заявил о себе, требуя неизбежных
действий.
Я закрыла и забаррикадировала все окна, придвинув к ним мебель.
Подтащила из кухни большой шкаф и приставила его к двери, чтобы загородить
вход. И между делом отвернула газовый кран.
Но прежде чем запереть входную дверь, я еще раз выглянула в сад. Со
всех сторон сыпались стрелы с горящим оперением, выпущенные из тех самых
метательных приспособлений. Я видела, как в свете факелов колышутся знамена,
видела пеших и конных врагов, выстроившихся в боевые порядки.
Все кошки сбежали. Остался только один старый слепой кот, который,
почуяв меня, поднялся на задние лапы.
Я не хотела оставлять кота в саду: ведь его сразу затопчут кони. Я
наклонилась, взяла кота на руки и, разгибаясь, вдруг увидела над головой
какой-то свет. Я подняла глаза, опасаясь новой атаки. Да так и застыла
затаив дыхание.
Ко мне спускался огромный монгольфьер. Монгольфьер, украшенный
множеством флажков и гирляндами цветных фонариков. Из корзины мне подавали
какие-то знаки. Воздушный шар, покачиваясь, медленно снизился, и на газон
прямо передо мной упала веревочная лестница.
Только тогда я увидела, что в корзине шара сидит мой Дедушка, а рядом с
ним-- красивая пышнотелая женщина в наряде шансонетки. Дедушкина певичка,
его пресловутая любовь...
Дед знаками показал мне, чтобы я поторопилась. Нельзя было терять
время. Я бросилась к шару, вскарабкалась по лесенке и в мгновение ока была в
корзине рядом с Дедом.
Потом огромный шар легко-легко стал подниматься, взмыл над крышей, над
кронами пиний, под которыми носились галопом мои враги, и свободно поплыл в
воздухе.
Ухватившись за край корзины, я как зачарованная смотрела вниз. На дома,
пинии, улицы, людей -- все такое маленькое, словно детские игрушки. Вот мне
уже трудно различить свой дом среди остальных строений.
Ты уже не узнаешь собственного дома, верно? - - спросил меня Дедушка с
улыбкой. Он покусывал сигару и смотрел на меня полными иронии глазами.-- Да
вон же он. Вон, видишь? А тот человечек в игрушечном автомобильчике... твой
муж... Ну и что он собой представляет, по-твоему, а? Кретинка...
Дедушкина красавица весело, от души смеялась. Я тоже вдруг рассмеялась.
И сама этому удивилась.
Я смотрела на них, почти позабыв о картине, расстилавшейся под нами.
Было заметно, что им хорошо вместе. Шансонетка жевала шоколадные
конфеты и мне их протянула -- просто, по-дружески. Угостила она и Дедушку,
который стал есть конфеты с детской жадностью. Потом, ничуть меня не
стесняясь, она крепко поцеловала Деда.
Я с удивлением ощутила в себе все возрастающую раскрепощенность,
спокойную радость.
И снова стала смотреть вниз; все сделалось еще меньше, еще
отдаленнее...
- Куда мы? - спросила я.-- Мы больше не вернемся на землю, домой?..
- Конечно, вернемся. Когда захочешь... Я обычно всегда возвращался. И
тоже -- домой... Да, всегда возвращаешься... Но мир так велик, и столько в
нем надо увидеть... сделать... Правда, радость моя?
Слово "радость" относилось, конечно, не ко мне; он обращался к своей
спутнице, хитровато и даже как-то похотливо подмигивая и то и дело
похлопывал ее по бедру. Красавица звонко и счастливо расхохоталась и стала
напевать одну из своих песенок, пользовавшихся когда-то таким успехом. А мне
казалось, что это поет Ирис, на которую красавица действительно очень
смахивала. Но это была не Ирис, это была живая женщина во плоти с длинными
ногами в туго натянутых черных сетчатых чулках, с круглым пышным задом, едва
прикрытым кружевной оборкой ее "tutu".
Мы поднялись так высоко, что мимо нас уже проплывали хлопья облачков.
Внизу, насколько хватал глаз, простиралось море, а заросший пиниями берег
изогнулся огромным луком. Я тоже запела; запел даже Дедушка, но таким
грубым, как у пьяного, голосом и так фальшиво, что мы втроем расхохотались,
как сумасшедшие...
Вот мое приближающееся лицо в зеркале гостиной. Я еще продолжаю
напевать ту старую кафешантанную песенку 1890 года, но зеркало отражает мое
сегодняшнее, обычное лицо, на которое я теперь смотрю так удивленно, словно
увидела его впервые.
Мне захотелось задать вопрос: почему я столько времени терпела себя,
такую некрасивую?.. Моя замысловатая прическа вдруг показалась мне нелепой,
и я снова рассмеялась -- совсем как в монгольфьере. Я растрепала себе
волосы, энергично провела руками по лицу, чтобы убрать косметику. Я даже
протерла лицо носовым платком. И оставшиеся на нем желто-розово-черные
разводы вызвали у меня в душе чуть ли не чувство сострадания. Ну конечно же,
так гораздо лучше: мое настоящее лицо в общем-то вполне еще ничего...
Ничего, ничего... Не лучше и не хуже, чем у других, да, впрочем, мне это
совершенно безразлично...
Я слышала, как Фортуната возится в кухне. В доме спокойно, все залито
светом... Мой муж? Он что, действительно ушел?.. Странно... Меня это уже не
приводило, как прежде, в ужас. Да, я стала спокойнее, безмятежнее... И муж
мне уже не казался единственно необходимым, незаменимым человеком.
Все как бы отстранилось от меня, хотя и осталось таким же дорогим,
даже, в известном смысле, еще более дорогим, чем прежде, но уже от меня не
зависящим...
Я выглянула в окно. Кругом было тихо, зелено и неподвижно, как на
миниатюре. Следы осады исчезли: исчезли враги, их кони, костры. Какое ясное,
безмятежное утро... Кошки, все те же мои кошки, смотрели на меня из кустов и
с газона в молчаливом ожидании...
Я подняла голову. И там, наверху, увидела неподвижно повисший в воздухе
монгольфьер с едва различимыми черными фигурками в корзине.
Мне даже показалось, что я еще слышу доносящуюся оттуда песенку 1890
года...
Веревочная лестница болталась в пустоте как приглашение, как неизбывный
дар...
"Джульетта" -- сновиденческий мир Феллини
Как видно из предисловия к повести, даже давний друг Феллини --
драматург и кинокритик Туллио Кезич был удивлен выходу в свет повести
"Джульетта", которую великий режиссер бережно хранил долгие годы и не
показал человеку, сотрудничавшему с ним и редактировавшему книгу о работе
над фильмом "Джульетта и духи".
Как полагает Кезич, "Джульетта" представляет собой первый вариант
сюжета к фильму "Джульетта и духи" (1985), где Феллини в "искаженных",
"раздутых" и "окарикатуренных" образах воплотил персонажи, окружавшие в то
время режиссера, с их нравами и привычками, тревогами и проблемами.
Почему же Феллини так дорожил своей "Джульеттой", почему он не забыл о
ней, а сохранил и решил издать отдельной книжечкой? Потому ли, что считал
слишком важными и значительными проблемы, поставленные в ней и воплощенные
затем в фильме, или потому, что надежды, возлагавшиеся им на фильм
"Джульетта и духи", не сбылись, ибо и зрители, и кинокритики оценили этот
фильм как неудачу, и "Джульетта" стала для Феллини, словно любимое, но
неудачливое дитя, еще милее и дороже? Просто ли это "запоздалая издевка" над
Кезичем и другими ближайшими друзьями и сотрудниками, или есть в этом
какой-то иной, более важный и глубокий смысл?
Мне кажется, второй вариант правдоподобнее по ряду причин.
Хотя Кезич и пытается доказать, что фильм никак не был связан с
Джульеттой Мазиной, приводя в доказательство ее же мнение, тем не менее, я
полагаю, что этот фильм, как и многие другие, начиная с "Дороги" и "Ночей
Кабирии" вплоть до "Джинджер и Фред", Феллини задумывал и пытался
реализовать, представляя в главной роли свою жену и любимую актрису --
Джульетту. В давней беседе с Кезичем Феллини признался: "Фильм родился как
фильм о Джульетте и для Джульетты. Мы его вынашивали очень долго -- еще со
времени "Дороги". Больше, чем простым желанием поставить еще один фильм с
Джульеттой, я руководствовался интуицией; я чувствовал, что мое намерение
использовать кино как инструмент, способный проникнуть сквозь оболочку
реального, лучше всех способна осуществить Джульетта".
Разумеется, Феллини не "списывал" образ "Джульетты" со своей жены.
Естественно, она не могла быть прототипом недалекой, простодушной, даже в
чем-то примитивной, робкой и закомплексованной Джульетты из повести и
фильма. Но как талантливый режиссер и самый близкий Джульетте человек
Феллини понимал, что никто из известных ему актрис не сможет лучше Мазины
сыграть роль Джульетты -- достоверность персонажа могла родиться как раз из
их почти полной несовместимости и несходства, а актерская удача при
исполнении столь трудной роли, как признала сама Мазина,-- "из
подсознательной самозащиты против того, чем я могла бы стать, не будь у меня
такого характера". В этом Джульетта Мазина была похожа на своего мужа --
Феллини, а Феллини -- на нее. Ведь не случайно самый выдержанный в
стилистическом отношении фильм "Казанова Федерико Феллини" родился из
непримиримой ненависти Феллини к авантюристу Казанове и к головокружительной
"пустоте" его богатой однообразными приключениями жизни.
А вот с чем нельзя не согласиться, так это с еще одним утверждением
Мазины, приведенным Кезичем. "В сущности, все персонажи, которых я играла,--
не Джульетта Мазина, а по большей части сам Федерико. Кабирия -- это
Федерико. И "Дорогу" не понять, не догадавшись, что Джельсомина, Дзампано и
Матто -- один и тот же человек. Конечно, местами можно найти что-то от меня
и от других, но по сути дела все персонажи Федерико -- это его
автопортреты". Феллини вкладывал себя, свою душу, в создававшиеся им образы.
В этом смысле все его ленты -- подлинно "авторские": они являются
воплощением его чувств, идей, созерцаний и размышлений. Видимо, не случайно,
сотворенные им фильмы представлялись Феллини чем-то единым целым. "Мне
кажется, что я всегда снимал один и тот же фильм; речь идет о зрительных
образах, самом изображении, и только о них, их я снимал, используя один и
тот же материал, но, возможно, каждый раз руководствуясь иной точкой
зрения".
Один из наших критиков обвинял коллег в том, что они "очень уж
простодушно верят уклончивым или шутливым фразам Феллини по поводу его
воспоминаний. Почему-то людям не приходит в голову, что тем самым мастер
просто брал ответственность на себя. Дескать, это всего лишь мой личный
опыт, моя вина, мои воспоминания...". Надо ли напоминать этому критику, что
в каждой шутке и даже в "уклончивой фразе" есть доля истины, особенно, если
"шутит" такой мастер, как Феллини? А если напомнить еще и о том, что для
Феллини единственной ответственностью была ответственность "избегать
приблизительности, являющейся самым прямым порождением невежества и
глупости", то станет ясно, что нам следует все-таки "простодушно верить"
словам Феллини, даже если он острит, шутит и дает уклончивые ответы, а не
критику, считающему, что утверждения, основанные на высказываниях великого
режиссера о том, что его фильм населяют монстры и что он воплощает в своих
работах автобиографию, есть "концепции, отрицающие эстетику Феллини".
Правда, Феллини не считал воспоминания и факты автобиографии главным в своих
фильмах. "Главное в моих картинах вовсе не воспоминания. Утверждать, будто