Страница:
– Это что-то весьма мудреное, – сказал Нефтеруф. – Во всяком случае, моя голова не совсем приспособлена для такого рода бесед, Однако же не кажется ли тебе странным, дорогой Ахтой, что и один и другой зодчий, которых ты назвал, всегда должны принимать в расчет как отдельные части здания, так и соотношения стен, окон, дверей и лестниц?
У Ахтоя блеснули глаза
– Как хорошо ты сказал! – обрадовался он. – Это как раз то, что исповедую я сам как ваятель и как зодчий, ибо мне, кроме глины и камня, приходится иметь дело и с чертежами домов и храмов. Было бы очень хорошо, если бы мы могли соединить в одном лице таланты Май и Туту – воистину богатырей зодчества, которых не знали в Кеми со времен Нармера.
– Объединить? – небрежно спросил Нефтеруф. – Объединить таланты?
– Почему бы и нет?
– Друг мой, – продолжал Нефтеруф, – не кажется ли тебе, что и Май и Туту, которых я не знаю, славны именно тем, что существуют порознь, каждый сам по себе? И что бы было, если бы все на свете соединялось и смешивалось в одной большой тарелке, наподобие шумерских блюд?
Ахтон, казалось, приперт к стенке рассуждениями Нефтеруфа. Но он не считал ребя побежденным.
– Почему ты полагаешь, – возражал он, – что соединить два таланта, два их начала – это плохо?
– Ужасно, а не плохо!.. А самое главное, тогда не было бы у тебя Ка-Нефер!
– Это почему же?
– Да потому, – пояснил Нефтеруф, – что красоту ее, если следовать твоему пожеланию до конца и во всем, пришлось бы разбавить с красотой какой-либо уродины. А ведь согласись, Ахтой, что нельзя ничего ни убавить, ни прибавить к лицу и любой части тела твоей славной госпожи.
Муж поглядел на свою жену с таким вожделением, словно и не лежал рядом с нею нынче же ночью.
– Я бы никому не позволил тронуть ее, даже дающему жизнь всему сущему. Тронуть – значит испортить чудеснейшее из творений.
– Возгоржусь, – кокетливо заметила Ка-Нефер, подвигая к гостю новое блюдо. – Не кажется ли тебе, Ахтой, что досточтимый Нефтеруф немножко прикидывается простачком?
– Именно прикидывается. Теперь я вижу, что предо мною – соперник, досконально разбирающийся в зодчестве.
– Только не это! – возразил Нефтеруф. – Я всего-навсего человек, умеющий повторять чужие, где-то услышанные или где-то прочитанные мысли. И если вы обяжете меня строить дом – из этого ничего не получится: я осрамлюсь!
С улицы донеслись голоса продавцов зелени и булочников. Утро вступало в свои права.
– Мне пора идти, – сказал Ахтой, подымаясь. – Мой учитель и начальник Джехутимес не любит, когда кто-либо из его мастеров опаздывает на работу.
Нефтеруф спросил его:
– Могу ли я рассчитывать на гостеприимство в этом доме?
– Ты говоришь обидные слова, Нефтеруф…
– Да, да, – вмешалась Ка-Нефер, – не следует задавать такой вопрос тем, кто является другом Шери.
– Вот это сказано и точно и красиво!
И Ахтой попрощался с гостем. Ка-Нефер проводила его до порога, где супруги о чем-то пошептались. Вскоре блистательная Ка-Нефер появилась снова с кувшином пива. Она окинула взглядом стол и, решив, что все в должном порядке, уселась на свое место, Ее волосы, заплетенные во множество тонких косичек, отливали синим цветом – так черны и так чисты они были.
– Здесь более нет никого, – сказала она как бы между прочим.
– У фараона уши длинны, Ка-Нефер.
– Они кончаются у порога моего дома.
– Это хорошо.
– Не совсем, Нефтеруф.
– Почему?
– Да потому, что неплохо иметь под боком соглядатая, который не скажет ничего и не выдаст тебя.
Бывший каторжник сказал:
– Да какой же это соглядатай, который тебя не предает?! Разве бывают такие?
Ка-Нефер прикрыла на мгновение глаза, – дескать, бывают.
– Говори, Нефтеруф, свободно и откровенно, так, как если бы ты разговаривал с Шери или с каким-нибудь близким другом.
– Благодарю тебя, Ка-Нефер! Я в таком положении, когда мне нужны верные уши и сердца.
– Кто же ты?
– Я достаточно долго испытывал твое терпение и ждал этого вопроса. Но я молчал, потому что не знал ваших отношений (он имел в виду Ахтоя). Как не знаю до сих пор. В Та-Нетер утверждают, что жена и муж – два конца одной палки…
– Одной палки, Нефтеруф?
– Точнее, хворостины. А хетты говорят: жена и муж – добро и зло
– Где же добро и где зло?
– Это каждый раз приходится определять особо.
Ка-Нефер поднесла к губам чарку с пивом и пила его, о чем-то размышляя. Потом медленно поставила чарку на место, все о чем-то размышляя. Потом посмотрела в глаза своему гостю, тоже о чем-то размышляя. Это был взгляд и красавицы и мудреца. И добрый и жестокий, и нежный и колючий взгляд…
Нефтеруф с любопытством уставился на нее. Ему хотелось прочесть в ее глазах то, что скрывал язык ее. Это безумно трудно. Это слишком трудно. Но возможно! Для этого надо изнурить свое сердце и напрячь до предела ум. Для этого необходимо думать только, о деле, не поддаваясь женским чарам, до которых так падки ординарные мужчины.
Она продолжала смотреть на Нефтеруфа, и ему казалось, что встретился с мудрою змеею, подобно Синехуту из старинной сказки. «В руках этой женщины – моя жизнь, – думал Нефтеруф, – она может мне даровать ее или погубить для бесславного существования в долине Иалу… Вот она, Изида всемогущая, если верить Шери. Но не верить Шери невозможно, ибо Ка-Нефер должна быть именно такою, какую рисовал ее в лестных выражениях Шери…»
– Ты прав, – проговорила Ка-Нефер, – надо всю жизнь глядеть, как говорят в Мен-Нофере, в оба… Чтобы не ошибиться – в оба!.. Не правда ли, Нефтеруф, это очень обидно?
– Что обидно, Ка-Нефер?
– Вот так глядеть всю жизнь – в оба… Меня наставляли сызмальства, что следует остерегаться камышей на Хапи, ибо там живут крокодилы. Мне объясняли, что песок пустыни очень опасен своими обитателями – змеями. Меня пугали теменью. Пугали слишком горячим солнцем. Но почему-то мало говорили о том, что нет ничего опаснее языка человеческого, что опасно жить среди людей. Что, живя, все время надо думать о том, чтобы тебя не схватили за горло. Даже ночью думать об этом. Даже во сне!
Она говорила по-женски искренне. Без жеманства, присущего красавицам: такая задумчивая, углубленная в свои мысли, чем-то обеспокоенная…
– Неужели, Ка-Нефер, в твоей воистину чудесной оболочке, созданной для жизни, для увеселений, гнездятся такие мрачные мысли? Что значит человек! Я бы никогда – слышишь, никогда! – не подумал бы, что ты столь мудра в своих суждениях.
– При чем здесь мудрость?
– Именно она при том!
– Нет, Нефтеруф, не надо небольшое, воистину жалкое по сравнению со всей жизнью нашей наблюдение возводить в беспримерную мудрость! Я могу и обидеться, решив, что ты посмеиваешься надо мной, как над легкомысленной служанкой у колодца или в лавке торговца ароматическими маслами.
– О, боги! – чуть не возопил беглый каторжник – Неужели же я столь неловок в выражении своих мыслей! Я лишь хотел воздать тебе должное, несравненная Ка-Нефер!
– Допустим, допустим…
– Я клянусь! – Нефтеруф поднял правую руку над головой. Затем сложил руки на груди и повторил: – Я клянусь!
Нефтеруф умолк. Протянул руку к финикам, засахаренным в меду:
– Я верю, – сказала Ка-Нефер кротко.
– Мне нельзя не верить, – горячо отозвался он. – В моем положении или молчат как рыба, или говорят только лишь чистую правду.
Она ждала его откровенных слов…
Он же вспомнил наставление халдейских чародеев, утверждавших, что не следует доверяться женщине. Особенно молодой. Особенно красивой. У него была еще возможность солгать, сказать ей неправду, сочинить свою жизнь, подобно иным скрибам, пишущим забавные или грустные истории на свитках папирусных. Он мог и вовсе промолчать. Мог встать и уйти, руководствуясь советами чародеев. Но в этом случае он должен был бы отказаться от того, ради чего прибыл в эту проклятую столицу, ради чего поклялся жить и отдать свою жизнь… Еще и еще раз взвесил он свое положение, свои возможности в этом городе… и тогда оказалось, что нет у него иного выхода, кроме как довериться этой красавице, которая смотрела на него испытующе; оказалось, что нет иного решения, кроме решения высказать ей все и просить содействия… Придя к такому заключению, к которому не без труда приходят люди мыслящие, люди многоопытные, он почувствовал облегчение…
«…Вот я и пришел на конец улицы, которая упирается в стенку. И нет у меня иного пути! Остается одно: прислониться к той стене и выплакаться. Нет у меня иного пути!»
– Ка-Нефер, – сказал он тихо, – десять лет я ел землю под землей. В горах, за четвертым порогом, человек быстро становится кротом, живущим в земле. И глаза у него делаются как у крота: он видит в темноте. Я искал золото для фараона. А некогда его искали для меня. В Уасете наш род был и знатным и богатым. Нас не чуждались фараоны. Более того: мужчины нашего рода часто ели с царского стола, а женщины становились приближенными цариц и царевен. Так было некогда. Но что же стряслось с нами с воцарением этого?.. Ну, вашего… Этого самого… Род наш оказался с переломленным хребтом. Одни из нас погибли в горах за четвертым порогом или в Эфиопии. Другие сложили головы в Ретену или на границе с хеттами. И в Великой Зелени на кораблях погибли наши мужчины. Погибли простыми гребцами…
Она наблюдала за ним.
Он говорил тихо, спокойно, словно о чужой жизни. И не было волнения сердца в голосе его, и голос его звучал ровно, как у жреца, читающего молитву. И глаза у него были сухие. И он казался таким сильным, каким может быть человек, повидавший говорящую змею и не оробевший перед нею.
Ка-Нефер слушала не дыша, и этот человек был приятен ее сердцу. Она сказала себе: «Вот он, достойный того великого дела, за которое борется». Она была словно чародейка, и сердце ее видело далеко…
Нефтеруф продолжал:
– Я не буду утомлять госпожу рассказом о всех бедах, обрушившихся на наш род. Не скажу, что мы были единственными в своем горе. Множество знатных людей испытывало горечь изгнания и вкус каторжной жизни в горах, пустынях и на морях. Трудно найти свиток папируса, на котором можно уместить всю историю моего бедствия. Едва ли найдется и рука, которая сумеет описать все муки. Их может вынести только и только человек. И нет во вселенной животного, способного перенести нечто подобное. Иной раз казалось мне, что голова у меня мертва, как шумерская тыква. А кости мои? Они часто превращались в воду, и я не мог не только держаться на ногах, но и лежать на боках своих или на спине своей. – Нефтеруф едко заключил: – И все это благодаря стараниям его величества Эхнатона – жизнь, здоровье, сила!
Он сжал кулак, у него вдруг проступила желтая пена на губах и кровью налились глаза. И он не выдержал. Забыл, где он и кто перед ним. Он прошипел, подобно змее:
– Курва он, курва! Сын проститутки и сам проститутка!..
Ка-Нефер поступила очень верно, притянув ему чарку с пивом. Напиток остудил его кровь, и она снова вошла в русло своих жил и в пределы своего сердца…
– Прости, – проговорил он тихой склонил голову перед нею.
– Нефтеруф, – сказала она, – я поняла все, я теперь знаю все, и рассказ твой подобен рассказу того мореплавателя, который вернулся домой живым и невредимым после кораблекрушения. Моряк словно побывал под брюхом крокодила, словно испытал на себе крепость челюстей гиппопотама.
Нефтеруф усмехнулся, и усмешка его была горше любого рыданья.
– Это гнев и ненависть к моему врагу укрепляли мое сердце и отшлифовали внешность мою, подобно тому как бушующее море обтачивает со всех сторон булыгу Все помыслы мои были направлены к одному: выжить! Много людей валилось вокруг. Они подыхали как собаки, ибо были слабы, и гнев их не питал сердца. Человек без гнева умирает под землей, как насекомое, как бабочка-однодневка. Так уходит тот, кто не имеет в сердце своем мести и кто не видит постоянно перед глазами своими образ заклятого врага своего. Я жил и клялся отомстить. Я жил и ежедневно молился всемогущему Амону-Ра, который не свергнут, который жив и имя которого невозможно уничтожить. Пусть его величество посылает каменотесов, чтобы стереть имя бога с камней. Пусть он рвет папирусы, чтобы изничтожить имя бога. Тщетно! Это не под силу рукам человеческим. И я пришел, чтобы выполнить то, о чем клялся все десять лет.
– Чего же ты хочешь, Нефтеруф?
– Я?
– Да, ты!
– Разве это не ясно из моего рассказа?
– Ясно.
– Тогда зачем же спрашивать? Я пришел прямо ко двору его. Я пришел на порог его. Добрался до того места, где он не ждет меня. Шери сказал мне: иди! Он сказал: тебе поможет Ка-Нефер. Он сказал мне: Ка-Нефер – солнце видом своим и солнце яркое умом своим. И смелость ее равна смелости разъяренной львицы.
– Так он сказал?
– Да. Это его слова. Доподлинные.
– И я должна помочь тебе?
– Если пожелаешь.
Нефтеруф сидел точно перед судом Осириса. Ждал ее слов. Или он встанет тотчас же и покинет этот дом, или… Пусть она только скажет слово. Почему она смотрит на него глазами матери? И достанет ли доблести в сердце ее?..
Однако Ка-Нефер была тем, кем являлась И слово ее было так же верно, как верен ее глаз, исторгающий великую силу и великую нежность.
Ка-Нефер сказала:
– Мы будем действовать сообща. Мы сделаем то, что под силу только львам пустыни. Нефтеруф, будь спокоен под этой кровлей.
– Кеми будет жить, Ка-Нефер, пока на ее земле родятся женщины, подобные тебе. О, Хатшепсут[15] наших дней!
И растроганный Нефтеруф закрыл лицо руками, коричневыми, как земля, и заплакал так, как плачет раненый буйвол.
Утро фараона
Завтрак
У Ахтоя блеснули глаза
– Как хорошо ты сказал! – обрадовался он. – Это как раз то, что исповедую я сам как ваятель и как зодчий, ибо мне, кроме глины и камня, приходится иметь дело и с чертежами домов и храмов. Было бы очень хорошо, если бы мы могли соединить в одном лице таланты Май и Туту – воистину богатырей зодчества, которых не знали в Кеми со времен Нармера.
– Объединить? – небрежно спросил Нефтеруф. – Объединить таланты?
– Почему бы и нет?
– Друг мой, – продолжал Нефтеруф, – не кажется ли тебе, что и Май и Туту, которых я не знаю, славны именно тем, что существуют порознь, каждый сам по себе? И что бы было, если бы все на свете соединялось и смешивалось в одной большой тарелке, наподобие шумерских блюд?
Ахтон, казалось, приперт к стенке рассуждениями Нефтеруфа. Но он не считал ребя побежденным.
– Почему ты полагаешь, – возражал он, – что соединить два таланта, два их начала – это плохо?
– Ужасно, а не плохо!.. А самое главное, тогда не было бы у тебя Ка-Нефер!
– Это почему же?
– Да потому, – пояснил Нефтеруф, – что красоту ее, если следовать твоему пожеланию до конца и во всем, пришлось бы разбавить с красотой какой-либо уродины. А ведь согласись, Ахтой, что нельзя ничего ни убавить, ни прибавить к лицу и любой части тела твоей славной госпожи.
Муж поглядел на свою жену с таким вожделением, словно и не лежал рядом с нею нынче же ночью.
– Я бы никому не позволил тронуть ее, даже дающему жизнь всему сущему. Тронуть – значит испортить чудеснейшее из творений.
– Возгоржусь, – кокетливо заметила Ка-Нефер, подвигая к гостю новое блюдо. – Не кажется ли тебе, Ахтой, что досточтимый Нефтеруф немножко прикидывается простачком?
– Именно прикидывается. Теперь я вижу, что предо мною – соперник, досконально разбирающийся в зодчестве.
– Только не это! – возразил Нефтеруф. – Я всего-навсего человек, умеющий повторять чужие, где-то услышанные или где-то прочитанные мысли. И если вы обяжете меня строить дом – из этого ничего не получится: я осрамлюсь!
С улицы донеслись голоса продавцов зелени и булочников. Утро вступало в свои права.
– Мне пора идти, – сказал Ахтой, подымаясь. – Мой учитель и начальник Джехутимес не любит, когда кто-либо из его мастеров опаздывает на работу.
Нефтеруф спросил его:
– Могу ли я рассчитывать на гостеприимство в этом доме?
– Ты говоришь обидные слова, Нефтеруф…
– Да, да, – вмешалась Ка-Нефер, – не следует задавать такой вопрос тем, кто является другом Шери.
– Вот это сказано и точно и красиво!
И Ахтой попрощался с гостем. Ка-Нефер проводила его до порога, где супруги о чем-то пошептались. Вскоре блистательная Ка-Нефер появилась снова с кувшином пива. Она окинула взглядом стол и, решив, что все в должном порядке, уселась на свое место, Ее волосы, заплетенные во множество тонких косичек, отливали синим цветом – так черны и так чисты они были.
– Здесь более нет никого, – сказала она как бы между прочим.
– У фараона уши длинны, Ка-Нефер.
– Они кончаются у порога моего дома.
– Это хорошо.
– Не совсем, Нефтеруф.
– Почему?
– Да потому, что неплохо иметь под боком соглядатая, который не скажет ничего и не выдаст тебя.
Бывший каторжник сказал:
– Да какой же это соглядатай, который тебя не предает?! Разве бывают такие?
Ка-Нефер прикрыла на мгновение глаза, – дескать, бывают.
– Говори, Нефтеруф, свободно и откровенно, так, как если бы ты разговаривал с Шери или с каким-нибудь близким другом.
– Благодарю тебя, Ка-Нефер! Я в таком положении, когда мне нужны верные уши и сердца.
– Кто же ты?
– Я достаточно долго испытывал твое терпение и ждал этого вопроса. Но я молчал, потому что не знал ваших отношений (он имел в виду Ахтоя). Как не знаю до сих пор. В Та-Нетер утверждают, что жена и муж – два конца одной палки…
– Одной палки, Нефтеруф?
– Точнее, хворостины. А хетты говорят: жена и муж – добро и зло
– Где же добро и где зло?
– Это каждый раз приходится определять особо.
Ка-Нефер поднесла к губам чарку с пивом и пила его, о чем-то размышляя. Потом медленно поставила чарку на место, все о чем-то размышляя. Потом посмотрела в глаза своему гостю, тоже о чем-то размышляя. Это был взгляд и красавицы и мудреца. И добрый и жестокий, и нежный и колючий взгляд…
Нефтеруф с любопытством уставился на нее. Ему хотелось прочесть в ее глазах то, что скрывал язык ее. Это безумно трудно. Это слишком трудно. Но возможно! Для этого надо изнурить свое сердце и напрячь до предела ум. Для этого необходимо думать только, о деле, не поддаваясь женским чарам, до которых так падки ординарные мужчины.
Она продолжала смотреть на Нефтеруфа, и ему казалось, что встретился с мудрою змеею, подобно Синехуту из старинной сказки. «В руках этой женщины – моя жизнь, – думал Нефтеруф, – она может мне даровать ее или погубить для бесславного существования в долине Иалу… Вот она, Изида всемогущая, если верить Шери. Но не верить Шери невозможно, ибо Ка-Нефер должна быть именно такою, какую рисовал ее в лестных выражениях Шери…»
– Ты прав, – проговорила Ка-Нефер, – надо всю жизнь глядеть, как говорят в Мен-Нофере, в оба… Чтобы не ошибиться – в оба!.. Не правда ли, Нефтеруф, это очень обидно?
– Что обидно, Ка-Нефер?
– Вот так глядеть всю жизнь – в оба… Меня наставляли сызмальства, что следует остерегаться камышей на Хапи, ибо там живут крокодилы. Мне объясняли, что песок пустыни очень опасен своими обитателями – змеями. Меня пугали теменью. Пугали слишком горячим солнцем. Но почему-то мало говорили о том, что нет ничего опаснее языка человеческого, что опасно жить среди людей. Что, живя, все время надо думать о том, чтобы тебя не схватили за горло. Даже ночью думать об этом. Даже во сне!
Она говорила по-женски искренне. Без жеманства, присущего красавицам: такая задумчивая, углубленная в свои мысли, чем-то обеспокоенная…
– Неужели, Ка-Нефер, в твоей воистину чудесной оболочке, созданной для жизни, для увеселений, гнездятся такие мрачные мысли? Что значит человек! Я бы никогда – слышишь, никогда! – не подумал бы, что ты столь мудра в своих суждениях.
– При чем здесь мудрость?
– Именно она при том!
– Нет, Нефтеруф, не надо небольшое, воистину жалкое по сравнению со всей жизнью нашей наблюдение возводить в беспримерную мудрость! Я могу и обидеться, решив, что ты посмеиваешься надо мной, как над легкомысленной служанкой у колодца или в лавке торговца ароматическими маслами.
– О, боги! – чуть не возопил беглый каторжник – Неужели же я столь неловок в выражении своих мыслей! Я лишь хотел воздать тебе должное, несравненная Ка-Нефер!
– Допустим, допустим…
– Я клянусь! – Нефтеруф поднял правую руку над головой. Затем сложил руки на груди и повторил: – Я клянусь!
Нефтеруф умолк. Протянул руку к финикам, засахаренным в меду:
– Я верю, – сказала Ка-Нефер кротко.
– Мне нельзя не верить, – горячо отозвался он. – В моем положении или молчат как рыба, или говорят только лишь чистую правду.
Она ждала его откровенных слов…
Он же вспомнил наставление халдейских чародеев, утверждавших, что не следует доверяться женщине. Особенно молодой. Особенно красивой. У него была еще возможность солгать, сказать ей неправду, сочинить свою жизнь, подобно иным скрибам, пишущим забавные или грустные истории на свитках папирусных. Он мог и вовсе промолчать. Мог встать и уйти, руководствуясь советами чародеев. Но в этом случае он должен был бы отказаться от того, ради чего прибыл в эту проклятую столицу, ради чего поклялся жить и отдать свою жизнь… Еще и еще раз взвесил он свое положение, свои возможности в этом городе… и тогда оказалось, что нет у него иного выхода, кроме как довериться этой красавице, которая смотрела на него испытующе; оказалось, что нет иного решения, кроме решения высказать ей все и просить содействия… Придя к такому заключению, к которому не без труда приходят люди мыслящие, люди многоопытные, он почувствовал облегчение…
«…Вот я и пришел на конец улицы, которая упирается в стенку. И нет у меня иного пути! Остается одно: прислониться к той стене и выплакаться. Нет у меня иного пути!»
– Ка-Нефер, – сказал он тихо, – десять лет я ел землю под землей. В горах, за четвертым порогом, человек быстро становится кротом, живущим в земле. И глаза у него делаются как у крота: он видит в темноте. Я искал золото для фараона. А некогда его искали для меня. В Уасете наш род был и знатным и богатым. Нас не чуждались фараоны. Более того: мужчины нашего рода часто ели с царского стола, а женщины становились приближенными цариц и царевен. Так было некогда. Но что же стряслось с нами с воцарением этого?.. Ну, вашего… Этого самого… Род наш оказался с переломленным хребтом. Одни из нас погибли в горах за четвертым порогом или в Эфиопии. Другие сложили головы в Ретену или на границе с хеттами. И в Великой Зелени на кораблях погибли наши мужчины. Погибли простыми гребцами…
Она наблюдала за ним.
Он говорил тихо, спокойно, словно о чужой жизни. И не было волнения сердца в голосе его, и голос его звучал ровно, как у жреца, читающего молитву. И глаза у него были сухие. И он казался таким сильным, каким может быть человек, повидавший говорящую змею и не оробевший перед нею.
Ка-Нефер слушала не дыша, и этот человек был приятен ее сердцу. Она сказала себе: «Вот он, достойный того великого дела, за которое борется». Она была словно чародейка, и сердце ее видело далеко…
Нефтеруф продолжал:
– Я не буду утомлять госпожу рассказом о всех бедах, обрушившихся на наш род. Не скажу, что мы были единственными в своем горе. Множество знатных людей испытывало горечь изгнания и вкус каторжной жизни в горах, пустынях и на морях. Трудно найти свиток папируса, на котором можно уместить всю историю моего бедствия. Едва ли найдется и рука, которая сумеет описать все муки. Их может вынести только и только человек. И нет во вселенной животного, способного перенести нечто подобное. Иной раз казалось мне, что голова у меня мертва, как шумерская тыква. А кости мои? Они часто превращались в воду, и я не мог не только держаться на ногах, но и лежать на боках своих или на спине своей. – Нефтеруф едко заключил: – И все это благодаря стараниям его величества Эхнатона – жизнь, здоровье, сила!
Он сжал кулак, у него вдруг проступила желтая пена на губах и кровью налились глаза. И он не выдержал. Забыл, где он и кто перед ним. Он прошипел, подобно змее:
– Курва он, курва! Сын проститутки и сам проститутка!..
Ка-Нефер поступила очень верно, притянув ему чарку с пивом. Напиток остудил его кровь, и она снова вошла в русло своих жил и в пределы своего сердца…
– Прости, – проговорил он тихой склонил голову перед нею.
– Нефтеруф, – сказала она, – я поняла все, я теперь знаю все, и рассказ твой подобен рассказу того мореплавателя, который вернулся домой живым и невредимым после кораблекрушения. Моряк словно побывал под брюхом крокодила, словно испытал на себе крепость челюстей гиппопотама.
Нефтеруф усмехнулся, и усмешка его была горше любого рыданья.
– Это гнев и ненависть к моему врагу укрепляли мое сердце и отшлифовали внешность мою, подобно тому как бушующее море обтачивает со всех сторон булыгу Все помыслы мои были направлены к одному: выжить! Много людей валилось вокруг. Они подыхали как собаки, ибо были слабы, и гнев их не питал сердца. Человек без гнева умирает под землей, как насекомое, как бабочка-однодневка. Так уходит тот, кто не имеет в сердце своем мести и кто не видит постоянно перед глазами своими образ заклятого врага своего. Я жил и клялся отомстить. Я жил и ежедневно молился всемогущему Амону-Ра, который не свергнут, который жив и имя которого невозможно уничтожить. Пусть его величество посылает каменотесов, чтобы стереть имя бога с камней. Пусть он рвет папирусы, чтобы изничтожить имя бога. Тщетно! Это не под силу рукам человеческим. И я пришел, чтобы выполнить то, о чем клялся все десять лет.
– Чего же ты хочешь, Нефтеруф?
– Я?
– Да, ты!
– Разве это не ясно из моего рассказа?
– Ясно.
– Тогда зачем же спрашивать? Я пришел прямо ко двору его. Я пришел на порог его. Добрался до того места, где он не ждет меня. Шери сказал мне: иди! Он сказал: тебе поможет Ка-Нефер. Он сказал мне: Ка-Нефер – солнце видом своим и солнце яркое умом своим. И смелость ее равна смелости разъяренной львицы.
– Так он сказал?
– Да. Это его слова. Доподлинные.
– И я должна помочь тебе?
– Если пожелаешь.
Нефтеруф сидел точно перед судом Осириса. Ждал ее слов. Или он встанет тотчас же и покинет этот дом, или… Пусть она только скажет слово. Почему она смотрит на него глазами матери? И достанет ли доблести в сердце ее?..
Однако Ка-Нефер была тем, кем являлась И слово ее было так же верно, как верен ее глаз, исторгающий великую силу и великую нежность.
Ка-Нефер сказала:
– Мы будем действовать сообща. Мы сделаем то, что под силу только львам пустыни. Нефтеруф, будь спокоен под этой кровлей.
– Кеми будет жить, Ка-Нефер, пока на ее земле родятся женщины, подобные тебе. О, Хатшепсут[15] наших дней!
И растроганный Нефтеруф закрыл лицо руками, коричневыми, как земля, и заплакал так, как плачет раненый буйвол.
Утро фараона
Над Восточным хребтом показался краешек солнечного диска Горы, солнце, небо – всего три цвета: сепия, золотей ультрамарин.
Над столицей зачиналось утро. Быстро сокращались тени, исчезла ночная прохлада. Только Хапи по-прежнему плавно несла свои воды мимо дворцов и храмов, лавок и хижин.
Главный жрец дворцового святилища Атона постучал в дверь – требовательно, можно сказать, бесцеремонно.
– Твое величество, – сказал жрец звонким голосом, – бессмертный Атон облагодетельствовал землю своими лучами. Кеми ждет повелителя.
Он лежал на циновке, по-детски разбросав руки. Округлые бедра прикрыты тончайшей тканью. Как-то нежно, женственно скроен этот человек, за исключением мясистых губ, длинного носа и, пожалуй, несуразного подбородка.
Фараон мигом очутился на ногах. Посмотрел на восток Смиренно сложил руки на груди. Склонил голову перед солнечным диском. И, круто повернувшись, направился в приемный зал, мимоходом глотнув воды.
Он уже бодр. Ни следа от вчерашней усталости. Скорее это был воин, беспрекословно выполняющий военную команду, нежели верховный глава вселенной.
Ему подали большую корону и царские знаки отличия – золоченую плеть и изогнутый посох, богато инкрустированный финикийскими камнями и слоновой костью.
«…Вот отец мой разбудил меня, и я снова иду, чтобы занять свое место и служить государствуКеми, чтобы служить народам вселенной, подобие тому как служит отец мой Атон блистательный в небе своей вселенной.»
Фараон занял свое место. Слева от него, подогнув под себя ноги, седели писцы. Их было трое. Его сиятельство Маху – Несущий опахало справа от царя – почтительно ждал приказаний.
На миг верноподданные пали ниц, а спустя еще мгновение они были готовы к работе.
– Ждут ли меня гонцы? – спросил фараон.
– Их двое, – сказал Маху. – Один из Эфиопии, другой – с хеттской границы.
Тучный Маху сопел, будто взбирался на гору. Фараон покосился на него.
– Юг и Север, – проговорил с досадой фараон, имея в виду гонцов. – Любопытно… – Он постучал указательным пальцем по золотой бляхе, которая красовалась чуть повыше пупа… – Пожалуй надо начинать с северного гонца. Оттуда наверняка идут неприятности. Лучше с самого утра покончить с ними. Выслушать неприятности – значит наполовину победить их… Что еще замыслили эти хетты? – сказал ворчливо фараон.
Вместо ответа грузный вельможа направился к высокой резной двери и открыл ее.
– Сюда! – крикнул он, указывая на усталого гонца, покрытого пылью пустыни.
Гонец сделал несколько шагов и упал наземь. Он лежал неподвижно, не решаясь взглянуть на благого бога – его величество Эхнатона, повелителя вселенной.
Маху взял у него из рук свиток папируса и передал писцам.
Фараон не ошибся: сообщение было не из приятных. Впрочем, в последние годы только и ждешь подвохов от этих проклятых хеттов. Они медленно теснят египтян – то прямо, не таясь, то скрытно, но неуклонно движутся на юг. Азиатские князья тоже осмелели. Они шаг за шагом, словно тучи, подползают к форпостам в горах Ретену. Не трудно предвидеть, что будет через несколько лет Может быть, не лет, а месяцев?
– Встань и приблизься, – приказал фараон гонцу.
Этобыл сухойЮ как палка, с горящими глазами молодой воин из легковооруженных полков. Превозмогая усталость, он сделал несколько шагов в сторону фараона.
– Можешь ли добавить что-либо к этому сообщению? – спросил фараон.
– Да, твое величество.
– Говори же!
– Прикажи нам идти в наступление! Прикажи послать нам помощь!
– Зачем? – спросил фараон, щуря глаза и поджимая губы.
– Чтобы сокрушить их!
– Кого?
– Хеттов!
– Ты такой сильный? – Фараон улыбнулся.
– Я – нет! – ответил воин, гордо вскидывая голову. – Твое величество сокрушит врагов, и мы будем избавлены от насмешек…
Фараон нахмурил брови:
– Каких насмешек?
Гонец не задумывался:
– Смеется над нами арамеец, сириец, израильтянин, вавилонянин… Смеются все, кому охота смеяться…
– Ты уверен?
– Я слышал смех своими ушами!.. Хетты подтягивают войска. Они терпеливо окружают наши крепости и, доводя наши гарнизоны до изнурения, отпускают их на юг, как они выражаются – на все четыре стороны. А на самом деле это одна сторона – Юг!
Маху перебил его:
– Всего-навсего передвигают свои части. Передвигают только вперед и только на юг. В одних случаях они винят слишком строптивых военачальников, в других – гражданские власти, и при этом они извиняются. Весьма униженно и витиевато. Но войск своих назад не отводят.
– Да, это так, – подтвердил гонец.
Фараон сгорбился. Опустил голову. Казалось, стыдно ему выслушивать все это. Казалось, вот-вот подымется фараон и призовет войска под непобедимые знамена предков. Призовет и двинется на Север проторенной дорогой отцов и снова покажет миру всесокрушающую силу Египта…
Но он сидел недвижно и чуть не выронил из рук свои царственные знаки.
– Ступай, – сказал Маху гонцу, и тот уполз из зала. Совсем скрылся за резной дверью.
Фараон что-то шептал. Писцы притворились, что очень заняты. Они шуршали свежими свитками папируса, старались не глядеть на его величество: им было жаль фараона до глубины сердца.
Маху знал твое дело: вызвал гонца из Эфиопии. Протолкнул его грубо в дверь и подвел к трону. А сам отошел к стене и оттуда внимательно наблюдал за фараоном своими маленькими, бесстрастными очами.
А когда его величество Эхнатон поднял голову, он увидел перед собой курчавоголового чернокожего в сером плаще. Такого здоровяка с белыми зубами.
– Кто ты? – испуганно вопросил его величество.
Чернокожий ответил глубоким поклоном.
– Кто?!
– Посланец главного начальника всех царских рудников в Куше.
– Что тебе надо?
– Твое величество, его сиятельство Пунанх тысячу раз кланяется тебе, целует стопы твоих ног и посылает благодарность за все твои благодеяния…
– Дальше, дальше, – нетерпеливо перебил его фараон. Ему явно надоедала эта идиотская напыщенность чиновничьей речи. – Что же дальше?
Посланец посмотрел в сторону Маху, словно прося у него совета Тот едва заметно кивнул. Знак был достаточно красноречивый.
– Твое царское величество, – сказал он, – десять преступников во главе с Усеркаафом…
Фараон привстал, бросил ближайшему писцу плеть и посох. Оперся руками о подлокотники, точно готовясь к прыжку.
– Во главе – с кем?
Чернокожий отступил на шаг.
– Во главе с Усеркаафом… – пробормотал он.
Фараон сошел с трона. Медленно двинулся к посланцу, все время повторяя: «Во главе – с кем?» Он не мог слышать это имя! Не мог! Не мог! Не мог!
– Только не говори мне, что он бежал! Только не говори мне, что он бежал!..
Чернокожий, не сводил глаз с тучного вельможи. Гот подавал определенные знаки, подбадривая его.
– Да, бежал, твое величество, – выдавил из себя посланец не без робости.
Фараон вдруг остолбенел. Умолк. Уперся взглядом в белые, белые глаза этого посланца. Сплетя пальцы и сжав их до белизны. Сжав губы. До белизны!
– Усеркааф подговорил стражу. Он подкупил ее добытым под землей золотом. И он бежал в Эфиопию. За ним устремилась погоня. Его сиятельство Пунанх извещает тебя о том, что беглецы будут возвращены на рудники живыми или мертвыми.
Фараон приблизился к гонцу на расстояние локтя и, сдерживая гнев, сказал, а точнее прошептал:
– Иди и скажи своему хозяину, иди и скажи ему, чтобы непременно известил меня о поимке преступников. Моих врагов! Моих смертельных врагов! Иди и скажи ему, что жду вестей от него в скором времени.
Фараон задыхался. Пена проступила на его губах. Глаза помутились.
Маху прикрикнул на гонца, и тот стрелой вылетел за дверь Сказать откровенно, не без удовольствия.
Вельможа взял под локоть его царское величество и подвел к трону.
По широкому коридору уже шлепали босые дворцовые служители с примочками и холодной водой.
Над столицей зачиналось утро. Быстро сокращались тени, исчезла ночная прохлада. Только Хапи по-прежнему плавно несла свои воды мимо дворцов и храмов, лавок и хижин.
Главный жрец дворцового святилища Атона постучал в дверь – требовательно, можно сказать, бесцеремонно.
– Твое величество, – сказал жрец звонким голосом, – бессмертный Атон облагодетельствовал землю своими лучами. Кеми ждет повелителя.
Он лежал на циновке, по-детски разбросав руки. Округлые бедра прикрыты тончайшей тканью. Как-то нежно, женственно скроен этот человек, за исключением мясистых губ, длинного носа и, пожалуй, несуразного подбородка.
Фараон мигом очутился на ногах. Посмотрел на восток Смиренно сложил руки на груди. Склонил голову перед солнечным диском. И, круто повернувшись, направился в приемный зал, мимоходом глотнув воды.
Он уже бодр. Ни следа от вчерашней усталости. Скорее это был воин, беспрекословно выполняющий военную команду, нежели верховный глава вселенной.
Ему подали большую корону и царские знаки отличия – золоченую плеть и изогнутый посох, богато инкрустированный финикийскими камнями и слоновой костью.
«…Вот отец мой разбудил меня, и я снова иду, чтобы занять свое место и служить государствуКеми, чтобы служить народам вселенной, подобие тому как служит отец мой Атон блистательный в небе своей вселенной.»
Фараон занял свое место. Слева от него, подогнув под себя ноги, седели писцы. Их было трое. Его сиятельство Маху – Несущий опахало справа от царя – почтительно ждал приказаний.
На миг верноподданные пали ниц, а спустя еще мгновение они были готовы к работе.
– Ждут ли меня гонцы? – спросил фараон.
– Их двое, – сказал Маху. – Один из Эфиопии, другой – с хеттской границы.
Тучный Маху сопел, будто взбирался на гору. Фараон покосился на него.
– Юг и Север, – проговорил с досадой фараон, имея в виду гонцов. – Любопытно… – Он постучал указательным пальцем по золотой бляхе, которая красовалась чуть повыше пупа… – Пожалуй надо начинать с северного гонца. Оттуда наверняка идут неприятности. Лучше с самого утра покончить с ними. Выслушать неприятности – значит наполовину победить их… Что еще замыслили эти хетты? – сказал ворчливо фараон.
Вместо ответа грузный вельможа направился к высокой резной двери и открыл ее.
– Сюда! – крикнул он, указывая на усталого гонца, покрытого пылью пустыни.
Маху взял у него из рук свиток папируса и передал писцам.
Фараон не ошибся: сообщение было не из приятных. Впрочем, в последние годы только и ждешь подвохов от этих проклятых хеттов. Они медленно теснят египтян – то прямо, не таясь, то скрытно, но неуклонно движутся на юг. Азиатские князья тоже осмелели. Они шаг за шагом, словно тучи, подползают к форпостам в горах Ретену. Не трудно предвидеть, что будет через несколько лет Может быть, не лет, а месяцев?
– Встань и приблизься, – приказал фараон гонцу.
Этобыл сухойЮ как палка, с горящими глазами молодой воин из легковооруженных полков. Превозмогая усталость, он сделал несколько шагов в сторону фараона.
– Можешь ли добавить что-либо к этому сообщению? – спросил фараон.
– Да, твое величество.
– Говори же!
– Прикажи нам идти в наступление! Прикажи послать нам помощь!
– Зачем? – спросил фараон, щуря глаза и поджимая губы.
– Чтобы сокрушить их!
– Кого?
– Хеттов!
– Ты такой сильный? – Фараон улыбнулся.
– Я – нет! – ответил воин, гордо вскидывая голову. – Твое величество сокрушит врагов, и мы будем избавлены от насмешек…
Фараон нахмурил брови:
– Каких насмешек?
Гонец не задумывался:
– Смеется над нами арамеец, сириец, израильтянин, вавилонянин… Смеются все, кому охота смеяться…
– Ты уверен?
– Я слышал смех своими ушами!.. Хетты подтягивают войска. Они терпеливо окружают наши крепости и, доводя наши гарнизоны до изнурения, отпускают их на юг, как они выражаются – на все четыре стороны. А на самом деле это одна сторона – Юг!
Маху перебил его:
– Всего-навсего передвигают свои части. Передвигают только вперед и только на юг. В одних случаях они винят слишком строптивых военачальников, в других – гражданские власти, и при этом они извиняются. Весьма униженно и витиевато. Но войск своих назад не отводят.
– Да, это так, – подтвердил гонец.
Фараон сгорбился. Опустил голову. Казалось, стыдно ему выслушивать все это. Казалось, вот-вот подымется фараон и призовет войска под непобедимые знамена предков. Призовет и двинется на Север проторенной дорогой отцов и снова покажет миру всесокрушающую силу Египта…
Но он сидел недвижно и чуть не выронил из рук свои царственные знаки.
– Ступай, – сказал Маху гонцу, и тот уполз из зала. Совсем скрылся за резной дверью.
Фараон что-то шептал. Писцы притворились, что очень заняты. Они шуршали свежими свитками папируса, старались не глядеть на его величество: им было жаль фараона до глубины сердца.
Маху знал твое дело: вызвал гонца из Эфиопии. Протолкнул его грубо в дверь и подвел к трону. А сам отошел к стене и оттуда внимательно наблюдал за фараоном своими маленькими, бесстрастными очами.
А когда его величество Эхнатон поднял голову, он увидел перед собой курчавоголового чернокожего в сером плаще. Такого здоровяка с белыми зубами.
– Кто ты? – испуганно вопросил его величество.
Чернокожий ответил глубоким поклоном.
– Кто?!
– Посланец главного начальника всех царских рудников в Куше.
– Что тебе надо?
– Твое величество, его сиятельство Пунанх тысячу раз кланяется тебе, целует стопы твоих ног и посылает благодарность за все твои благодеяния…
– Дальше, дальше, – нетерпеливо перебил его фараон. Ему явно надоедала эта идиотская напыщенность чиновничьей речи. – Что же дальше?
Посланец посмотрел в сторону Маху, словно прося у него совета Тот едва заметно кивнул. Знак был достаточно красноречивый.
– Твое царское величество, – сказал он, – десять преступников во главе с Усеркаафом…
Фараон привстал, бросил ближайшему писцу плеть и посох. Оперся руками о подлокотники, точно готовясь к прыжку.
– Во главе – с кем?
Чернокожий отступил на шаг.
– Во главе с Усеркаафом… – пробормотал он.
Фараон сошел с трона. Медленно двинулся к посланцу, все время повторяя: «Во главе – с кем?» Он не мог слышать это имя! Не мог! Не мог! Не мог!
– Только не говори мне, что он бежал! Только не говори мне, что он бежал!..
Чернокожий, не сводил глаз с тучного вельможи. Гот подавал определенные знаки, подбадривая его.
– Да, бежал, твое величество, – выдавил из себя посланец не без робости.
Фараон вдруг остолбенел. Умолк. Уперся взглядом в белые, белые глаза этого посланца. Сплетя пальцы и сжав их до белизны. Сжав губы. До белизны!
– Усеркааф подговорил стражу. Он подкупил ее добытым под землей золотом. И он бежал в Эфиопию. За ним устремилась погоня. Его сиятельство Пунанх извещает тебя о том, что беглецы будут возвращены на рудники живыми или мертвыми.
Фараон приблизился к гонцу на расстояние локтя и, сдерживая гнев, сказал, а точнее прошептал:
– Иди и скажи своему хозяину, иди и скажи ему, чтобы непременно известил меня о поимке преступников. Моих врагов! Моих смертельных врагов! Иди и скажи ему, что жду вестей от него в скором времени.
Фараон задыхался. Пена проступила на его губах. Глаза помутились.
Маху прикрикнул на гонца, и тот стрелой вылетел за дверь Сказать откровенно, не без удовольствия.
Вельможа взял под локоть его царское величество и подвел к трону.
По широкому коридору уже шлепали босые дворцовые служители с примочками и холодной водой.
Завтрак
Старый Пенту медленно подымался по широкой лестнице. Навстречу ему спускался Маху.
– Достопочтенный Пенту, – обратился царедворец, – я посылал за тобой.
– Я чувствовал это, – произнес главный жрец дэорцового святилища Хет-Атон. – В каком качестве я требуюсь? Духовника или врача?
– Наверное, врача.
Пенту официально занимал еще две должности: хранителя царской печати и старшины семеров[16]. Ему было около семидесяти лет. Еще при покойном фараоне Аменхотепе Третьем он занимал одну из четырех нынешних должностей, а именно, должность врача его величества – жизнь, здоровье, сила! Покойный фараон умел подчинить своей воле окружающих. Он действовал неторопливо – медленно приближал к себе друзей и незаметно отвращал от глаз своих впавших в немилость. Ее величество царица Тии, в ком, как утверждали, текла и азиатская кровь, настаивала на осторожных, тщательно продуманных действиях. Ее супруг был человеком горячим. Один взгляд его приводил к смирению строптивых царедворцев и семеров. Он был умен – и даже слишком! – для того, чтобы не отбрасывать все царицыны советы, но принимать во внимание наиболее достойные из них. Фараон справедливо полагал, что в многотрудных делах государственных не следует пренебрегать ни одним советом, не продумав его тщательнейшим образом.
Его светлость Пенту заметно одряхлел за последний год. Он становился чрезмерно сухощавым – вода уходила из его тела. Однако лицо не меняло своего выражения, оно казалось высеченным из розового песчаника, на котором небесный ваятель запечатлел мужество и решимость. Плотный нос с горбинкой, ровные брови, как бы прочерченные углем под линейку, и широкий подбородок не оставляли сомнения в том, что Пенту умел выказать в соответствующее время и стойкость и упрямство. Глаза его смотрели сквозь узкий прищур. Никто не знал, что в глазах его. Зато он видел все и знал обо всем…
Маху сопел. Он молча протянул руку, но Пенту отказался от помощи. Жрец восходил на второй этаж ровный, как тот самый посох, который держал в своей руке.
– Что с его величеством, Маху? – спросил он.
Царедворец пожал плечами.
– Обычное?
– И да и нет.
Пенту остановился, не дойдя двух ступенек до верха
– Как понимать тебя, Маху?
– Его огорчила весть из Эфиопии.
– Что за весть?
– Бежал Усеркааф.
– Бежал?
Старик схватил Маху за руку и в одно мгновение преодолел две ступени. Он подпрыгнул, как мяч из шерсти.
– Что я слышу? – взволнованно прошептал он. – Это скверно, Маху!
– Да, хорошего мало.
– Куда же он делся?
– Говорят, ушел к эфиопам.
Пенту недоверчиво прищурился:
– Кто это может подтвердить?
– Прибыл гонец.
– Он не мог бежать один.
– С ним еще девять преступников. Самых ярых врагов его величества.
Пенту нетерпеливо ударил посохом о каменный пол:
– Я хочу сказать, что у них имеются пособники. Среди стражей.
– Возможно.
– Нет, это вполне определенно! Я боюсь, что не только среди стражей. Но и повыше. Совсем недалеко от трона. А?
Маху сильнее засопел.
Они отошли к высокой нише, где их никто не мог слышать, а точнее подслушать.
– Пунанх обещает водворить беглецов на место, – пояснил Маху.
– Обещает?
– Да.
– Скажи мне, Маху, дорого ты платишь за пыль в пустыне?
– За пыль расплачиваюсь только пылью!
– Это и есть цена обещаниям Пунанха!
– Ты думаешь, Пенту?
– Достопочтенный Пенту, – обратился царедворец, – я посылал за тобой.
– Я чувствовал это, – произнес главный жрец дэорцового святилища Хет-Атон. – В каком качестве я требуюсь? Духовника или врача?
– Наверное, врача.
Пенту официально занимал еще две должности: хранителя царской печати и старшины семеров[16]. Ему было около семидесяти лет. Еще при покойном фараоне Аменхотепе Третьем он занимал одну из четырех нынешних должностей, а именно, должность врача его величества – жизнь, здоровье, сила! Покойный фараон умел подчинить своей воле окружающих. Он действовал неторопливо – медленно приближал к себе друзей и незаметно отвращал от глаз своих впавших в немилость. Ее величество царица Тии, в ком, как утверждали, текла и азиатская кровь, настаивала на осторожных, тщательно продуманных действиях. Ее супруг был человеком горячим. Один взгляд его приводил к смирению строптивых царедворцев и семеров. Он был умен – и даже слишком! – для того, чтобы не отбрасывать все царицыны советы, но принимать во внимание наиболее достойные из них. Фараон справедливо полагал, что в многотрудных делах государственных не следует пренебрегать ни одним советом, не продумав его тщательнейшим образом.
Его светлость Пенту заметно одряхлел за последний год. Он становился чрезмерно сухощавым – вода уходила из его тела. Однако лицо не меняло своего выражения, оно казалось высеченным из розового песчаника, на котором небесный ваятель запечатлел мужество и решимость. Плотный нос с горбинкой, ровные брови, как бы прочерченные углем под линейку, и широкий подбородок не оставляли сомнения в том, что Пенту умел выказать в соответствующее время и стойкость и упрямство. Глаза его смотрели сквозь узкий прищур. Никто не знал, что в глазах его. Зато он видел все и знал обо всем…
Маху сопел. Он молча протянул руку, но Пенту отказался от помощи. Жрец восходил на второй этаж ровный, как тот самый посох, который держал в своей руке.
– Что с его величеством, Маху? – спросил он.
Царедворец пожал плечами.
– Обычное?
– И да и нет.
Пенту остановился, не дойдя двух ступенек до верха
– Как понимать тебя, Маху?
– Его огорчила весть из Эфиопии.
– Что за весть?
– Бежал Усеркааф.
– Бежал?
Старик схватил Маху за руку и в одно мгновение преодолел две ступени. Он подпрыгнул, как мяч из шерсти.
– Что я слышу? – взволнованно прошептал он. – Это скверно, Маху!
– Да, хорошего мало.
– Куда же он делся?
– Говорят, ушел к эфиопам.
Пенту недоверчиво прищурился:
– Кто это может подтвердить?
– Прибыл гонец.
– Он не мог бежать один.
– С ним еще девять преступников. Самых ярых врагов его величества.
Пенту нетерпеливо ударил посохом о каменный пол:
– Я хочу сказать, что у них имеются пособники. Среди стражей.
– Возможно.
– Нет, это вполне определенно! Я боюсь, что не только среди стражей. Но и повыше. Совсем недалеко от трона. А?
Маху сильнее засопел.
Они отошли к высокой нише, где их никто не мог слышать, а точнее подслушать.
– Пунанх обещает водворить беглецов на место, – пояснил Маху.
– Обещает?
– Да.
– Скажи мне, Маху, дорого ты платишь за пыль в пустыне?
– За пыль расплачиваюсь только пылью!
– Это и есть цена обещаниям Пунанха!
– Ты думаешь, Пенту?