Страница:
Джехутимес захохотал:
– Неужели и там, где невозможно?
– А что? Торгую и там, где невозможно!
Ахтой и Тихотеп чуть не покатывались от смеха.
«…Это очень веселые люди. Клянусь богами, я редко встречал столь жизнерадостных ваятелей. Так могут смеяться люди счастливые. Неужели каменные изображения доставляют им такое наслаждение?..»
Та самая девица Май, которая совсем недавно предстала перед купцом, поднесла сладостей и расставила тарелочки перед гостями.
– Я прошу, – сказал Тахура, – я прошу разрешить мне угостить вас вином. Я запас вина, которое удивит и своей крепостью, и ароматом. Мы, вавилоняне, ценим в вине и то и другое.
– Это правда? – спросил Джехутимес, обращаясь к лавочнику.
– Что вино изумительно?
– Да.
– Верно, господа, вино такое, что его можно пить и пить без конца. Оно целительно для сердца. И от него совсем не мутнеет разум.
– Что же лучшего можно придумать! – воскликнул Ахтой.
Май сходила за вином. И когда она разлила, все нашли его прекрасным.
– Откуда оно? – поинтересовался Джехутимес.
– Тайна, – многозначительно произнес Тахура. – Учтите: я купец, и мое ремесло – торговля. Я брожу по свету.
– В поисках вина? – сказал Ахтой.
– Не только вина.
Тихотеп перешептывался с Май. Он ее увидел впервые, хотя в лавке не в первый раз. Кто она? И давно ли здесь? Она не ответила на первый вопрос. А на второй ответила утвердительно: да, давно.
– Не верю.
– Почему? – Она улыбалась, оголяя зубы, подобные лунным лучам – голубовато-беловатым.
– Вот так, не верю.
– Но почему же? – Она улыбалась глазами, устами, пупком, торчащим невообразимо похотливо. Всем существом…
– Если длвно, то я, значит, слеп.
– Возможно! – Она улыбалась коленями – точеными, мраморными.
– Нет, я не слеп!
Бедный Тихотеп, помощник Джехутимеса, ничего не понимал: неужели встречал ее в этой лавке и ни разу не обратил на нее внимания?
– Не обратил, – сказала она.
– В таком случае я прыгну в Хапи!
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь, Май, почему? Я скажу: не стоит жить тому, кто не умеет приметить подобную красоту.
Он попытался обнять ее. Она выскользнула из его рук, словно рыба. И тут же скрылась за занавеской.
Тихотеп с горя прильнул к чарке. Он пил, можно сказать, по капле. Наслаждаясь. Вдыхая аромат вина. И думая о ней. Он уже не мог не думать. (Это вполне понятно в его тридцать лет.)
В углу стоял Усерхет и внимательно наблюдал за столиком. Он подавал почти невидимые знаки – и служители приносили что надо. Но Май так и не появилась.
Тахура очаровал Джехутимеса. Это очень редкостный купец. Тонкий ум, приятное обхождение, знания его не могли не удивить любого непредубежденного собеседника. Он легко переходил с одного предмета на другой. Он знавал земли и моря. Горы и небеса открывали ему свои тайны. Но самое удивительное не это. Совсем не это! Купец понимал силу камня. Силу резца. Вавилонянин хорошо разумел значение цвета и сочетания красок. Он особенно почитал тех, кто был искусен в ваянии колоссов. Купца более всего поражал, например, сфинкс, что у пирамиды Хуфу. Искусство – велико, а человек – мал. Сфинкс и доказывает превосходство искусства…
Джехутимес не мог согласиться с этим. Разве искусство должно подавлять?
– Нет, удивлять, – ответил купец.
– Тоже неверно.
– Что же верно?
– Я скажу, уважаемый Тахура.
– Я слушаю.
Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства – он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:
– Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня – четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю – радость!
– И грусть, – добавил Ахтой.
– И горе, – сказал Тихотеп.
– Искусство – горе? – подивился купец. – Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага – и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!
Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.
– И грусть, – повторил Ахтой.
– И горе, – добавил Тихотеп.
– Нет, зачем же? – Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. – Зачем – горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем – сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих – любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… – Тахура сделал паузу. – А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.
– Красотка?
– Ну да. Например, не явилась на свидание.
– Значит – Ахтой поднял вверх указательный палец, – уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?
– Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.
Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:
– Мы не понимаем друг друга.
Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь – сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:
– Нет, я прекрасно понимаю!
– Приятно слышать, молодой человек, – чуть не пропел купец из Вавилона. – Стало быть, ты согласен до мной?
Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:
– Я сказал, что понял. Понял – значит понял! А «согласен» – это совсем другое. Если тебе угодно радоваться – пей вино!
– А я пью! Клянусь богами, пью!
И купец отхлебнул. Да так, что.поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.
– Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись – не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!
Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…
– Великие господа, – проговорил Тахура тоном виновного, – если я допустил какую-либо…
Джехутимес, смеясь, перебил его:
– Да, допустил. Именно, допустил!
– О, если это и твое мнение – прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?
– А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?
– Не знаю, что и сказать…
Тихотеп сердито бросил
– Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья – тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья – его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?
Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал – притом очень хорошо – нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.
Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…
– А у тебя на родине, – спросил Джехутимес, – таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?
– У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех – крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда – жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами – высушенными на солнце. Попробовать такого мяса – одно удовольствие. Но я знаю страны – они далеко на Севере, – где кобылье молоко – клянусь богами! – не дешевле золота.
– Кобылье молоко?! – воскликнул Ахтой.
Джехутимес остановил его жестом:
– Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.
Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…
– Как горит? – осторожно спросил Тихотеп.
– Горит огнем, – услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. – Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!
Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое добывают из ореха. Но как горит вода – это трудно вообразить. Или это, может быть, особая вода? Нет, купец утверждал, что вода – не особая, но обычная. Которую пьют все. Она вытекает из-под земли. Как в оазисах. Или в горах.
– Кто же поджигает воду? – спрашивает Ахтой.
– Кому взбредет в голову такая блажь. А чаще всего молния: она бьет в родник, и он воспламеняется. И тогда клубы дыма подымаются к небу, и люди молятся на огонь. Ибо он имеет большую силу. А сила, как известно, всегда вызывает к себе уважение.
– И это неправда! – шипит Тихотеп.
– Что – неправда? – недоумевает купец.
– Сила не всегда вызывает к себе уважение. Если бы ты сказал, что мудрость, – я бы это понял. Но – сила?!
Купец всплеснул руками:
– Ну, дружище, ты меня доконал! Неужели я наступил тебе на ногу? Можно подумать, что мы с тобой враги. Как бы я ни открыл рот – все тебе не по нраву.
Джехутимес сказал примирительно:
– Не сердись, уважаемый Тахура. Молодость имеет одно неоценимое свойство: она не признает середины, но занимает крайнее место. Мы, ваятели, которые недалеко от его величества, не можем согласиться с тобой без особых оговорок.
– Прости меня, Джехутимес: но ведь Кеми всегда украшала сила его сынов. Вглядитесь в глубь истории, прочитайте свитки предков. Разве это стыдно – сила?!
– С некоторых пор мы предпочитаем Мудрость. Она лучше силы.
Джехутимес осушил чарку и с силой опустил ее на столик. Но не разбил ее.
Ахтой развил мысль, высказанную его начальником. Дело в том, что трехтысячный опыт Кеми красноречиво свидетельствует в пользу мира. Кому приносили счастье войны? Только нескольким военачальникам. Да, может быть, фараонам. И то не всем. Если бы и соседи, живущие на Севере и на Юге, тоже поняли это – на земле воцарилось бы счастье. Иное дело, когда вторгаются азиаты-гиксы и бьют посуду в твоем доме. Тогда сами боги велят браться за меч и лететь на боевых колесницах.
– Значит, его величество стойко держится мира? – без особого, казалось бы, тайного умысла спросил Тахура.
– Да! – произнес Ахтой.
– Только мира, – подтвердил Джехутимес.
– Видите ли… – Купец потер руки, будто озяб ои и хотелось немножко согреться. – Видите ли, это похвально – желать мира. Но кто поручится, что и хетты желают того же? Или сирийцы? Или шумеры? Или эфиопы? Или ливийцы? Я понимаю, когда государственная мудрость подсказывает тебе, что мир – это благо. Но это должно быть подсказано не только одному. И не двум. А многим. Всем! Воинственные хетты рвутся на Юг. Они теснят ваши посты. А вы будете взирать на все это спокойно?
Джехутимес не ответил.
– Разве они теснят наших? – спросил Ахтой.
– Еще как!
Тихотеп мрачно отрезал:
– Неправда!
– Что неправда, молодой человек?
– Что наших теснят.
– Я не сказал – теснят.
– А что же?
– Могут потеснить…
Тихотеп вздохнул. Отпил вина. Хотел было сказать что-то, но его опередил Джехутимес:
– Уважаемый Тахура, мы ведем, я бы сказал, немного отвлеченный разговор. Почему? Да потому, что особых осложнений на границах не предвидится. Стычки могут быть всегда…
Неизвестно, говорил ли он заведомую ложь или не знал истинного положения. Надо было обладать огромным терпением его величества, чтобы не обращать внимания на бесчинства хеттов. Джехутимес в глубине души чувствовал, что не совсем прав. Но не мог говорить он иначе! Не мог, потому что и сам он держался того же мнения, что и фараон. Главные враги здесь, на берегах Хапи, а не на Тигре или Евфрате. Кто больше всего жаждет падения его величества? Жрецы Амона тайные (ибо явные прикрылись новой личиной) или священнослужители хеттов? Разумеется, жрецы Амона! Стало быть, война с хеттами ни к чему. Иное дело, если хетты, пренебрегая всяким приличием, двинутся на юг, к Синайскому полуострову или к провинции Гошен. Вот тогда удар отрезвит их. Только удар! А в настоящее время письма, которые пишет на север его величество на хеттском языке, – вполне достаточное средство против войны…
«…Его ли эти слова или слова, слышанные во дворце? Может быть, от самого фараона. Едва ли ваятель осмелился бы выразить свое мнение насчет войны и хеттов с такой определенностью».
Во всяком случае, купец был очень доволен беседой, благодарил богов, которые свели его со столь высокопоставленными дворцовыми служителями.
– По здравом размышлении, – сказал Тахура, – нельзя не согласиться с вами. Как погляжу, ум ваш глубже и шире, чем это можно предположить, имея в виду ваши годы. Я видел старцев, убеленных сединами, их речи не выше ваших. А проницательность ваша превышает ихнюю.
Тихотеп горделиво заулыбался. Наконец-то чужестранец заговорил по-человечески. Он готов был простить вавилонянину его заблуждение насчет искусства и войны и мира. Главное, чтобы человек понял верные слова. Если понял, значит, хорошо, значит, слава богу! Молодой ваятель налил чарку себе и Тахуре. А потом сказал:
– Поначалу мне показалось, что ты исполнен злобы. – (Тахура изобразил на лице крайнее удивление.) – Да, да, показалось! Но теперь я думаю иначе: ты – человек неплохой, немного заблуждающийся. Но ты умеешь понимать свои заблуждения. Верно осмысливаешь их. А это дано не каждому.
Купец расхохотался. Пожал Тихотепу руку. Дружески ударил его по плечу. И они выпили. В знак примирения. И дружбы.
– Теперь, когда я заслужил благосклонность моего молодого друга, – сказал Тахура, – могу ли надеяться на нечто большее? На нечто, что доставит мне глубокое наслаждение? – Говоря это, Тахура не спускал глаз с Джехутимеса: – Могу ли?
Джехутимес, кажется, понял его. Да разве Тахура был первый, кто обращался к нему с такой просьбой? Она еще не высказана. Она только на языке. А по существу – ясна, Джехутимес знает эту просьбу наперед…
– Есть у меня мастерская, – сказал он, – есть мастерская, и в ней я – начальник над всеми ваятелями, коих семь. И над их помощниками – я начальник. А их – пятнадцать. И каменотесов у нас предостаточно, и всякого рабочего люда, которым под силу тяжести. Усерхет знает, где моя мастерская. Усерхет изучил дорогу к ней, как школьник иероглиф «анх». В любое время – прошу в гости!
Усерхет подобострастно кивал головою, он говорил: «Да, знаю»; он говорил: «Знаю, как анх».
Азиат чуть не затанцевал от радости на козлячий манер. На радостях приказал внести каждому из сидящих отличного вина «Прекрасное из Ахяти». Он приказал, чтобы Май самолично и собственноручно вручила каждому из мужчин вино. И когда она появилась, прекрасная своей внешностью и чудесная обаятельностью своей, купец вскричал:
– Май наиженственнейшая, поцелуй каждого, кому вручаешь кувшин! Поцелуй каждого! Я приглашен в гости великим Джехутимесом!
И она послушалась. Этого азиата. К удивлению и к досаде Тихотепа. И он был как бы мертвый, когда она поставила на нем клеймо дешевой любви, продающейся, точно лук или барбарис на рынке. Этот знак ему жег щеку. И когда она громко и сладострастно чмокала других – он вздрагивал. И вдруг его залихорадило. Он приник к кувшину и пил вино прямо из кувшина, чтобы заглушить ревность, бившую у него через край.
Она обошла сидевших. Май поцеловала каждого из них и снова скрылась за занавеской.
Купец поглаживал щеку – то место, в которое чмокнула его красавица. И он говорил, закатывая глаза:
– О боги, что же произошло только что?! Почему душа моя ушла в пятки? Скажите же мне, друзья дорогие, что же стряслось только что с моей щекой? Отчего так горит она?
Купец повалился на спину, задрал ноги кверху. Глядя на него, ваятели покатывались со смеху. Служители – повара, потрошители живности, судомои – выглянули из-за занавесок, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Май тоже вышла из своего прибежища. Вместе с нею показались и ее подруги – одна красивее другой, одна моложе другой. Тихотеп мигом забыл про Май. Он рыскал взором, точно волк в стае прекраснейших гусынь. И сказал себе: «Вот место обетованное, где я редко бывал. Я каюсь в этом. Ибо что такое жизнь, если ты проходишь мимо красоток, в сравнении с которыми звезда не звезда, а всего лишь шляпка от бронзового гвоздика». Тихотеп приметил одну, красивую от загара и прелестную красотой ног и груди, бедер и лица. Такую невысокую и худенькую девочку-женщину. Ваятель встал, подошел к ней, пока все забавлялись видом дрыгавшего ногами азиата, и спросил ее:
– Кто ты?
Она посмотрела на него безбоязненно и смело, такими голубыми глазами, похожими на стекло из Джахи. Ответила четко:
– Сорру.
Что это за имя? Откуда она? Он хотел услышать еще что-нибудь от нее. Чтобы определить по говору, кто она, откуда она.
– Что это за имя? – спросил он.
– Арамейское, – сказала она.
– И ты – арамейка?
– Да.
– И давно ты в нашей стране?
– Меня похитили пять лет тому назад.
– Чтобы мучилась в этом закуте?
– И чтобы любила мужчин, – беспощадно продолжила она.
И, может быть, немножко назло этой Май он сказал:
– Сорру, я хочу тебя видеть.
– Так приходи же сюда.
Вот и все! Он отошел в сторону, потому что купец снова уселся на свое место, и шумно вытирал пот со лба. Скрылись девицы. Ушли к своим очагам повара. Потрошители принялись вершить свое грязное дело.
Нет, этот азиат покорил сердце Джехутимеса. Давно не видывал ваятель столь смышленого, столь ученого и столь потешного человека. Разве не следует пригласить в свою мастерскую Тахуру? Разве не достоин он любезного, более того, горячего приема? Да, да, да!. Тахура придет к нему. Он покажет ему все свои работы. Устроит пир для него и в честь его!
Все это он высказал в изысканных, подобающих в таких случаях выражениях. Ахтой и Тихотеп кивали согласно головою, как бы подкрепляя приглашение своего начальника и учителя.
Когда они прощались и благодарили друг друга, проявляя крайнюю учтивость, Тихотеп уловил ее взгляд. Взгляд серны, которая потрясена. Взгляд животного – наипрекраснейшего, плоть которого встревожена.
Он кивнул ей. И она прикрыла веки. И ресницы на веках были длинны и черны. Их видно было издали. Отчетливо.
Неужели кончится этот взгляд Сорру? Когда нибудь?
Семнех-Ке-Рэ
– Неужели и там, где невозможно?
– А что? Торгую и там, где невозможно!
Ахтой и Тихотеп чуть не покатывались от смеха.
«…Это очень веселые люди. Клянусь богами, я редко встречал столь жизнерадостных ваятелей. Так могут смеяться люди счастливые. Неужели каменные изображения доставляют им такое наслаждение?..»
Та самая девица Май, которая совсем недавно предстала перед купцом, поднесла сладостей и расставила тарелочки перед гостями.
– Я прошу, – сказал Тахура, – я прошу разрешить мне угостить вас вином. Я запас вина, которое удивит и своей крепостью, и ароматом. Мы, вавилоняне, ценим в вине и то и другое.
– Это правда? – спросил Джехутимес, обращаясь к лавочнику.
– Что вино изумительно?
– Да.
– Верно, господа, вино такое, что его можно пить и пить без конца. Оно целительно для сердца. И от него совсем не мутнеет разум.
– Что же лучшего можно придумать! – воскликнул Ахтой.
Май сходила за вином. И когда она разлила, все нашли его прекрасным.
– Откуда оно? – поинтересовался Джехутимес.
– Тайна, – многозначительно произнес Тахура. – Учтите: я купец, и мое ремесло – торговля. Я брожу по свету.
– В поисках вина? – сказал Ахтой.
– Не только вина.
Тихотеп перешептывался с Май. Он ее увидел впервые, хотя в лавке не в первый раз. Кто она? И давно ли здесь? Она не ответила на первый вопрос. А на второй ответила утвердительно: да, давно.
– Не верю.
– Почему? – Она улыбалась, оголяя зубы, подобные лунным лучам – голубовато-беловатым.
– Вот так, не верю.
– Но почему же? – Она улыбалась глазами, устами, пупком, торчащим невообразимо похотливо. Всем существом…
– Если длвно, то я, значит, слеп.
– Возможно! – Она улыбалась коленями – точеными, мраморными.
– Нет, я не слеп!
Бедный Тихотеп, помощник Джехутимеса, ничего не понимал: неужели встречал ее в этой лавке и ни разу не обратил на нее внимания?
– Не обратил, – сказала она.
– В таком случае я прыгну в Хапи!
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь, Май, почему? Я скажу: не стоит жить тому, кто не умеет приметить подобную красоту.
Он попытался обнять ее. Она выскользнула из его рук, словно рыба. И тут же скрылась за занавеской.
Тихотеп с горя прильнул к чарке. Он пил, можно сказать, по капле. Наслаждаясь. Вдыхая аромат вина. И думая о ней. Он уже не мог не думать. (Это вполне понятно в его тридцать лет.)
В углу стоял Усерхет и внимательно наблюдал за столиком. Он подавал почти невидимые знаки – и служители приносили что надо. Но Май так и не появилась.
Тахура очаровал Джехутимеса. Это очень редкостный купец. Тонкий ум, приятное обхождение, знания его не могли не удивить любого непредубежденного собеседника. Он легко переходил с одного предмета на другой. Он знавал земли и моря. Горы и небеса открывали ему свои тайны. Но самое удивительное не это. Совсем не это! Купец понимал силу камня. Силу резца. Вавилонянин хорошо разумел значение цвета и сочетания красок. Он особенно почитал тех, кто был искусен в ваянии колоссов. Купца более всего поражал, например, сфинкс, что у пирамиды Хуфу. Искусство – велико, а человек – мал. Сфинкс и доказывает превосходство искусства…
Джехутимес не мог согласиться с этим. Разве искусство должно подавлять?
– Нет, удивлять, – ответил купец.
– Тоже неверно.
– Что же верно?
– Я скажу, уважаемый Тахура.
– Я слушаю.
Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства – он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:
– Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня – четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю – радость!
– И грусть, – добавил Ахтой.
– И горе, – сказал Тихотеп.
– Искусство – горе? – подивился купец. – Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага – и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!
Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.
– И грусть, – повторил Ахтой.
– И горе, – добавил Тихотеп.
– Нет, зачем же? – Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. – Зачем – горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем – сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих – любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… – Тахура сделал паузу. – А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.
– Красотка?
– Ну да. Например, не явилась на свидание.
– Значит – Ахтой поднял вверх указательный палец, – уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?
– Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.
Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:
– Мы не понимаем друг друга.
Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь – сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:
– Нет, я прекрасно понимаю!
– Приятно слышать, молодой человек, – чуть не пропел купец из Вавилона. – Стало быть, ты согласен до мной?
Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:
– Я сказал, что понял. Понял – значит понял! А «согласен» – это совсем другое. Если тебе угодно радоваться – пей вино!
– А я пью! Клянусь богами, пью!
И купец отхлебнул. Да так, что.поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.
– Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись – не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!
Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…
– Великие господа, – проговорил Тахура тоном виновного, – если я допустил какую-либо…
Джехутимес, смеясь, перебил его:
– Да, допустил. Именно, допустил!
– О, если это и твое мнение – прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?
– А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?
– Не знаю, что и сказать…
Тихотеп сердито бросил
– Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья – тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья – его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?
Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал – притом очень хорошо – нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.
Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…
– А у тебя на родине, – спросил Джехутимес, – таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?
– У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех – крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда – жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами – высушенными на солнце. Попробовать такого мяса – одно удовольствие. Но я знаю страны – они далеко на Севере, – где кобылье молоко – клянусь богами! – не дешевле золота.
– Кобылье молоко?! – воскликнул Ахтой.
Джехутимес остановил его жестом:
– Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.
Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…
– Как горит? – осторожно спросил Тихотеп.
– Горит огнем, – услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. – Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!
Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое добывают из ореха. Но как горит вода – это трудно вообразить. Или это, может быть, особая вода? Нет, купец утверждал, что вода – не особая, но обычная. Которую пьют все. Она вытекает из-под земли. Как в оазисах. Или в горах.
– Кто же поджигает воду? – спрашивает Ахтой.
– Кому взбредет в голову такая блажь. А чаще всего молния: она бьет в родник, и он воспламеняется. И тогда клубы дыма подымаются к небу, и люди молятся на огонь. Ибо он имеет большую силу. А сила, как известно, всегда вызывает к себе уважение.
– И это неправда! – шипит Тихотеп.
– Что – неправда? – недоумевает купец.
– Сила не всегда вызывает к себе уважение. Если бы ты сказал, что мудрость, – я бы это понял. Но – сила?!
Купец всплеснул руками:
– Ну, дружище, ты меня доконал! Неужели я наступил тебе на ногу? Можно подумать, что мы с тобой враги. Как бы я ни открыл рот – все тебе не по нраву.
Джехутимес сказал примирительно:
– Не сердись, уважаемый Тахура. Молодость имеет одно неоценимое свойство: она не признает середины, но занимает крайнее место. Мы, ваятели, которые недалеко от его величества, не можем согласиться с тобой без особых оговорок.
– Прости меня, Джехутимес: но ведь Кеми всегда украшала сила его сынов. Вглядитесь в глубь истории, прочитайте свитки предков. Разве это стыдно – сила?!
– С некоторых пор мы предпочитаем Мудрость. Она лучше силы.
Джехутимес осушил чарку и с силой опустил ее на столик. Но не разбил ее.
Ахтой развил мысль, высказанную его начальником. Дело в том, что трехтысячный опыт Кеми красноречиво свидетельствует в пользу мира. Кому приносили счастье войны? Только нескольким военачальникам. Да, может быть, фараонам. И то не всем. Если бы и соседи, живущие на Севере и на Юге, тоже поняли это – на земле воцарилось бы счастье. Иное дело, когда вторгаются азиаты-гиксы и бьют посуду в твоем доме. Тогда сами боги велят браться за меч и лететь на боевых колесницах.
– Значит, его величество стойко держится мира? – без особого, казалось бы, тайного умысла спросил Тахура.
– Да! – произнес Ахтой.
– Только мира, – подтвердил Джехутимес.
– Видите ли… – Купец потер руки, будто озяб ои и хотелось немножко согреться. – Видите ли, это похвально – желать мира. Но кто поручится, что и хетты желают того же? Или сирийцы? Или шумеры? Или эфиопы? Или ливийцы? Я понимаю, когда государственная мудрость подсказывает тебе, что мир – это благо. Но это должно быть подсказано не только одному. И не двум. А многим. Всем! Воинственные хетты рвутся на Юг. Они теснят ваши посты. А вы будете взирать на все это спокойно?
Джехутимес не ответил.
– Разве они теснят наших? – спросил Ахтой.
– Еще как!
Тихотеп мрачно отрезал:
– Неправда!
– Что неправда, молодой человек?
– Что наших теснят.
– Я не сказал – теснят.
– А что же?
– Могут потеснить…
Тихотеп вздохнул. Отпил вина. Хотел было сказать что-то, но его опередил Джехутимес:
– Уважаемый Тахура, мы ведем, я бы сказал, немного отвлеченный разговор. Почему? Да потому, что особых осложнений на границах не предвидится. Стычки могут быть всегда…
Неизвестно, говорил ли он заведомую ложь или не знал истинного положения. Надо было обладать огромным терпением его величества, чтобы не обращать внимания на бесчинства хеттов. Джехутимес в глубине души чувствовал, что не совсем прав. Но не мог говорить он иначе! Не мог, потому что и сам он держался того же мнения, что и фараон. Главные враги здесь, на берегах Хапи, а не на Тигре или Евфрате. Кто больше всего жаждет падения его величества? Жрецы Амона тайные (ибо явные прикрылись новой личиной) или священнослужители хеттов? Разумеется, жрецы Амона! Стало быть, война с хеттами ни к чему. Иное дело, если хетты, пренебрегая всяким приличием, двинутся на юг, к Синайскому полуострову или к провинции Гошен. Вот тогда удар отрезвит их. Только удар! А в настоящее время письма, которые пишет на север его величество на хеттском языке, – вполне достаточное средство против войны…
«…Его ли эти слова или слова, слышанные во дворце? Может быть, от самого фараона. Едва ли ваятель осмелился бы выразить свое мнение насчет войны и хеттов с такой определенностью».
Во всяком случае, купец был очень доволен беседой, благодарил богов, которые свели его со столь высокопоставленными дворцовыми служителями.
– По здравом размышлении, – сказал Тахура, – нельзя не согласиться с вами. Как погляжу, ум ваш глубже и шире, чем это можно предположить, имея в виду ваши годы. Я видел старцев, убеленных сединами, их речи не выше ваших. А проницательность ваша превышает ихнюю.
Тихотеп горделиво заулыбался. Наконец-то чужестранец заговорил по-человечески. Он готов был простить вавилонянину его заблуждение насчет искусства и войны и мира. Главное, чтобы человек понял верные слова. Если понял, значит, хорошо, значит, слава богу! Молодой ваятель налил чарку себе и Тахуре. А потом сказал:
– Поначалу мне показалось, что ты исполнен злобы. – (Тахура изобразил на лице крайнее удивление.) – Да, да, показалось! Но теперь я думаю иначе: ты – человек неплохой, немного заблуждающийся. Но ты умеешь понимать свои заблуждения. Верно осмысливаешь их. А это дано не каждому.
Купец расхохотался. Пожал Тихотепу руку. Дружески ударил его по плечу. И они выпили. В знак примирения. И дружбы.
– Теперь, когда я заслужил благосклонность моего молодого друга, – сказал Тахура, – могу ли надеяться на нечто большее? На нечто, что доставит мне глубокое наслаждение? – Говоря это, Тахура не спускал глаз с Джехутимеса: – Могу ли?
Джехутимес, кажется, понял его. Да разве Тахура был первый, кто обращался к нему с такой просьбой? Она еще не высказана. Она только на языке. А по существу – ясна, Джехутимес знает эту просьбу наперед…
– Есть у меня мастерская, – сказал он, – есть мастерская, и в ней я – начальник над всеми ваятелями, коих семь. И над их помощниками – я начальник. А их – пятнадцать. И каменотесов у нас предостаточно, и всякого рабочего люда, которым под силу тяжести. Усерхет знает, где моя мастерская. Усерхет изучил дорогу к ней, как школьник иероглиф «анх». В любое время – прошу в гости!
Усерхет подобострастно кивал головою, он говорил: «Да, знаю»; он говорил: «Знаю, как анх».
Азиат чуть не затанцевал от радости на козлячий манер. На радостях приказал внести каждому из сидящих отличного вина «Прекрасное из Ахяти». Он приказал, чтобы Май самолично и собственноручно вручила каждому из мужчин вино. И когда она появилась, прекрасная своей внешностью и чудесная обаятельностью своей, купец вскричал:
– Май наиженственнейшая, поцелуй каждого, кому вручаешь кувшин! Поцелуй каждого! Я приглашен в гости великим Джехутимесом!
И она послушалась. Этого азиата. К удивлению и к досаде Тихотепа. И он был как бы мертвый, когда она поставила на нем клеймо дешевой любви, продающейся, точно лук или барбарис на рынке. Этот знак ему жег щеку. И когда она громко и сладострастно чмокала других – он вздрагивал. И вдруг его залихорадило. Он приник к кувшину и пил вино прямо из кувшина, чтобы заглушить ревность, бившую у него через край.
Она обошла сидевших. Май поцеловала каждого из них и снова скрылась за занавеской.
Купец поглаживал щеку – то место, в которое чмокнула его красавица. И он говорил, закатывая глаза:
– О боги, что же произошло только что?! Почему душа моя ушла в пятки? Скажите же мне, друзья дорогие, что же стряслось только что с моей щекой? Отчего так горит она?
Купец повалился на спину, задрал ноги кверху. Глядя на него, ваятели покатывались со смеху. Служители – повара, потрошители живности, судомои – выглянули из-за занавесок, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Май тоже вышла из своего прибежища. Вместе с нею показались и ее подруги – одна красивее другой, одна моложе другой. Тихотеп мигом забыл про Май. Он рыскал взором, точно волк в стае прекраснейших гусынь. И сказал себе: «Вот место обетованное, где я редко бывал. Я каюсь в этом. Ибо что такое жизнь, если ты проходишь мимо красоток, в сравнении с которыми звезда не звезда, а всего лишь шляпка от бронзового гвоздика». Тихотеп приметил одну, красивую от загара и прелестную красотой ног и груди, бедер и лица. Такую невысокую и худенькую девочку-женщину. Ваятель встал, подошел к ней, пока все забавлялись видом дрыгавшего ногами азиата, и спросил ее:
– Кто ты?
Она посмотрела на него безбоязненно и смело, такими голубыми глазами, похожими на стекло из Джахи. Ответила четко:
– Сорру.
Что это за имя? Откуда она? Он хотел услышать еще что-нибудь от нее. Чтобы определить по говору, кто она, откуда она.
– Что это за имя? – спросил он.
– Арамейское, – сказала она.
– И ты – арамейка?
– Да.
– И давно ты в нашей стране?
– Меня похитили пять лет тому назад.
– Чтобы мучилась в этом закуте?
– И чтобы любила мужчин, – беспощадно продолжила она.
И, может быть, немножко назло этой Май он сказал:
– Сорру, я хочу тебя видеть.
– Так приходи же сюда.
Вот и все! Он отошел в сторону, потому что купец снова уселся на свое место, и шумно вытирал пот со лба. Скрылись девицы. Ушли к своим очагам повара. Потрошители принялись вершить свое грязное дело.
Нет, этот азиат покорил сердце Джехутимеса. Давно не видывал ваятель столь смышленого, столь ученого и столь потешного человека. Разве не следует пригласить в свою мастерскую Тахуру? Разве не достоин он любезного, более того, горячего приема? Да, да, да!. Тахура придет к нему. Он покажет ему все свои работы. Устроит пир для него и в честь его!
Все это он высказал в изысканных, подобающих в таких случаях выражениях. Ахтой и Тихотеп кивали согласно головою, как бы подкрепляя приглашение своего начальника и учителя.
Когда они прощались и благодарили друг друга, проявляя крайнюю учтивость, Тихотеп уловил ее взгляд. Взгляд серны, которая потрясена. Взгляд животного – наипрекраснейшего, плоть которого встревожена.
Он кивнул ей. И она прикрыла веки. И ресницы на веках были длинны и черны. Их видно было издали. Отчетливо.
Неужели кончится этот взгляд Сорру? Когда нибудь?
Семнех-Ке-Рэ
На балконе второго этажа, обращенного на север, было прохладно в этот знойный день. Отсюда открывался вид почти на весь Ахетатон. Слева и справа вдоль Дороги фараона – храмы, сады, особняки вельмож, а подальше – хижины бедняков. Сверкает на солнце одетый камнем розового цвета главный храм – Пер-Атон-Эм-Ахяти. Недалеко от него малый храм – Хет-Атон-Эм-Ахяти. Туда, к Восточному хребту, тянутся дома, дома, дома, утопающие среди тенистых сикомор, гранатов и финиковых пальм. Сколько земли пришлось перетаскать, чтобы росли деревья на раскаленных песках! Сколько труда пришлось вложить, чтобы засверкали величием стены дворцов на пустынном берегу Хапи, не оскверненной присутствием Амона!
Его величество любит – очень любит! – этот город, выстроенный по слову его, по советам его и приказам. Городу всего четырнадцать лет, а где найдешь краше его? Говорят, прекрасна Ниневия с ее воздушными садами. А чем хуже Ахетагон? Не только не хуже, но много краше! Об этом говорят все, кто ступал на улицы Ниневии и улицы Ахетатона. Если Ниневии не сравниться, то какому городу можно потягаться с Ахетатоном?! Нет в мире таких городов! Одна Дорога фараона чего стоит! Эта красавица пряма как стрела, и по обеим сторонам ее – постройки. Их возводили лучшие зодчие Кеми Разве не заметна на них рука Туту, Хатиаи, Маанихетутефа и Май? Кте не узнает на фасадных барельефах почерк Юти, Бека и Джехутимеса? Но главное, но главное – не в этом! Не в этом, а в чистоте города! Грязные воды теперь – под землею, они текут по трубам из обожженной глины. Ванные комнаты топяnся и днем и ночью – и люди в Ахетатоне особенно опрятны, не в пример другим горожанам Кеми,
Сила слов его величества была такова: каждое из них весило очень много – тяжелее сотни дебенов! И вот результат: город, великий город на Хапи! Как не любить этот город, несравненный Ахетатон?! Его величество наслаждается видом с Северного балкона. Каждый день. Это у него вроде болезни. Очень приятной болезни…
Его высочество Семнех-ке-рэ худощав. Щупл. Рядом с ним царь выглядит настоящим борцом. Но ведь Кеми нужна голова, а не ноги, а не руки. Светлая голова у Семнех-ке-рэ. Недаром у них один корень – один отец! Неважно, что разные матери. Отец – всегда главный. По крайней мере, когда речь идет о детях…
– Я должен сказать нечто, – начал фараон. И умолк.
«…Неужели всю эту красоту отдавать другому? Красоту, добытую ценою крови, сердца, души?»
Он имел в виду этот город, это государство, равное вселенной. И эти храмы, и эти деревья в песке. И это небо. И диск Атона. Всё, всё, всё! Но таков неумолимый закон жизни – отдавать другому то, что приобрел очень и очень дорогой ценой. И фараон повторяет:
– Я должен сказать нечто…
Его высочество Семнех-ке-рэ может только догадываться. На это уже как-то намекал Эхнатон. Даже весьма прозрачно.
Речь идет о соправителе. Соправителе его величества… Неужели его величество Наф-Хуру-Ра чувствует приближение конца? Не рассчитывает на долгое правление? Почему же? Почему это в тридцать пять лет? Правда, фараон не должен обольщать себя мечтой, что процарствует на троне сорок пять лет, подобно Сенну-сергу Первому. Это верно. Но все же тридцать пять лет – совсем, совсем немного!.. Почему же так торопится его величество?
Фараон продолжал без тени волнения на лице, в глазах, в речи. Точно мудрец. Как человек, умудренный мудростью. Официально. Достаточно сухо. И веско. Словно выносил приговор, давно обдуманный, давно решенный.
– Семнех-ке-рэ, я считаю так: каждый правитель великой страны – если у него хватит ума – обязан найти себе достойного преемника. _И уйти в надлежащее время. До того, как его покинут силы. Или призовут на поля Иалу. Или иссякнут у него мысли, так необходимые для управления вселенной. Я полагаю, что настала пора и мне избрать соправителя. Что ты скажешь?
Его величество стоял напротив. Совсем близко и глядел пытливо. Длинное, тонкое лицо его насторожилось. Губы сжались. Рука обхватила руку. Там. За спиною.
Так стоял его величество: чуть подавшись вперед и по-военному приставив ногу к ноге.
– Ты ждешь моего совета? – тихо проговорил Семнех-ке-рэ.
– Разумеется.
Вот его величество сейчас в точности таков, каким изобразил его ваятель Ахтой: чуть насмешливый, настороженный, умный.
– Я согласен с тобою, твое величество.
– Как это понимать?
Было ясно, что фараон ожидал более обстоятельного ответа. Не односложного – «да», «нет», но пространного для различных мыслей, могущих породить новые – и мысли, и вопросы…
– Жалок тот, кто не умеет смотреть вперед…
– Хорошо сказано, Семнех-ке-рэ!
– …кто вовремя не вытащит меча из ножен…
– Прекрасно!
– …кто не опережает события, а плетется за ними, подобно кошачьему хвосту за кошкой.
– Тоже замечательно! Фараон пока что доволен…
– Поэтому, твое величество… – Семнех-ке-рэ глубоко вздохнул, словно намеревался нырнуть в воды Хапи. – Поэтому я полагаю, что твое решение взять себе соправителя вполне разумно. Все мы – слуги и дети Атона. Он призовет – и мы уходим на поля Иалу. Кто знает, когда это случится? Может, в постели, может, в дороге. Может, за трапезой.
– Да, да, да…
Фараон сорвался с места и вдруг заметался по комнате. Глядя себе под ноги, точно пол был весь в ямках. И лишь временами бросал взгляды на стены и роспись на стенах
– Я сказал, твое величество: ты хорошо решил. Вовремя решил. Так надо во имя твоего великого дома… Но какого мнения держится ее величество?
Сила слов его величества была такова: каждое из них весило очень много – тяжелее сотни дебенов! И вот результат: город, великий город на Хапи! Как не любить этот город, несравненный Ахетатон?! Его величество наслаждается видом с Северного балкона. Каждый день. Это у него вроде болезни. Очень приятной болезни…
Его высочество Семнех-ке-рэ худощав. Щупл. Рядом с ним царь выглядит настоящим борцом. Но ведь Кеми нужна голова, а не ноги, а не руки. Светлая голова у Семнех-ке-рэ. Недаром у них один корень – один отец! Неважно, что разные матери. Отец – всегда главный. По крайней мере, когда речь идет о детях…
– Я должен сказать нечто, – начал фараон. И умолк.
«…Неужели всю эту красоту отдавать другому? Красоту, добытую ценою крови, сердца, души?»
Он имел в виду этот город, это государство, равное вселенной. И эти храмы, и эти деревья в песке. И это небо. И диск Атона. Всё, всё, всё! Но таков неумолимый закон жизни – отдавать другому то, что приобрел очень и очень дорогой ценой. И фараон повторяет:
– Я должен сказать нечто…
Его высочество Семнех-ке-рэ может только догадываться. На это уже как-то намекал Эхнатон. Даже весьма прозрачно.
Речь идет о соправителе. Соправителе его величества… Неужели его величество Наф-Хуру-Ра чувствует приближение конца? Не рассчитывает на долгое правление? Почему же? Почему это в тридцать пять лет? Правда, фараон не должен обольщать себя мечтой, что процарствует на троне сорок пять лет, подобно Сенну-сергу Первому. Это верно. Но все же тридцать пять лет – совсем, совсем немного!.. Почему же так торопится его величество?
Фараон продолжал без тени волнения на лице, в глазах, в речи. Точно мудрец. Как человек, умудренный мудростью. Официально. Достаточно сухо. И веско. Словно выносил приговор, давно обдуманный, давно решенный.
– Семнех-ке-рэ, я считаю так: каждый правитель великой страны – если у него хватит ума – обязан найти себе достойного преемника. _И уйти в надлежащее время. До того, как его покинут силы. Или призовут на поля Иалу. Или иссякнут у него мысли, так необходимые для управления вселенной. Я полагаю, что настала пора и мне избрать соправителя. Что ты скажешь?
Его величество стоял напротив. Совсем близко и глядел пытливо. Длинное, тонкое лицо его насторожилось. Губы сжались. Рука обхватила руку. Там. За спиною.
Так стоял его величество: чуть подавшись вперед и по-военному приставив ногу к ноге.
– Ты ждешь моего совета? – тихо проговорил Семнех-ке-рэ.
– Разумеется.
Вот его величество сейчас в точности таков, каким изобразил его ваятель Ахтой: чуть насмешливый, настороженный, умный.
– Я согласен с тобою, твое величество.
– Как это понимать?
Было ясно, что фараон ожидал более обстоятельного ответа. Не односложного – «да», «нет», но пространного для различных мыслей, могущих породить новые – и мысли, и вопросы…
– Жалок тот, кто не умеет смотреть вперед…
– Хорошо сказано, Семнех-ке-рэ!
– …кто вовремя не вытащит меча из ножен…
– Прекрасно!
– …кто не опережает события, а плетется за ними, подобно кошачьему хвосту за кошкой.
– Тоже замечательно! Фараон пока что доволен…
– Поэтому, твое величество… – Семнех-ке-рэ глубоко вздохнул, словно намеревался нырнуть в воды Хапи. – Поэтому я полагаю, что твое решение взять себе соправителя вполне разумно. Все мы – слуги и дети Атона. Он призовет – и мы уходим на поля Иалу. Кто знает, когда это случится? Может, в постели, может, в дороге. Может, за трапезой.
– Да, да, да…
Фараон сорвался с места и вдруг заметался по комнате. Глядя себе под ноги, точно пол был весь в ямках. И лишь временами бросал взгляды на стены и роспись на стенах
– Я сказал, твое величество: ты хорошо решил. Вовремя решил. Так надо во имя твоего великого дома… Но какого мнения держится ее величество?