Страница:
В самом деле, ведь передача с Земли была послана
часа три тому назад. Три часа крутилось кольцо кабеля над Луной, но в нем сохранились сигналы. Через три часа в ратоприемнике возникли ломтики хлеба, мяса, настриженная бумага от газет и писем.
Конечно, это запись!
Значит, путешественникам уже не нужно беспокоиться о запасах пищи. Можно записать горячие обеды, сочные фрукты, пахучие цветы, витамины, скрутить невидимый кабель спиралью, как ленточку магнитофона, и смело пускаться в путь.
Запись расстановки атомов!
Можно записать любое вещество, любую ткань, живую и мертвую, здоровую и больную, сделать срез, хотя бы в четверть миллимикрона толщиной, и изучать не торопясь, атом за атомом.
Но это и есть ратомика для науки. О ней говорил Гхор добровольным помощникам. Ради нее Ким пошел переучиваться в Серпухов.
Они подключили к ратоматору второе, третье, четвертое кольцо. Получили новые срезы, убедились, что во всех кольцах сохранились обрывки ратопередачи.
Как раз они начали ловить последнее, самое большое кольцо, когда летчик хлопнул себя по лбу.
— Эй, товарищи, а вода? Воду мою израсходуете всю. На чем полетим обратно?
Вода была универсальным материалом во всех атомных процессах. В атомных двигателях из нее добывали энергию, в ратоприемниках воду превращали в еду и платье.
Альбани закричал:
— Нельзя быть таким мелочным. Тут историческое открытие!
— Ну, если вы хотите сидеть ночь со своим открытием…
— Пусть ночь, пусть две, три ночи…
Даже летчик удивился:
— В самом деле, такое важное открытие? Ну, коли так, обойдемся без воды. Тут в горах я видел изморозь. Идемте, Ким, наскребем на обратный путь.
Ким взял канистры, радуясь, что оплошность так легко исправить. И вышел за летчиком в шлюз.
Техники возвращались, неся тяжеленный гравимагнит — отгибатель, невольную причину открытия.
Вот такое стечение обстоятельств, такие случайности решали судьбу человека даже в новейшем тысячелетии.
Если бы воды в баке было вдоволь, если бы ее не брали для ратомики из того же бака, если бы летчик не привык обращаться за помощью к Киму, если бы изморози было побольше… Киму ничего не пришлось бы рассказывать вселенцам.
Случилось иначе. Когда Ким отошел (отпрыгал) метров на триста, в его наушниках раздался вопль… Три голоса вскрикнули разом, в голосах-во всех трехслышался ужас. Ким вздрогнул, обернулся…
И увидел висящую гору, срезанную наискось. В лунном замедленном темпе, в темпе кошмарного сна, она падала на лунолет, стоящий у ее подножия, на Альбани и двух техников с отгибателем. Нависла… накрыла. Вновь послышался вопль, вопль боли на этот раз. Кто то из троих, Альбани кажется, крикнул: “Гхору скажи… Смерть…” И тут гора рухнула, рассыпалась грудой скал. Вздрогнула Луна, грохот через подошвы проник в скафандры. Взметнулся язык пламени и тут же погас без кислорода…
И больше ни звука! Гробовое лунное безмолвие…
ГЛАВА 19.
ГЛАВА 20.
часа три тому назад. Три часа крутилось кольцо кабеля над Луной, но в нем сохранились сигналы. Через три часа в ратоприемнике возникли ломтики хлеба, мяса, настриженная бумага от газет и писем.
Конечно, это запись!
Значит, путешественникам уже не нужно беспокоиться о запасах пищи. Можно записать горячие обеды, сочные фрукты, пахучие цветы, витамины, скрутить невидимый кабель спиралью, как ленточку магнитофона, и смело пускаться в путь.
Запись расстановки атомов!
Можно записать любое вещество, любую ткань, живую и мертвую, здоровую и больную, сделать срез, хотя бы в четверть миллимикрона толщиной, и изучать не торопясь, атом за атомом.
Но это и есть ратомика для науки. О ней говорил Гхор добровольным помощникам. Ради нее Ким пошел переучиваться в Серпухов.
Они подключили к ратоматору второе, третье, четвертое кольцо. Получили новые срезы, убедились, что во всех кольцах сохранились обрывки ратопередачи.
Как раз они начали ловить последнее, самое большое кольцо, когда летчик хлопнул себя по лбу.
— Эй, товарищи, а вода? Воду мою израсходуете всю. На чем полетим обратно?
Вода была универсальным материалом во всех атомных процессах. В атомных двигателях из нее добывали энергию, в ратоприемниках воду превращали в еду и платье.
Альбани закричал:
— Нельзя быть таким мелочным. Тут историческое открытие!
— Ну, если вы хотите сидеть ночь со своим открытием…
— Пусть ночь, пусть две, три ночи…
Даже летчик удивился:
— В самом деле, такое важное открытие? Ну, коли так, обойдемся без воды. Тут в горах я видел изморозь. Идемте, Ким, наскребем на обратный путь.
Ким взял канистры, радуясь, что оплошность так легко исправить. И вышел за летчиком в шлюз.
Техники возвращались, неся тяжеленный гравимагнит — отгибатель, невольную причину открытия.
Вот такое стечение обстоятельств, такие случайности решали судьбу человека даже в новейшем тысячелетии.
Если бы воды в баке было вдоволь, если бы ее не брали для ратомики из того же бака, если бы летчик не привык обращаться за помощью к Киму, если бы изморози было побольше… Киму ничего не пришлось бы рассказывать вселенцам.
Случилось иначе. Когда Ким отошел (отпрыгал) метров на триста, в его наушниках раздался вопль… Три голоса вскрикнули разом, в голосах-во всех трехслышался ужас. Ким вздрогнул, обернулся…
И увидел висящую гору, срезанную наискось. В лунном замедленном темпе, в темпе кошмарного сна, она падала на лунолет, стоящий у ее подножия, на Альбани и двух техников с отгибателем. Нависла… накрыла. Вновь послышался вопль, вопль боли на этот раз. Кто то из троих, Альбани кажется, крикнул: “Гхору скажи… Смерть…” И тут гора рухнула, рассыпалась грудой скал. Вздрогнула Луна, грохот через подошвы проник в скафандры. Взметнулся язык пламени и тут же погас без кислорода…
И больше ни звука! Гробовое лунное безмолвие…
ГЛАВА 19.
БЕГСТВО ОТ НОЧИ
Кадры из памяти Ким а.
Его догоняет великан, черный-черный, длинный-длинный. Голова великана на дальних холмах, у самого горизонта.
Догоняя, он тянет худущую ногу, остроконечным носком старается притронуться к Киму.
Усилие. Ким отрывается. Черный великан отстал. Но ненадолго. Вот он опять тянет свою тощую ступню, хочет приклеиться к Киму навсегда.
Плохо улитке без раковины.
Мир, полный опасностей, окружает ее, медлительную и беззащитную, мир клюющий, грызущий и жующий, мир проворный и хищный, где только случайность может сохранить жизнь.
Сам того не замечая, Ким жил в раковине с тех пор, как покинул Землю. Ракета была его раковиной, Селеноград был раковиной, лунолет — раковиной. Но сейчас от надежной раковины осталась кожица — мантия скафандра. И жизненных припасов в обрез — то, что умещалось во внутренних пазухах.
В первый момент Ким еще непонял трагичности своего положения. Вытаращенными, остановившимися глазами смотрел он на груду обломков. Косая, ровная, словно отполированная, гора возвышалась над ними. Казалось, рухнувшая половина была отрезана ниткой.
В природе не бывает такого гладкого. Скалу срезал луч, выскользнувший из неисправного отгибателя.
Секунды три Ким стоял немой, ошеломленный, потом с горестным воплем кинулся разбрасывать обломки. Лунная легкость и отчаяние удесятерили его силы; он ворочал громадные глыбы, нехотя они переворачивались, уступая напору. Напрасно! Бессмысленно! Лунолет был похоронен где-то внутри, раздавлен, воздух из него вышел все равно. Погиб Альбани и техники тоже.
Погиб Альбани! Начальник и товарищ, милый и крикливый, вдохновенный и прожорливый, так смешно влюбленный в Гхора, погиб, увлеченный только что найденной идеей, не победив трудностей, не пожав плодов, успевши только крикнуть: “Гхору скажи… Смерть…”
Что означало последнее слово? О своей смерти кричал Альбани в отчаянии или обращался к Киму, по привычке называя его Смерть Мышам.
Ким понимал, что Альбани погиб, но поверить не мог. Ведь только что тот перебирал лепестки фиалок, пытался сложить из обрезков бумаги записку жены. И жена на Земле сейчас подбирает очередной букетик, пишет: “Целую и люблю”. Целовать-то некого!
Примерно через полчаса, докопавшись до обломков, Ким с летчиком убедились, что Их товарищи мертвы. Отупевший от горя, Ким начал укладывать глыбы обратно-прикрыть хотел изуродованные тела. Но тут улышал глуховатый голос летчика:
— Остановись-ка, парень. Давай о себе подумаем.
Кима даже покоробило: “О себе!” Как можно быть таким черствым?
— Давай подумаем, — настаивал летчик. — Через два часа наступит ночь. В Глубоком нас не ждут: там тоже ночь скоро, знают, что отсюда мы должны были лететь в Циолков. В Циолкове о нас вспомнят часов через двадцать, причем искать будут металлический корпус, а корпус засыпан камнем. Вообще ночные поиски-вещь нелегкая. Возможно, нас не найдут до утра — четырнадцать суток по земному счету. Лично мне не хочется сидеть здесь четырнадцать суток. А тебе?
“Как можно рассуждать так спокойно?” — думал Ким.
— До станции Гримальди отсюда километров восемьдесят, — продолжал вслух считать летчик, — но она восточнее, ближе к ночи. Туда уже пришла тень. Навстречу ночи нам нельзя идти, нужно отступать, уходить от темноты. До Глубокого километров двести. Пробежим мы двести километров или тень догонит нас?
И так как Ким молчал, летчик решил за обоих;
— Надо попробовать.
Он ощупал внутренние кармины скафандра. Неприкосновенный запас налицо. Вода есть и внутри, и в канистрах. Воздух? Воздух в баллонах, больше не прибавишь. Аккумуляторы заряжены…
— Пошли!
Летчик схватил Кима за руку. Сказал: “Толкайся сильнее. Следи за моим темпом! Раз… Два…”
Так начался лунный марафон вперегонки с ночной тенью.
Возле лунных полюсов они без труда обогнали бы ночь. Здесь же, в районе Гримальди, тень наступала со скоростью около двенадцати километров в час. Даже на Луне люди не могли долго бежать в таком темпе. Но у Кима и летчика было два часа форы.
Скорость зависела только от толчка. Нельзя было часто перебирать ногами. Толкнулся и лети, лети, лети, вытянув носок, секунду, другую, третью. На лету выбирай, куда поставить ногу. Успеваешь вытянуть ее или поджать-тогда прыжок получается короче или длиннее. Коснулся грунта, чуть присел, спружинил, и снова полет.
Ким не сразу приноровился к ритму летчика. Но тот сумел подчинить Кима, подтягивая его за руку. Внимание было напряжено, глаза искали точку опоры. И хорошо, что внимание было занято: меньше думалось о трагедии Альбани.
Вскоре открылось знакомое спортсменам второе дыхание. Ким почувствовал себя сильным, умелым, ловким. Мячиком отскакивал, птицей летел над камнями… Густочерная тень человека летела за ним, рядом с ним. Догоняет, догоняет, сближается, тянет худую черную ногу, коснулась башмака… И новый взлет. Ким ушел кверхутень отстала.
Даже приятно становилось от сознания собственной силы и легкости. Просачивалась откуда-то радость, всплывала изнутри, обходя тяжкий камень в груди.
— А ты нескверно идешь,-заметил летчик после получасового бега. — Спортсмен?
Ким рассказал о своих занятиях стоборьем. Говорить было нетрудно на бегу. Ведь каждый шаг продолжался три-четыре секунды.
— Вот и пригодилось, — одобрил летчик. — А то прилетают к нам на Луну молодцы, которые ходить разучились. Посидят на балконе в Селенограде и рассказывают, что побывали в космосе. А Луна, она, голубушка, за околицей начинается. Она слабеньких не жалует, ее длинными ногами мерить надо.
“Да, это уже настоящий космос, — думал Ким, глядя на изъеденные метеоритами утесы.-Из окошка как-то иначе они выглядят, смиреннее”.
— Не надувайся, не задерживай дыхания,-наставлял летчик.-Ровнее толкайся, без напряжения! Отдыхай в полете!
В том и был секрет рекордов лунного марафона.
Здесь люди бежали с такой же скоростью, как на Земле, но делали в шесть раз меньше шагов и в шесть раз меньше усилий. Умелый успевал отдыхать на бегу.
Еще через полчаса немногословный летчик спросил:
— Объясни, что это вы говорили об историческом открытии.
Ким растолковал, что такое запись вещества.
— Нескверно, — согласился летчик. — И всякую пищу можно будет записывать так?
— Любую!
— Жаркое? Свежие фрукты? Супы?
— И жаркое, и фрукты, и супы, и даже мороженое.
— И аппараты можно записать? Телескоп? Лазер?
— Любой аппарат, лишь бы образчик имелся.
— И горючее?
— И горючее можно, но не имеет смысла. На килограмм горючего надо будет тратить килограмм воды. А вода сама по себе горючее.
— Килограмм на килограмм?
— Именно так.
— Можно записать двигатель и сделать его из воды? — Из воды, из любой другой жидкости.
— А если он не нужен, расплавить его и сделать телескоп?
— Можно.
— А когда телескоп не нужен, расплавить и сделать бифштексы?
— Можно.
— А человека можно записать и восстановить?
— Вот это, к сожалению, нельзя. — Ким рассказал про бездыханные копии пингвинов в Дар-Мааре.
— Жалко! — вздохнул летчик. — Это нужнее всего в космосе. Записался и лети куда-нибудь за тысячу световых лет. Жизнь коротка у человека, ограничивает полеты.
Весь этот разговор растянулся на добрый десяток километров: Обдумывая что-то свое, летчик задавал вопросы с длинными паузами. Потом сказал со вздохом:
— Жалко, что нельзя человека записывать. Альбани это пригодилось бы. Ничего не поделаешь. Видимо, выполнил функцию.
Ким не стал расспрашивать, при чем тут функция: берег силы. За вторым дыханием приходила вторая усталость. Они бежали часа четыре, даже на Луне многочасовой бег был утомителен. Четыре часа бежали вдогонку за Солнцем, уже перешли с лицевой стороны Луны на оборотную. Родная Земля зашла за спиной, утонула в кратере Гримальди. :Да и Солнце, к сожалению, несмотря на все их усилия, тоже клонилось к горизонту. Край короны был уже подрезан горами, смоляные тени скал становились все длиннее. И-за двумя людьми по пятам бежала длиннющие черные великаны с ногами-ходулями, головы их доставали до дальних гор.
— Дыши ровнее. Рраз, и-и-и, рраз!
Ким дышал. Он весь сосредоточился на дыхании.
Дышать, и ста вить ноги, я пружинить! Дышать, ставить, пружинить!-Сколько уже пройдено? Километров пятьдесят? А если скинуть со счета извилины?
Хищные тени выбегали навстречу от каждого пригорка. Перед каждым холмом разливалась черная лужа метров на сто. Приходилось петлять, огибая озера черной туши. Летчик старался выбирать валы, холмы, седловины, но каждый обход удлинял их дорогу, приближал неизбежную победу ночи.
— Успеем? — спросил Ким.
— Поборемся, — ответил летчик уклончиво.
Новые и новые горки с черными прудами выходили из-за крутого и близкого горизонта. Вот уже Солнце уселось на скалы.
— Не доберемся!
— Хоть бы прямая видимость была, — вздохнул летчик. — Километров за тридцать нас по радио услышат.
— Вычтем тридцать километров,-подумал Ким. — Все равно еще сто с лишком.
Черноты становилось все больше, тьма теснила свет. Летчик петлял, выбирая дорогу. Но вот поперек пути легла черная река: продолговатая низина была уже залита тенью. Пришлось пересекать тьму вброд.
— Под нога свети, — посоветовал летчик. — Здесь трещины бывают бездонные. На мой след старайся ступать. Смелее! В темпе!
Он вошел в тень по пояс, словно в черную воду.
Тьма перерезала его пополам. На свету плыл только корпус, мерно взмахивая руками.
— На мой след! На пятки свети!
Ким включил лобный фонарик — голубоватый луч растворил черноту, показалась нога, отталкивающаяся от каменной плиты. Ким прицелился и прыгнул туда же.
Раз, и-и-и! Раз, и-и-и! И вот они уже на валу, на широкой светлой дороге. Ким даже засмеялся. Приятно быть победителем ночи.
Однако кратковременной была победа. За горизонтом оказалась еще одна лощина, вся залитая тенью, обходить, ее пришлось латинским “S” — далеко вправо, потом далеко влево… И опять войти в тень, и опять на свет, и опять в тень по горло, даже с головой.
Свет сдавал позиции одну за другой; только пригорки еще сияли, как фонари. Солнце скрылось за горизонт, лишь краешек его выпрыгивал время от времени, да жемчужная корона чуть-чуть подсвечивала мглу. Сто километров оставалось еще до зоны радиослышимости.
— Не повезло! На той стороне хоть Земля нам светила бы,-вздохнул летчик.
И тут произошла беда.
Произошла потому, что Ким не подумал, а не подумал он потому, что устал, а когда человек устал, ему трудно делать два дела сразу: бежать и думать, хочется не рассуждая идти самым коротким путем — по прямой.
Ким срезал угол. Взял не след в след за летчиком, а чуть левее. Прыгнул раз удачно, прыгнул другой, поднатужился, чтобы в два прыжка выбраться на светлое… и, охнув от боли, присел.
Нога попала в узкую расселину, вывернулась. Ким плюхнулся в черное. Сел, подергал ногу, вскрикнул от боли. Посветил фонариком. Носок левой ноги смотрел не прямо, как полагается, а вбок, упирался в щиколотку правой нога.
— Кажется, я ногу сломал, — сказал Ким виновато.
Лешик осторожно спустился в тьму, вынес Кима на руках.
— Вы ошиблись, доктор. Не перелом, а вывих.
— А вы сумеете вправить? Не бойтесь, я вытерплю. Сильнее дергайте! Ой! Сильнее! Еще!
Ступня, оттянувшись, встала на место, носок смотрел теперь вперед, как полагается.
— Сейчас я поднимусь! Секундочку! Дайте мне руку, пожалуйста!-Ким был очень смущен своей неловкостью. Оплошал, из-за него задержка вышла.
— Ну нет, парень, с вывихнутой ногой не побежишь, И правда, ступать было больно. Еще можно было шагать, потихоньку ставя подошву, но о прыжках не могло быть и речи.
Летчик поглядел на Кима, на небо, на золотую корочку Солнца и вдруг резким движением взвалил спутника на спину.
— Отпустите меня. Без меня бегите! Вы успеете еще! Да куда же вы повернули?
— Куда? Направо, к пещерам. Там будем ночевать…
До пещер было полкилометра. Добравшись туда, летчик положил Кима на грунт, сказал отдуваясь, даже с некоторым удовольствием:
— Теперь спешить некуда. Ждать будем.
— До утра?-не удержался Ким.-Четырнадцать суток?
— Ну, что ты, парень? Это Луна, а не какой-нибудь Титан. Здесь народу полно и служба безопасности образцовая. Как только на руднике зайдет Солнце, сейчас же нас хватятся, пошлют запросы в Циолков, Мечту, Селеноград. Нас нет нигде,-значит, направят на Гримальди спасателей с “ищейками” и “совами”. Мы сами им помогли: наделали цепочку следов километров на шестьдесят. Дня два придется нам посидеть, не скрываю. Но ты человек взрослый, должен терпеливо отнестись
к неудобствам.
Бодряческий тон летчика не обманул Кима.
— Вы же сами говорили, что ночные поиски — вещь нелегкая. Что нас, возможно, не найдут до утра.
Летчик рассмеялся ненатуральным смехом:
— Если человеку хочется, он найдет доводы в оправдание. Каюсь: я непоседлив. Ждать для меня — нож острый. Всегда в голове тысячи доводов за движение. Ну вот и пробежались, цепочку следов проложили. А теперь спать будем. Ты не бойся, со мной не пропадешь.
Чтобы Шорин на Луне погиб? Смеху на весь космос!
Да я еще функцию не выполнил.
Времени было достаточно, чтобы поразмыслить над каждым словом. Ким спросил:
— Что это за функция, вы второй раз о ней говорите? Поверье такое на Луне, что ли?
— При чем тут поверье? Поверье-это мистика, а я говорю об ответственности. Человек не гибнет, если знает, что он обязан жить.
Его догоняет великан, черный-черный, длинный-длинный. Голова великана на дальних холмах, у самого горизонта.
Догоняя, он тянет худущую ногу, остроконечным носком старается притронуться к Киму.
Усилие. Ким отрывается. Черный великан отстал. Но ненадолго. Вот он опять тянет свою тощую ступню, хочет приклеиться к Киму навсегда.
Плохо улитке без раковины.
Мир, полный опасностей, окружает ее, медлительную и беззащитную, мир клюющий, грызущий и жующий, мир проворный и хищный, где только случайность может сохранить жизнь.
Сам того не замечая, Ким жил в раковине с тех пор, как покинул Землю. Ракета была его раковиной, Селеноград был раковиной, лунолет — раковиной. Но сейчас от надежной раковины осталась кожица — мантия скафандра. И жизненных припасов в обрез — то, что умещалось во внутренних пазухах.
В первый момент Ким еще непонял трагичности своего положения. Вытаращенными, остановившимися глазами смотрел он на груду обломков. Косая, ровная, словно отполированная, гора возвышалась над ними. Казалось, рухнувшая половина была отрезана ниткой.
В природе не бывает такого гладкого. Скалу срезал луч, выскользнувший из неисправного отгибателя.
Секунды три Ким стоял немой, ошеломленный, потом с горестным воплем кинулся разбрасывать обломки. Лунная легкость и отчаяние удесятерили его силы; он ворочал громадные глыбы, нехотя они переворачивались, уступая напору. Напрасно! Бессмысленно! Лунолет был похоронен где-то внутри, раздавлен, воздух из него вышел все равно. Погиб Альбани и техники тоже.
Погиб Альбани! Начальник и товарищ, милый и крикливый, вдохновенный и прожорливый, так смешно влюбленный в Гхора, погиб, увлеченный только что найденной идеей, не победив трудностей, не пожав плодов, успевши только крикнуть: “Гхору скажи… Смерть…”
Что означало последнее слово? О своей смерти кричал Альбани в отчаянии или обращался к Киму, по привычке называя его Смерть Мышам.
Ким понимал, что Альбани погиб, но поверить не мог. Ведь только что тот перебирал лепестки фиалок, пытался сложить из обрезков бумаги записку жены. И жена на Земле сейчас подбирает очередной букетик, пишет: “Целую и люблю”. Целовать-то некого!
Примерно через полчаса, докопавшись до обломков, Ким с летчиком убедились, что Их товарищи мертвы. Отупевший от горя, Ким начал укладывать глыбы обратно-прикрыть хотел изуродованные тела. Но тут улышал глуховатый голос летчика:
— Остановись-ка, парень. Давай о себе подумаем.
Кима даже покоробило: “О себе!” Как можно быть таким черствым?
— Давай подумаем, — настаивал летчик. — Через два часа наступит ночь. В Глубоком нас не ждут: там тоже ночь скоро, знают, что отсюда мы должны были лететь в Циолков. В Циолкове о нас вспомнят часов через двадцать, причем искать будут металлический корпус, а корпус засыпан камнем. Вообще ночные поиски-вещь нелегкая. Возможно, нас не найдут до утра — четырнадцать суток по земному счету. Лично мне не хочется сидеть здесь четырнадцать суток. А тебе?
“Как можно рассуждать так спокойно?” — думал Ким.
— До станции Гримальди отсюда километров восемьдесят, — продолжал вслух считать летчик, — но она восточнее, ближе к ночи. Туда уже пришла тень. Навстречу ночи нам нельзя идти, нужно отступать, уходить от темноты. До Глубокого километров двести. Пробежим мы двести километров или тень догонит нас?
И так как Ким молчал, летчик решил за обоих;
— Надо попробовать.
Он ощупал внутренние кармины скафандра. Неприкосновенный запас налицо. Вода есть и внутри, и в канистрах. Воздух? Воздух в баллонах, больше не прибавишь. Аккумуляторы заряжены…
— Пошли!
Летчик схватил Кима за руку. Сказал: “Толкайся сильнее. Следи за моим темпом! Раз… Два…”
Так начался лунный марафон вперегонки с ночной тенью.
Возле лунных полюсов они без труда обогнали бы ночь. Здесь же, в районе Гримальди, тень наступала со скоростью около двенадцати километров в час. Даже на Луне люди не могли долго бежать в таком темпе. Но у Кима и летчика было два часа форы.
Скорость зависела только от толчка. Нельзя было часто перебирать ногами. Толкнулся и лети, лети, лети, вытянув носок, секунду, другую, третью. На лету выбирай, куда поставить ногу. Успеваешь вытянуть ее или поджать-тогда прыжок получается короче или длиннее. Коснулся грунта, чуть присел, спружинил, и снова полет.
Ким не сразу приноровился к ритму летчика. Но тот сумел подчинить Кима, подтягивая его за руку. Внимание было напряжено, глаза искали точку опоры. И хорошо, что внимание было занято: меньше думалось о трагедии Альбани.
Вскоре открылось знакомое спортсменам второе дыхание. Ким почувствовал себя сильным, умелым, ловким. Мячиком отскакивал, птицей летел над камнями… Густочерная тень человека летела за ним, рядом с ним. Догоняет, догоняет, сближается, тянет худую черную ногу, коснулась башмака… И новый взлет. Ким ушел кверхутень отстала.
Даже приятно становилось от сознания собственной силы и легкости. Просачивалась откуда-то радость, всплывала изнутри, обходя тяжкий камень в груди.
— А ты нескверно идешь,-заметил летчик после получасового бега. — Спортсмен?
Ким рассказал о своих занятиях стоборьем. Говорить было нетрудно на бегу. Ведь каждый шаг продолжался три-четыре секунды.
— Вот и пригодилось, — одобрил летчик. — А то прилетают к нам на Луну молодцы, которые ходить разучились. Посидят на балконе в Селенограде и рассказывают, что побывали в космосе. А Луна, она, голубушка, за околицей начинается. Она слабеньких не жалует, ее длинными ногами мерить надо.
“Да, это уже настоящий космос, — думал Ким, глядя на изъеденные метеоритами утесы.-Из окошка как-то иначе они выглядят, смиреннее”.
— Не надувайся, не задерживай дыхания,-наставлял летчик.-Ровнее толкайся, без напряжения! Отдыхай в полете!
В том и был секрет рекордов лунного марафона.
Здесь люди бежали с такой же скоростью, как на Земле, но делали в шесть раз меньше шагов и в шесть раз меньше усилий. Умелый успевал отдыхать на бегу.
Еще через полчаса немногословный летчик спросил:
— Объясни, что это вы говорили об историческом открытии.
Ким растолковал, что такое запись вещества.
— Нескверно, — согласился летчик. — И всякую пищу можно будет записывать так?
— Любую!
— Жаркое? Свежие фрукты? Супы?
— И жаркое, и фрукты, и супы, и даже мороженое.
— И аппараты можно записать? Телескоп? Лазер?
— Любой аппарат, лишь бы образчик имелся.
— И горючее?
— И горючее можно, но не имеет смысла. На килограмм горючего надо будет тратить килограмм воды. А вода сама по себе горючее.
— Килограмм на килограмм?
— Именно так.
— Можно записать двигатель и сделать его из воды? — Из воды, из любой другой жидкости.
— А если он не нужен, расплавить его и сделать телескоп?
— Можно.
— А когда телескоп не нужен, расплавить и сделать бифштексы?
— Можно.
— А человека можно записать и восстановить?
— Вот это, к сожалению, нельзя. — Ким рассказал про бездыханные копии пингвинов в Дар-Мааре.
— Жалко! — вздохнул летчик. — Это нужнее всего в космосе. Записался и лети куда-нибудь за тысячу световых лет. Жизнь коротка у человека, ограничивает полеты.
Весь этот разговор растянулся на добрый десяток километров: Обдумывая что-то свое, летчик задавал вопросы с длинными паузами. Потом сказал со вздохом:
— Жалко, что нельзя человека записывать. Альбани это пригодилось бы. Ничего не поделаешь. Видимо, выполнил функцию.
Ким не стал расспрашивать, при чем тут функция: берег силы. За вторым дыханием приходила вторая усталость. Они бежали часа четыре, даже на Луне многочасовой бег был утомителен. Четыре часа бежали вдогонку за Солнцем, уже перешли с лицевой стороны Луны на оборотную. Родная Земля зашла за спиной, утонула в кратере Гримальди. :Да и Солнце, к сожалению, несмотря на все их усилия, тоже клонилось к горизонту. Край короны был уже подрезан горами, смоляные тени скал становились все длиннее. И-за двумя людьми по пятам бежала длиннющие черные великаны с ногами-ходулями, головы их доставали до дальних гор.
— Дыши ровнее. Рраз, и-и-и, рраз!
Ким дышал. Он весь сосредоточился на дыхании.
Дышать, и ста вить ноги, я пружинить! Дышать, ставить, пружинить!-Сколько уже пройдено? Километров пятьдесят? А если скинуть со счета извилины?
Хищные тени выбегали навстречу от каждого пригорка. Перед каждым холмом разливалась черная лужа метров на сто. Приходилось петлять, огибая озера черной туши. Летчик старался выбирать валы, холмы, седловины, но каждый обход удлинял их дорогу, приближал неизбежную победу ночи.
— Успеем? — спросил Ким.
— Поборемся, — ответил летчик уклончиво.
Новые и новые горки с черными прудами выходили из-за крутого и близкого горизонта. Вот уже Солнце уселось на скалы.
— Не доберемся!
— Хоть бы прямая видимость была, — вздохнул летчик. — Километров за тридцать нас по радио услышат.
— Вычтем тридцать километров,-подумал Ким. — Все равно еще сто с лишком.
Черноты становилось все больше, тьма теснила свет. Летчик петлял, выбирая дорогу. Но вот поперек пути легла черная река: продолговатая низина была уже залита тенью. Пришлось пересекать тьму вброд.
— Под нога свети, — посоветовал летчик. — Здесь трещины бывают бездонные. На мой след старайся ступать. Смелее! В темпе!
Он вошел в тень по пояс, словно в черную воду.
Тьма перерезала его пополам. На свету плыл только корпус, мерно взмахивая руками.
— На мой след! На пятки свети!
Ким включил лобный фонарик — голубоватый луч растворил черноту, показалась нога, отталкивающаяся от каменной плиты. Ким прицелился и прыгнул туда же.
Раз, и-и-и! Раз, и-и-и! И вот они уже на валу, на широкой светлой дороге. Ким даже засмеялся. Приятно быть победителем ночи.
Однако кратковременной была победа. За горизонтом оказалась еще одна лощина, вся залитая тенью, обходить, ее пришлось латинским “S” — далеко вправо, потом далеко влево… И опять войти в тень, и опять на свет, и опять в тень по горло, даже с головой.
Свет сдавал позиции одну за другой; только пригорки еще сияли, как фонари. Солнце скрылось за горизонт, лишь краешек его выпрыгивал время от времени, да жемчужная корона чуть-чуть подсвечивала мглу. Сто километров оставалось еще до зоны радиослышимости.
— Не повезло! На той стороне хоть Земля нам светила бы,-вздохнул летчик.
И тут произошла беда.
Произошла потому, что Ким не подумал, а не подумал он потому, что устал, а когда человек устал, ему трудно делать два дела сразу: бежать и думать, хочется не рассуждая идти самым коротким путем — по прямой.
Ким срезал угол. Взял не след в след за летчиком, а чуть левее. Прыгнул раз удачно, прыгнул другой, поднатужился, чтобы в два прыжка выбраться на светлое… и, охнув от боли, присел.
Нога попала в узкую расселину, вывернулась. Ким плюхнулся в черное. Сел, подергал ногу, вскрикнул от боли. Посветил фонариком. Носок левой ноги смотрел не прямо, как полагается, а вбок, упирался в щиколотку правой нога.
— Кажется, я ногу сломал, — сказал Ким виновато.
Лешик осторожно спустился в тьму, вынес Кима на руках.
— Вы ошиблись, доктор. Не перелом, а вывих.
— А вы сумеете вправить? Не бойтесь, я вытерплю. Сильнее дергайте! Ой! Сильнее! Еще!
Ступня, оттянувшись, встала на место, носок смотрел теперь вперед, как полагается.
— Сейчас я поднимусь! Секундочку! Дайте мне руку, пожалуйста!-Ким был очень смущен своей неловкостью. Оплошал, из-за него задержка вышла.
— Ну нет, парень, с вывихнутой ногой не побежишь, И правда, ступать было больно. Еще можно было шагать, потихоньку ставя подошву, но о прыжках не могло быть и речи.
Летчик поглядел на Кима, на небо, на золотую корочку Солнца и вдруг резким движением взвалил спутника на спину.
— Отпустите меня. Без меня бегите! Вы успеете еще! Да куда же вы повернули?
— Куда? Направо, к пещерам. Там будем ночевать…
До пещер было полкилометра. Добравшись туда, летчик положил Кима на грунт, сказал отдуваясь, даже с некоторым удовольствием:
— Теперь спешить некуда. Ждать будем.
— До утра?-не удержался Ким.-Четырнадцать суток?
— Ну, что ты, парень? Это Луна, а не какой-нибудь Титан. Здесь народу полно и служба безопасности образцовая. Как только на руднике зайдет Солнце, сейчас же нас хватятся, пошлют запросы в Циолков, Мечту, Селеноград. Нас нет нигде,-значит, направят на Гримальди спасателей с “ищейками” и “совами”. Мы сами им помогли: наделали цепочку следов километров на шестьдесят. Дня два придется нам посидеть, не скрываю. Но ты человек взрослый, должен терпеливо отнестись
к неудобствам.
Бодряческий тон летчика не обманул Кима.
— Вы же сами говорили, что ночные поиски — вещь нелегкая. Что нас, возможно, не найдут до утра.
Летчик рассмеялся ненатуральным смехом:
— Если человеку хочется, он найдет доводы в оправдание. Каюсь: я непоседлив. Ждать для меня — нож острый. Всегда в голове тысячи доводов за движение. Ну вот и пробежались, цепочку следов проложили. А теперь спать будем. Ты не бойся, со мной не пропадешь.
Чтобы Шорин на Луне погиб? Смеху на весь космос!
Да я еще функцию не выполнил.
Времени было достаточно, чтобы поразмыслить над каждым словом. Ким спросил:
— Что это за функция, вы второй раз о ней говорите? Поверье такое на Луне, что ли?
— При чем тут поверье? Поверье-это мистика, а я говорю об ответственности. Человек не гибнет, если знает, что он обязан жить.
ГЛАВА 20.
ФУНКЦИЯ ШОРИНА
Кадры из памяти Кима.
Тьма. Густая, плотная, смоляная. Фонарики погашены: экономится энергия. Глаза широко раскрыты, ноги вытянуты, живот втянут.
В животе сосущая пустота. Хочется есть, но нечего. И потому нельзя прислушиваться к голосу желудка, надо отключить внимание, впитывать человеческий голос, низкий, простуженный. Голос говорит: “Товарищ” — самое благородное из слов…”
— “Товарищ” — самое благородное из слов, придуманных человеком-так начал летчик свой рассказ. — Любовь? Нет. Любовь где-то около наслаждения, а в наслаждении слишком много эгоизма. Спор двоих о том, кому командовать, кому у ступать,-вот что такое любовь. Товарищ-это выше. Да ты посмотри историю человечества: вся она отчет о росте товарищества. Сначала первобытный род-расширенная семья, потом товарищество родов — племя, племена объединяются в народности, а те в нации, потом преодолевается классовая рознь, появляется народ товарищей-в Советской России, затем товарищество дружных народов планеты Земля. Что впереди-скажи сам. Конечно, космическое тор.ярищество-союз дружественных цивилизаций. Стоящая цель, как по-твоему?
— Но ведь это фантастика,-сказал Ким.-Сколько веков искали и не нашли разума в космосе.
— Пока не нашли. Искали без должной твердости,поправил Шорин.-Слушай, я тебе расскажу про поиски. По сведениям библиотекарей, в возрасте около десяти лет читатель вступает в полосу приключенческого запоя. В эту пору из родительских архивов извлекаются старые бумажные книги о кровожадных индейцах с перьями на макушке, —о мрачных шпионах в синих очках и о звездолетчиках в серебристо-стеклянной броне, под чужим солнцем пожимающих нечеловеческие руки мохнатые, чешуйчатые, кожистые, с пальцами, щупальцами и присосками. Книги эти с упоением читаются в десять лет и с усмешкой — после шестнадцати. Между десятью и шестнадцатью читатель постепенно проникается чувством времени, начинает осознавать, что на дворе третий век всемирной дружбы, индейцы с томагавками остались в далеком прошлом и шпионы исчезли вместе с последними войнами, узнает, что в термоядерное время люди легко летают на любую планету, но чужие солнца остаются недоступными и нет возможности посетить планеты, где проживают эти самые чешуйчатые, мохнатые, фиолетовые в полосочку. Читатель узнает все это, примиряется, находит другое дело на Земле, не менее увлекательное, чем ловля шпионов или поиски звездных жителей.
А Шорин не примирился. Он готовился в космонавты, упорно тренировал себя, приучал к выносливости и лишениям. Зимой спал на улице, купался в проруби, раз
в месяц голодал два дня подряд (что совсем не считается полезным), раз в неделю устраивал дальние походы пешком или на лыжах, по выходным летал на Средиземное море и проплывал там несколько километров-с каждым годом на два километра дальше.
И однажды это кончилось плохо.
Он наметил дальний проплыв на конец сентября.
День был выбран по календарю; природа с календарем Шорина не считалась. Дул порывистый ветер, разгонял немалую волну. Шорин заколебался было, но заставил себя пресечь колебания. Что записано в плане, должно быть выполнено. Космонавты не меняют маршрута из-за плохой погоды. Юноша принудил себя войти в воду.
А когда он захотел вернуться, было уже поздно. Начался отлив, отлив юноша забыл принять во внимание.
Встречное течение он не сумел побороть, плыл час и два, выбился из сил и начал тонуть.
О чем думают люди в последние минуты жизни? Мало кому удалось рассказать об этом. Одних страх парализует, а в других вселяет силы, третьи прощаются с милой жизнью, четвертые вопят и судорожно бьются, у иных вся жизнь проходит перед глазами, а иные вспоминают пустяки. Вот Амундсену, когда он лежал под медведем, припомнилась уличная парикмахерская в Лондоне,тротуар,заваленный волосами.
А Шорин, захлебываясь, злился, ругал себя: “Слизняк! Медуза! Усталости не можешь побороть!” Кричал мысленно: “Не смей сдаваться, не смей тонуть, слюнтяй! А еще в звездоплаватели собирался! Позор!”
В общем, он провел в море четырнадцать часов. Приплыл на рассвете, когда волны стихли, продрогший, замерзший, уже больной, с воспалением легких. С пневмонией-то умели справляться на Земле, но памятку Шорин получил на всю жизнь-хронический насморк.
— Пусть это послужит уроком тебе, — сказала потрясенная мать. — Не лезь очертя голову на опасность!
— Пусть это послужит уроком тебе,-сказал учитель. — Не переоценивай своих сил, не надейся на себя одного, не рискуй в одиночку.
А юноша понял урок по-своему. Тонет тот, кто позволяет себе утонуть. Ведь он же не позволил-и остался жив. Никто не имеет права погибнуть, пока не выполнит свое назначение, цель жизни, функцию, как он выражался позже. Вот у него есть функция: стать звездоплавателем, открыть второй разум в космосе, положить начало Всегалактическому Товариществу. И не погибнет он, пока не выполнит функцию.
Герман уверился в своих силах и по окончании школы отправился в Институт астронавтики.
Но неумолимая арифметика встала на его пути.
Миллиард молодых людей кончали школу в том году и двести миллионов по крайней мере мечтали о космосе.
А требовалось двадцать тысяч, не более. Из нескольких миллионов, безукоризненных во всех отношениях, превосходно подготовленных кандидатов, институт отбирал студентов, стыдно сказать, по жребию. Но костлявого, долговязого, несколько хмурого парня, по имени Герман Шорин, не было даже среди кандидатов. Его забраковали из-за насморка. Хватало людей со здоровой носоглоткой.
199 миллионов 980 тысяч отвергнутых смирились с неудачей, подыскали себе нужные и интересные занятия на Земле. Шорин не смирился. Он поселился в Космограде, взял первую попавшуюся работу и три раза в неделю обходил все этажи космических управлений, справляясь, не освободилось ли место-любое, самое малоинтересное. Ему отказывали, сначала вежливо, потом с усмешкой, даже со скрытым раздражением, потом привыкли, стали заговаривать, окликать, благодушно подбадривать. Упорство, даже не очень разумное, внушает уважение невольно. И однажды в Санаторном управлении судьба улыбнулась юноше. “Ты сходи в космическую клинику,-сказали ему.-Там сиделки требуются в отъезд”.
Сиделками обычно работали женщины, пожилые и семейные. А матери семейства не так уж хочется, бросив дом, мчаться на Луну или на Марс. Шорин был брезглив, совсем не рвался ухаживать за больными. Но если к звездам нет иного пути… Кто знает, похожи ли на людей небожители? Слизистые с присосками щупальца тоже не так приятно пожимать. И Шорин пошел в сиделки.
Так отверженец с хроническим насморком оказался в космосе, и даже раньше тех, кто выиграл это счастье по жребию. И еще крепче поверил он в свою функцию. Явно же: судьба ведет его на звездную дорогу.
Своими глазами увидел он Луну, латунный глобус с круглыми следами, как бы печатями.космоса. Был очарован подобно Киму и разочарован немножко подобно Киму же.
Разочарован, потому что и в те времена, четверть века назад, Луна уже была маленьким подобием Земли.
И были тут города, и дома, и сады с худосочными цветами, и гостиница, и ванны в двойных номерах.
Уже не Земля и не совсем еще космос. Преддверие, космический вестибюль. Дальше надо идти.
Но опять перед Шориным стояла стена, та же самая — арифметическая.
Примерно сто тысяч человек трудились в те годы на Луне. Из ста тысяч не более ста уходили в дальние экспедиции на край или за край Солнечной системы. Обычно это были заслуженные ученые: астрономы, геологи, физики.
Стать заслуженным ученым? Не всякому целой жизни хватит.
Одну только лаэейку нашел Шорин, одну слабую надежду. Иногда в дальние экспедиции, где экипаж бывал невелик, требовался универсал, мастер на все руки: слесарь, токарь, электрик, повар, астроном, вычислитель, санитар, садовод в одном лице, подсобник в любом деле.
И юноша решил стать подсобником-универсалом.
Он кончил на Луне фельдшерскую школу, курсы поваров, получил права летчика-любителя, сдал курс машинного вычисления и оранжерейного огородничества, научился работать на штампах и монтажных кранах.
Сначала его обучали с охотой, потом с удивлением, с некоторым раздражением даже (“Тратит время свое и наше, спорт делает из учения”), а потом с уважением. Шорин со временем сделался достопримечательностью Луны (“Есть у нас один чудак, двенадцать дипломов собрал”). О нем рассказывали приезжим, и разговоры эти дошли до нужных ушей.
В одну-прекрасную ночь, лунную, трехсотпятидесятичасовую, молодого полимастера пригласил Цянь, великий путешественник Цянь, исследователь Прозерпины, глубин Юпитера и семидесяти семи астероидов, на которые до него не ступала нога человека.
— Хотите лететь со мной на большую комету? спросил он.
Тьма. Густая, плотная, смоляная. Фонарики погашены: экономится энергия. Глаза широко раскрыты, ноги вытянуты, живот втянут.
В животе сосущая пустота. Хочется есть, но нечего. И потому нельзя прислушиваться к голосу желудка, надо отключить внимание, впитывать человеческий голос, низкий, простуженный. Голос говорит: “Товарищ” — самое благородное из слов…”
— “Товарищ” — самое благородное из слов, придуманных человеком-так начал летчик свой рассказ. — Любовь? Нет. Любовь где-то около наслаждения, а в наслаждении слишком много эгоизма. Спор двоих о том, кому командовать, кому у ступать,-вот что такое любовь. Товарищ-это выше. Да ты посмотри историю человечества: вся она отчет о росте товарищества. Сначала первобытный род-расширенная семья, потом товарищество родов — племя, племена объединяются в народности, а те в нации, потом преодолевается классовая рознь, появляется народ товарищей-в Советской России, затем товарищество дружных народов планеты Земля. Что впереди-скажи сам. Конечно, космическое тор.ярищество-союз дружественных цивилизаций. Стоящая цель, как по-твоему?
— Но ведь это фантастика,-сказал Ким.-Сколько веков искали и не нашли разума в космосе.
— Пока не нашли. Искали без должной твердости,поправил Шорин.-Слушай, я тебе расскажу про поиски. По сведениям библиотекарей, в возрасте около десяти лет читатель вступает в полосу приключенческого запоя. В эту пору из родительских архивов извлекаются старые бумажные книги о кровожадных индейцах с перьями на макушке, —о мрачных шпионах в синих очках и о звездолетчиках в серебристо-стеклянной броне, под чужим солнцем пожимающих нечеловеческие руки мохнатые, чешуйчатые, кожистые, с пальцами, щупальцами и присосками. Книги эти с упоением читаются в десять лет и с усмешкой — после шестнадцати. Между десятью и шестнадцатью читатель постепенно проникается чувством времени, начинает осознавать, что на дворе третий век всемирной дружбы, индейцы с томагавками остались в далеком прошлом и шпионы исчезли вместе с последними войнами, узнает, что в термоядерное время люди легко летают на любую планету, но чужие солнца остаются недоступными и нет возможности посетить планеты, где проживают эти самые чешуйчатые, мохнатые, фиолетовые в полосочку. Читатель узнает все это, примиряется, находит другое дело на Земле, не менее увлекательное, чем ловля шпионов или поиски звездных жителей.
А Шорин не примирился. Он готовился в космонавты, упорно тренировал себя, приучал к выносливости и лишениям. Зимой спал на улице, купался в проруби, раз
в месяц голодал два дня подряд (что совсем не считается полезным), раз в неделю устраивал дальние походы пешком или на лыжах, по выходным летал на Средиземное море и проплывал там несколько километров-с каждым годом на два километра дальше.
И однажды это кончилось плохо.
Он наметил дальний проплыв на конец сентября.
День был выбран по календарю; природа с календарем Шорина не считалась. Дул порывистый ветер, разгонял немалую волну. Шорин заколебался было, но заставил себя пресечь колебания. Что записано в плане, должно быть выполнено. Космонавты не меняют маршрута из-за плохой погоды. Юноша принудил себя войти в воду.
А когда он захотел вернуться, было уже поздно. Начался отлив, отлив юноша забыл принять во внимание.
Встречное течение он не сумел побороть, плыл час и два, выбился из сил и начал тонуть.
О чем думают люди в последние минуты жизни? Мало кому удалось рассказать об этом. Одних страх парализует, а в других вселяет силы, третьи прощаются с милой жизнью, четвертые вопят и судорожно бьются, у иных вся жизнь проходит перед глазами, а иные вспоминают пустяки. Вот Амундсену, когда он лежал под медведем, припомнилась уличная парикмахерская в Лондоне,тротуар,заваленный волосами.
А Шорин, захлебываясь, злился, ругал себя: “Слизняк! Медуза! Усталости не можешь побороть!” Кричал мысленно: “Не смей сдаваться, не смей тонуть, слюнтяй! А еще в звездоплаватели собирался! Позор!”
В общем, он провел в море четырнадцать часов. Приплыл на рассвете, когда волны стихли, продрогший, замерзший, уже больной, с воспалением легких. С пневмонией-то умели справляться на Земле, но памятку Шорин получил на всю жизнь-хронический насморк.
— Пусть это послужит уроком тебе, — сказала потрясенная мать. — Не лезь очертя голову на опасность!
— Пусть это послужит уроком тебе,-сказал учитель. — Не переоценивай своих сил, не надейся на себя одного, не рискуй в одиночку.
А юноша понял урок по-своему. Тонет тот, кто позволяет себе утонуть. Ведь он же не позволил-и остался жив. Никто не имеет права погибнуть, пока не выполнит свое назначение, цель жизни, функцию, как он выражался позже. Вот у него есть функция: стать звездоплавателем, открыть второй разум в космосе, положить начало Всегалактическому Товариществу. И не погибнет он, пока не выполнит функцию.
Герман уверился в своих силах и по окончании школы отправился в Институт астронавтики.
Но неумолимая арифметика встала на его пути.
Миллиард молодых людей кончали школу в том году и двести миллионов по крайней мере мечтали о космосе.
А требовалось двадцать тысяч, не более. Из нескольких миллионов, безукоризненных во всех отношениях, превосходно подготовленных кандидатов, институт отбирал студентов, стыдно сказать, по жребию. Но костлявого, долговязого, несколько хмурого парня, по имени Герман Шорин, не было даже среди кандидатов. Его забраковали из-за насморка. Хватало людей со здоровой носоглоткой.
199 миллионов 980 тысяч отвергнутых смирились с неудачей, подыскали себе нужные и интересные занятия на Земле. Шорин не смирился. Он поселился в Космограде, взял первую попавшуюся работу и три раза в неделю обходил все этажи космических управлений, справляясь, не освободилось ли место-любое, самое малоинтересное. Ему отказывали, сначала вежливо, потом с усмешкой, даже со скрытым раздражением, потом привыкли, стали заговаривать, окликать, благодушно подбадривать. Упорство, даже не очень разумное, внушает уважение невольно. И однажды в Санаторном управлении судьба улыбнулась юноше. “Ты сходи в космическую клинику,-сказали ему.-Там сиделки требуются в отъезд”.
Сиделками обычно работали женщины, пожилые и семейные. А матери семейства не так уж хочется, бросив дом, мчаться на Луну или на Марс. Шорин был брезглив, совсем не рвался ухаживать за больными. Но если к звездам нет иного пути… Кто знает, похожи ли на людей небожители? Слизистые с присосками щупальца тоже не так приятно пожимать. И Шорин пошел в сиделки.
Так отверженец с хроническим насморком оказался в космосе, и даже раньше тех, кто выиграл это счастье по жребию. И еще крепче поверил он в свою функцию. Явно же: судьба ведет его на звездную дорогу.
Своими глазами увидел он Луну, латунный глобус с круглыми следами, как бы печатями.космоса. Был очарован подобно Киму и разочарован немножко подобно Киму же.
Разочарован, потому что и в те времена, четверть века назад, Луна уже была маленьким подобием Земли.
И были тут города, и дома, и сады с худосочными цветами, и гостиница, и ванны в двойных номерах.
Уже не Земля и не совсем еще космос. Преддверие, космический вестибюль. Дальше надо идти.
Но опять перед Шориным стояла стена, та же самая — арифметическая.
Примерно сто тысяч человек трудились в те годы на Луне. Из ста тысяч не более ста уходили в дальние экспедиции на край или за край Солнечной системы. Обычно это были заслуженные ученые: астрономы, геологи, физики.
Стать заслуженным ученым? Не всякому целой жизни хватит.
Одну только лаэейку нашел Шорин, одну слабую надежду. Иногда в дальние экспедиции, где экипаж бывал невелик, требовался универсал, мастер на все руки: слесарь, токарь, электрик, повар, астроном, вычислитель, санитар, садовод в одном лице, подсобник в любом деле.
И юноша решил стать подсобником-универсалом.
Он кончил на Луне фельдшерскую школу, курсы поваров, получил права летчика-любителя, сдал курс машинного вычисления и оранжерейного огородничества, научился работать на штампах и монтажных кранах.
Сначала его обучали с охотой, потом с удивлением, с некоторым раздражением даже (“Тратит время свое и наше, спорт делает из учения”), а потом с уважением. Шорин со временем сделался достопримечательностью Луны (“Есть у нас один чудак, двенадцать дипломов собрал”). О нем рассказывали приезжим, и разговоры эти дошли до нужных ушей.
В одну-прекрасную ночь, лунную, трехсотпятидесятичасовую, молодого полимастера пригласил Цянь, великий путешественник Цянь, исследователь Прозерпины, глубин Юпитера и семидесяти семи астероидов, на которые до него не ступала нога человека.
— Хотите лететь со мной на большую комету? спросил он.