Страница:
Источник энергии все тот же:.эйнштейновская анергия, полное превращение вещества в лучи. Вещество есть на. любом небесном теле,-стало быть, всякий астероид можно превратить в искусственное солнышко.
Чтобы сутки были двадцатичетырехчасовые, заменсолнышко должно кружить вокруг планеты земного размера на расстоянии около тридцати пяти тысяч километров. Собственное вращение планеты вокруг оси несколько изменяет расстояние. При таких дистанциях полградуса на небе занимает тело в сто-триста километров диаметром — рядовой астероид. Он будет в тысячи раз ближе подлинного Солнца и потому в миллионы раз экономичнее, может тратить не четыре миллиона тонн лучей в секунду, а меньше тонны, меньше, чем астероид-звездолет.
Птолемей мог бы ликовать. Наконец-то будут солнца, обращающиеся вокруг земель!
Получается проще, чем двигать планеты. Даже спрашиваешь: можетбыть не перемещать их вообще? Последняя проблема решена?
Нет, не последняя. Есть еще. .
Проблема плюс первая. Проблема материала.
В Юпитере и всех прочих планетах материала не больше, чем на четыреста пятьдесят земель. Но так как большие планеты почти целиком состоят из газа, в основном из водорода, твердого веществанаберется на дватри десятка земель, в лучшем случае — на полсотни. Полсотни планет заселятся лет за четыреста. А дальше? Надо же видеть перспективу!
Не придётся, ли с таким трудом и усилиями сооруженные планеты в дальнейшем разбирать, превращать в циолковские эфирные колеса, в дайсоновскую скорлупу?
И такой вопрос могут задать Аасту Ллуну.
Надо указать резервы материала.
Возможно (еще не доказано), есть за пределами Солнечной системы одинокие бесхозяйные тела размером с Юпитер и побольше. Тогда появится славная профессия в будущем — ловцы планет, загонщики, укротители планет. Так некогда в джунглях ловили диких слонов, чтобы загнать их в стадо и приручить.
Если нет бездомных планет в космосе, придется, может быть, резать собственное Солнце, вырывать клочья из его тела. Ведь в нем триста тридцать тысяч земных масс, материала в тысячу раз больше, чем в Юпитере.
И тогда другие героические профессии появятся в будущем-солнечные ныряльщики, солнечные хирурги.
Даже Аасту, гражданину третьего тысячелетия, трудно представить себе необыкновенную технику солнечной хирургии. Как это будут проникать в недра Солнца, как гам будут выцеживать кислород, железо, тяжелые элементы? Как вытаскивать все это наружу?
Только тут увлекаться нельзя. Солнце не только источник света, но и центр притяжения. Нельзя растащить все Солнце по кусочкам. Планеты потеряют хозяина, разбредутся в космосе, как овцы без пастуха.
Не предпочтительнее ли разобрать чужую звезду тусклую, никому не нужную Проксиму Центавра или спутник Сириуса — белый карлик плотности невероятной, массивный, как Солнце, маленький, как Земля.
Люди будущего — погонщики звезд?
Вот об этом последнем своем проекте сипловатым, вадыхающимся шепотом рассказывал Ксану Ааст — всемогущий и болезненный архитектор неба.
— Значит, такой вариант ты будешь отстаивать теперь?
Утомленный Даст чуть прикрыл веки. Потом перевел дух, с усилием разлепил посеревшие губы:
— Что ты скажешь, Ксан?
— Ааст, я не хочу высказываться скороспело. Ты обдумывал годы — я слушал тебя полчаса. Дай взвесить. Я вижу достоинства, вижу и недостатки.
— Ксан, конечно же, есть недостатки. Я их сам вижу, без подсказки моего язвительного друга Ота. В прежних проектах речь шла о миллиардах земель, я толкую о сотнях. Перемещение планет, искусственные солнца и разделка чужих звезд. Сложно, трудоемко, невыгодно. И только одно преимущество: будут земли. На них тугой ветер и рассыпчатый снег, моря со, штормами, горы с пропастями — привычная среда. Без ветра, снега и волн люди несчастливы, знаю по себе. Ты согласен со мной, Ксан?
— Ааст, не вымогай у меня ответа. Я подумаю, К тому же мой голос это всего лишь один голос. Решать будет Совет… а может, и всенародное голосование.
— Я знаю ваш Совет, Ксан, я надорвал там горло, доказывая очевидное. Вам не хватает решительности, вы ждете подсказки.
— Принимаю упрек, Ааст. Но согласись, решать небывалое действительно труднее, чем привязать типовой проект к своей строительной площадке.
— Значит, ты советуешь мне поискать прецедент в космосе? Безусловно, прецедент помог бы нам всем. Мы бы сравнили историю иносолнцев и нашу, отбросили бы неподходящее, Но ведь поиски чужого разума ведутся не первое столетие, Ааст…
— Может быть, не там искали?
— Ты нашел что-нибудь? Выкладывай.
— Нет, я спрашиваю твоего совета, Ксан. Где бы мне поискать?
Ксан подавил улыбку. Он понял игру Ааста и принял ее.
— Значит, ты считаешь, что искали не там. Допустим. Искали поближе, изучали одиночные звезды, подобные нашему Солнцу. Но такая редкая вещь, как разум, необязательно должна быть вблизи. И может быть, не у одиночных звезд. Если твой проект будет принят, Солнечная система превратится в кучу искусственных солнц, в скопление звездочек. Ты хочешь проверить шаровые скопления, Ааст?
— Ты так советуешь мне, Ксан?
— Да, пожалуй, это логично. Хотя бы по закону вероятности. Миллион звезд в одном направлении, хоть на одной из миллиона есть разум. И по закону истории тоже: жизнь развивается активнее на перекрестках дорог. Там, где звезды гуще, легче наладить связь, обмен опытом. Кстати, почему не прослушивались шаровые скопления?
— Далеко, Ксан. Пять тысяч световых лет до ближайшего. Но ты советуешь попробовать?
— Попробуй!
— Ловить радиосигналы?
— Можно и радио. Впрочем… впрочем, если они научились зажигать солнца, может быть, разумнее сделать солнце-маяк, зажигать и тушить, зажигать и тушить.
Там в шаровых есть неправильные переменные звезды, Даст?
— Есть переменные и есть неправильные. Я проверю, Ксан. А как ты думаешь, что именно они передадут нам?
— Кажется, это описано во всех романах: дважды два четыре или три, четыре, пять — соотношение катетов и гипотенузы. А мы в ответ…
— Пять тысяч световых лет, Ксан.
— Да, пожалуй, когда письмо идет пять тысяч лет, нельзя играть в вопросы и ответы. Но если ты прав, Ааст, надо искать на небе не настоящее шаровое, а некое подобие его, квазишаровое, состоящее из искусственных. солнышек, с виду слабое и далекое, а на самом деле близкое. Таких нет на небе?
— Ксан, ты действительно угадываешь или просто знаешь астрономические новости? Такое скопление есть. Недавно установлено, что непонятное скопление Шарада, очень слабое, считавшееся далеким, находит ся довольно близко: до него всего сто четырнадцать световых лет.
— Сто да сто-двести. Тоже многовато. Видимо, надо передавать нечто не требующее диалога. Например, автопортрет. Разверткой — белыми и черными точками, как в телевидении. Или сценки из жизни… или еще лучше чертеж машины.
— Какой машины, Ксан?
— Вероятно самой нужной для связи. Сверхрадиопередатчик. Лучше ратопередатчик. Конечно, у них уже должна быть ратомика.
Бледно-голубые глаза пленника космоса зажглись торжествующим огнем,
— Ты опять угадал, Ксан! Только позавчера мы расшифровали сигналы Шарады. Получилась модель ратоматора и внутри нечто человекообразное. Они пригла шают нас в гости, Ксан. Надо послать туда людей и убедиться, что они уже перестраивают космос, тогда и вы поймете в Совете, что не миновать нам строительства в небе.
ГЛАВА 34.
ГЛАВА 35.
Чтобы сутки были двадцатичетырехчасовые, заменсолнышко должно кружить вокруг планеты земного размера на расстоянии около тридцати пяти тысяч километров. Собственное вращение планеты вокруг оси несколько изменяет расстояние. При таких дистанциях полградуса на небе занимает тело в сто-триста километров диаметром — рядовой астероид. Он будет в тысячи раз ближе подлинного Солнца и потому в миллионы раз экономичнее, может тратить не четыре миллиона тонн лучей в секунду, а меньше тонны, меньше, чем астероид-звездолет.
Птолемей мог бы ликовать. Наконец-то будут солнца, обращающиеся вокруг земель!
Получается проще, чем двигать планеты. Даже спрашиваешь: можетбыть не перемещать их вообще? Последняя проблема решена?
Нет, не последняя. Есть еще. .
Проблема плюс первая. Проблема материала.
В Юпитере и всех прочих планетах материала не больше, чем на четыреста пятьдесят земель. Но так как большие планеты почти целиком состоят из газа, в основном из водорода, твердого веществанаберется на дватри десятка земель, в лучшем случае — на полсотни. Полсотни планет заселятся лет за четыреста. А дальше? Надо же видеть перспективу!
Не придётся, ли с таким трудом и усилиями сооруженные планеты в дальнейшем разбирать, превращать в циолковские эфирные колеса, в дайсоновскую скорлупу?
И такой вопрос могут задать Аасту Ллуну.
Надо указать резервы материала.
Возможно (еще не доказано), есть за пределами Солнечной системы одинокие бесхозяйные тела размером с Юпитер и побольше. Тогда появится славная профессия в будущем — ловцы планет, загонщики, укротители планет. Так некогда в джунглях ловили диких слонов, чтобы загнать их в стадо и приручить.
Если нет бездомных планет в космосе, придется, может быть, резать собственное Солнце, вырывать клочья из его тела. Ведь в нем триста тридцать тысяч земных масс, материала в тысячу раз больше, чем в Юпитере.
И тогда другие героические профессии появятся в будущем-солнечные ныряльщики, солнечные хирурги.
Даже Аасту, гражданину третьего тысячелетия, трудно представить себе необыкновенную технику солнечной хирургии. Как это будут проникать в недра Солнца, как гам будут выцеживать кислород, железо, тяжелые элементы? Как вытаскивать все это наружу?
Только тут увлекаться нельзя. Солнце не только источник света, но и центр притяжения. Нельзя растащить все Солнце по кусочкам. Планеты потеряют хозяина, разбредутся в космосе, как овцы без пастуха.
Не предпочтительнее ли разобрать чужую звезду тусклую, никому не нужную Проксиму Центавра или спутник Сириуса — белый карлик плотности невероятной, массивный, как Солнце, маленький, как Земля.
Люди будущего — погонщики звезд?
Вот об этом последнем своем проекте сипловатым, вадыхающимся шепотом рассказывал Ксану Ааст — всемогущий и болезненный архитектор неба.
— Значит, такой вариант ты будешь отстаивать теперь?
Утомленный Даст чуть прикрыл веки. Потом перевел дух, с усилием разлепил посеревшие губы:
— Что ты скажешь, Ксан?
— Ааст, я не хочу высказываться скороспело. Ты обдумывал годы — я слушал тебя полчаса. Дай взвесить. Я вижу достоинства, вижу и недостатки.
— Ксан, конечно же, есть недостатки. Я их сам вижу, без подсказки моего язвительного друга Ота. В прежних проектах речь шла о миллиардах земель, я толкую о сотнях. Перемещение планет, искусственные солнца и разделка чужих звезд. Сложно, трудоемко, невыгодно. И только одно преимущество: будут земли. На них тугой ветер и рассыпчатый снег, моря со, штормами, горы с пропастями — привычная среда. Без ветра, снега и волн люди несчастливы, знаю по себе. Ты согласен со мной, Ксан?
— Ааст, не вымогай у меня ответа. Я подумаю, К тому же мой голос это всего лишь один голос. Решать будет Совет… а может, и всенародное голосование.
— Я знаю ваш Совет, Ксан, я надорвал там горло, доказывая очевидное. Вам не хватает решительности, вы ждете подсказки.
— Принимаю упрек, Ааст. Но согласись, решать небывалое действительно труднее, чем привязать типовой проект к своей строительной площадке.
— Значит, ты советуешь мне поискать прецедент в космосе? Безусловно, прецедент помог бы нам всем. Мы бы сравнили историю иносолнцев и нашу, отбросили бы неподходящее, Но ведь поиски чужого разума ведутся не первое столетие, Ааст…
— Может быть, не там искали?
— Ты нашел что-нибудь? Выкладывай.
— Нет, я спрашиваю твоего совета, Ксан. Где бы мне поискать?
Ксан подавил улыбку. Он понял игру Ааста и принял ее.
— Значит, ты считаешь, что искали не там. Допустим. Искали поближе, изучали одиночные звезды, подобные нашему Солнцу. Но такая редкая вещь, как разум, необязательно должна быть вблизи. И может быть, не у одиночных звезд. Если твой проект будет принят, Солнечная система превратится в кучу искусственных солнц, в скопление звездочек. Ты хочешь проверить шаровые скопления, Ааст?
— Ты так советуешь мне, Ксан?
— Да, пожалуй, это логично. Хотя бы по закону вероятности. Миллион звезд в одном направлении, хоть на одной из миллиона есть разум. И по закону истории тоже: жизнь развивается активнее на перекрестках дорог. Там, где звезды гуще, легче наладить связь, обмен опытом. Кстати, почему не прослушивались шаровые скопления?
— Далеко, Ксан. Пять тысяч световых лет до ближайшего. Но ты советуешь попробовать?
— Попробуй!
— Ловить радиосигналы?
— Можно и радио. Впрочем… впрочем, если они научились зажигать солнца, может быть, разумнее сделать солнце-маяк, зажигать и тушить, зажигать и тушить.
Там в шаровых есть неправильные переменные звезды, Даст?
— Есть переменные и есть неправильные. Я проверю, Ксан. А как ты думаешь, что именно они передадут нам?
— Кажется, это описано во всех романах: дважды два четыре или три, четыре, пять — соотношение катетов и гипотенузы. А мы в ответ…
— Пять тысяч световых лет, Ксан.
— Да, пожалуй, когда письмо идет пять тысяч лет, нельзя играть в вопросы и ответы. Но если ты прав, Ааст, надо искать на небе не настоящее шаровое, а некое подобие его, квазишаровое, состоящее из искусственных. солнышек, с виду слабое и далекое, а на самом деле близкое. Таких нет на небе?
— Ксан, ты действительно угадываешь или просто знаешь астрономические новости? Такое скопление есть. Недавно установлено, что непонятное скопление Шарада, очень слабое, считавшееся далеким, находит ся довольно близко: до него всего сто четырнадцать световых лет.
— Сто да сто-двести. Тоже многовато. Видимо, надо передавать нечто не требующее диалога. Например, автопортрет. Разверткой — белыми и черными точками, как в телевидении. Или сценки из жизни… или еще лучше чертеж машины.
— Какой машины, Ксан?
— Вероятно самой нужной для связи. Сверхрадиопередатчик. Лучше ратопередатчик. Конечно, у них уже должна быть ратомика.
Бледно-голубые глаза пленника космоса зажглись торжествующим огнем,
— Ты опять угадал, Ксан! Только позавчера мы расшифровали сигналы Шарады. Получилась модель ратоматора и внутри нечто человекообразное. Они пригла шают нас в гости, Ксан. Надо послать туда людей и убедиться, что они уже перестраивают космос, тогда и вы поймете в Совете, что не миновать нам строительства в небе.
ГЛАВА 34.
ГХОР КАК ЛИТЕРАТОР
Кадры из памяти Кима.
Разграфленный больничный лист-сводка анализов. Ким заполняет клеточки-давление, дыхание, гемоглобин, РН, адреналин, тироксин… И каждая цифра вызывает у него радость, после каждой, поднимая глаза, он встречает восторженный взгляд Зарека.
— Не верится, просто не верится! — восклицает тот. — Ведь он же совершеннейший юнец!
Молодость!
Кровь горяча, мускулы упруги, бодрость в каждой
жилке. Ни одной мысли нет о режиме, экономии сил, профилактике. Даже презираешь медицину, смеешься над теми, кто тратит время и внимание на лекарства и процедуры.
Молодость!
Сила льется через край, в душе отчаянность, все моря по колено, все дороги чересчур гладки. Хочется не ходить, а бежать, не бежать, а прыгать, перескакивать через канавы, взбираться на холмы, залезать на деревья… не по необходимости-от избытка сил, потому что прямая дорога слишком гладка.
Молодость!
Но как объяснить молодому (отныне навеки молодому!) читателю все великолепие молодости? Он молод сам и не замечает молодости, как света, как воздуха. О воздухе вспоминают, когда нечем дышать, о здоровье-когда его теряют. Ксан говорит: “Есть два способа обрадовать человека: первый-подарить долгожданное, второй-вернуть утраченное. Почему-то вторая радость сильнее”. И Лада счастлива безмерно, потому что ей вернули любовь, а Гхор счастливее вдвое: ему вернули и любовь, и молодость.
Гхору нравится работать до утра, не потому что необходимо, а потому что силы есть. Устал, голову под кран, ледяной душ, пробежка по саду — и снова свеж, как будто не было бессонной ночи. А прежде: недоспал бы час — на весь день головная боль.
Ему нравится на заре в трусах выпрыгнуть в весенний сад, промчаться напрямик, разбрызгивая ледяные лужи, первый подходящий сук использовать как турник, у ствола сделать стойку, потом пройтись на руках, не потому что врачи рекомендуют зарядку, — силы в избытке. Раньше не сумел бы, простудился бы. Теперь все доступно.
Ему нравится быть в толпе: говор, говор, мелькание лиц, красочных платьев, беглые взгляды девушек из-под ресниц. Девушки не нужны Гхору: у него своя жена — красивая, любящая, преданная, верная. Но приятно, что он опять молод и привлекателен, никто не отвернется равнодушно, заметив седину.
Память еще хранит скупую расчетливость слабосильной старости: не разбрасывайся, не отвлекайся, не затевай новое, если хочешь успеть хоть что-нибудь. Но сейчас силы хоть отбавляй, времени хоть отбавляй, никакая дорога не представляется слишком длинной. Гхор изучает сразу десять наук, которые начинаются с приставки “рато”. Кроме того, он хочет объехать весь мир, самолично составить альбом красивейших видов. Он даже учится рисовать, потому что вычитал, что только рисовальщик, кропотливо, вручную прорабатывающий детали, видит всю скрытую красоту мира — фотограф отхватывает слишком большие куски, глотает не прожевывая и потому не ощущает вкуса. До сих пор и Гхор не смаковал, глотал кое-как, сейчас он намерен насладиться всей красотой Вселенной. В альбоме будут виды не только Земли, но и планет. На столе у Гхора “Справочник космонавта”. Жизнь подарена заново, впереди десятилетия. И к черту расчетливость! “Лада, летим на Плутон!” — “Зачем?” — “Просто так!”
Смешноваты старики с их серьезностью и озабоченностью. Зарек три раза в день проверяет что-то, измеряет, выслушивает, прикатывает в комнату диагностическую машину. “Профессор, я здоров как бык. Не верите? Глядите, я нажал слегка и сломал стол. Зачем? Просто так. Мне нетрудно сломать. И починить нетрудно.
Плюньте на ваши анализы и предписания, выкиньте рецепты за окно. Лучше потанцуйте с Ладой. Зачем? Просто так. Потому что весело”.
И Ксан смешноват, тоже нахмуренный и озабоченный. У него проблема: миллион срочных заявок на молодость, а в институтах мозга тысяча мест. Ну и что же? В космос тоже миллион желающих на одно место, там кидают жребий. Несерьезное решение? Найду другое, посерьезнее. Приходите утром, дорогой Ксан, решение будет.
Ночью Гхор садится писать рассказ — рассказ-решение, рассказ-предложение. Он никогда не занимался литературой, а теперь попробует. Сил хватает на все, хватит и на рассказ.
Вот он целиком, рассказ Гхора, первый в его жизни.
Гхор полагал, что он чужд литературных ухищрений, пишет, как говорит. Действительно, в те годы принято было в бытовой речи пропускать все связующие подразумевающиеся слова, суть улавливать по контексту. И были энтузиасты конспективной речи, даже классиков переводившие с литературного языка на конспективный. Гхор, сам того не подозревая, примкнул к школе конспективистов.
ЧЕЛОВЕК ОТЧИТЫВАЕТСЯ
Проснулся рано.
Оранжевые от солнца карнизы. На нижних этажах тень.
Вспыхнуло стекло.
Календарь.
24 октября. Особенное число. День рождения.
Не радостно. Год позади. Шестьдесят. Одинок. Вечером будничный ужин, сумрачные воспоминания. Без поздравлений. Браслет молчит.
Звоночек почтового ящика. Вспомнили! Кто?
Теряет одну туфлю.
Печатное приглашение. Бланк. По случаю шестидесятилетия просим в Дом отчета.
— Ах, да! Новейший обычай: отчет человека. Лучшим — молодость, вторая жизнь. Считают: здоровое соревнование. Стимул творчества. Если дается даром, изнеживает.
Костюм. Плащ. Портфель. Фото где?
Собирается без оживления. Похвалиться нечем. Но так принято. Из уважения к людям.
Парадная лестница. Ковер, фрески. Вверх — вереница благородных стариков, вниз — омоложенные. На площадке мраморная доска. Имена удостоенных — золотом.
Гулкий зал. На трибуне седой, румяный. Уверенный голос.
Первый кандидат. Поэт сказал: “Будь пятиконечным!” Труд — общество — культура — семья спорт. Старался. Медаль стоборья. Инструктор волейбола. Сохранил себя. Без омоложения проживу сорок.
О семье? Две дочери, сын. Уже дедушка. Внучата-реклама манной каши. О культуре? Говорить полчаса. Книги. Виолончель. Диспуты. Шахматы. О гражданине общества? Городской совет. Санитарная инспекция. Чистота, красота нужны всем. Труд-программист. Кибы обслуживания. Мытье, уборка, кухня, ремонт. Оригинальные программы. “Спасибо районного масштаба”. Голоса, Достоин!
Достойный во всех отношениях.
Все бы такие!
Судья. Всех кандидатов выслушаем.
Голос. Достойнее не будет.
На —трибуне суровый. Шрам поперек лица. Серебряный комбинезон. Говорит:
Второй кандидат. Не хватило времени стать пятилучевым. Альфа Центавра — восемь лет, Сириус семнадцать. Девушку не попросишь ждать семнадцать. Режим дня, монотонность, собранность, точные наблюдения. Два-три полета — жизнь. Скажете: не было жизни вовсе.
Голоса. Прав, не было жизни.
Достойнее. Молодость отдал людям. Дать вторую.
А вторую космосу?
До-стой-не-е, до-стой-не-е!
Судья. Всех юбиляров сначала.
Старушка на трибуне. Чистенькая, уютная, лучистая. Руки под фартуком, стесняется. Молчит.
Двенадцать рослых за нее. Шесть сыновей. Подводник, полярник, моряк, ратофизик, ратогенетик, ратометаллист. Шесть дочерей. Все матери. Учительница, профилактики, одна артистка. Внучат — цветник.
Говорят о ласке, самоотречении, душевности, терпений и такте.
Детям все, себе ничего.
Двенадцать ходатаев.
Двенадцать папок с заслугами.
Не считая коллекции детских лиц.
Заслужила продление!
Зал (хором). Ей продлить. Ей! Матери! Маме.
Все за нее. Каждый — о своей маме. Умиление и благодарность.
Судья (умоляюще). Терпение. Последнего. Четвертый кандидат порядка ради.
На трибуне проснувшийся рано. Глядевший на оранжевый карниз. Шарф на шее. Сутуловатый. Кашляет. Себя не сохранил.
Четвертый. Не пятилучевой. Одинок от эгоизма.
Труд без интереса. Ночной дежурный. “Спасибо” нет даже домового масштаба. Был городской стыд: порча музейного экспоната. Полгода безделья в наказание. Молодости не заслужил. Время отнимаю. Но дело незавершенное. Ищу кому вручить.
Одна страсть, один интерес-великие люди. Тайна гениальности! Волновало: этим пером — великое слово. Собирал вещички, пряди волос, автографы. Почти бессмыслица. Другие пожимают плечами. Замкнулся.
Вдруг ратомика. Описание каждой молекулы. Осенило: в руках ключ. Вещи великих людей, дыхание, пот, кожа под краской, под чернилами, в волокнах бумаги, шерсти. Химия гения!
Энгельса помню: “Эпоха требовала гениев и породила их”. Наша требует. Но кто способен? Именно?
Математики и музыканты-сызмала. Поэты-в юные годы. Что от врожденного?
Взялся за кропотливое. Ратобиохимия. Сравнение; белки среднего, белки гениального. Мозги великих в музее. Тургенева — наибольший. Взял срез. Городской стыд за это. Мечтал: найду решение. Мечтал: себя подправлю. Общая польза и личное счастье. Мне уважение-отмена городского стыда. Мечты, мечты!
Но сто тысяч белков у каждого. Изучаю тысячу гениев. Разобрать одну молекулу-месяц. Нет в жизни era миллионов месяцев. Уже стар. Шарф, кашель, пилюли. Успел мало: наметки, догадки. Пора передавать. Кому? Сюда принес. Попрошу достойного. Космонавт ли, умелец терпения, мать ли, детей много. Если учитель, учеников еще больше. Прошу…
Закашлялся. Долго. Надсадно. Виноватые глаза.
Папку протягивает. Рука дрожит…
Молчание на суде.
Космонавт. От имени времени и пространства, от имени чужедальних миров, миллионов километров, спрессованных в минуты…
Ему!
Мама (со вздохом). Мне зачем? Я простая (привычное отречение мамы!).
Первый кандидат (очень надеялся на награду). Рассмотреть надо наравне.
Голоса. Ему! Четвертому!
Судья (разводя руками). Голосуем?
Выставка ладоней. Подсолнечники на поле.
Рассказ этот, волнуясь, как и полагается молодому начинающему автору, Гхор прочел Ксану и Ладе. И как неуверенный автор добавил пояснения, не надеясь, что написано достаточно ясно:
— Так решается проблема, которую ты обсуждаешь, Ксан. Сейчас вторую жизнь заслуживает не каждый.
Есть тысячи и тысячи средних людей, их долголетие никому не нужно. Жизнь надо дарить избранникам. Возникнет здоровое соревнование. Стремясь к награде, каждый будет стараться прожить не кое-как, а с наибольшей отдачей.
Ксан слушал с неопределенной улыбкой.
— Вот ты какой!-произнес он. Потом добавил:— Чем хороша литература? Она умеет умалчивать о последствиях. Точка поставлена, счастливый конец, влюбленные целуются, неудачники плачут за сценой. Видимо, литератор не мог бы работать на моей должности. Разреши, Гхор, к твоему произведению я подойду как консультант Института новых идей. Я продолжу твой рассказ. Нет, не завтра, сейчас продолжу, устно. Итак, восторженные свидетели вынесли победителя на руках.
Он сиял от счастья. Не все сияли. Некоторые были смущены. Задержались в зале друзья космонавта. Один сказал: “Юбиляр был лучшим из нас. Значит, так получается: мы, космонавты, отверженцы. Всю жизнь в ракете, как в ссылке, и это не подвиг. Так на кой же черт лишать себя радостей жизни? Проживу-ка я свой век на Земле в полное удовольствие”.
— И я,-сказал другой.
А третий крикнул:
— Друзья, космачи, откажемся все летать. Паралич космических трасс. Кажется, на Сириусе это называется забастовкой. Пусть обойдутся без космонавтов, может, научатся ценить нас.
Унылые сыновья и дочери провожают обреченную мать. Женщины плачут: расставание неизбежно. Одна из них рыдая кричит:
— Были мужчины высокомерными господами, так и остались. Почему изобретатель всех почетнее? А женщина, мать-героиня? Обречена с рождения быть человеком второго сорта?
— Правильно я рассказываю. Лада?-прервал себя Ксан.
— Мать надо было наградить, конечно, дать ей вторую молодость, — предложила Лада.
— А космонавту?
— И космонавту. А среднему, во всех отношениях достойному, пожалуй, не стоило.
— Хорошо, Лада, принимаю твою поправку: среднедостойным не нужно продления. Даю новый конец рассказа:
Под бурные аплодисменты жизнь продлили троим.
Но…
За столом, за веселым ужином обнимает космонавт друзей. Прощается со старостью, уходит в молодость. Он весел, прочие грустноваты. Старшие в большинстве не награждены, младшие в большинстве не добьются награды. Он счастливец… и отщепенец. Он лучший, они среднедостойные. Но разве он настолько лучше других? На словах его поздравляют, глазами укоряют. И кто-то самый откровенный или несдержанный кидает в лицо, как плевок:
— Слушай, а сам себя ты считаешь наилучшим? Тот не смелее? Этот не хладнокровнее? Они летали на два года меньше, но велика ли разница-твои двадцать пять или их двадцать три?
И награжденный, стуча кулаком, кричит с надрывом:
— Отказываюсь от молодости! Кому передать? Решайте сами!
Мать-старушка приходит сияя в свой дом. Говорит мужу: “Отец, поздравь!” Старик обнимает ее, сдерживая слезы. Сам-то он не удостоен. Сорок лет прожили вместе, но всем известно: материнские заботы больше. Всхлипывает: “Прощай, голубушка! В той молодости найди хорошего мужа!” Сорок лет вместе! И вот уже награжденная рыдает, цепляясь за старика: “Не хочу я другой молодости. С тобой жила, с тобой стариться буду!”
— Так, Лада?
— Конечно, супругов нельзя разлучать,-говорит Лада. — Старик тоже заслуженный. Он же отец двенадцати хороших детей.
— А древняя старушка, мать награжденной? А сестры ее, верные помощницы? А из двенадцати детей всем ли дадут молодость? А если никому? Как не верти, всюду слезы, чьи-то привилегии, чьи-то обиды. Хорошо получается, Лада?
Лада молчала, смущенная.
— Продолжаю рассказ: дома в жилете и шлепанцах сидит за столом средний, но достойный во всех отношениях человек. Он пишет жалобу: “Прошу пересмотреть… Меня обманули. Со школьных лет призывали быть многолучевым. Долбили стихи: “Будь, словно алая звезда, пятиконечным!” Я поверил… я послушался… я старался. За это меня наказывают смертью. Жизнь дают маньякам, сидящим в затканной паутиной каморке. Почему меня не предупредили в детстве? Разве я не мог стать маньяком?”
Еще продолжаю. Одна из зрительниц говорит дочери:
“Милая, выходи замуж за физика и угождай ему. Он противный малый, но что-нибудь изобретет… И заслужит вторую молодость для себя и для тебя. А любимого своего бросай. Это душа человек, добряк, но слишком скромный. Никому не покажется заслуженным”.
Другой зритель советует брату: “Явишься в Дом отчета, рассказывай басни про какие-нибудь проекты. Чем нелепее, тем скорее заинтересуются. Лепи наобум: “Дескать, переменю человеку мозги, сделаю быстродействующими, как у вычислительной кибы”. Проверять не будут. А захотят проверить, ври напропалую: “Ничего не успел, доделаю в следующей молодости”. Разок покривишь на словах, зато получишь целую жизнь”.
Третий говорит: “Там, на суде, все решается криком”. Другу советует: “Собери побольше крикуновг пусть вопят, что есть мочи: “Ему, ему!” Я тоже для тебя покричу. А через год подойдет моя очередь, ты приходи ко мне кричать”.
— Но ведь это нечестна-возмутилась Лада. — Уже сотни лет на Земле не было такой подлости.
Ксан перестал улыбаться. Лицо его стало сердитым.
— На Земле нет нечестности двести лет, Лада, потому что “каждому дается по потребностям”. Нечестность неприятна, а кроме того, не приносит никакой выгоды в наше время. Но “не вводи человека в искушение!”, говорили древние. Сама ты, Лада, уверена, что не покривишь душой, если жизнь твоего мужа… твоего сына… можно будет спасти нескромностью и нечестностью? Человеку не под силу сказать: “Мой сын обыкновенный, убивайте его спокойно!”
— Как странно, Ксан все видит в черном свете, — сказала Лада мужу, когда они остались одни.
Гхор пожал плечами:
— Стариковская психология. Заскорузлый мозг боится напряжения. Новое требует переосмысления, умственного напряжения, а старое, какое ни на есть, улеглось давно. Но между прочим, я тоже член Совета, мы там возобновим этот спор.
Разграфленный больничный лист-сводка анализов. Ким заполняет клеточки-давление, дыхание, гемоглобин, РН, адреналин, тироксин… И каждая цифра вызывает у него радость, после каждой, поднимая глаза, он встречает восторженный взгляд Зарека.
— Не верится, просто не верится! — восклицает тот. — Ведь он же совершеннейший юнец!
Молодость!
Кровь горяча, мускулы упруги, бодрость в каждой
жилке. Ни одной мысли нет о режиме, экономии сил, профилактике. Даже презираешь медицину, смеешься над теми, кто тратит время и внимание на лекарства и процедуры.
Молодость!
Сила льется через край, в душе отчаянность, все моря по колено, все дороги чересчур гладки. Хочется не ходить, а бежать, не бежать, а прыгать, перескакивать через канавы, взбираться на холмы, залезать на деревья… не по необходимости-от избытка сил, потому что прямая дорога слишком гладка.
Молодость!
Но как объяснить молодому (отныне навеки молодому!) читателю все великолепие молодости? Он молод сам и не замечает молодости, как света, как воздуха. О воздухе вспоминают, когда нечем дышать, о здоровье-когда его теряют. Ксан говорит: “Есть два способа обрадовать человека: первый-подарить долгожданное, второй-вернуть утраченное. Почему-то вторая радость сильнее”. И Лада счастлива безмерно, потому что ей вернули любовь, а Гхор счастливее вдвое: ему вернули и любовь, и молодость.
Гхору нравится работать до утра, не потому что необходимо, а потому что силы есть. Устал, голову под кран, ледяной душ, пробежка по саду — и снова свеж, как будто не было бессонной ночи. А прежде: недоспал бы час — на весь день головная боль.
Ему нравится на заре в трусах выпрыгнуть в весенний сад, промчаться напрямик, разбрызгивая ледяные лужи, первый подходящий сук использовать как турник, у ствола сделать стойку, потом пройтись на руках, не потому что врачи рекомендуют зарядку, — силы в избытке. Раньше не сумел бы, простудился бы. Теперь все доступно.
Ему нравится быть в толпе: говор, говор, мелькание лиц, красочных платьев, беглые взгляды девушек из-под ресниц. Девушки не нужны Гхору: у него своя жена — красивая, любящая, преданная, верная. Но приятно, что он опять молод и привлекателен, никто не отвернется равнодушно, заметив седину.
Память еще хранит скупую расчетливость слабосильной старости: не разбрасывайся, не отвлекайся, не затевай новое, если хочешь успеть хоть что-нибудь. Но сейчас силы хоть отбавляй, времени хоть отбавляй, никакая дорога не представляется слишком длинной. Гхор изучает сразу десять наук, которые начинаются с приставки “рато”. Кроме того, он хочет объехать весь мир, самолично составить альбом красивейших видов. Он даже учится рисовать, потому что вычитал, что только рисовальщик, кропотливо, вручную прорабатывающий детали, видит всю скрытую красоту мира — фотограф отхватывает слишком большие куски, глотает не прожевывая и потому не ощущает вкуса. До сих пор и Гхор не смаковал, глотал кое-как, сейчас он намерен насладиться всей красотой Вселенной. В альбоме будут виды не только Земли, но и планет. На столе у Гхора “Справочник космонавта”. Жизнь подарена заново, впереди десятилетия. И к черту расчетливость! “Лада, летим на Плутон!” — “Зачем?” — “Просто так!”
Смешноваты старики с их серьезностью и озабоченностью. Зарек три раза в день проверяет что-то, измеряет, выслушивает, прикатывает в комнату диагностическую машину. “Профессор, я здоров как бык. Не верите? Глядите, я нажал слегка и сломал стол. Зачем? Просто так. Мне нетрудно сломать. И починить нетрудно.
Плюньте на ваши анализы и предписания, выкиньте рецепты за окно. Лучше потанцуйте с Ладой. Зачем? Просто так. Потому что весело”.
И Ксан смешноват, тоже нахмуренный и озабоченный. У него проблема: миллион срочных заявок на молодость, а в институтах мозга тысяча мест. Ну и что же? В космос тоже миллион желающих на одно место, там кидают жребий. Несерьезное решение? Найду другое, посерьезнее. Приходите утром, дорогой Ксан, решение будет.
Ночью Гхор садится писать рассказ — рассказ-решение, рассказ-предложение. Он никогда не занимался литературой, а теперь попробует. Сил хватает на все, хватит и на рассказ.
Вот он целиком, рассказ Гхора, первый в его жизни.
Гхор полагал, что он чужд литературных ухищрений, пишет, как говорит. Действительно, в те годы принято было в бытовой речи пропускать все связующие подразумевающиеся слова, суть улавливать по контексту. И были энтузиасты конспективной речи, даже классиков переводившие с литературного языка на конспективный. Гхор, сам того не подозревая, примкнул к школе конспективистов.
ЧЕЛОВЕК ОТЧИТЫВАЕТСЯ
Проснулся рано.
Оранжевые от солнца карнизы. На нижних этажах тень.
Вспыхнуло стекло.
Календарь.
24 октября. Особенное число. День рождения.
Не радостно. Год позади. Шестьдесят. Одинок. Вечером будничный ужин, сумрачные воспоминания. Без поздравлений. Браслет молчит.
Звоночек почтового ящика. Вспомнили! Кто?
Теряет одну туфлю.
Печатное приглашение. Бланк. По случаю шестидесятилетия просим в Дом отчета.
— Ах, да! Новейший обычай: отчет человека. Лучшим — молодость, вторая жизнь. Считают: здоровое соревнование. Стимул творчества. Если дается даром, изнеживает.
Костюм. Плащ. Портфель. Фото где?
Собирается без оживления. Похвалиться нечем. Но так принято. Из уважения к людям.
Парадная лестница. Ковер, фрески. Вверх — вереница благородных стариков, вниз — омоложенные. На площадке мраморная доска. Имена удостоенных — золотом.
Гулкий зал. На трибуне седой, румяный. Уверенный голос.
Первый кандидат. Поэт сказал: “Будь пятиконечным!” Труд — общество — культура — семья спорт. Старался. Медаль стоборья. Инструктор волейбола. Сохранил себя. Без омоложения проживу сорок.
О семье? Две дочери, сын. Уже дедушка. Внучата-реклама манной каши. О культуре? Говорить полчаса. Книги. Виолончель. Диспуты. Шахматы. О гражданине общества? Городской совет. Санитарная инспекция. Чистота, красота нужны всем. Труд-программист. Кибы обслуживания. Мытье, уборка, кухня, ремонт. Оригинальные программы. “Спасибо районного масштаба”. Голоса, Достоин!
Достойный во всех отношениях.
Все бы такие!
Судья. Всех кандидатов выслушаем.
Голос. Достойнее не будет.
На —трибуне суровый. Шрам поперек лица. Серебряный комбинезон. Говорит:
Второй кандидат. Не хватило времени стать пятилучевым. Альфа Центавра — восемь лет, Сириус семнадцать. Девушку не попросишь ждать семнадцать. Режим дня, монотонность, собранность, точные наблюдения. Два-три полета — жизнь. Скажете: не было жизни вовсе.
Голоса. Прав, не было жизни.
Достойнее. Молодость отдал людям. Дать вторую.
А вторую космосу?
До-стой-не-е, до-стой-не-е!
Судья. Всех юбиляров сначала.
Старушка на трибуне. Чистенькая, уютная, лучистая. Руки под фартуком, стесняется. Молчит.
Двенадцать рослых за нее. Шесть сыновей. Подводник, полярник, моряк, ратофизик, ратогенетик, ратометаллист. Шесть дочерей. Все матери. Учительница, профилактики, одна артистка. Внучат — цветник.
Говорят о ласке, самоотречении, душевности, терпений и такте.
Детям все, себе ничего.
Двенадцать ходатаев.
Двенадцать папок с заслугами.
Не считая коллекции детских лиц.
Заслужила продление!
Зал (хором). Ей продлить. Ей! Матери! Маме.
Все за нее. Каждый — о своей маме. Умиление и благодарность.
Судья (умоляюще). Терпение. Последнего. Четвертый кандидат порядка ради.
На трибуне проснувшийся рано. Глядевший на оранжевый карниз. Шарф на шее. Сутуловатый. Кашляет. Себя не сохранил.
Четвертый. Не пятилучевой. Одинок от эгоизма.
Труд без интереса. Ночной дежурный. “Спасибо” нет даже домового масштаба. Был городской стыд: порча музейного экспоната. Полгода безделья в наказание. Молодости не заслужил. Время отнимаю. Но дело незавершенное. Ищу кому вручить.
Одна страсть, один интерес-великие люди. Тайна гениальности! Волновало: этим пером — великое слово. Собирал вещички, пряди волос, автографы. Почти бессмыслица. Другие пожимают плечами. Замкнулся.
Вдруг ратомика. Описание каждой молекулы. Осенило: в руках ключ. Вещи великих людей, дыхание, пот, кожа под краской, под чернилами, в волокнах бумаги, шерсти. Химия гения!
Энгельса помню: “Эпоха требовала гениев и породила их”. Наша требует. Но кто способен? Именно?
Математики и музыканты-сызмала. Поэты-в юные годы. Что от врожденного?
Взялся за кропотливое. Ратобиохимия. Сравнение; белки среднего, белки гениального. Мозги великих в музее. Тургенева — наибольший. Взял срез. Городской стыд за это. Мечтал: найду решение. Мечтал: себя подправлю. Общая польза и личное счастье. Мне уважение-отмена городского стыда. Мечты, мечты!
Но сто тысяч белков у каждого. Изучаю тысячу гениев. Разобрать одну молекулу-месяц. Нет в жизни era миллионов месяцев. Уже стар. Шарф, кашель, пилюли. Успел мало: наметки, догадки. Пора передавать. Кому? Сюда принес. Попрошу достойного. Космонавт ли, умелец терпения, мать ли, детей много. Если учитель, учеников еще больше. Прошу…
Закашлялся. Долго. Надсадно. Виноватые глаза.
Папку протягивает. Рука дрожит…
Молчание на суде.
Космонавт. От имени времени и пространства, от имени чужедальних миров, миллионов километров, спрессованных в минуты…
Ему!
Мама (со вздохом). Мне зачем? Я простая (привычное отречение мамы!).
Первый кандидат (очень надеялся на награду). Рассмотреть надо наравне.
Голоса. Ему! Четвертому!
Судья (разводя руками). Голосуем?
Выставка ладоней. Подсолнечники на поле.
Рассказ этот, волнуясь, как и полагается молодому начинающему автору, Гхор прочел Ксану и Ладе. И как неуверенный автор добавил пояснения, не надеясь, что написано достаточно ясно:
— Так решается проблема, которую ты обсуждаешь, Ксан. Сейчас вторую жизнь заслуживает не каждый.
Есть тысячи и тысячи средних людей, их долголетие никому не нужно. Жизнь надо дарить избранникам. Возникнет здоровое соревнование. Стремясь к награде, каждый будет стараться прожить не кое-как, а с наибольшей отдачей.
Ксан слушал с неопределенной улыбкой.
— Вот ты какой!-произнес он. Потом добавил:— Чем хороша литература? Она умеет умалчивать о последствиях. Точка поставлена, счастливый конец, влюбленные целуются, неудачники плачут за сценой. Видимо, литератор не мог бы работать на моей должности. Разреши, Гхор, к твоему произведению я подойду как консультант Института новых идей. Я продолжу твой рассказ. Нет, не завтра, сейчас продолжу, устно. Итак, восторженные свидетели вынесли победителя на руках.
Он сиял от счастья. Не все сияли. Некоторые были смущены. Задержались в зале друзья космонавта. Один сказал: “Юбиляр был лучшим из нас. Значит, так получается: мы, космонавты, отверженцы. Всю жизнь в ракете, как в ссылке, и это не подвиг. Так на кой же черт лишать себя радостей жизни? Проживу-ка я свой век на Земле в полное удовольствие”.
— И я,-сказал другой.
А третий крикнул:
— Друзья, космачи, откажемся все летать. Паралич космических трасс. Кажется, на Сириусе это называется забастовкой. Пусть обойдутся без космонавтов, может, научатся ценить нас.
Унылые сыновья и дочери провожают обреченную мать. Женщины плачут: расставание неизбежно. Одна из них рыдая кричит:
— Были мужчины высокомерными господами, так и остались. Почему изобретатель всех почетнее? А женщина, мать-героиня? Обречена с рождения быть человеком второго сорта?
— Правильно я рассказываю. Лада?-прервал себя Ксан.
— Мать надо было наградить, конечно, дать ей вторую молодость, — предложила Лада.
— А космонавту?
— И космонавту. А среднему, во всех отношениях достойному, пожалуй, не стоило.
— Хорошо, Лада, принимаю твою поправку: среднедостойным не нужно продления. Даю новый конец рассказа:
Под бурные аплодисменты жизнь продлили троим.
Но…
За столом, за веселым ужином обнимает космонавт друзей. Прощается со старостью, уходит в молодость. Он весел, прочие грустноваты. Старшие в большинстве не награждены, младшие в большинстве не добьются награды. Он счастливец… и отщепенец. Он лучший, они среднедостойные. Но разве он настолько лучше других? На словах его поздравляют, глазами укоряют. И кто-то самый откровенный или несдержанный кидает в лицо, как плевок:
— Слушай, а сам себя ты считаешь наилучшим? Тот не смелее? Этот не хладнокровнее? Они летали на два года меньше, но велика ли разница-твои двадцать пять или их двадцать три?
И награжденный, стуча кулаком, кричит с надрывом:
— Отказываюсь от молодости! Кому передать? Решайте сами!
Мать-старушка приходит сияя в свой дом. Говорит мужу: “Отец, поздравь!” Старик обнимает ее, сдерживая слезы. Сам-то он не удостоен. Сорок лет прожили вместе, но всем известно: материнские заботы больше. Всхлипывает: “Прощай, голубушка! В той молодости найди хорошего мужа!” Сорок лет вместе! И вот уже награжденная рыдает, цепляясь за старика: “Не хочу я другой молодости. С тобой жила, с тобой стариться буду!”
— Так, Лада?
— Конечно, супругов нельзя разлучать,-говорит Лада. — Старик тоже заслуженный. Он же отец двенадцати хороших детей.
— А древняя старушка, мать награжденной? А сестры ее, верные помощницы? А из двенадцати детей всем ли дадут молодость? А если никому? Как не верти, всюду слезы, чьи-то привилегии, чьи-то обиды. Хорошо получается, Лада?
Лада молчала, смущенная.
— Продолжаю рассказ: дома в жилете и шлепанцах сидит за столом средний, но достойный во всех отношениях человек. Он пишет жалобу: “Прошу пересмотреть… Меня обманули. Со школьных лет призывали быть многолучевым. Долбили стихи: “Будь, словно алая звезда, пятиконечным!” Я поверил… я послушался… я старался. За это меня наказывают смертью. Жизнь дают маньякам, сидящим в затканной паутиной каморке. Почему меня не предупредили в детстве? Разве я не мог стать маньяком?”
Еще продолжаю. Одна из зрительниц говорит дочери:
“Милая, выходи замуж за физика и угождай ему. Он противный малый, но что-нибудь изобретет… И заслужит вторую молодость для себя и для тебя. А любимого своего бросай. Это душа человек, добряк, но слишком скромный. Никому не покажется заслуженным”.
Другой зритель советует брату: “Явишься в Дом отчета, рассказывай басни про какие-нибудь проекты. Чем нелепее, тем скорее заинтересуются. Лепи наобум: “Дескать, переменю человеку мозги, сделаю быстродействующими, как у вычислительной кибы”. Проверять не будут. А захотят проверить, ври напропалую: “Ничего не успел, доделаю в следующей молодости”. Разок покривишь на словах, зато получишь целую жизнь”.
Третий говорит: “Там, на суде, все решается криком”. Другу советует: “Собери побольше крикуновг пусть вопят, что есть мочи: “Ему, ему!” Я тоже для тебя покричу. А через год подойдет моя очередь, ты приходи ко мне кричать”.
— Но ведь это нечестна-возмутилась Лада. — Уже сотни лет на Земле не было такой подлости.
Ксан перестал улыбаться. Лицо его стало сердитым.
— На Земле нет нечестности двести лет, Лада, потому что “каждому дается по потребностям”. Нечестность неприятна, а кроме того, не приносит никакой выгоды в наше время. Но “не вводи человека в искушение!”, говорили древние. Сама ты, Лада, уверена, что не покривишь душой, если жизнь твоего мужа… твоего сына… можно будет спасти нескромностью и нечестностью? Человеку не под силу сказать: “Мой сын обыкновенный, убивайте его спокойно!”
— Как странно, Ксан все видит в черном свете, — сказала Лада мужу, когда они остались одни.
Гхор пожал плечами:
— Стариковская психология. Заскорузлый мозг боится напряжения. Новое требует переосмысления, умственного напряжения, а старое, какое ни на есть, улеглось давно. Но между прочим, я тоже член Совета, мы там возобновим этот спор.
ГЛАВА 35.
ЕСЛИ ВСЕМ..
Кадры из памяти Кима.
Прямая, прямая дорожка в осеннем пестром саду, и на ней дстарика: один маленький, суетливый, другой рослый и величавым, с плавными движениями хронического сердечника. Маленький становится на цыпочки, теребит лацкан величавого, убеждает горячо.
— Мы научимся восстанавливать любого человека.
— Вот что важно, любого,-басит рослый.-Обязательно любого!
СОВЕТ ПЛАНЕТЫ
Выдержки из протокола заседания от 3 мая 305 года:
Ксан. Друзья, я внимательно прослушал убежденную речь ума Гхора и с удивлением отметил в ней одну черту, свойственную горячим, юным, увлеченным и пристрастным изобретателям. Им, молодым изобретателям, так хочется добиться признания, что они громоздят все возможные “за” и не замечают, что один довод исключает другой категорически. Мае нет необходимости долго спорить с Гхором, потому что Гхор сам опроверг Гхора.
Что он сказал в своем выступлении?
Первое: открыв ратомику, человек наконец-то получил возможность удовлетворить любые желания, взобрался на гору, где .можно расположиться для блаженного покоя. Погоня за продлением жизни лишит нас заслуженного покоя, вынудит снова пуститься в трудную дорогу.
Второе: погоня за продлением жизни заставит людей выбирать самые трудные пути в жизни, соревноваться в творчестве, и соревнование это обеспечит быстрый прогресс…
Так за что же ратует Гхор — за блаженный покой или за стремительный прогресс? Ведь это состояния взаимоисключающие. Если прогресс, значит, нет покоя, а если покой, значит, нет прогресса.
Гхор. Каждый выбирает по своему вкусу, по склонностям, по способностям.
Ксан. Дорогой Гхор, вы слишком плохого мнения о людях. Нормальный, здоровый человек не выберет бездеятельность. Человеку присуща любовь к труду, активность, стремление пускать в дело руки, ноги и мозг.
И я замечал, что воспеватели блаженного покоя почемуто подсовывают покой другим, отнюдь не себе. Гхор не хочет покоя, и я не хочу, и ни один человек в этом зале и за стенами зала тоже. Не следует считать себя совершеннее других. Вы заботитесь не о людях, Гхор, а о выдуманной схеме, об абстрактном лентяе, не существующем на Земле.
Прямая, прямая дорожка в осеннем пестром саду, и на ней дстарика: один маленький, суетливый, другой рослый и величавым, с плавными движениями хронического сердечника. Маленький становится на цыпочки, теребит лацкан величавого, убеждает горячо.
— Мы научимся восстанавливать любого человека.
— Вот что важно, любого,-басит рослый.-Обязательно любого!
СОВЕТ ПЛАНЕТЫ
Выдержки из протокола заседания от 3 мая 305 года:
Ксан. Друзья, я внимательно прослушал убежденную речь ума Гхора и с удивлением отметил в ней одну черту, свойственную горячим, юным, увлеченным и пристрастным изобретателям. Им, молодым изобретателям, так хочется добиться признания, что они громоздят все возможные “за” и не замечают, что один довод исключает другой категорически. Мае нет необходимости долго спорить с Гхором, потому что Гхор сам опроверг Гхора.
Что он сказал в своем выступлении?
Первое: открыв ратомику, человек наконец-то получил возможность удовлетворить любые желания, взобрался на гору, где .можно расположиться для блаженного покоя. Погоня за продлением жизни лишит нас заслуженного покоя, вынудит снова пуститься в трудную дорогу.
Второе: погоня за продлением жизни заставит людей выбирать самые трудные пути в жизни, соревноваться в творчестве, и соревнование это обеспечит быстрый прогресс…
Так за что же ратует Гхор — за блаженный покой или за стремительный прогресс? Ведь это состояния взаимоисключающие. Если прогресс, значит, нет покоя, а если покой, значит, нет прогресса.
Гхор. Каждый выбирает по своему вкусу, по склонностям, по способностям.
Ксан. Дорогой Гхор, вы слишком плохого мнения о людях. Нормальный, здоровый человек не выберет бездеятельность. Человеку присуща любовь к труду, активность, стремление пускать в дело руки, ноги и мозг.
И я замечал, что воспеватели блаженного покоя почемуто подсовывают покой другим, отнюдь не себе. Гхор не хочет покоя, и я не хочу, и ни один человек в этом зале и за стенами зала тоже. Не следует считать себя совершеннее других. Вы заботитесь не о людях, Гхор, а о выдуманной схеме, об абстрактном лентяе, не существующем на Земле.