В Австралии-левая рука, в Японии-горло, в Австрии-пищевод, а мозг-в Серпухове. Лада работает в отделе мозга. Перед ее столом экран, на нем амебообразные с длинными нитями нервные клетки. И схемы молекул — белковых и нуклеиновых с буквами АБВГВГАА и т. д. Лада непосредственная помощница Зарека. Изучает часть мозга, связанную с переживаниями (эмоциями-радостью, горем, надеждой, разочарованием, ликованием, страхом, любовью и гневом). Где-то здесь, в этой области,-она называется гипоталамической,-по мнению Селдома, прячется счетчик жизни, часы, отсчитывающие сроки молодости и старости. Если Селдом прав, работа Лады самая важная. Все труды пойдут прахом — австралийские и австрийские, если указатель счетчика не будет переведен на “молодость”.
   Суровая, осунувшаяся, еще более красивая, накло" няется Лада над микроскопом.
   Ким (в промежутках между полетами он обязательно заходит к Ладе) думает про себя:
   “Какая выдержка, какое долготерпение! Наверное, невыносимо тяжело —все время иметь дело с мозгом мужа. Не предложить ли ей другое занятие?”
   Но он деликатно молчит, не решает бередить раны. А бесцеремонный Сева, тот спрашивает напрямик:
   — Теперь ты знаешь тайные мысли мужа, Лада? Разобралась, где там сидит любовь к тебе? Как на твой вкус — достаточная?
   Ким ужасается. А Лада, к его удивлению, отвечает спокойно:
   — Я не думаю об этом, Севушка. Для меня тут нет никакого Гхора. Гхор живет в моей памяти: он могучий и нежный, он сила, он гений, он воля и характер. А здесь серое вещество, и я должна изучить серое вещество, чтобы вернуть силу, гений и нежность. Тут любви нет, тут нервные клетки. Это не стихи, это бумага, на которой они пишутся.
   Месяцы шли, и рассредоточенный по миру Гхор постепенно собирался. Шкаф для ратозаписей наполнялся коробками, разборная модель стала красной почти вся. Белых кубиков не осталось совсем, желтых и голубых —
   не так много, но почти все в мозгу. Тело Гхора можно было восстановить, но Гхора восстановить не решались, Мог получиться здоровый человек со старым мозгом, несчастный, даже больной психически.
   Не в первый раз совершенство человеческого организма мешало медицине. Так было с несовместимостью тканей. У ящериц легко прирастали чужие ноги, у человека этого не получалось. И со счетчиком старости та же трудность. У простейших животных он простейший. Амебы отсчитывают рост тела. Выросла-пора делиться. Если же пищи мало, похудевшие амебы даже сливаются, складывают свои тела, возвращаются в прошлое (это называется конъюгацией).
   Черви, видимо, тоже отсчитывают рост (или материал для производства яичек). Изголодавшиеся, похудевшие черви молодеют, в опытах до двадцати раз. Ученый, открывший это, пытался и людей бмолаживать голодовками. Вышло, однако, не омоложение, а ожирение. В предвидении следующих голодовок организм стал накапливать запасы.
   У насекомых счетчик оказался химическим. Измени состав крови — и старость ускоряется, или же молодость продолжается. Однако у высших животных химия подчиняется мозгу. Так и представлял себе дело Селдом: в мозгу нервный счетчик, на нем подобие ржавчины, отчисти ее — и организм помолодеет.
   С этой рабочей гипотезы и начал Ким, Он ставил опыты на крысах. Их век, два с половиной года, и тот оказался слишком долгим. Пришлось укорачивать его искусственно — прививкой ослабленного геронтита. Крысу Красноглазку Ким состарил, записал и Омолодил три раза. На четвертый раз она не стала молодой, но неясно было-из-за ратомикй или из-за болезни.
   Три жизни вместо одной — уже неплохо. Но можно ли ставить знак равенства между крысой и человеком?
   Ведь у человека кроме химической, кроме нервной есть еще регулировка сознания, воли.
   Вот и Кирш твердил все время, что омоложенный Гхор будет глубоко несчастным, что мысли и чувства придут у него в разлад, сознание будет спорить с подсознанием и сознательная память победит, переставит выключатель на “старость”.
   А в памяти перемены отмечались не только химически: там происходила перестройка, отростки нервных Клеток перемещались, изменялись касания…
   Если бы имелась запись мозга Гхора десятилетней давности, задача была бы проще: восстанови прежнее строение мозга-и все. Правда, при этом последние десять лет исчезли бы из жизни Гхора, он не знал бы даже о женитьбе на Ладе.
   Однако ратозапись имелась только одна-посмертная.
   По записи нашли разрушенные участки, но не было известно, что следует сделать на их месте.
   Пробовали найти решение, сравнивая мозг Гхора с мозгом других людей-молодых и старых. Ратозапись впервые позволяла вести такие исследования без чужих несчастий — на снимках с живого мозга. Машины ратосличители захлебывались of работы. Для проверки делались все новые и новые снимки, потоки фактов заводили в дебри новых проверок.
   — Мы заблудились в мозгу,-жаловался Зарек.-У нас тысячи моментальных фотографий, а нам нужна кинолента, одна-единственная, история одного постепенно стареющего мозга. Тогда мы поймем, как идет процесс.
   — Но ведь старение продолжается лет двадцать, — ужаснулась Лада.
   Зарек про себя подумал, .что двадцать лет — не такой большой срок в науке, тем более для решения сложнейшей проблемы оживления, да еще с омоложением. Но вслух не сказал Ладе. Она работала с таким нетерпением, так уверенно рассчитывала на свидание с мужем. Как можно было ей сказать: “Не надейся. Встреча произойдет лет через двадцать… или никогда”. Зарек ничего не сказал вслух. Лада сама докончила мысль:
   — Через двадцать лет я буду уже немолодой, некрасивой. Гхор не узнает меня.
   И она же предложила выход: изучать не нормальную старость, а болезненную, скоротечный геронтит; отыскать больных с замедленной формой, какая предполагалась у Гхора. Тогда двадцатилетний срок сократится до нескольких месяцев.
   — Это идея! Поищи сама, Ладушка, не доверяй никому.
   И Лада искала со всей своей энергией. Запросила все страны, где были вспышки эпидемии. В Дар-Маар съездила самолично. Но повсюду медики с гордостью говорили, что геронтит ликвидирован полностью. За последние два года не было ни одного случая, ни единого…
   Лада вернулась с предложением заразить геронтитом шимпанзе.
   Зарек считал этот опыт бесполезным. Шимпанзе очень похожа на человека телом, но именно в психике различия существенны. Тем не менее Зарек согласился.
   Он понимал, что Лада в отчаянии и согласна на любые средства, кроме медлительных.
   — Это идея! Займись, Ладушка, сама, — сказал он. Слишком быстрое согласие удивило ее. Она насторожилась, заподозрила неискренность. Теперь она внимательно прислушивалась к разговорам, которые велись за ее спиной. Ловила намеки: не хотят ли свернуть работу, отложить оживление Гхора без ее ведома?
   И однажды она услышала, как Зарек сказал в своем кабинете:
   — Боюсь, не с того конца мы начали: нарушили естественный ход науки — от легких задач к более трудным. Сначала молодых надо было оживлять — погибших от несчастного случая: утонувших, убитых током, упавших с ранцем. Сложили бы кости, сосуды наполнили кровью… и жив человек. Замучились мы с этой старостью.
   Забыв о вежливости, яростная Лада ворвалась в кабинет:
   — От вас я не ожидала, учитель. Это предательство!-кричала она.-Вы предаете Гхора и меня. Меня, которая к вам пришла за помощью. Что стоят ваши слова: “Гхор-мой друг. Лада-моя любимица”. Предали любимицу, предали, предали!
   Зарек и сам не хотел еще отступаться. Он дал честное, честнейшее слово, что доведет работу с Гхором до конца, именно с Гхором, ни с кем другим, никем его не заменит. Лада успокоилась, попросила прощения и окончательно смутила профессора, поцеловав его курчавую макушку. Но Лада не могла не понять, что Зарек не имеет права давать обещания. Там, где вложено двадцать миллионов часов человеческого труда, решают не привязанности и не обещания, а разумный путь к успеху.
   На следующий день Лада пошла даже к Киму извиняться (он был свидетелем этой сцены). Долго сидела в его лаборатории, рассказывала о присланной шимпанзе (“Симпатичная такая, красавица, жалко отбирать у нее молодость”). Шутливо всхлипнула, посмеялась над свой чувствительностью (“Как Нинка стала”), заглянула в кривое зеркало ратошкафа, показала язык своему отражению, уныло вытянутому, как восклицательный знак, улыбнулась Киму.
   — Как ты считаешь, я красивая, Кимушка? Разрумянившаяся, смуглая, с блестящими глазами и блестящими волосами, Лада была особенно хороша сегодня.
   — А ты меня любишь все еще?
   Ким только руками развел. Вопросу удивился. Нетактично, недобро было спрашивать об этом.
   — Любишь, — решила Лада уверенно. — Пока красивая — любишь. Ведь у вашего брата любовь поверхностная — к внешности только. И Гхор меня разлюбит лет через двадцать. Я хотела бы всегда быть такой, как сейчас.
   Ким заметил, что, видимо, так оно и устроится в будущем. Через двадцать лет все будут омолаживаться.
   — Нет, мне хочется быть именно такой, как сейчас, в точности такой. Может быть, ратозапись сделать? Чтобы образец был будущим омолодителям. Давай запишем, Ким. Сегодня же. Ты не торопишься на свидание? Ну давай, мне очень хочется. Причуда такая.
   Так ласково она глядела, так умильно просила… и в сущности, не было причины отказать. Лада надела свое любимое платье — красное, с черно-золотым поясом, вплела венок из белых лилий в черные кудри и уселась на корточках в ратоматоре. Ким сделал запись, запечатал коробку, вытиснил на ней имя, фамилию, дату и уложил в архив, где хранились все записанные крысы, свинки, собаки и обезьяны, как бы переслал потомству венок из лилий, пояс с золотом, юную улыбку Лады, смуглые со светлым пушком щеки.
   — Все уже кончено, Кимушка? Ну, я побегу переоденусь-и за дело. Оставила пласт АВ-12 на столе. А послезавтра у тебя тоже свидание? Ну так приходи ко мне. Не бойся, с глазу на глаз не останемся: Том с Ниной будут и Сева. И папа все о тебе спрашивает, и Елка тоже. Она уже взрослая, невеста совсем.
   Позже, мысленно перебирая слова и взгляды Лады (он все еще чересчур много размышлял о словах и взглядах), Ким подумал, что Лада вела себя странно. К чему это приглашение? К чему разговоры о свидании? Лада почти кокетничала с ним. Зачем? Ведь только вчера она кричала и ругалась ради спасения Гхора. Это было так непоследовательно, так по-женски.
   И с мужской последовательностью послезавтра Ким взял курс из Серпухова на Сенеж, туда, где жил Тифей с дочерьми.
   Вот и леса на Сестре-реке, вот и озеро, подпертое прямой дамбой, вот затончики среди камышей с мясистыми бело-желтыми лилиями, теми, из которых Лада сплела венок, вот и синий домик с узорным крылечком, нижние ступеньки полощутся в воде. В саду опадают листья, кружатся громадные желтые снежинки, безмолвно и покорно ложатся на дорожки. Вот комната, уставленная девичьими безделушками, вот диван, на котором Лада любила сидеть с ногами, знакомая посуда на столе, у стола хлопочет Тифей: он по старинке убежден, что гости собрались для того, чтобы поесть.
   Все, как прежде. Пожалуй, только Елка изменилась.
   Нет язвительной девчонки, которой так побаивался Ким, есть ее тезка — девушка, внешне похожая на ту девчонку, но гораздо больше на Ладу-студентку. И Кима она встречает приветливо, выражает радость и интерес, расспрашивает о Луне и дальних странах:
   — А настоящих людей ты нашел на Луне, Ким?
   — Смотри-ка, помнит!
   А Лада что-то возится в своей комнате, даже не вышла поздороваться. Только нажимает рычажок, делает прозрачной стеклитовую дверь, спрашивает, пришел ли Зарек, и опять выпускает цвет, прячется от глаз. Переодевается, что ли? Или нездорова? Выглядит она прескверно: бледная, усталая, совсем не похожа на ту цветущую женщину, которая записывала свою красоту вчера. Как будто подменили.
   — Ой, Ладка, у тебя седой волос. Вырви скорее.
   Это Нина кричит, непосредственная и откровенная, как всегда. И тут же спохватывается. Не надо было кричать о седом волосе при гостях, при “мальчишках”,
   — Седой, правда? И еще один. Целая прядь,-в голосе Лады почему-то нет недовольства.
   “Лада седеет. Время-то идет!” — подумал Ким.
   А Нина сразу догадалась, в чем причина:
   — Лада, сумасшедшая, опять! Себе вместо шимпанзе, да?
   Ну конечно, Лада была верна себе. Зарек сетовал, что не может изучить процесс старения на одном человеке: больных скоротечным геронтитом не нашлось, и Лада привила болезнь себе.
   Нина кинулась на грудь мужу-естественное прибежище.
   — Том, что-то надо делать, Том, спаси ее!
   — Мясо пингвина, пять порций, — сказал Том, Сева схватился за браслет,
   — Архив ратозаписи? Ну-ка посмотрите, есть у вас в архиве мясо пингвина?
   Ким уже напяливал ранец, готовый лететь за лекарством.
   — Мы тебя задушим пингвинятиной, дурочка безрассудная, — ругался Сева.
   А Лада, топая ногами, кричала:
   — Сами вы дурачки, дурачки, дурачки! Ну чего переполошились, куда побежали? Я ни крошки в рот не возьму, ни единой крошечки. Я же не флюгер — решила, испугалась, передумала… Не понимаете, не встречали таких? Где вам понять, жалкие! Вы сами любите в меру.
   Про настоящее чувство только в книжках читали. А мне для любви жизни не жалко… жизни!
   И в довершение суматохи загремел микрофон наружной двери. Неуместно праздничный голос Зарека извещал:
   — Старый учитель ждет у калитки. Лада, украшение Вселенной, можно мне войти в твой чертог с тортом под мышкой?
   Нина и Том привели его под руки. Лада топала ногами: “Не хочу! Не буду лечиться!” Сева кричал: “Задушим пингвинятиной!”
   Ошеломленный профессор повторял:
   — Подождите, не все сразу. Один кто-нибудь! Ну помолчите же.
   В наступившей тишине Ким сказал унылым голосом:
   — Теперь я понимаю, почему ты обязательно хотела сделать ратозапись.
   Наконец Зарек разобрался во всей истории, привычно взял руководство в свои руки:
   — Во-первых, выпейте все по стакану воды, — сказал он.-Все. Ты, именинница, тоже. Во-вторых, рассуждайте спокойно. Лечиться поздно, инфекция уже сделала свое дело. Мы убьем микробов, жизнь спасем, но молодость не возвратим. Значит, в-третьих, надо поставить научные наблюдения. В-четвертых, все мы бациллоносители здесь, и все должны идти в строгий карантин на пингвинью диету. Значит, нам же и вести наблюдения. Ким, будешь моим помощником. Все прочие думайте, кому передать свою работу на время карантина. Придвигайся, Ким, смотри на мой браслет, займемся организацией…
   Именно в эти дни намечалось давно подготовленное, давно ожидавшееся всеми людьми планеты событие.
   Двадцать четыре миллиарда часов вложило человечество в астероид-звездолет. День отлета был назначен еще полгода назад, но как раз вернулась автоматическая ракета, посланная к Альфе Центавра без людей двадцать пять лет назад, еще на заре фотонной техники.
   С жадным любопытством рассматривали ученые
   снятые в мире трех солнц катушки. Вот Альфа А, вот Альфа В, вот красное солнышко Проксима-их общий спутник. У каждого из трех несколько планет, кроме того, еще туча астероидов, выписывающих неупорядоченные восьмерки между большими солнцами. Увы, боль-” шинство планет без жизни. Вокруг Проксимы все планеты ледяные: бессильная карликовая звезда неспособна согреть их. А и В достаточно горячи, не хуже нашего солнца, но подходящих условий нет для жизни на их спутниках: там-слишком жарко, там-слишком холодно, там — атмосфера густа, непроницаема для солнечных лучей, там — вся поверхность перепахана метеоритами. Только на двух планетах встретились океаны с подобием рыб, и еще на одной оказались земноводные вроде тритонов.
   Такую жизнь можно было изучать и автоматами.
   Разумных посланников там не требовалось.
   Шорин первый предложил изменить цель, назвал известные издавна, похожие на наше Солнце одинокие звезды-Тау Кита, Эпсилон Индейца, Эпсилон Эридана, До каждой около одиннадцати световых лет, для фотополета — двадцать пять лет пути туда и обратно. С учетом относительности времени двадцать пять для путешественников превратятся в десять.
   Физики и конструкторы тоже настаивали на смене цели. Как ни удивительно, для астероида-фотонолета Альфа Центавра чересчур близка. На расстоянии в четыре световых года нельзя как следует разогнаться, приблизиться к скорости света вплотную, нельзя в полной мере испытать относительность массы и времени. Только разогнался-начинай тормозить. И масса не возросла как следует, и время не успело сократиться.
   Целью выбрали Тау Кита..
   Подготовка возобновилась. Вновь, и окончательно на этот раз, была назначена дата старта. И окончательно составлен список команды — тридцать три человека, в том числе:
   Группа движения — астронавты (старший пилот Шорин, среди них), инженеры, математики, электронщики, механики.
   Группа наблюдения — астрономы, физики, химики, биологи и геологи (у последних не было дела в пути. Они выполняли другие работы), лаборанты, кинофотограф, библиотекарь.
   И группа обслуживания — садовник, сантехник, кладовщик и врачи: врач-повар, врач по спорту, хирург, профилактик и дань времени-врач-ратомист.
   Все эти события шли мимо Кима. Раньше, когда он был представителем экспедиции в институте Гхора, он числился четвертым запасным врачом-ратомистом. Постепенно, в течение года, стал третьим, а потом и вторым запасным. Его даже обязали начать подготовку, и некоторое время он летал в Космоград на тренировки.
   Но все это прекратилось, когда Ким оказался в карантине. Карантин был жесткий. Тренировки отпали.
   Ратомика позволяла провести полнейшую изоляцию.
   Один из домиков в Серпухове был взят под стекло, продукты туда доставляло ратоснабжение, воздух очищался, как в космических полетах — внутри кабины. Ни одна молекула не выходила наружу, ни одна не проникала внутрь. Бациллоносители сидели внутри, наблюдали Ладу, изучали ратозаписи…
   А посетители, желающие их видеть, подходили к стеклянной стене, разглядывали, словно зверей в зоопарке.
   Именно так, к стеклянной стене, и пришел однажды рослый человек в серебряном комбинезоне космонавтов — Шорин.
   Снаружи шел осенний дождь, вода струилась по стеклу, по лбу и усам гостя, и Ким, сидевший под крышей в белом лабораторном халате, чувствовал себя невежливым хозяином, все порывался открыть дверь, выйти на крыльцо, под дождь.
   Многозначительно и торжественно Шорин подводил гостя к сюрпризу: удалось отстоять его кандидатуру. Ким включен в основной состав. Как только карантин кончится, милости просим на астероид.
   Ким был смущен, польщен, обрадован и опечален,
   — Обида какая!-воскликнул он.-Так не повезло. Не могу сейчас, через год бы…
   Шорин нахмурился. Он не понимал, что могут быть люди, не мечтающие о полетах в космос. Немножко презирал некосмонавтов, считал их недостаточно целеустремленными, недостаточно настойчивыми, не умеющими бороться за мечту. Киму он сделал поблажку, облегчил, расчистил дорогу к мечте. И вдруг “не могу”! Трусoсть?
   — Почему? — спросил он строго.
   Ким догадался, чем недоволен Шорин. Ответил дипломатично:
   — Вы учили меня, что у каждого человека есть своя функция. Я не сразу сформулировал свою, хотя ответ напрашивался сам собой. Врач борется со смертью. Его функция — отодвигать смерть. Мы надеемся вернуть на Землю человека, который в лапах смерти уже второй год. Это небывало.
   Шорин сказал:
   — Космос бесконечен, и есть вселенцы, бесконечно опередившие нас. Есть и победившие смерть. Ты получишь решение, как только установится Галактическое товарищество.
   Ким замялся:
   — Я не уверен, что рецепты чужой жизни подойдут для нас, и притом готовый рецепт сумеет записать любой человек, необязательно медик. Заманчивее поломать голову самому…
   “Славолюбие еще не самый большой недостаток для космача”,-подумал Шорин. А вслух сказал:
   — Мальчик, будем откровенны до грубости. Оживлением Гхора занимаются три тысячи человек, и никто не знает тебя. Знают Зарека. В астероиде ты будешь одним из четырех медиков, вернувшись на Землю, станешь одним из четырех величайших авторитетов по всем вопросам биологии, все умы человечества будут вопрошать тебя, как оракула.
   Ким вздохнул глубоко:
   — Я понимаю все это, но, увы! Тут у меня личный интерес. Гхор — муж моей соученицы. И мы все, бывшие студенты, помогаем ей.
   — Мальчик, будем откровенны до грубости, — повторил Шорин. — Вдова верна мужу, а ты верен вдове. Я знаю, что ты любишь эту соученицу, но у тебя нет ни капли надежды. Если женщина любит, да еще из могилы вытащит любимого, она не отвернется от него никогда, даже если он будет калекой, получеловеком. Надо проявить мужество, перебороть себя, вовремя и с достоинством уйти. Это же унизительно: крутиться возле равнодушной, выпрашивать крошечки внимания. Я говорю грубо, как мужчина с мужчиной. Тебе надо лечиться, а парсеки хорошо вылечивают любовь. Набирайся решимости, ну!
   — Если бы две недели назад…
   И Ким рассказал все, что произошло за эти две недели, закончив такими словами:
   — …Я не обманываю себя, честное слово. Мне-то легче было бы улететь в космос, я так и собирался. Но сейчас я очень нужен Ладе. Нас трое возле нее, старых товарищей, но Сева громогласен и неделикатен, а Нине твердости не хватает. Поплакать она может за компанию, а внушить уверенность не сумеет. Вот когда Гхор оживет, я улечу, подальше, за миллион миллиардов километров. А сейчас не могу. Ничего не поделаешь, Герман, сворачиваю я в жизни, трачу время на временное. Нет у меня твоей прямоты. Знаю, что мне не нужно оставаться и трудней оставаться и все же остаюсь. Ты меня извини…
   Он еще долго извинялся и объяснял все заново, потому что Шорин молчал, сурово смотрел из-за стекла, смахивал капли со лба.
   — Я все понял, — сказал он на прощание. — Лада верна себе, и ты верен себе. Может, и это функция: брать на себя самое неприятное.
   И с тем ушел.
   А месяц спустя, включив телевизор, Ким услышал скороговорку комментатора:
   — Наш передатчик находится в поясе астероидов, почти на орбите Юпитера. Сейчас мы вам покажем начало самого замечательного из путешествий: Солнечная система-Тау Кита. Вы видите на ваших экранах гигантский продолговатый массив, заслоняющий звезды. Это и есть межзвездный корабль. К сожалению, наш передатчик недолговечен: он расположен неподалеку от звездолета и будет уничтожен в момент старта, как только путники включат двигатель и зажгут второе солнце на нашем небе… Тут меня поправляют: второе солнце будет невидимым-двигатель превращает свое топливо в невидимые лучи, инфракрасные в основном. Внимание, идут последние приготовления. Вы видите секундомер, отсчитывающий последние мгновения перед стартом. Не сверяйте часы: они отстают от ваших на двадцать минут. На самом деле старт уже состоялся, но мои слова идут двадцать минут до Земли. Итак, последние секунды. Сигнал. Видите, хвост звездолета оделся багровой бархомой? Ага, значит, все же часть лучей мы видим, побочных. Звездолет тронулся. Секунда, другая, третья… Замечаете, как передний край надвигается на звезды? Пошел… пошел! Счастливого пути!
   Шорин приступил к выполнению функции.

ГЛАВА 30.
ПРАВО НА СОН

   Кадры из памяти Кима.
   Каждое утро ровно в восемь Ким кладет на стол профессора тяжелую свинцовую коробку, очередную ратозапись Лады. Свистком вызывает машины-читающую и сличающую. Они выползают из стенных шкафов, шлепая мягкими гусеницами, держат наготове столик, похожий на нижнюю челюсть, готовятся прожевать сегодняшний материал.
   Уже через несколько минут сличающая машина металлическим голосом докладывает:
   — Отмечаю изменения в областях АВ-12, АВ-14, 15, 16, AC-11.
   А читающая разъясняет в свою очередь:
   — В области АВ-12 повреждены синапсы. Шесть омертвевших клеток…
   Процесс старения шел. Машина находила изменения повсеместно. А люди, друзья, ничего не замечали на глаз, видя Ладу ежедневно, ежечасно. “Она не меняется ничуть”, — уверяла Нина. Но потом брала фотографии недельной давности и ахала: “Совсем другой человек!” И седина в волосах, и морщины на лбу, мешки под глазами, кожа дряблая, губы выцвели, стали тоньше, жилы надулись на руках, выпятились на шее.
   Лада сама точнее посторонних отмечала ступеньки старения. Говорила Нине: “Запиши — седая прядь в волосах, вчера ее не было. Усталость с утра: спала, но не отдохнула. Не хочется приниматься за работу. Страшно подумать, что надо еще переодеваться. Предпочитаю полежать с книжкой на диване. Нет, не о любви, о любви скучно читать”.
   А профессор и товарищи час спустя спорили, разматывая ратозаписи: из-за каких физиологических изменений умер у Лады интерес к любви, какие клетки выключились, какие гормоны перестали поступать в кровь, какие нервы в мозгу перестали соприкасаться.
   Споры шли не только в Серпухове. Размноженная ратозапись, пересекая материки и океаны, мчалась в институты мозга всего мира. В Индии, Бельгии, Того и Перу выходили на трибуны молодые и пожилые лекторы с указкой, чтобы прочесть рефераты об изменениях в височной впадине Лады Гхор, о разрушении гипофизарных нервов Лады Гхор, о восемнадцатых сутках патологического состояния Лады Гхор.
   Никогда еще не было такой возможности у науки — изо дня в день наблюдать старение. И Лада сама старалась помочь наблюдателям: вела почасовой дневник своих ощущений:
   “Читала час. Заболела голова. В первый раз в жизни болит голова от чтения”.