Страница:
— Гхор!
— Лада!
Стоят в снежной каше по колено, целуются. Головы откинут, посмотрят друг на друга и целуются опять.
— Любимый!
— Любимая!
Минуты через три Лада вспомнила о третьем лишнем, протянула ему руки для утешения:
— Кимушка, спасибо!
Но Кима не было. Он оставил влюбленных у машины и ушел прямо в чащу по ноздреватому снегу к березкам и осинкам, еще худеньким, голенастым, с растопыренными сучьями, но освещенным солнцем и жизнерадостным, как девчонки-подростки, у которых все хорошее впереди. Шагал, продавливая наст, смотрел сквозь ветки на бледно-голубое небо и широко улыбался от уха до уха. Так и шел с застывшей улыбкой.
Ревности не было. И зависти не было: такому беспредельному счастью нельзя завидовать. Да Ким и сам был счастлив. Видимо, счастье дарить самое чистое, самое светлое, оно сродни материнству. И таких минут у Кима будет много отныне. Много, много раз будет он сводить расставшихся, видеть глаза, затуманенные слезами радости, слышать трепетное спасибо. Почтальоном радости будет он в этом мире, нет приятнее функции,
ГЛАВА 32.
ГЛАВА 33.
— Лада!
Стоят в снежной каше по колено, целуются. Головы откинут, посмотрят друг на друга и целуются опять.
— Любимый!
— Любимая!
Минуты через три Лада вспомнила о третьем лишнем, протянула ему руки для утешения:
— Кимушка, спасибо!
Но Кима не было. Он оставил влюбленных у машины и ушел прямо в чащу по ноздреватому снегу к березкам и осинкам, еще худеньким, голенастым, с растопыренными сучьями, но освещенным солнцем и жизнерадостным, как девчонки-подростки, у которых все хорошее впереди. Шагал, продавливая наст, смотрел сквозь ветки на бледно-голубое небо и широко улыбался от уха до уха. Так и шел с застывшей улыбкой.
Ревности не было. И зависти не было: такому беспредельному счастью нельзя завидовать. Да Ким и сам был счастлив. Видимо, счастье дарить самое чистое, самое светлое, оно сродни материнству. И таких минут у Кима будет много отныне. Много, много раз будет он сводить расставшихся, видеть глаза, затуманенные слезами радости, слышать трепетное спасибо. Почтальоном радости будет он в этом мире, нет приятнее функции,
ГЛАВА 32.
ВСЕ ЕЩЕ ПЛАЧУТ
Кадры из памяти Кима.
Будем вечно молодыми! Вечно будем молодыми!
Сплетая руки, юноши и девушки несутся в буйном хороводе.
Глаза их блестят, лица раскраснелись, ветер треплет волосы, дыхания не хватает для пения, для крика, для танца.
Небо тоже ликует. Художники раскрасили светом облака.
Словно девушки в пестрых нарядах, толпятся они над Москвой, каждое смотрится в зеркало реки. Взлетают ракеты, огненные букеты распускаются в небе, с шипением, треском и звоном крутятся огненные колеса. Треск и грохот в небе, песни и хохот на земле. Весело и оглушительно празднуют люди победу над смертью.
Мир велик и многолюден. Есть в нем и такие, которые не радуются даже в этот день всемирной радости.
С озабоченным видом набирают они номера на своих браслетах, взывают:
— Справочная, дайте мне позывные Гхора. Через ноль? А профессора Зарека? Тоже через ноль? Безобразие!
Каждый человек с каждым может связаться по радио.
Каждый друг знает пожизненные позывные друга, каждый возлюбленный с нежностью шепчет любимое имя и номер любимой. Но есть люди, которых можно вызывать только через ноль — через радиосекретаря, иначе им некогда будет жить, работать и кушать. Чаще это знаменитые врачи, знаменитые артисты и знаменитые космонавты. У Ксана тоже номер с нулем. И он сам распорядился дать браслеты с нулем Зареку, Гхору и Ладе. Ведь он знал, что мир велик и даже в праздник радости найдутся несчастные. Статистика говорит, что каждую секунду на Земле умирает один человек. Их близким невозможно ликовать в надежде на будущее.
Им надо спасать умирающего сейчас.
— Справочная, дайте номер помощника Зарека, высокого такого, полного, его показывали на экране. КИМС 46-19? Спасибо.
И слабенький ток вызова иголочкой покалывает кожу Кима. На его браслете, таком инертном до сегодняшнего дня, чередой проходят незнакомые гости.
Женщина средних лет (выше средних) с малоподвижным, искусственно подкрашенным лицом. Чувствуется, что кожа натянута и выделана усилиями многих косметиков.
— Вы Ким, помощник Зарека? Ох, какой милый мальчик! Голубчик, вы, верно, знаете меня в лицо. Я Мата, артистка, я “Девушка, презирающая любовь”, я “Цветочница из Орлеана”, я “Наташа Ростова”. Милый, мне нужна молодесть, как воздух. Мое амплуа расцветающие девочки, я не могу играть властных и злобных замоскворецких старух.
— К сожалению, товарищ, все это дело будущего… Наблюдения… Специальные заседания. До свидания… Рад бы…
Покалывание.
Глубокий старик. Сухое, желтое, как будто пергаментное, лицо.
— У меня, дорогуша, была мечта в жизни: перевести на русский язык “Махабхарату” всю целиком. Но это сотни тысяч CIHXOB, лет тридцать усидчивой работы. Ми.лый. запишите меня на вторую жизнь. Обещайте, тогда завтра же приступлю к работе.
Неприятно разочаровывать людей, но этот хоть подождать может год-другой. А как быть с таким вызовом?
— Дорогой товарищ Ким, не за себя просим. Учительница у нас умирает. Благороднейший человек, редкой души…
— К сожалению, товарищи…
Не все исчезают с экрана безропотно. Иные спорят, уговаривают, умильно улыбаются, даже ругаются, даже грозят, даже кричат на Кима, упрекая его в черствости…
Они несправедливы, они невежливы, они ведут себя как грубые предки… Но можно ли требовать изысканной вежливости от людей, отстаивающих жизнь своих друзей?
Настойчивое покалывание. Ким не включает экрана.
Еще покалывание.
На экране смуглая чернокудрая девушка с заплаканными глазами. Лицо классическое, черты безукоризнeнные. Она иностранка, русского языка не знает, у себя на родине говорит в рупор кибы-переводчицы. Ким слышит металлический голос машины, чеканящий слова с неприятной правильностью.
— Пожалуйста, будьте любезны, сделайте безотлагательно ратозапись моей мамы.
— К сожалению, товарищ…
— Если бы вы знали мою маму, — не отступается девушка.-Такая доброта! Такое сердце! Такое долготерпение! Нас одиннадцать человек детей, и трое совсем маленькие…
— Рад бы…
— Ну сделайте что-нибудь… Ну прошу вас…
Девушка давится рыданиями, старается сдержаться, засовывая в рот кулак. После заминки киба-переводчица сообщает:
— Непереводимые, нечленораздельные звуки, выражающие крайнее горе и отчаяние.
Почему-то плачущие девушки, в особенности чернокудрые, вызывают v Кима непреодолимое стремление эказывать помощь. Ким берет у девушки позывные (Неаполь. Джули 77-82), обещает то, что не имеет права Эбешать, и сам через барьер нуля вызывает профессора Зарека.
— Юноша, надо выдерживать характер,-говорит ему профессор укоризненно.-Есть решение Ученого Совета: никаких скороспелых кустарных опытов. Гхора надо понаблюдать.
— Но у нее умирает мать,-оправдывается Ким. — Добрая, любящая, мать одиннадцати детей, трое совсем маленьких.
И Зарек сам вопреки логике соглашается связаться с Ксаном.
— Женщины все еще плачут на планете, дорогой Ксан. Как быть?
Радиоволны находят Ксана в кафе, что против библиотеки Ленина. Поглядывая сквозь витрину на молодежь, пляшущую на улице, Ксан прислушивается к словам, вмешивается, заговаривает сам-делает свой “выборочный опрос”.
— Уважаемый профессор, вы наносите мне удар в спину,-говорит он Зареку.-Сами же вы, медики, продиктовали решение: ничего не предпринимать, пока ведутся наблюдения. И будьте справедливы. На Земле умирает ежегодно миллиард стариков. Вчера я вас спрашивал: сколько вы способны оживи гь? Вы ответили: не более тысячи в год, по пять человек на каждый Институт мозга. Как отбирать эту тысячу из миллиарда?
По старинному принципу, который в двадцатом веке назывался знакомством? Девушка просит Кима, Кимьас, вы— меня, я разрешаю… Так?
— Я не могу отказать, — упавшим голосом говорит Зарек. — Отказать в жизни! Это не лучше убийства.
— А как быть со всеми остальными, не догадавшимися плакать перед вашим Кимом? Три миллиона умрет сегодня. Их мы не убиваем?
Профессор молчит, понурившись.
— Вот такие терзания нам предстоят, ум Зарек. Каждодневно кого-то приговаривать к смерти, кому-то отказывать в помиловании!
— Что же сказать этой плачущей девушке, ум Ксан?
— Ну, черт возьми, чего вы от меня хотите? Есть у них ратолаборатория в Неаполе? Пусть запишут старушку, положат в архив. А очередность я решать не буду. Совет Планеты решит. Вот соберемся после праздника, примем общий порядок, единый закон продления жизни.
Расстроенный, смотрит он на кипящую толпу. Людской океан на Земле, миллиарды и миллиарды-вот в чем проблема. Дать счастье одному умели еще в Древнем Египте. Но принцип коммунизма “по потребностивсем”. Всем! Миллиардам!!!
— Ну что ж, надо внести ясность,-говорит он себе, нерешительно поглядывая на браслет.
В толпе разговаривать неудобно, оглушают, хватают под руки, тащат в хоровод. К счастью, неподалеку, под Кремлевской стеной, павильончик с надписью: “Дом далеких друзей”. Сегодня там пустовато: нет инженеров, консультирующихся с Мельбурном и Магаданом, нет молодоженов, собирающих перед экранами со всеге света родственников.
Ксан вызывает троих: Ота из Японии, Мак-Кея из Канады и Ааста Ллуна со спутника “Гром-7”. Одиссею, увы, нельзя позвонить. Отставной подводник вслед за морем покинул и сушу тоже… сердце сдало.
— Всех вместе, на конференцию? — спрашивает радистка.
— Нет, по очереди, пожалуйста. Одного за другим, как подойдут.
Первым зажегся японский экран. Ксан увидел комнату, устланную циновками, две картины на стене, два цветка на столике, а за окном белую пену цветущих вишен и сахарную голову вулкана Фудзияма. Дома далеких друзей повсюду старались ставить так, чтобы на заднем плане виднелся характерный местный пейзаж. Ота, в свою очередь, голову Ксана видел на фоне кирпичных зубцов Кремлевской стены.
— Хотим пригласить тебя в Москву, Ота. Опять будет спор: как назвать наступающее столетие?
Японец грустно улыбнулся.
— Харакири делают один раз, ум Ксан.
— Главное возражение отпало, Ота. Теперь никто не станет утверждать, что океан не надо застраивать, потому что он продуктивнее суши. Мы больше не добываем пищу в море.
Лицо японца не оживлялось.
— Харакири не делают дважды, ум Ксан. Треснуло что-то в душе, нет сил на напрасные споры. Два года я жил в тишине, украшая хризантемами берега, два года слушал музыку прибоя. И океан пристыдил меня, отплатил добром за зло. Я хотел уничтожить его, а он подарил мне спокойствие. Не думаешь ли ты, Ксан, что спокойствие-дорогой продукт и не надо искоренять его на Земле?
— Мы не добываем пищу в море и не добываем на суше,-повторил Ксан.-Только поэтому ты можешь спокойно сажать хризантемы. Проблема “пища или клумбы?” снята, но кажется возникает новая — “клумбы или жилье?”.
Ота так и не согласился приехать в Москву, обещал прислать помощников, “молодых и безжалостных”, как он выразился.
Ни намека на трещину в душе не оказалось у рослого канадца. Мак-Кей прибежал в свой Дом далеких друзей на лыжах, поставил их в углу, стряхнул снег рукавицей, потом уже обратил к Ксану румяное, морозом подкрашенное лицо. Чистые снега, прорезанные голубой лыжней, виднелись за его плечистой фигурой.
— Великолепно пробежался, — воскликнул он. — С ваших конференций приезжаю больной, выжатый как лимон. А тут взбодрился, помолодел, сил набрал. Погляди мускулы. Слушай, Ксан, у меня есть поправка к прежним моим проектам. Я думаю, молодежь для закалки должна годик-другой пожить в суровом краю.
И вообще во всех странах хорошо бы создать островки холода. Может быть, горы сооружать, небольшие такие пригородные хребты для восхождения и лыжного спорта. Я как раз разрабатываю типовой проект: высота пять-шесть тысяч метров, площадь-сто квадратных километров. Вы пожертвуете сто квадратов возле Москвы?
Ксан с трудом сдержал улыбку:
— И что же, Мак, уничтожать будем зиму или внедрять?
— Одно другому не мешает. Мы уничтожим полярные страны, но сохраним заповедники морозца. Жалко губить это белое великолепие. Без зимы квелая будет молодежь.
Мак-Кей так был увлечен поправками, говорил только о поправках, только о дополнениях. И на дискуссию согласился приехать, но главным образом, чтобы рассказать об островках зимы.
Простившись, Ксан чистосердечно расхохотался, потом посерьезнел, спросил сам себя: “Что же это, логика такая у человеческой натуры? Скучно без любимого врага, хочется его сохранить. А может быть, Мак-Кей и Ота отступились, потому что не чувствуют за собой правды? Что предлагал Мак-Кей раньше? Подарить пятнадцать процентов суши, занятых сегодня льдами.
Но население Земли удвоится через одно поколение, пятнадцать процентов не решают. Что обещает Ота? Максимум — утроение. Но население Земли учетверится через два поколения, через полвека. Так стоит ли ради полувековой выгоды переиначивать всю родную планету? Остается одно: космос. Интересно, что скажет Ааст Ллун? Не взмолится ли: “Не пускайте детей и туристов в межпланетное пространство: накидают бутылок и банок, замусорят всю Солнечную систему!”
— “Гром-7” задерживается,-сказала радистка.Подождите несколько минут.
Ксан не любил сидеть молча. Тут же вступил в разговор с девушкой, для нее придумал версию спора:
— Проект обсуждаем,-сказал он.-Тесно около Кремля. Хотим Москву-реку вынести за пределы центра, а здесь, под стенами, устроить широкий бульвар и поле для праздников. Правильно, как вы считаете?
— Вообще-то правильно,-согласилась радистка. — Нужно поле. Для танцев, для матчей. И на стадион удобнее смотреть со стены. Но с другой стороны, жалко все-таки. Кремль будет не Кремлем без реки. Не спешите, дедушка, подумайте еще. Может, другое есть место?
— То-то и оно. И новое нужно, и старое дорого.
Но тут на экран прибыл третий собеседник. На фоне круглого окна, глядевшего в космос, возникла нескладная фигура Ааста. Он висел вверх ногами, потому что “Гром” был невесомым спутником, там не разбирались, где верх, где низ. Так и начал разговор, потом уже догадался перевернуться.
— Ну, что нового за Луной? — спросил Ксан
Ааст взмахнул тонкими руками.
— Конечно, есть новости. Ты же не думаешь, что мы сидим тут сложа руки, так сразу и сдались, так и согласились безропотно, что людям не понадобится космическое жилье.
Будем вечно молодыми! Вечно будем молодыми!
Сплетая руки, юноши и девушки несутся в буйном хороводе.
Глаза их блестят, лица раскраснелись, ветер треплет волосы, дыхания не хватает для пения, для крика, для танца.
Небо тоже ликует. Художники раскрасили светом облака.
Словно девушки в пестрых нарядах, толпятся они над Москвой, каждое смотрится в зеркало реки. Взлетают ракеты, огненные букеты распускаются в небе, с шипением, треском и звоном крутятся огненные колеса. Треск и грохот в небе, песни и хохот на земле. Весело и оглушительно празднуют люди победу над смертью.
Мир велик и многолюден. Есть в нем и такие, которые не радуются даже в этот день всемирной радости.
С озабоченным видом набирают они номера на своих браслетах, взывают:
— Справочная, дайте мне позывные Гхора. Через ноль? А профессора Зарека? Тоже через ноль? Безобразие!
Каждый человек с каждым может связаться по радио.
Каждый друг знает пожизненные позывные друга, каждый возлюбленный с нежностью шепчет любимое имя и номер любимой. Но есть люди, которых можно вызывать только через ноль — через радиосекретаря, иначе им некогда будет жить, работать и кушать. Чаще это знаменитые врачи, знаменитые артисты и знаменитые космонавты. У Ксана тоже номер с нулем. И он сам распорядился дать браслеты с нулем Зареку, Гхору и Ладе. Ведь он знал, что мир велик и даже в праздник радости найдутся несчастные. Статистика говорит, что каждую секунду на Земле умирает один человек. Их близким невозможно ликовать в надежде на будущее.
Им надо спасать умирающего сейчас.
— Справочная, дайте номер помощника Зарека, высокого такого, полного, его показывали на экране. КИМС 46-19? Спасибо.
И слабенький ток вызова иголочкой покалывает кожу Кима. На его браслете, таком инертном до сегодняшнего дня, чередой проходят незнакомые гости.
Женщина средних лет (выше средних) с малоподвижным, искусственно подкрашенным лицом. Чувствуется, что кожа натянута и выделана усилиями многих косметиков.
— Вы Ким, помощник Зарека? Ох, какой милый мальчик! Голубчик, вы, верно, знаете меня в лицо. Я Мата, артистка, я “Девушка, презирающая любовь”, я “Цветочница из Орлеана”, я “Наташа Ростова”. Милый, мне нужна молодесть, как воздух. Мое амплуа расцветающие девочки, я не могу играть властных и злобных замоскворецких старух.
— К сожалению, товарищ, все это дело будущего… Наблюдения… Специальные заседания. До свидания… Рад бы…
Покалывание.
Глубокий старик. Сухое, желтое, как будто пергаментное, лицо.
— У меня, дорогуша, была мечта в жизни: перевести на русский язык “Махабхарату” всю целиком. Но это сотни тысяч CIHXOB, лет тридцать усидчивой работы. Ми.лый. запишите меня на вторую жизнь. Обещайте, тогда завтра же приступлю к работе.
Неприятно разочаровывать людей, но этот хоть подождать может год-другой. А как быть с таким вызовом?
— Дорогой товарищ Ким, не за себя просим. Учительница у нас умирает. Благороднейший человек, редкой души…
— К сожалению, товарищи…
Не все исчезают с экрана безропотно. Иные спорят, уговаривают, умильно улыбаются, даже ругаются, даже грозят, даже кричат на Кима, упрекая его в черствости…
Они несправедливы, они невежливы, они ведут себя как грубые предки… Но можно ли требовать изысканной вежливости от людей, отстаивающих жизнь своих друзей?
Настойчивое покалывание. Ким не включает экрана.
Еще покалывание.
На экране смуглая чернокудрая девушка с заплаканными глазами. Лицо классическое, черты безукоризнeнные. Она иностранка, русского языка не знает, у себя на родине говорит в рупор кибы-переводчицы. Ким слышит металлический голос машины, чеканящий слова с неприятной правильностью.
— Пожалуйста, будьте любезны, сделайте безотлагательно ратозапись моей мамы.
— К сожалению, товарищ…
— Если бы вы знали мою маму, — не отступается девушка.-Такая доброта! Такое сердце! Такое долготерпение! Нас одиннадцать человек детей, и трое совсем маленькие…
— Рад бы…
— Ну сделайте что-нибудь… Ну прошу вас…
Девушка давится рыданиями, старается сдержаться, засовывая в рот кулак. После заминки киба-переводчица сообщает:
— Непереводимые, нечленораздельные звуки, выражающие крайнее горе и отчаяние.
Почему-то плачущие девушки, в особенности чернокудрые, вызывают v Кима непреодолимое стремление эказывать помощь. Ким берет у девушки позывные (Неаполь. Джули 77-82), обещает то, что не имеет права Эбешать, и сам через барьер нуля вызывает профессора Зарека.
— Юноша, надо выдерживать характер,-говорит ему профессор укоризненно.-Есть решение Ученого Совета: никаких скороспелых кустарных опытов. Гхора надо понаблюдать.
— Но у нее умирает мать,-оправдывается Ким. — Добрая, любящая, мать одиннадцати детей, трое совсем маленьких.
И Зарек сам вопреки логике соглашается связаться с Ксаном.
— Женщины все еще плачут на планете, дорогой Ксан. Как быть?
Радиоволны находят Ксана в кафе, что против библиотеки Ленина. Поглядывая сквозь витрину на молодежь, пляшущую на улице, Ксан прислушивается к словам, вмешивается, заговаривает сам-делает свой “выборочный опрос”.
— Уважаемый профессор, вы наносите мне удар в спину,-говорит он Зареку.-Сами же вы, медики, продиктовали решение: ничего не предпринимать, пока ведутся наблюдения. И будьте справедливы. На Земле умирает ежегодно миллиард стариков. Вчера я вас спрашивал: сколько вы способны оживи гь? Вы ответили: не более тысячи в год, по пять человек на каждый Институт мозга. Как отбирать эту тысячу из миллиарда?
По старинному принципу, который в двадцатом веке назывался знакомством? Девушка просит Кима, Кимьас, вы— меня, я разрешаю… Так?
— Я не могу отказать, — упавшим голосом говорит Зарек. — Отказать в жизни! Это не лучше убийства.
— А как быть со всеми остальными, не догадавшимися плакать перед вашим Кимом? Три миллиона умрет сегодня. Их мы не убиваем?
Профессор молчит, понурившись.
— Вот такие терзания нам предстоят, ум Зарек. Каждодневно кого-то приговаривать к смерти, кому-то отказывать в помиловании!
— Что же сказать этой плачущей девушке, ум Ксан?
— Ну, черт возьми, чего вы от меня хотите? Есть у них ратолаборатория в Неаполе? Пусть запишут старушку, положат в архив. А очередность я решать не буду. Совет Планеты решит. Вот соберемся после праздника, примем общий порядок, единый закон продления жизни.
Расстроенный, смотрит он на кипящую толпу. Людской океан на Земле, миллиарды и миллиарды-вот в чем проблема. Дать счастье одному умели еще в Древнем Египте. Но принцип коммунизма “по потребностивсем”. Всем! Миллиардам!!!
— Ну что ж, надо внести ясность,-говорит он себе, нерешительно поглядывая на браслет.
В толпе разговаривать неудобно, оглушают, хватают под руки, тащат в хоровод. К счастью, неподалеку, под Кремлевской стеной, павильончик с надписью: “Дом далеких друзей”. Сегодня там пустовато: нет инженеров, консультирующихся с Мельбурном и Магаданом, нет молодоженов, собирающих перед экранами со всеге света родственников.
Ксан вызывает троих: Ота из Японии, Мак-Кея из Канады и Ааста Ллуна со спутника “Гром-7”. Одиссею, увы, нельзя позвонить. Отставной подводник вслед за морем покинул и сушу тоже… сердце сдало.
— Всех вместе, на конференцию? — спрашивает радистка.
— Нет, по очереди, пожалуйста. Одного за другим, как подойдут.
Первым зажегся японский экран. Ксан увидел комнату, устланную циновками, две картины на стене, два цветка на столике, а за окном белую пену цветущих вишен и сахарную голову вулкана Фудзияма. Дома далеких друзей повсюду старались ставить так, чтобы на заднем плане виднелся характерный местный пейзаж. Ота, в свою очередь, голову Ксана видел на фоне кирпичных зубцов Кремлевской стены.
— Хотим пригласить тебя в Москву, Ота. Опять будет спор: как назвать наступающее столетие?
Японец грустно улыбнулся.
— Харакири делают один раз, ум Ксан.
— Главное возражение отпало, Ота. Теперь никто не станет утверждать, что океан не надо застраивать, потому что он продуктивнее суши. Мы больше не добываем пищу в море.
Лицо японца не оживлялось.
— Харакири не делают дважды, ум Ксан. Треснуло что-то в душе, нет сил на напрасные споры. Два года я жил в тишине, украшая хризантемами берега, два года слушал музыку прибоя. И океан пристыдил меня, отплатил добром за зло. Я хотел уничтожить его, а он подарил мне спокойствие. Не думаешь ли ты, Ксан, что спокойствие-дорогой продукт и не надо искоренять его на Земле?
— Мы не добываем пищу в море и не добываем на суше,-повторил Ксан.-Только поэтому ты можешь спокойно сажать хризантемы. Проблема “пища или клумбы?” снята, но кажется возникает новая — “клумбы или жилье?”.
Ота так и не согласился приехать в Москву, обещал прислать помощников, “молодых и безжалостных”, как он выразился.
Ни намека на трещину в душе не оказалось у рослого канадца. Мак-Кей прибежал в свой Дом далеких друзей на лыжах, поставил их в углу, стряхнул снег рукавицей, потом уже обратил к Ксану румяное, морозом подкрашенное лицо. Чистые снега, прорезанные голубой лыжней, виднелись за его плечистой фигурой.
— Великолепно пробежался, — воскликнул он. — С ваших конференций приезжаю больной, выжатый как лимон. А тут взбодрился, помолодел, сил набрал. Погляди мускулы. Слушай, Ксан, у меня есть поправка к прежним моим проектам. Я думаю, молодежь для закалки должна годик-другой пожить в суровом краю.
И вообще во всех странах хорошо бы создать островки холода. Может быть, горы сооружать, небольшие такие пригородные хребты для восхождения и лыжного спорта. Я как раз разрабатываю типовой проект: высота пять-шесть тысяч метров, площадь-сто квадратных километров. Вы пожертвуете сто квадратов возле Москвы?
Ксан с трудом сдержал улыбку:
— И что же, Мак, уничтожать будем зиму или внедрять?
— Одно другому не мешает. Мы уничтожим полярные страны, но сохраним заповедники морозца. Жалко губить это белое великолепие. Без зимы квелая будет молодежь.
Мак-Кей так был увлечен поправками, говорил только о поправках, только о дополнениях. И на дискуссию согласился приехать, но главным образом, чтобы рассказать об островках зимы.
Простившись, Ксан чистосердечно расхохотался, потом посерьезнел, спросил сам себя: “Что же это, логика такая у человеческой натуры? Скучно без любимого врага, хочется его сохранить. А может быть, Мак-Кей и Ота отступились, потому что не чувствуют за собой правды? Что предлагал Мак-Кей раньше? Подарить пятнадцать процентов суши, занятых сегодня льдами.
Но население Земли удвоится через одно поколение, пятнадцать процентов не решают. Что обещает Ота? Максимум — утроение. Но население Земли учетверится через два поколения, через полвека. Так стоит ли ради полувековой выгоды переиначивать всю родную планету? Остается одно: космос. Интересно, что скажет Ааст Ллун? Не взмолится ли: “Не пускайте детей и туристов в межпланетное пространство: накидают бутылок и банок, замусорят всю Солнечную систему!”
— “Гром-7” задерживается,-сказала радистка.Подождите несколько минут.
Ксан не любил сидеть молча. Тут же вступил в разговор с девушкой, для нее придумал версию спора:
— Проект обсуждаем,-сказал он.-Тесно около Кремля. Хотим Москву-реку вынести за пределы центра, а здесь, под стенами, устроить широкий бульвар и поле для праздников. Правильно, как вы считаете?
— Вообще-то правильно,-согласилась радистка. — Нужно поле. Для танцев, для матчей. И на стадион удобнее смотреть со стены. Но с другой стороны, жалко все-таки. Кремль будет не Кремлем без реки. Не спешите, дедушка, подумайте еще. Может, другое есть место?
— То-то и оно. И новое нужно, и старое дорого.
Но тут на экран прибыл третий собеседник. На фоне круглого окна, глядевшего в космос, возникла нескладная фигура Ааста. Он висел вверх ногами, потому что “Гром” был невесомым спутником, там не разбирались, где верх, где низ. Так и начал разговор, потом уже догадался перевернуться.
— Ну, что нового за Луной? — спросил Ксан
Ааст взмахнул тонкими руками.
— Конечно, есть новости. Ты же не думаешь, что мы сидим тут сложа руки, так сразу и сдались, так и согласились безропотно, что людям не понадобится космическое жилье.
ГЛАВА 33.
ДАСТ ЛЛУН-АРХИТЕКТОР НЕБА
Кадры из памяти Кима.
День рождения! Удивительный день, когда во сне ты внезапно становишься старше на год (было девять, стало десять), и все тебя за это поздравляют, все угождают.
А что мне подарят ко дню рождения!
— Кимушка, да ты еще в прошлых подарках не разобрался, подарками засыпан по макушку. Я тебе список принесу, громаднейшая книга получилась.
И Анна Инныльгин приносит книгу. Так и называется: “Подарки ко дню рождения”.
Оказывается, Киму дарили подарки такие предки, которых и предками не признаешь: черви, рыбы, лягушки. Руки у Кима — подарок обезьян, ноги — от лягушек, кости — от рыб, нервы — от червей, кровь — от морской воды.
От животных строение, а от людей умение. Умение бросать камни, строить дома, добывать огонь, плавать на лодке, летать в космосе.
Последняя главка: “Тебе дарят планету Плуюн”.
— Плутон — это самый лучший подарок!
— Не лучший, но последний, мой мальчик. А когда ты вырастешь, может, и сам подаришь людям что-нибудь хорошее.
Ааст Ллун, как и все дети мира, читал книгу подарков, как и все дети мира, спрашивал, какой подарок следующий, мечтал добавить свой собственный подарок людям. Но все это произошло с некоторым опозданием потому что десятилетие свое Ааст Ллун справлял не на Земле.
Таких, как Ааст, называли пленниками космоса.
Отец его был смотрителем мазков (имеются в виду радиомаяки в поясе астероидов). Их расставляли в то время на каждой глыбе, на каждом крупном мало-мальски опасном для кораблей метеорите. Этих летающих рифов слишком много в космосе, ни в одной машинной памяти нельзя было держать их переплетающиеся орбиты. Поэтому на них ставили радиомаяки. Всего стояло (лучше сказать, летало) около миллиона маяков. Всю Солнечную систему наполняли они своим тревожным писком.
Работа смотрителей была беспокойной и опасной.
Они жили в поясе астероидов, куда, по словам “Межпланетной лоции”, “капитан не имеет пр.ава заходить без крайней необходимости и особого, каждый раз отдельного разрешения”. В любую минуту, как только на табеле маяков зажигался малиновый огонек аварии, смотритель должен был садиться в легкий ядролетик, пробиваться сквозь пылевые тучи к погасшему маяку, чаще всего разбитому метеоритами, исправлять его или ставить новый. И все это под метеоритным обстрелом, в вакууме, где каждая трещинка скафандра грозила смертью. В смотрители шли могучие и отважные люди, любители “щелкать смерть по носу”, как они о себе говорили. Мудрено ли, что Лайма, маленькая робкая девушка, врач-повар с базы “Юнона-1”, влюбилась в одного из таких мастеров риска и вскоре стала его женой. На “Юноне” знали, что счастье откладывать опасно. Смотрители не загадывали на далекое будущее: слишком часто шальной метеорит вмешивался в их расчеты.
Лайма означает “счастье”, но судьба этой женщины была трагичной. Молодожены прожили вместе недолго, вскоре им пришлось расстаться. Лайма ожидала ребенка, а врачи категорически запрещали растить детей в космосе — на легковесных астероидах или на невесомых ракетах. Будущей матери нужно было возвращаться на Землю. Это тоже было не так просто сделать, потому что космические лайнеры пояс астероидов обходили, а грузовые ракеты посещали “Юнону” раз в три месяца. Но тут как раз шел мимо тяжелый ядролет с Юпитера, и молодому мужу разрешили доставить туда Лайму.
Рейс был сложный. Сначала надо было заехать на “Палладу”, на центральную базу снабжения за продуктами (впоследствии эти продукты сохранили жизнь Лайме), по пути восстановить два замолкших маяка, а после этого сблизиться в пространстве с ядролетом и пересадить пассажирку.
Всего на ракете было четыре человека: пилот, завхоз, второй пилот, он же радист (муж Лаймы), и сама Лайма. “Юнону” они покинули 13 марта, 23-го прибыли на “Палладу”, погрузили продукты, вылетели 4 апреля, три часа спустя пришла стандартная радиограмма:
“Чувствуем хорошо, настроение бодрое…” И молчание. Навсегда! Поиски продолжались год, но, как известно, легче найти иголку в стоге сена, чем замолкшую ракету в пространстве. Четверых сочли погибшими, занесли их имена на мраморную доску “героев, отдавших жизнь в космосе ради науки и счастья человечества…”
Смотрителям маяков не рекомендуется загадывать на будущее. История была простейшая. 4 апреля в полночь не внесенный в каталоги метеорит догнал ракету сзади. Догоняющие метеориты всегда были самыми неприятными, потому что они ускользали от обзорных локаторов. Удар пришелся в дюзу, последовала задержка газов — и взрыв. Пилот и завхоз были убиты сразу, муж Лаймы получил перелом позвоночника и мучился неделю.
Молодая вдова чуть не сошла с ума. Наверное, сошла бы, если бы не ожидала ребенка. Она все твердила, что должна беречь, беречь, беречь себя ради маленького, не думать, не думать, не думать о страшном: страхи повредят ему. Надо ждать, ждать, ждать: люди будут искать, люди придут на помощь.
Ребенок родился здоровый. Мать кормила его, баюкала, пеленала, купала, потом учила стоять, учила ходить и говорить, — это заполняло ее одиночество. Как бы заклиная судьбу, она назвала мальчика Ааст Ллун, то есть рожденный на дороге Астероиды — Луна. Лайма заикалась немножечко, и позже сын сохранил ее произношение, удвоив буквы.
Но имя оказалось ошибочным, как у самой Лаймы.
Шли годы и годы, а мальчик жил в космосе, ничего не ведал, кроме стальной клетки ракеты да несчетных звезд. Видел звезды, а слушал упоительные сказки матери о волшебной планете, по имени Земля.
Была среди них, например, сказка о море:
— Представь себе, мальчик, много воды, больше, чем во всех наших баках, вода до самых звезд. Она меняет цвет: бывает серая, стальная, белесоватая, зеленоватая, и черная, и ярко-ярко синяя. А когда дует ветер, он шевелит эту воду и раскачивает ее, и поднимаются водяные стенки, по имени волны. Они плещут, шумят, грохочут и рушатся, набегая на твердую землю, обливаются пеной и уползают назад, недовольно ворча и перекатывая камешки.
— А что такое “дует ветер”, мама?
— Вот представь себе: ты стоишь у этой воды, а перед тобой как будто невидимые вентиляторы. Воздух тугой и холодный, он влажный, он пахнет солью и рыбой, он бывает прохладный, а зимой холодный, леденит кожу и дух захватывает. И если ветер сильный, он мешает идти, ты бредешь нагнувшись. Ветер срывает с тебя шапку, катит, словно мяч, и качает вершины сосен, они гудят недовольно и мрачно.
— А что такое зима. мама?
— Слушай, сынок, сказку про снег. Когда наступает зима, вода становится белой и рассыпчатой вся, как на стенках холодильника. Холодные пушистые звездочки тихонько падают сверху, и столько их набирается, что Пройти невозможно: этих звездочек по колено или по пояс. И люди надевают на ноги плоские палки, чтобы скользить по белому…
Много было таких сказок — про голубое небо, про зеленые леса, про крутые горы, про дома. Любимая сказка Ааста была про толпу: “Представь себе, маленький, проход шире нашей ракеты и навстречу люди и люди-и мамы, и мальчики, и все-все разные, разно одетые и непохожие. И столько, что пройти невозможно, надо дорогу уступать то и дело. И не только мамы, папы тоже…”
Мальчик рос, слушая сказки про Землю, видел ее во сне… а наяву никогда. Наяву мама ему показывала звезду поярче других и говорила: “Вот наша родная…”
И Ааст немножко не верил в Землю. Он думал, что она невзаправду.
Ракета между тем, как полагается небесному телу, крутилась вокруг Солнца. Орбита получилась семилетняя. Через три года после катастрофы ракета прошла всего лишь в двух миллионах километров от Земли.
Всего два миллиона километров… и не заметил никто! Никто! Правда, ракета шла вертикально, почти под прямым углом к плоскости планетных орбит. Потом она удалилась, потом пересекла пояс асюроидов, опять отошла, вернулась, вновь миновала земную орбиту, начала удаляться. Лайма думала, что они с сыном навеки останутся в космосе.
Но тут туристский планетолет, возвращавшийся с Венеры, заметил “ракетоподобное тело” без радиосигнализации. Туристы заволновались: “Гости из космоса! Пришельцы! Посланцы чужих миров!” Добровольцы ринулись вдогонку и привезли на планетолет седую изможденную женщину вместе с застенчивым мальчиком, по имени Ааст Ллун.
Позже, когда ракету доставили на Луну, специалисты с удивлением отметили, что двигатель был почти исправен; опытный механик мог бы его запустить дня за два. И книги по астронавигации имелись. В сущности, Лайма сама могла привести свой ядролет на Луну. Но она не решилась, не хотела рисковать лучевым ожогом. Ведь если бы она умерла, и ребенок погиб бы. .
Все мужчины Земли поголовно объявили Лайму дурой и трусихой. Женщины (почти все) сказали, что она героиня. Рискнуть легко: взрыв — и конец. А Лайма терпела десять лет, дождалась помощи и сохранила жизнь сыну.
Жизнь сохранила… и отняла жизнь.
Десять лет мальчик провел в невесомой ракете, не зная, что такое тяжесть. И вырос он тонконогим, тонкоруким, кожа да кости. И мускулы жиденькие, не ткани пленки. Земля-родина атлетов-оказалась не для него, даже Луна — обиталище престарелых сердечников — согнула его своей тяжестью. Проведя на Луне полдня, тонконогий паучок слег в постель. Кровь шла у него из носа, из ушей, просачивалась сквозь кожу. Врачи сказали: “Увозите его немедля; если хотите иметь живого ребенка”. И несчастная Лайма, так и не увидев голубого неба, моря и снега, в тот же час повезла сына на ближайший спутник. Космос не хотел выпускать свою добычу.
Ааста лечили гимнастикой, кислородом, гормонами, тренировали на снарядах, но сделать земным жителем так и не смогли. Он жил, рос, работал на планетолетах, астероидах, дальних и ближних спутниках, смотрел на Землю в телескоп, читал и мечтал о Земле. Время от времени, набравшись сил и здоровья, он совершал вылазки в страну своей детской сказки, знакомился с волнами, с ветром, с рассыпчатым снегом, с настоящей толпой. Но через неделю или две отступал за Луну, в мир легковесья, измученный, надорвавшийся, так и не сумевший осилить земную тяготу подобно Святогору-богатырю.
— Я живу за воротами, — говорил он про себя.-Чувствую себя привратником, который пропускает во дворец кареты, а сам только в окошко смотрит на бал.
Работа для него нашлась. Он стал космическим монтажником, собирал все эти летающие лабораториикругоземные, круголунные, круговенерские и кругомер-
курские. Строил громадные лайнеры, слишком громадные, чтобы поднять их с Земли. Среди монтажников не было равного Аасту. Да это и понятно: все другие месяцами приспосабливались к невесомости, а он тут родился. Он был самым ловким, самым цепким, самым умелым, даже красивым казался на фоне звезд. И сколько же неуклюжих землян, нечаянно отнесенных в пустоту, он успевал спасти, водворить на место!
Он был лучше всех и хуже всех. Все они, закончив монтаж, ехали во дворец, на бал жизни. А он оставался за воротами. И даже готовый, смонтированный спутник покидал, если его закручивали, сообщая искусственную тяжесть.
Ааст строил искусственные планетки, потом проектировал их, витая над чертежной доской. “Амур III”, “Амур IV” и прочие спутники Венеры и вся серия “Громов” и “Молний” (заюпитерские заправочные станции) —все это творчество Ааста. Пожалуй, естественно, что именно он предложил проект реконструкции неба.
И если бы этот проект был принят, в книге подарков, после рассказа о Плутоне, появился бы такой;
“Мы в Солнечной системе, друзья, получили в наследство от своих дедушек только один дом, одну планету, по имени Земля. Это красочная и разнообразная планета с голубым небом и тугим ветром, с рассыпчатым снегом, с волнующимся морем, с горами, крутыми и величавыми. И хотя планета не так велика — спутник облетает ее за полтора часа, — людям она казалась очень просторной, даже необъятной. Со временем, однако, вся планета была использована — земли на Земле не хватало для новых домов.
День рождения! Удивительный день, когда во сне ты внезапно становишься старше на год (было девять, стало десять), и все тебя за это поздравляют, все угождают.
А что мне подарят ко дню рождения!
— Кимушка, да ты еще в прошлых подарках не разобрался, подарками засыпан по макушку. Я тебе список принесу, громаднейшая книга получилась.
И Анна Инныльгин приносит книгу. Так и называется: “Подарки ко дню рождения”.
Оказывается, Киму дарили подарки такие предки, которых и предками не признаешь: черви, рыбы, лягушки. Руки у Кима — подарок обезьян, ноги — от лягушек, кости — от рыб, нервы — от червей, кровь — от морской воды.
От животных строение, а от людей умение. Умение бросать камни, строить дома, добывать огонь, плавать на лодке, летать в космосе.
Последняя главка: “Тебе дарят планету Плуюн”.
— Плутон — это самый лучший подарок!
— Не лучший, но последний, мой мальчик. А когда ты вырастешь, может, и сам подаришь людям что-нибудь хорошее.
Ааст Ллун, как и все дети мира, читал книгу подарков, как и все дети мира, спрашивал, какой подарок следующий, мечтал добавить свой собственный подарок людям. Но все это произошло с некоторым опозданием потому что десятилетие свое Ааст Ллун справлял не на Земле.
Таких, как Ааст, называли пленниками космоса.
Отец его был смотрителем мазков (имеются в виду радиомаяки в поясе астероидов). Их расставляли в то время на каждой глыбе, на каждом крупном мало-мальски опасном для кораблей метеорите. Этих летающих рифов слишком много в космосе, ни в одной машинной памяти нельзя было держать их переплетающиеся орбиты. Поэтому на них ставили радиомаяки. Всего стояло (лучше сказать, летало) около миллиона маяков. Всю Солнечную систему наполняли они своим тревожным писком.
Работа смотрителей была беспокойной и опасной.
Они жили в поясе астероидов, куда, по словам “Межпланетной лоции”, “капитан не имеет пр.ава заходить без крайней необходимости и особого, каждый раз отдельного разрешения”. В любую минуту, как только на табеле маяков зажигался малиновый огонек аварии, смотритель должен был садиться в легкий ядролетик, пробиваться сквозь пылевые тучи к погасшему маяку, чаще всего разбитому метеоритами, исправлять его или ставить новый. И все это под метеоритным обстрелом, в вакууме, где каждая трещинка скафандра грозила смертью. В смотрители шли могучие и отважные люди, любители “щелкать смерть по носу”, как они о себе говорили. Мудрено ли, что Лайма, маленькая робкая девушка, врач-повар с базы “Юнона-1”, влюбилась в одного из таких мастеров риска и вскоре стала его женой. На “Юноне” знали, что счастье откладывать опасно. Смотрители не загадывали на далекое будущее: слишком часто шальной метеорит вмешивался в их расчеты.
Лайма означает “счастье”, но судьба этой женщины была трагичной. Молодожены прожили вместе недолго, вскоре им пришлось расстаться. Лайма ожидала ребенка, а врачи категорически запрещали растить детей в космосе — на легковесных астероидах или на невесомых ракетах. Будущей матери нужно было возвращаться на Землю. Это тоже было не так просто сделать, потому что космические лайнеры пояс астероидов обходили, а грузовые ракеты посещали “Юнону” раз в три месяца. Но тут как раз шел мимо тяжелый ядролет с Юпитера, и молодому мужу разрешили доставить туда Лайму.
Рейс был сложный. Сначала надо было заехать на “Палладу”, на центральную базу снабжения за продуктами (впоследствии эти продукты сохранили жизнь Лайме), по пути восстановить два замолкших маяка, а после этого сблизиться в пространстве с ядролетом и пересадить пассажирку.
Всего на ракете было четыре человека: пилот, завхоз, второй пилот, он же радист (муж Лаймы), и сама Лайма. “Юнону” они покинули 13 марта, 23-го прибыли на “Палладу”, погрузили продукты, вылетели 4 апреля, три часа спустя пришла стандартная радиограмма:
“Чувствуем хорошо, настроение бодрое…” И молчание. Навсегда! Поиски продолжались год, но, как известно, легче найти иголку в стоге сена, чем замолкшую ракету в пространстве. Четверых сочли погибшими, занесли их имена на мраморную доску “героев, отдавших жизнь в космосе ради науки и счастья человечества…”
Смотрителям маяков не рекомендуется загадывать на будущее. История была простейшая. 4 апреля в полночь не внесенный в каталоги метеорит догнал ракету сзади. Догоняющие метеориты всегда были самыми неприятными, потому что они ускользали от обзорных локаторов. Удар пришелся в дюзу, последовала задержка газов — и взрыв. Пилот и завхоз были убиты сразу, муж Лаймы получил перелом позвоночника и мучился неделю.
Молодая вдова чуть не сошла с ума. Наверное, сошла бы, если бы не ожидала ребенка. Она все твердила, что должна беречь, беречь, беречь себя ради маленького, не думать, не думать, не думать о страшном: страхи повредят ему. Надо ждать, ждать, ждать: люди будут искать, люди придут на помощь.
Ребенок родился здоровый. Мать кормила его, баюкала, пеленала, купала, потом учила стоять, учила ходить и говорить, — это заполняло ее одиночество. Как бы заклиная судьбу, она назвала мальчика Ааст Ллун, то есть рожденный на дороге Астероиды — Луна. Лайма заикалась немножечко, и позже сын сохранил ее произношение, удвоив буквы.
Но имя оказалось ошибочным, как у самой Лаймы.
Шли годы и годы, а мальчик жил в космосе, ничего не ведал, кроме стальной клетки ракеты да несчетных звезд. Видел звезды, а слушал упоительные сказки матери о волшебной планете, по имени Земля.
Была среди них, например, сказка о море:
— Представь себе, мальчик, много воды, больше, чем во всех наших баках, вода до самых звезд. Она меняет цвет: бывает серая, стальная, белесоватая, зеленоватая, и черная, и ярко-ярко синяя. А когда дует ветер, он шевелит эту воду и раскачивает ее, и поднимаются водяные стенки, по имени волны. Они плещут, шумят, грохочут и рушатся, набегая на твердую землю, обливаются пеной и уползают назад, недовольно ворча и перекатывая камешки.
— А что такое “дует ветер”, мама?
— Вот представь себе: ты стоишь у этой воды, а перед тобой как будто невидимые вентиляторы. Воздух тугой и холодный, он влажный, он пахнет солью и рыбой, он бывает прохладный, а зимой холодный, леденит кожу и дух захватывает. И если ветер сильный, он мешает идти, ты бредешь нагнувшись. Ветер срывает с тебя шапку, катит, словно мяч, и качает вершины сосен, они гудят недовольно и мрачно.
— А что такое зима. мама?
— Слушай, сынок, сказку про снег. Когда наступает зима, вода становится белой и рассыпчатой вся, как на стенках холодильника. Холодные пушистые звездочки тихонько падают сверху, и столько их набирается, что Пройти невозможно: этих звездочек по колено или по пояс. И люди надевают на ноги плоские палки, чтобы скользить по белому…
Много было таких сказок — про голубое небо, про зеленые леса, про крутые горы, про дома. Любимая сказка Ааста была про толпу: “Представь себе, маленький, проход шире нашей ракеты и навстречу люди и люди-и мамы, и мальчики, и все-все разные, разно одетые и непохожие. И столько, что пройти невозможно, надо дорогу уступать то и дело. И не только мамы, папы тоже…”
Мальчик рос, слушая сказки про Землю, видел ее во сне… а наяву никогда. Наяву мама ему показывала звезду поярче других и говорила: “Вот наша родная…”
И Ааст немножко не верил в Землю. Он думал, что она невзаправду.
Ракета между тем, как полагается небесному телу, крутилась вокруг Солнца. Орбита получилась семилетняя. Через три года после катастрофы ракета прошла всего лишь в двух миллионах километров от Земли.
Всего два миллиона километров… и не заметил никто! Никто! Правда, ракета шла вертикально, почти под прямым углом к плоскости планетных орбит. Потом она удалилась, потом пересекла пояс асюроидов, опять отошла, вернулась, вновь миновала земную орбиту, начала удаляться. Лайма думала, что они с сыном навеки останутся в космосе.
Но тут туристский планетолет, возвращавшийся с Венеры, заметил “ракетоподобное тело” без радиосигнализации. Туристы заволновались: “Гости из космоса! Пришельцы! Посланцы чужих миров!” Добровольцы ринулись вдогонку и привезли на планетолет седую изможденную женщину вместе с застенчивым мальчиком, по имени Ааст Ллун.
Позже, когда ракету доставили на Луну, специалисты с удивлением отметили, что двигатель был почти исправен; опытный механик мог бы его запустить дня за два. И книги по астронавигации имелись. В сущности, Лайма сама могла привести свой ядролет на Луну. Но она не решилась, не хотела рисковать лучевым ожогом. Ведь если бы она умерла, и ребенок погиб бы. .
Все мужчины Земли поголовно объявили Лайму дурой и трусихой. Женщины (почти все) сказали, что она героиня. Рискнуть легко: взрыв — и конец. А Лайма терпела десять лет, дождалась помощи и сохранила жизнь сыну.
Жизнь сохранила… и отняла жизнь.
Десять лет мальчик провел в невесомой ракете, не зная, что такое тяжесть. И вырос он тонконогим, тонкоруким, кожа да кости. И мускулы жиденькие, не ткани пленки. Земля-родина атлетов-оказалась не для него, даже Луна — обиталище престарелых сердечников — согнула его своей тяжестью. Проведя на Луне полдня, тонконогий паучок слег в постель. Кровь шла у него из носа, из ушей, просачивалась сквозь кожу. Врачи сказали: “Увозите его немедля; если хотите иметь живого ребенка”. И несчастная Лайма, так и не увидев голубого неба, моря и снега, в тот же час повезла сына на ближайший спутник. Космос не хотел выпускать свою добычу.
Ааста лечили гимнастикой, кислородом, гормонами, тренировали на снарядах, но сделать земным жителем так и не смогли. Он жил, рос, работал на планетолетах, астероидах, дальних и ближних спутниках, смотрел на Землю в телескоп, читал и мечтал о Земле. Время от времени, набравшись сил и здоровья, он совершал вылазки в страну своей детской сказки, знакомился с волнами, с ветром, с рассыпчатым снегом, с настоящей толпой. Но через неделю или две отступал за Луну, в мир легковесья, измученный, надорвавшийся, так и не сумевший осилить земную тяготу подобно Святогору-богатырю.
— Я живу за воротами, — говорил он про себя.-Чувствую себя привратником, который пропускает во дворец кареты, а сам только в окошко смотрит на бал.
Работа для него нашлась. Он стал космическим монтажником, собирал все эти летающие лабораториикругоземные, круголунные, круговенерские и кругомер-
курские. Строил громадные лайнеры, слишком громадные, чтобы поднять их с Земли. Среди монтажников не было равного Аасту. Да это и понятно: все другие месяцами приспосабливались к невесомости, а он тут родился. Он был самым ловким, самым цепким, самым умелым, даже красивым казался на фоне звезд. И сколько же неуклюжих землян, нечаянно отнесенных в пустоту, он успевал спасти, водворить на место!
Он был лучше всех и хуже всех. Все они, закончив монтаж, ехали во дворец, на бал жизни. А он оставался за воротами. И даже готовый, смонтированный спутник покидал, если его закручивали, сообщая искусственную тяжесть.
Ааст строил искусственные планетки, потом проектировал их, витая над чертежной доской. “Амур III”, “Амур IV” и прочие спутники Венеры и вся серия “Громов” и “Молний” (заюпитерские заправочные станции) —все это творчество Ааста. Пожалуй, естественно, что именно он предложил проект реконструкции неба.
И если бы этот проект был принят, в книге подарков, после рассказа о Плутоне, появился бы такой;
“Мы в Солнечной системе, друзья, получили в наследство от своих дедушек только один дом, одну планету, по имени Земля. Это красочная и разнообразная планета с голубым небом и тугим ветром, с рассыпчатым снегом, с волнующимся морем, с горами, крутыми и величавыми. И хотя планета не так велика — спутник облетает ее за полтора часа, — людям она казалась очень просторной, даже необъятной. Со временем, однако, вся планета была использована — земли на Земле не хватало для новых домов.