Страница:
- Чем может вознаградить ставшая вдовой мать или дед сироты?
И странное такое имя! Оно отпугивало! И вот не осталось ни одной женщины, что пришли со мной, которая не взяла бы себе младенца, кроме меня. И вдруг будто кто вытолкнул слова из уст моих:
- Я пойду к этому сироте и возьму его! Муж, обычно настаивавший на своём, вдруг согласился со мной:
- Может быть, боги пошлют в нём благословение?
И я, мужем напутствуемая, пошла к несчастному, думалось мне, сироте и забрала его. А побудило меня к этому, как сейчас помню, только то, что я не нашла другого и не хотела возвращаться и быть единственной среди женщин нашего племени, кто не взял младенца.
...За окном раздались крики: Кормилицы! Кормилицы! И тут же к хашимитам, чествующим рождение Мухаммеда, постучалась бедуинка.
8. Полное вымя верблюдицы
- ... Вернулась я к своей стоянке, и, когда прижала взятого ребёнка к себе, обе груди мои склонились к нему, и в них оказалось столько молока, сколько он хотел. Он пил, пока не насытился, а вместе с ним пил и его отныне молочный брат. Они оба насытились и уснули, а раньше мы не могли спать из-за моего ребёнка. Муж мой подошел к старой нашей верблюдице и - о чудо! увидел, что у неё полное вымя и ей не терпится, чтобы подоили её!.. И пил муж вместе со мной, пока мы оба не напились и не насытились. А какую прекрасную ночь мы провели! Наутро муж говорит мне: - Знай, Алима, что ты приняла благословенную душу! - Надеюсь, что так, - ответила я. Потом отправились в путь. Я ехала на своей ослице и везла детей с собой. И, клянусь богами, моя ослица обогнала весь караван, и ни один из ослов не мог тягаться с ней, так что мои спутницы стали говорить мне: - Горе тебе, о дочь Абу Зуайба, остановись и подожди нас! Разве это не та ослица, которая еле тащилась? - Та самая! - отвечала я им, и они клялись богами: - Не иначе как чудеса с ней творятся! Так и приехали мы в наши кочевья, а более бесплодной земли в Аравии, чем наша, я не знаю. Но с тех пор, как привезли сироту, мое стадо приходило ко мне по вечерам сытым, с полным выменем, мы доили животных и пили молоко. Никто другой не мог выдоить и капли молока из пустого вымени, так что сородичи наказывали пастухам:
- Горе вам, пасите там, где пасет пастух дочери Абу Зуайба! Но их скот всё так же приходил по вечерам голодным и не давал ни капли молока, а мой возвращался сытым, с полным выменем, и мы одаривали молоком голодных и нищих. И не переставали узнавать новые благоволения богов к нам: мальчик рос как никакой другой, и начал самостоятельно есть, когда ему ещё не было двух лет, и я, отняв младенца от груди, вернула его матери. - ... Такая вот история про собственное младенчество. - Но не всё вспомнил! - Разве? - А обретший дар речи мул, на котором вы с кормилицей ехали? - Не мул, а ослица! - Неважно! Но животное вдруг промолвило, что ребёнок будет велик и прославится в мире. - А луна надолго однажды остановилась на небе, зачарованно глядя на светлый лик спящего младенца.
- Ну да: в три месяца стоял на ногах, в семь бегал, в восемь говорил, в девять свободно изъяснялся, а в десять метко стрелял из лука!
- И дерево иссохшее, как встал в жару под ним, покрылось густой листвой.
9. Татуировка
Следом за отцом Мухаммеда вскоре уйдёт и мать. Богам Каабы виднее! говорили курайши: на всё воля богов. Может, какой тайный знак, словно татуировка в исчерченном венами запястье словоохотливого Абдул-Мутталиба, прочитывается как мой раб? - Не в названии дело, а в памяти младенчества. Помнит ли деда, к кому перешёл жить после смерти матери, шесть лет ему тогда было? Абдул-Мутталиб надоумил сыновей, Хамзу и приёмного Мухаммеда, стать пастухами. Не было, кажется, в мире ни одного пророка, который не пас овец. Но не каждый, кто пас, - пророк! Зато каждый пастух - грешник!
Не зарежешь овцу - не поешь! Смутен облик деда, характер - тоже. Что был строг? Резок? Вспыльчив?
Но разве Абдул-Мутталиб - не араб, не курайш? В его устах частое, когда собиралась вся многолюдная семья: - Мы, хашимиты! И удивился, когда однажды услышал из уст внука, множество народу собралось во дворе Каабы:
- Мы, курайши! Что дальше - не помнит. Ему Абу-Талиб, брат отца, единоутробный и единокровный, став после деда третьим отцом, рассказал: "Так кто мы, - бесстрашно и дерзко спросил у деда, - хашимиты или курайши? - И, не дав тому опомниться, продолжил: - То ты говоришь, что мы хашимиты, а то - курайши". Абдул-Мутталиб вспыхнул: "Ах ты! - но, глянув на внука, отчего-то смягчился: - Мал ещё, - строго заметил, - задавать мне вопросы!" И впредь... Якобы после твоей дерзости он чаще вспоминал племя курайшей, нежели собственный свой род - хашимитов. Но зато хорошо запомнил другое: однажды, усталый был очень, набегался в жаркий день по мекканским улицам, особенно любил развилку дорог, откуда, где акация растёт, вид на гору Сафа открывается. Не акация, а тутовник. Тутовник по другую сторону, здесь - акация, поодаль - ююба, или лотус, тернистый кустарник, из его ветвей был свит венок пророка Исы! ... Прибежал в Каабу, прошел на теневую её сторону, будто впервые увидел коврик Абдул-Мутталиба. Краски излучали прохладу, особенно синие полосы на нем, как морская вода, а белые нити - как пена. Решил: сяду, будь что будет! Сел, понимая, что этого делать нельзя. Но заранее знал прибежал, чтобы сесть! Мама наказывала: сюда, где коврик, не приходи! "Ниспослан богами!.. Когда я была маленькая..."
- Как? - удивился.
- Ну да, девочкой когда была маленькой.
- И тебя!.. - Вдруг ужаснула мысль, что маму могли закопать! Тут же, перепрыгнув через мысль-ступеньку, испуганно произнёс - мать сначала не поняла, о чём я: - А как бы тогда я родился?
- Сказка спасла. Боги летящий ковер послали, не смогли закопать, улетела, обгоняя птиц. Дяди твои почтительно ждут, когда дед к ним выйдет, тогда вокруг коврика рассаживаются! - Он что же, священный? Обо всем здесь в Мекке говорится: священное! И фигуры богов, и улица, ведущая в храм, и Чёрный камень, и вода колодца Замзам. "Не подходи к колодцу близко!" - кричал дед. Страшно упасть в чёрную дыру, когда крышка колодца снята. Светится в глубине воды круг, а в нём - твоё отражение. Долго опускается пустое ведро, звонко о стены колодца ударяясь, гулко отзывается, коснувшись воды, ложится на бок, сразу наполняясь, став тяжёлым. И большие сильные руки тащат его осторожно, чтобы не расплескать - каждая капля дорога и священна. Коврик меня манил, и тут входят мои дяди. "Как посмел?" - Абу-Лахаб двинулся на меня, чтобы сбросить с ковра. Нет! Вцепился в ворс, как в гриву коня, не стащить! А взгляды! Помню, кто как смотрел из братьев отца, родных и сводных: с ужасом в глазах, недоумённо, с возмущением... Окрик деда спас: "Оставьте моего внука!" С точностью известно, что случилось это через восемь лет, два месяца и десять дней после похода Слона, когда дед поклялся, что тебе суждено великое будущее. Кто клянётся, не думая о будущем? Не счесть и ложных клятв. Как отличить истинную от ложной? Ложны, когда клянутся многими богами, опасно кого-то забыть. Но клятва деда тогда ложная: ведь поклялся богами Каабы! Не богами - Аллахом!
Не твоим: был другой, как известно, Аллах, идол, чьи дочери богини Узза, Лат и Манату были жёнами старшего его брата Хубала! Аллах един. Это - нынешняя вера! Твоя тоже!
И даже отец был назван Абдуллой, рабом Аллаха!
В знак почитания не идола, а Того, Кто Всевышен, - моего!
10. Гадательные стрелы
Благословенны Хубал и брат его Аллах! - из всегдашних молитв Абдул-Мутталиба при сборе семьи, прежде чем приступить к трапезе: мясо крупными кусками, в глубоких глиняных пиалах бараний навар, приправленный пряностями, гора риса в котлах. Но прежде - Хубал, властелин грома и дождя, главный бог в Каабе, самый большой из каменных изваяний, супруг трёх богинь: Лат, Уззы и Манату, они же дочери Аллаха (а джинны - его сыновья). Помещён внутри храма неподалеку от бесценного колодца Замзам - много воды. Вокруг - идолы поменьше, бесформенные для непосвящённого камни, да падёт кара на голову сомневающегося! И паломники приходят поклониться своим богам, будто жар они источают. Абдул-Мутталиб не уставал благодарить Хубала, что Мекке явлена Кааба, которой восторгался ещё Птолемей, макораба, или храм, говорил он. Им, хашимитам, доверено владеть ключами Каабы, множество и других обязанностей, выстроенных столбцом на свитке: судить, поминальные обряды, заключать браки, разводить; беречь священное знамя и определять знаменосца, который присягает, что в бою не выпустит из рук знамя;
дела казны, встречать и провожать караваны, чьи пути пролегают по пустыням, где ядовитые змеи, скорпионы, шакалы, встретишь и льва, лучшая пища для которого - дикий осёл;
летом караваны шли в Сирию, увозя шкуры, кожу, финики, зимой - в Южную Аравию и Йемен, страну пряностей, кофейных древ, благовоний и ладана, жемчуга, который вылавливается у берегов Персидского залива;
оберегать священный колодец Замзам, расчищенный в свое время Абдул-Мутталибом, чьими водами поддерживается жизнь паломников*.
______________ * На свитке автор - или переписчик? - искусно владеющий мастерством каллиграфии, соткал из букв нечто вроде кольчуги, а также изобразил рисунок из арабских букв, нарисованных симметрично или зеркально, - скачущую газель. В комментарии, приведённом тут же, поясняется: "При расчистке колодца Замзам были обнаружены кольчуга и золотая статуэтка газели".
Не все обязанности перечислены: ещё - хранение гадательных стрел! "Клянусь Аллахом, - воскликнул дед, - что..." Сказано о том, что он предрёк. Что будешь избран! Именно ты! Кто не считает себя избранным? Но каждый, кто сумел услышать Аллаха! Важен случай, хоть он часто не случаен: не здесь, так в другом месте. Случайность случая? Но есть свидетельствующие! Услышанное передаётся другому, это магическое: "Сказал я..." - и называю имя. А поведал тот, чей титул Правдивый, а тому - кто-то ещё из Истинных. И уже не отыщется тот, с кого первого пошла притча. Как искусно сочинённая быль? Но со слов очевидца, некоего, как говорится, знающего человека, обладающего к тому же хорошей памятью!.. А у каждого - своя память. И тайна тоже! И знаки требуют разгадки? А притча и есть знак! Но дна достичь не каждому дано. Это как царапина на груди. Шрама нет, но след остался: понятливый - да поймёт. А непонятливому что ни поведай - не уразумеет.
11. Весомость истины
История о том, как Мухаммед с молочным братом Хамзой пасли ягнят однажды за шатрами. ...Два человека, чьи имена сокрыты, лишь буквы, высвечивающиеся в темноте, Лям и Нун, вышли из-за уступа скалы, подошли к нам в белых одеждах. Таз несли золотой, полный снега. Впервые Мухаммед видел снег: белый-белый, смотреть больно, и золото блестящее тускнело пред снегом! И не заметил, как подошли к нему и, повалив, разрезали грудь. Ахнуть не успел, но и больно не было. Вынули сердце, и Мухаммед видел, как оно трепетало и билось в руке Ляма, рассекли его, извлекли оттуда нечто чёрное - чёрный сгусток крови - и отбросили прочь, чтобы поглотила земля! Потом обмыли сердце белым снегом, вложили в грудь и зашили.
(5) Сбоку римскими цифрами обозначен год: DLXXX, или 580*.
______________
* Первые сочинения по исламу были созданы римлянами, или румами, спустя тысячу лет за вычетом двух веков после описанных здесь событий, когда мусульмане в кратчайшие сроки водрузили зелёное знамя ислама в Европе, Азии и Африке к всеобщему неудовольствию христиан, которые растерянно вопрошали: Как Бог допустить мог такое (что?!)? Мол, чем больше с исламом борешься, тем быстрее он распространяется, завоёвывая новые души. Что арабы всё более становятся богоизбранным народом. И тогда возникла потребность спокойно, без огульного отрицания разобраться в исламе, знать, как с новой религией бороться. Отсюда стремление к относительной объективности, главным образом хронологической.
И это всё? Нет! Новая притча? Другие свитки! Пока солнце в зените и мы в тени, поведай, а оно тем временем склонится к морю. Но прежде - о том, что случилось после. Те же, лишь во тьме прочитываемые буквы вместо имён? Нуну сказал Лям, очистив сердце: - Взвесь теперь его и десять человек из его народа. Тут откуда ни возьмись и люди появились, будто за скалой прятались, рослые и крупные, а Мухаммед - хрупкий подросток, легкий, как пух. Взвесили его с ними, а весы диковинные - и видны, и не видны, свисают с небес, и он оказался равен десятерым мужчинам по весу. Тогда первый сказал: - Взвесь его и сотню его сородичей. Десять удесятерилось, и Мухаммед снова был им равен по весу. Первый опять повелел: - Взвесь его и тысячу людей из его народа. Земля закачалась, и весы - как огромная чаша, вместившая сотню, которая умножилась в тысячу. Чаша Мухаммеда и на сей раз уравновесила их и даже... медленно поползла вниз, перевесив. - Оставь его, - сказал первый. - Если б возложил на чашу весь его народ, все племена курайшей - а как ты знаешь, весы, установленные Богом, Который и небо воздвиг, могут собрать не только курайшей! - он снова был бы равен им по весу, снова бы перевесил. Так же неожиданно, как появились, они исчезли, холм опять был безлюден. И тут Мухаммед увидел, что Хамза без памяти лежит, а когда в себя пришел, долго переживал, отважный впоследствии, от своей трусости. А весы? И весов будто не было! Но как же без весов? Купец-мекканец, и чтобы... Уразумей притчу, и да не будешь из тех, кто нарушает меру и вес! Но от чего очистившись, перевесил народ? Отягощён грузом грехов? Чёрными думами?
Спроси иначе: тяжесть добрых намерений или злобных помыслов людских, взваленных на тебя, перевесила чашу остального мира? ...Тогда не знал. Знаешь ли теперь? Весомость истины, - и заглавие ушло в конец свитка, уравновесив.
12. Махабба
И снова - свитки. Кажется, и здесь выцвели чернила, некогда чёрные, и вязь еле улавливается. Зато отчётливо прочитывается заглавное слово, вводящее в текст. Потому что выделено красными чернилами? Не в цвете дело! Разумеется. Мастерство приготовления чернил: неподвластны эти письмена разрушительному воздействию времени! Увы, многое уже позабылось. А может, утратило первозданный смысл? Тайна тайн, именуемая любовью? Ты зорок и успел в искусном сплетении букв на свитке, который я слегка развернул перед тобой, узреть в переплетении букв заглавное слово. Знаю твою страсть придавать арабским буквам значимость! Разве не священны они? Священно каждое наречие на земле! Но Книга... Не явлена ещё она!
Но уже существует! Не уже - существовала всегда! Язык её разве не арабский?
Ты лишь услышал на родном наречии!
Но ведь через меня арабский стал языком той Книги! Кто спорит?! Так о чём мы?! Первое моё слово - махабба, которое я произнёс, о чём мне впоследствии поведали! И всю последующую жизнь пытался постичь его объём? Или силу, в махаббе заключённую? Услышал когда - не запомнил, а повторенное, и не раз, оно долго оставалось непонятным сочетанием звуков! Но звуков беспокоящих! Не только! Потребность выразить, чтобы понять, некое состояние особенного сердцебиения, и глаза... Не для того ль было сердце твоё вынуто и очищено?! Очарованный взор мой пытался разом охватить совершенство увиденного, узреть чудо сотворённого: лишь ты, себе доселе неизвестный, и нечто неуловимое, божественное чувство, влекущее к себе. Но более воображаемые, нежели реальные, туманные эти разумения наступят, говорится далее в свитке, - не скоро, а пока о любви-махаббе напомнит, неведомо что в него вкладывая, умирающий дед, ему, слышал Мухаммед, что деду сто двадцать лет - мало или много, потом поймёт, как и то, что случаются на свете преувеличения, когда хочется предстать в более таинственном, нежели примелькавшееся, обличье (а то и возвысить кого рядом, чтоб услышали тебя, и тем - возвыситься самому). Прожить жизнь долгую, или несколько жизней. Кто-то будто - разве не знаешь, кто? - с Мухаммедом размышляет: Прими, как есть, и сто, и триста, и девятьсот, да сгинет сомнение! Собрались у деда, лежит на ковре, укрыт светло-жёлтым верблюжьим одеялом, жестом руки - иссохшая, почернела - подозвал Мухаммеда: "Ну вот, - голос чужой, - Аллах (о Хубале умолчал, дабы обессиленным хворью упоминанием не разгневать главного бога) дал знать, что забирает меня к себе, где наши предки. - Сначала сожаление, что уходишь, потом, понимая, что смерти никому не избежать, печалишься, что твои близкие когда-нибудь уйдут. - Со всеми простился, поговорю с тобой и навсегда покину вас. И ты когда-нибудь уйдёшь, внук мой! Помни, не сиротский удел пасти коз и овец мекканцев, дело святое, согревание от них и польза, сие угодно богам! Богов Каабы Мухаммед боялся, особенно Хубала: руки-обрубки, недавно одна с грохотом отвалилась, подняв едкую пыль, вихрилась под косыми лучами солнца, точно шайтанята резвились. В мекканцев вселился ужас, попросили ювелира-иудея отделать руку золотом, чтобы бога умилостивить, закрепили на прежнем месте. Врос в землю, взор слепой, тяжелый. Войдет Мухаммед в храм, даже не глядя на Хубала, чувствует, что тот видит, знает о его страхе, нелюбви к нему. Но стоило на фигурку женщины с младенцем мельком глянуть, как сразу успокаивался. В детстве, помнит, шептал про себя: Она - моя мама, а её младенец - это я. "...И первое слово помни, - говорит между тем внуку умирающий дед, которое произнёс!" Слышал Мухаммед, рассказывали не раз, и уверовал, что помнит себя девятимесячным; с Амины и пошло, что сын, до того ни слова не произнесший, однажды, когда взяла его на руки, вдруг замер, напыжился, набрав в щеки воздуха, и выпалил: Мхабб! - тут же следом как выдох: - ба! Это ж её тайное махабба, любовь! Или ослышалась, выстроив из первых ничего не значащих звуков младенца мхаб и ба. Никогда вслух не высказанное, но жило в ней всегда, и сын, будто уловив растерянность матери, чётко и сразу, не по слогам, выговорил: Махабба!
Это что же, неосознанное любовное влечение?
Состояние любви!
Вспомню, что сочинилось у тебя, когда влюбился в дочь Абу-Талиба, сестру двоюродную Фахиту: "Глаза спешили увидеть, руки дотронуться, а её губы... - не твои губы, её! - и вдруг захотелось, чтобы её губы - они манят чётким рисунком, спелые в припухлости - приблизились к твоим, соединились, и ты по мановению чуда забываешь обо всём на свете: лишь ты, себе доселе неизвестный, и она, влекущая к себе".
Сочинитель ты отменный!
Или не был влюблён?
Хамза отговаривал, мол, некрасива, приводил в пример дочь Абу Хурайра Арву, не ведая, что на ней сам вскоре женится: что у неё белая, чуть розоватая кожа, тонкая линия рта и губы изящные, а какой ровный носик, стройна, черноока, а Фахита? Она во всём уступает Арве. И не мог объяснить тому, соглашаясь, что да, избранница уступает той по всем внешним достоинствам, но почему-то именно Фахита привлекательней для сердца и глаз; это можно почувствовать, но не объяснить. Абу-Талиб отказался выдать дочь за Мухаммеда. "От наших двух бедностей, - сказал, - моей и твоей, богатство не наживётся".
Об иной любви я толкую! Ведь надобно успеть сказать о Своей любви раньше, чем услышишь о любви к Тебе!
Но о любви к Кому? И о любви Чьей?
Читай, что в свитках изрёк о махабба мудрый Абу Йакуб!
Не тот ли он Абу Йакуб, который, расcказывают, ослеп, ибо сильно горевал при виде неисчислимых пороков своего племени? И от него присказка пошла: "Кто плачет, слёзы льёт, горюя за свой народ, - ослепнет!" А ещё притчу, кажется, сочинил про деда, внука и осла. Нет, её сочинил мудрец другой. Абу Йакуб сказал: "Любовь несовершенна, пока любящий не перейдёт от созерцания любви к созерцанию Возлюбленной, - живущий истинной любовью да поймёт!" А мудрец ал-Джунайда... да, он сочинил любимую твою притчу про деда, внука и осла: как им ни пойти всё не по нраву толпе! Порознь идут: "О, глупцы! - кричат. - Осла к себе приравняли!" Старик сядет, а внук - пешком: "Какой стыд! - укоряют. - Так мучить внука!" Сойдет и внука посадит: "Ай, как нехорошо над старостью измываться!" Оба на осла взгромоздятся: "О, жестокие! - возмущаются. Бедное животное не жалеют!" Дед себе на плечи осла взвалит: "Ну и дела!" смеются. - ...Так читай же! О состоянии любви спросили мудреца ал-Джунайда, и он, который некогда молвил: "Если нет любви, я - ничто!" - ответил, такой же смысл в словах Бога, Кого повторил мудрец: "Когда Я возлюблю его, Я стану глазами, которыми он видит, и слухом, которым он слышит!"
Не только это: "И стану рукой, которой он ударяет!" Бьёт всей силой и больно, за что - узнаешь скоро.
13. И ты как верблюжонок дикий
... Не более того, что сказано, мнилось в годы, когда подпаском пастушил год-другой на дальних и ближних холмах Агаба и Сафа. Тут был он один на всём свете, и внимали ему, когда поговорить хотелось и не было рядом долговязого Хамзы, молчаливые овцы и козы. И голод нипочем: подоишь послушную козу, молоко чуть горчит, но есть в нём пряность мягкая успокоения, не похоже на овечье, а верблюжье с кислинкой. От них мы питались, а вы? И холод не страшен - ляжет между ними, согреваясь их шерстью и чтоб не давила теснота, и взглядом уходит в небесную высь. А там, это часто, облака, похожие на караван верблюдов. Однажды приснилось: красное на небе, как луна полная, спрятавшаяся за тучами, вымя верблюдицы, и струится из него, словно дождь, молоко. И долго это видение его не отпускало. И ты как верблюжонок дикий... - медленно плывёт облачко по небу, меняя по ходу очертание, и срезан горб - львом стало облачко!.. Миг - и лев переливается-перетекает в дикого осла, но уже рожки на нём: облачко-антилопа в прыжке вытянулось в струну. Узнать бы: не случайны ль очертания? И чьи вы, выпущенные на волю?
Полететь по небу? Дед не удивился мечтаниям внука. "Сначала походи по земле, - сказал, - измерь её шагами, а если очень поверишь в свои силы, даже полететь сможешь! Внизу едва заметная полоска сочной земли, а далее бескрайняя желтизна пустыни, вдали пропадающая, с красноватым отливом, и чем дальше - тем земля голубее".
О разном думается в течение дня и вечером, когда стемнеет и яркий лунный свет разливается над землёй. И хорошо, когда пустыня не дышит, обжигая нутро сухим зноем. Смотришь - зверёк какой или насекомое задело лапкой всего лишь песчинку, и отозвалось на другой, передалось третьей - и осыпается, оживая, выступ. Только что виднелась пустыня, а уже исчезла, растворяясь в тёмной серой дымке, если зима, а летом - тает, исчезая, в плавящемся мареве.
Опершись на локти, Мухаммед шепчется с живой землёй, слова какие-то вдруг жаркие спешат вырваться. И неважно о чём! Вокруг столько манящего: как листки на стебельке, что и врозь, и в то же время вместе - волшебно подобраны один к другому. Прикосновение облачка скользящего, тенью проплывающее по спине. И ты к земле припал, а овцы - по тебе, копытцами грудь оцарапав, и защипало от дождя - не дождь, лишь капли, что скупей сиротских слёз. И розовая нить, как вязь. Холод пробудил: ясное небо, одинокое облачко, и отара на месте, лишь ранка саднит, будто от острого стебля розовая нить. Но что проклюнется, какой росток - успокоения иль зелья? Усохнет, око иссушая, или одарит взгляда остротою?
А ведь мекканский верблюжий караван уже на торговом пути! Ведом Абу-Талибом - он и дядя, и новый отец - в Сирию с дарами Хиджаза: одежда, сотканная из верблюжьей шерсти. Особенно ценилась розовая... Когда Абу-Талиб собрался уезжать, Мухаммед попросил его взять в караван, и он, дабы не огорчать племянника, сказал: "Клянусь богами, я возьму тебя с собой, и мы никогда с тобой не расстанемся!"
Ещё заметил...
14. Но о том, что заметил, прочитывается в новом свитке:
Век человеческий. Чем, как не рассказом о прошлом, коротать долгий путь? Заговорит если Абу Талиб - не остановишь, умолкает тоже надолго. Мухаммед с детства ведает про распри родов курайшей, даже внутри их рода - зависть и раздоры, слышал, как спорили, кому обладать ключами от храма. А за пределами Мекки - единое племя курайшей, коим другие племена противостоят. Не потому ли славится меч? Иудеи и христиане? Но прежде о христианах. С ними, как было запечатлено у мекканцев в договоре с владельцами слона, надлежит быть в вечном мире, свой род они возводят к царю Соломону; хоть и христиане, но за благо почитают обрезание, и от прежних божков-идолов не вполне отказались, из-за чего их союз с оплотом христианства Византией, или Бизансом, мнящим себя преемником Рима, Новым Римом, неустойчив. Судьба, однако, переменчива, чаша дружбы и вражды на аравийских весах, как сказал мекканский купец, колеблется: то христиане благоволят мекканцам, а иудеи, напротив, в ссоре, то, не поймешь отчего, эти настроены миролюбиво, а те впали вдруг в озлобление, будто чем их обидели. Так не лучше ли нам, мекканцам, коль не на кого опереться, не брать себе в сподвижники ни тех, ни других? Ещё одна по соседству империя, не менее могучая, чем Бизанс: сасанидская Персия, мнит себя центром Земли, в которой будто бы семь островных стран, и все семь известных климатов, да столько же сфер на небе, за которыми неподвижные звезды и горний рай, и посреди всего мироздания, как пуп на теле человечьем, - Персия. Она покорила Священный дом - храм Соломона, Бейт-аль-мукаддас, а у иудеев - Бетха-микдаш, вывезла из Эль-Кудса святыню христиан - животворящий, как те говорят, Крест Господень. Украшенное румийской, или византийской, парчой алое, лазоревое знамя персов, кожаное, на золоте - алмазный узор, прошествовало по азиатским провинциям Бизанса, поработив их. Частые уверения в незыблемой дружбе - и постоянная война. Не пройдет с похода Слона и века человеческого, равного тридцати шести лунным годам плюс год в утробе, итого тридцать семь, роковое число, как арабы захватят и уничтожат, предав огню, знамя зороастрийцев-персов, обратят их в веру муслимов... - не ведают они о том, что на небесах уже предрешено: знамя сохранится лишь на монетах, значимо в них серебро и золото, долго не выйдут из обращения. Кажется Мухаммеду, что персы заполонили мир, власть шахиншаха распространяется чуть ли не дальше путей Солнца и крайних пределов земли за границами пустыни. А над небесами парит их, персов, птица Симург, чей образ запал ему в душу: крыло у неё оранжевое с металлическим оперением, а морда собачья. Видевшие птицу сказывают, что у неё человеческая голова, а хвост рыбы. И что птица служила царице Савской Билкис, которая стала женой Соломона, покорённая его умом, а когда умерла, бессмертная птица покинула дворец, угнездилась в ветвях Древа познания, что растёт в небесном раю. "Злы, как псы, и хитры, как рыбы!" - это Абу-Талиб о персах: за что не любит, объяснит не сразу - кичатся, дескать, что они - народ избранный, древнее древних! Но на людях говорит о персах с почтением, ибо несметны они воинством. И то хорошо, что веры своей, зороастризма, другим силой не навязывают, но и христианство оставили бы в покое, если б не соперничество с Бизансом. Абу-Талиб снова прибегает к слову хитрость: на руку персам враждебность любых племён христианскому Бизансу! К тому же поощряют многобожие арабов, - но разве сами персы не многобожцы, почитающие семь божеств? И что мудростью якобы превзошли все народы, определив двенадцать свойств, вокруг которых, если претендуют быть всесильными, вертится их владычество!
И странное такое имя! Оно отпугивало! И вот не осталось ни одной женщины, что пришли со мной, которая не взяла бы себе младенца, кроме меня. И вдруг будто кто вытолкнул слова из уст моих:
- Я пойду к этому сироте и возьму его! Муж, обычно настаивавший на своём, вдруг согласился со мной:
- Может быть, боги пошлют в нём благословение?
И я, мужем напутствуемая, пошла к несчастному, думалось мне, сироте и забрала его. А побудило меня к этому, как сейчас помню, только то, что я не нашла другого и не хотела возвращаться и быть единственной среди женщин нашего племени, кто не взял младенца.
...За окном раздались крики: Кормилицы! Кормилицы! И тут же к хашимитам, чествующим рождение Мухаммеда, постучалась бедуинка.
8. Полное вымя верблюдицы
- ... Вернулась я к своей стоянке, и, когда прижала взятого ребёнка к себе, обе груди мои склонились к нему, и в них оказалось столько молока, сколько он хотел. Он пил, пока не насытился, а вместе с ним пил и его отныне молочный брат. Они оба насытились и уснули, а раньше мы не могли спать из-за моего ребёнка. Муж мой подошел к старой нашей верблюдице и - о чудо! увидел, что у неё полное вымя и ей не терпится, чтобы подоили её!.. И пил муж вместе со мной, пока мы оба не напились и не насытились. А какую прекрасную ночь мы провели! Наутро муж говорит мне: - Знай, Алима, что ты приняла благословенную душу! - Надеюсь, что так, - ответила я. Потом отправились в путь. Я ехала на своей ослице и везла детей с собой. И, клянусь богами, моя ослица обогнала весь караван, и ни один из ослов не мог тягаться с ней, так что мои спутницы стали говорить мне: - Горе тебе, о дочь Абу Зуайба, остановись и подожди нас! Разве это не та ослица, которая еле тащилась? - Та самая! - отвечала я им, и они клялись богами: - Не иначе как чудеса с ней творятся! Так и приехали мы в наши кочевья, а более бесплодной земли в Аравии, чем наша, я не знаю. Но с тех пор, как привезли сироту, мое стадо приходило ко мне по вечерам сытым, с полным выменем, мы доили животных и пили молоко. Никто другой не мог выдоить и капли молока из пустого вымени, так что сородичи наказывали пастухам:
- Горе вам, пасите там, где пасет пастух дочери Абу Зуайба! Но их скот всё так же приходил по вечерам голодным и не давал ни капли молока, а мой возвращался сытым, с полным выменем, и мы одаривали молоком голодных и нищих. И не переставали узнавать новые благоволения богов к нам: мальчик рос как никакой другой, и начал самостоятельно есть, когда ему ещё не было двух лет, и я, отняв младенца от груди, вернула его матери. - ... Такая вот история про собственное младенчество. - Но не всё вспомнил! - Разве? - А обретший дар речи мул, на котором вы с кормилицей ехали? - Не мул, а ослица! - Неважно! Но животное вдруг промолвило, что ребёнок будет велик и прославится в мире. - А луна надолго однажды остановилась на небе, зачарованно глядя на светлый лик спящего младенца.
- Ну да: в три месяца стоял на ногах, в семь бегал, в восемь говорил, в девять свободно изъяснялся, а в десять метко стрелял из лука!
- И дерево иссохшее, как встал в жару под ним, покрылось густой листвой.
9. Татуировка
Следом за отцом Мухаммеда вскоре уйдёт и мать. Богам Каабы виднее! говорили курайши: на всё воля богов. Может, какой тайный знак, словно татуировка в исчерченном венами запястье словоохотливого Абдул-Мутталиба, прочитывается как мой раб? - Не в названии дело, а в памяти младенчества. Помнит ли деда, к кому перешёл жить после смерти матери, шесть лет ему тогда было? Абдул-Мутталиб надоумил сыновей, Хамзу и приёмного Мухаммеда, стать пастухами. Не было, кажется, в мире ни одного пророка, который не пас овец. Но не каждый, кто пас, - пророк! Зато каждый пастух - грешник!
Не зарежешь овцу - не поешь! Смутен облик деда, характер - тоже. Что был строг? Резок? Вспыльчив?
Но разве Абдул-Мутталиб - не араб, не курайш? В его устах частое, когда собиралась вся многолюдная семья: - Мы, хашимиты! И удивился, когда однажды услышал из уст внука, множество народу собралось во дворе Каабы:
- Мы, курайши! Что дальше - не помнит. Ему Абу-Талиб, брат отца, единоутробный и единокровный, став после деда третьим отцом, рассказал: "Так кто мы, - бесстрашно и дерзко спросил у деда, - хашимиты или курайши? - И, не дав тому опомниться, продолжил: - То ты говоришь, что мы хашимиты, а то - курайши". Абдул-Мутталиб вспыхнул: "Ах ты! - но, глянув на внука, отчего-то смягчился: - Мал ещё, - строго заметил, - задавать мне вопросы!" И впредь... Якобы после твоей дерзости он чаще вспоминал племя курайшей, нежели собственный свой род - хашимитов. Но зато хорошо запомнил другое: однажды, усталый был очень, набегался в жаркий день по мекканским улицам, особенно любил развилку дорог, откуда, где акация растёт, вид на гору Сафа открывается. Не акация, а тутовник. Тутовник по другую сторону, здесь - акация, поодаль - ююба, или лотус, тернистый кустарник, из его ветвей был свит венок пророка Исы! ... Прибежал в Каабу, прошел на теневую её сторону, будто впервые увидел коврик Абдул-Мутталиба. Краски излучали прохладу, особенно синие полосы на нем, как морская вода, а белые нити - как пена. Решил: сяду, будь что будет! Сел, понимая, что этого делать нельзя. Но заранее знал прибежал, чтобы сесть! Мама наказывала: сюда, где коврик, не приходи! "Ниспослан богами!.. Когда я была маленькая..."
- Как? - удивился.
- Ну да, девочкой когда была маленькой.
- И тебя!.. - Вдруг ужаснула мысль, что маму могли закопать! Тут же, перепрыгнув через мысль-ступеньку, испуганно произнёс - мать сначала не поняла, о чём я: - А как бы тогда я родился?
- Сказка спасла. Боги летящий ковер послали, не смогли закопать, улетела, обгоняя птиц. Дяди твои почтительно ждут, когда дед к ним выйдет, тогда вокруг коврика рассаживаются! - Он что же, священный? Обо всем здесь в Мекке говорится: священное! И фигуры богов, и улица, ведущая в храм, и Чёрный камень, и вода колодца Замзам. "Не подходи к колодцу близко!" - кричал дед. Страшно упасть в чёрную дыру, когда крышка колодца снята. Светится в глубине воды круг, а в нём - твоё отражение. Долго опускается пустое ведро, звонко о стены колодца ударяясь, гулко отзывается, коснувшись воды, ложится на бок, сразу наполняясь, став тяжёлым. И большие сильные руки тащат его осторожно, чтобы не расплескать - каждая капля дорога и священна. Коврик меня манил, и тут входят мои дяди. "Как посмел?" - Абу-Лахаб двинулся на меня, чтобы сбросить с ковра. Нет! Вцепился в ворс, как в гриву коня, не стащить! А взгляды! Помню, кто как смотрел из братьев отца, родных и сводных: с ужасом в глазах, недоумённо, с возмущением... Окрик деда спас: "Оставьте моего внука!" С точностью известно, что случилось это через восемь лет, два месяца и десять дней после похода Слона, когда дед поклялся, что тебе суждено великое будущее. Кто клянётся, не думая о будущем? Не счесть и ложных клятв. Как отличить истинную от ложной? Ложны, когда клянутся многими богами, опасно кого-то забыть. Но клятва деда тогда ложная: ведь поклялся богами Каабы! Не богами - Аллахом!
Не твоим: был другой, как известно, Аллах, идол, чьи дочери богини Узза, Лат и Манату были жёнами старшего его брата Хубала! Аллах един. Это - нынешняя вера! Твоя тоже!
И даже отец был назван Абдуллой, рабом Аллаха!
В знак почитания не идола, а Того, Кто Всевышен, - моего!
10. Гадательные стрелы
Благословенны Хубал и брат его Аллах! - из всегдашних молитв Абдул-Мутталиба при сборе семьи, прежде чем приступить к трапезе: мясо крупными кусками, в глубоких глиняных пиалах бараний навар, приправленный пряностями, гора риса в котлах. Но прежде - Хубал, властелин грома и дождя, главный бог в Каабе, самый большой из каменных изваяний, супруг трёх богинь: Лат, Уззы и Манату, они же дочери Аллаха (а джинны - его сыновья). Помещён внутри храма неподалеку от бесценного колодца Замзам - много воды. Вокруг - идолы поменьше, бесформенные для непосвящённого камни, да падёт кара на голову сомневающегося! И паломники приходят поклониться своим богам, будто жар они источают. Абдул-Мутталиб не уставал благодарить Хубала, что Мекке явлена Кааба, которой восторгался ещё Птолемей, макораба, или храм, говорил он. Им, хашимитам, доверено владеть ключами Каабы, множество и других обязанностей, выстроенных столбцом на свитке: судить, поминальные обряды, заключать браки, разводить; беречь священное знамя и определять знаменосца, который присягает, что в бою не выпустит из рук знамя;
дела казны, встречать и провожать караваны, чьи пути пролегают по пустыням, где ядовитые змеи, скорпионы, шакалы, встретишь и льва, лучшая пища для которого - дикий осёл;
летом караваны шли в Сирию, увозя шкуры, кожу, финики, зимой - в Южную Аравию и Йемен, страну пряностей, кофейных древ, благовоний и ладана, жемчуга, который вылавливается у берегов Персидского залива;
оберегать священный колодец Замзам, расчищенный в свое время Абдул-Мутталибом, чьими водами поддерживается жизнь паломников*.
______________ * На свитке автор - или переписчик? - искусно владеющий мастерством каллиграфии, соткал из букв нечто вроде кольчуги, а также изобразил рисунок из арабских букв, нарисованных симметрично или зеркально, - скачущую газель. В комментарии, приведённом тут же, поясняется: "При расчистке колодца Замзам были обнаружены кольчуга и золотая статуэтка газели".
Не все обязанности перечислены: ещё - хранение гадательных стрел! "Клянусь Аллахом, - воскликнул дед, - что..." Сказано о том, что он предрёк. Что будешь избран! Именно ты! Кто не считает себя избранным? Но каждый, кто сумел услышать Аллаха! Важен случай, хоть он часто не случаен: не здесь, так в другом месте. Случайность случая? Но есть свидетельствующие! Услышанное передаётся другому, это магическое: "Сказал я..." - и называю имя. А поведал тот, чей титул Правдивый, а тому - кто-то ещё из Истинных. И уже не отыщется тот, с кого первого пошла притча. Как искусно сочинённая быль? Но со слов очевидца, некоего, как говорится, знающего человека, обладающего к тому же хорошей памятью!.. А у каждого - своя память. И тайна тоже! И знаки требуют разгадки? А притча и есть знак! Но дна достичь не каждому дано. Это как царапина на груди. Шрама нет, но след остался: понятливый - да поймёт. А непонятливому что ни поведай - не уразумеет.
11. Весомость истины
История о том, как Мухаммед с молочным братом Хамзой пасли ягнят однажды за шатрами. ...Два человека, чьи имена сокрыты, лишь буквы, высвечивающиеся в темноте, Лям и Нун, вышли из-за уступа скалы, подошли к нам в белых одеждах. Таз несли золотой, полный снега. Впервые Мухаммед видел снег: белый-белый, смотреть больно, и золото блестящее тускнело пред снегом! И не заметил, как подошли к нему и, повалив, разрезали грудь. Ахнуть не успел, но и больно не было. Вынули сердце, и Мухаммед видел, как оно трепетало и билось в руке Ляма, рассекли его, извлекли оттуда нечто чёрное - чёрный сгусток крови - и отбросили прочь, чтобы поглотила земля! Потом обмыли сердце белым снегом, вложили в грудь и зашили.
(5) Сбоку римскими цифрами обозначен год: DLXXX, или 580*.
______________
* Первые сочинения по исламу были созданы римлянами, или румами, спустя тысячу лет за вычетом двух веков после описанных здесь событий, когда мусульмане в кратчайшие сроки водрузили зелёное знамя ислама в Европе, Азии и Африке к всеобщему неудовольствию христиан, которые растерянно вопрошали: Как Бог допустить мог такое (что?!)? Мол, чем больше с исламом борешься, тем быстрее он распространяется, завоёвывая новые души. Что арабы всё более становятся богоизбранным народом. И тогда возникла потребность спокойно, без огульного отрицания разобраться в исламе, знать, как с новой религией бороться. Отсюда стремление к относительной объективности, главным образом хронологической.
И это всё? Нет! Новая притча? Другие свитки! Пока солнце в зените и мы в тени, поведай, а оно тем временем склонится к морю. Но прежде - о том, что случилось после. Те же, лишь во тьме прочитываемые буквы вместо имён? Нуну сказал Лям, очистив сердце: - Взвесь теперь его и десять человек из его народа. Тут откуда ни возьмись и люди появились, будто за скалой прятались, рослые и крупные, а Мухаммед - хрупкий подросток, легкий, как пух. Взвесили его с ними, а весы диковинные - и видны, и не видны, свисают с небес, и он оказался равен десятерым мужчинам по весу. Тогда первый сказал: - Взвесь его и сотню его сородичей. Десять удесятерилось, и Мухаммед снова был им равен по весу. Первый опять повелел: - Взвесь его и тысячу людей из его народа. Земля закачалась, и весы - как огромная чаша, вместившая сотню, которая умножилась в тысячу. Чаша Мухаммеда и на сей раз уравновесила их и даже... медленно поползла вниз, перевесив. - Оставь его, - сказал первый. - Если б возложил на чашу весь его народ, все племена курайшей - а как ты знаешь, весы, установленные Богом, Который и небо воздвиг, могут собрать не только курайшей! - он снова был бы равен им по весу, снова бы перевесил. Так же неожиданно, как появились, они исчезли, холм опять был безлюден. И тут Мухаммед увидел, что Хамза без памяти лежит, а когда в себя пришел, долго переживал, отважный впоследствии, от своей трусости. А весы? И весов будто не было! Но как же без весов? Купец-мекканец, и чтобы... Уразумей притчу, и да не будешь из тех, кто нарушает меру и вес! Но от чего очистившись, перевесил народ? Отягощён грузом грехов? Чёрными думами?
Спроси иначе: тяжесть добрых намерений или злобных помыслов людских, взваленных на тебя, перевесила чашу остального мира? ...Тогда не знал. Знаешь ли теперь? Весомость истины, - и заглавие ушло в конец свитка, уравновесив.
12. Махабба
И снова - свитки. Кажется, и здесь выцвели чернила, некогда чёрные, и вязь еле улавливается. Зато отчётливо прочитывается заглавное слово, вводящее в текст. Потому что выделено красными чернилами? Не в цвете дело! Разумеется. Мастерство приготовления чернил: неподвластны эти письмена разрушительному воздействию времени! Увы, многое уже позабылось. А может, утратило первозданный смысл? Тайна тайн, именуемая любовью? Ты зорок и успел в искусном сплетении букв на свитке, который я слегка развернул перед тобой, узреть в переплетении букв заглавное слово. Знаю твою страсть придавать арабским буквам значимость! Разве не священны они? Священно каждое наречие на земле! Но Книга... Не явлена ещё она!
Но уже существует! Не уже - существовала всегда! Язык её разве не арабский?
Ты лишь услышал на родном наречии!
Но ведь через меня арабский стал языком той Книги! Кто спорит?! Так о чём мы?! Первое моё слово - махабба, которое я произнёс, о чём мне впоследствии поведали! И всю последующую жизнь пытался постичь его объём? Или силу, в махаббе заключённую? Услышал когда - не запомнил, а повторенное, и не раз, оно долго оставалось непонятным сочетанием звуков! Но звуков беспокоящих! Не только! Потребность выразить, чтобы понять, некое состояние особенного сердцебиения, и глаза... Не для того ль было сердце твоё вынуто и очищено?! Очарованный взор мой пытался разом охватить совершенство увиденного, узреть чудо сотворённого: лишь ты, себе доселе неизвестный, и нечто неуловимое, божественное чувство, влекущее к себе. Но более воображаемые, нежели реальные, туманные эти разумения наступят, говорится далее в свитке, - не скоро, а пока о любви-махаббе напомнит, неведомо что в него вкладывая, умирающий дед, ему, слышал Мухаммед, что деду сто двадцать лет - мало или много, потом поймёт, как и то, что случаются на свете преувеличения, когда хочется предстать в более таинственном, нежели примелькавшееся, обличье (а то и возвысить кого рядом, чтоб услышали тебя, и тем - возвыситься самому). Прожить жизнь долгую, или несколько жизней. Кто-то будто - разве не знаешь, кто? - с Мухаммедом размышляет: Прими, как есть, и сто, и триста, и девятьсот, да сгинет сомнение! Собрались у деда, лежит на ковре, укрыт светло-жёлтым верблюжьим одеялом, жестом руки - иссохшая, почернела - подозвал Мухаммеда: "Ну вот, - голос чужой, - Аллах (о Хубале умолчал, дабы обессиленным хворью упоминанием не разгневать главного бога) дал знать, что забирает меня к себе, где наши предки. - Сначала сожаление, что уходишь, потом, понимая, что смерти никому не избежать, печалишься, что твои близкие когда-нибудь уйдут. - Со всеми простился, поговорю с тобой и навсегда покину вас. И ты когда-нибудь уйдёшь, внук мой! Помни, не сиротский удел пасти коз и овец мекканцев, дело святое, согревание от них и польза, сие угодно богам! Богов Каабы Мухаммед боялся, особенно Хубала: руки-обрубки, недавно одна с грохотом отвалилась, подняв едкую пыль, вихрилась под косыми лучами солнца, точно шайтанята резвились. В мекканцев вселился ужас, попросили ювелира-иудея отделать руку золотом, чтобы бога умилостивить, закрепили на прежнем месте. Врос в землю, взор слепой, тяжелый. Войдет Мухаммед в храм, даже не глядя на Хубала, чувствует, что тот видит, знает о его страхе, нелюбви к нему. Но стоило на фигурку женщины с младенцем мельком глянуть, как сразу успокаивался. В детстве, помнит, шептал про себя: Она - моя мама, а её младенец - это я. "...И первое слово помни, - говорит между тем внуку умирающий дед, которое произнёс!" Слышал Мухаммед, рассказывали не раз, и уверовал, что помнит себя девятимесячным; с Амины и пошло, что сын, до того ни слова не произнесший, однажды, когда взяла его на руки, вдруг замер, напыжился, набрав в щеки воздуха, и выпалил: Мхабб! - тут же следом как выдох: - ба! Это ж её тайное махабба, любовь! Или ослышалась, выстроив из первых ничего не значащих звуков младенца мхаб и ба. Никогда вслух не высказанное, но жило в ней всегда, и сын, будто уловив растерянность матери, чётко и сразу, не по слогам, выговорил: Махабба!
Это что же, неосознанное любовное влечение?
Состояние любви!
Вспомню, что сочинилось у тебя, когда влюбился в дочь Абу-Талиба, сестру двоюродную Фахиту: "Глаза спешили увидеть, руки дотронуться, а её губы... - не твои губы, её! - и вдруг захотелось, чтобы её губы - они манят чётким рисунком, спелые в припухлости - приблизились к твоим, соединились, и ты по мановению чуда забываешь обо всём на свете: лишь ты, себе доселе неизвестный, и она, влекущая к себе".
Сочинитель ты отменный!
Или не был влюблён?
Хамза отговаривал, мол, некрасива, приводил в пример дочь Абу Хурайра Арву, не ведая, что на ней сам вскоре женится: что у неё белая, чуть розоватая кожа, тонкая линия рта и губы изящные, а какой ровный носик, стройна, черноока, а Фахита? Она во всём уступает Арве. И не мог объяснить тому, соглашаясь, что да, избранница уступает той по всем внешним достоинствам, но почему-то именно Фахита привлекательней для сердца и глаз; это можно почувствовать, но не объяснить. Абу-Талиб отказался выдать дочь за Мухаммеда. "От наших двух бедностей, - сказал, - моей и твоей, богатство не наживётся".
Об иной любви я толкую! Ведь надобно успеть сказать о Своей любви раньше, чем услышишь о любви к Тебе!
Но о любви к Кому? И о любви Чьей?
Читай, что в свитках изрёк о махабба мудрый Абу Йакуб!
Не тот ли он Абу Йакуб, который, расcказывают, ослеп, ибо сильно горевал при виде неисчислимых пороков своего племени? И от него присказка пошла: "Кто плачет, слёзы льёт, горюя за свой народ, - ослепнет!" А ещё притчу, кажется, сочинил про деда, внука и осла. Нет, её сочинил мудрец другой. Абу Йакуб сказал: "Любовь несовершенна, пока любящий не перейдёт от созерцания любви к созерцанию Возлюбленной, - живущий истинной любовью да поймёт!" А мудрец ал-Джунайда... да, он сочинил любимую твою притчу про деда, внука и осла: как им ни пойти всё не по нраву толпе! Порознь идут: "О, глупцы! - кричат. - Осла к себе приравняли!" Старик сядет, а внук - пешком: "Какой стыд! - укоряют. - Так мучить внука!" Сойдет и внука посадит: "Ай, как нехорошо над старостью измываться!" Оба на осла взгромоздятся: "О, жестокие! - возмущаются. Бедное животное не жалеют!" Дед себе на плечи осла взвалит: "Ну и дела!" смеются. - ...Так читай же! О состоянии любви спросили мудреца ал-Джунайда, и он, который некогда молвил: "Если нет любви, я - ничто!" - ответил, такой же смысл в словах Бога, Кого повторил мудрец: "Когда Я возлюблю его, Я стану глазами, которыми он видит, и слухом, которым он слышит!"
Не только это: "И стану рукой, которой он ударяет!" Бьёт всей силой и больно, за что - узнаешь скоро.
13. И ты как верблюжонок дикий
... Не более того, что сказано, мнилось в годы, когда подпаском пастушил год-другой на дальних и ближних холмах Агаба и Сафа. Тут был он один на всём свете, и внимали ему, когда поговорить хотелось и не было рядом долговязого Хамзы, молчаливые овцы и козы. И голод нипочем: подоишь послушную козу, молоко чуть горчит, но есть в нём пряность мягкая успокоения, не похоже на овечье, а верблюжье с кислинкой. От них мы питались, а вы? И холод не страшен - ляжет между ними, согреваясь их шерстью и чтоб не давила теснота, и взглядом уходит в небесную высь. А там, это часто, облака, похожие на караван верблюдов. Однажды приснилось: красное на небе, как луна полная, спрятавшаяся за тучами, вымя верблюдицы, и струится из него, словно дождь, молоко. И долго это видение его не отпускало. И ты как верблюжонок дикий... - медленно плывёт облачко по небу, меняя по ходу очертание, и срезан горб - львом стало облачко!.. Миг - и лев переливается-перетекает в дикого осла, но уже рожки на нём: облачко-антилопа в прыжке вытянулось в струну. Узнать бы: не случайны ль очертания? И чьи вы, выпущенные на волю?
Полететь по небу? Дед не удивился мечтаниям внука. "Сначала походи по земле, - сказал, - измерь её шагами, а если очень поверишь в свои силы, даже полететь сможешь! Внизу едва заметная полоска сочной земли, а далее бескрайняя желтизна пустыни, вдали пропадающая, с красноватым отливом, и чем дальше - тем земля голубее".
О разном думается в течение дня и вечером, когда стемнеет и яркий лунный свет разливается над землёй. И хорошо, когда пустыня не дышит, обжигая нутро сухим зноем. Смотришь - зверёк какой или насекомое задело лапкой всего лишь песчинку, и отозвалось на другой, передалось третьей - и осыпается, оживая, выступ. Только что виднелась пустыня, а уже исчезла, растворяясь в тёмной серой дымке, если зима, а летом - тает, исчезая, в плавящемся мареве.
Опершись на локти, Мухаммед шепчется с живой землёй, слова какие-то вдруг жаркие спешат вырваться. И неважно о чём! Вокруг столько манящего: как листки на стебельке, что и врозь, и в то же время вместе - волшебно подобраны один к другому. Прикосновение облачка скользящего, тенью проплывающее по спине. И ты к земле припал, а овцы - по тебе, копытцами грудь оцарапав, и защипало от дождя - не дождь, лишь капли, что скупей сиротских слёз. И розовая нить, как вязь. Холод пробудил: ясное небо, одинокое облачко, и отара на месте, лишь ранка саднит, будто от острого стебля розовая нить. Но что проклюнется, какой росток - успокоения иль зелья? Усохнет, око иссушая, или одарит взгляда остротою?
А ведь мекканский верблюжий караван уже на торговом пути! Ведом Абу-Талибом - он и дядя, и новый отец - в Сирию с дарами Хиджаза: одежда, сотканная из верблюжьей шерсти. Особенно ценилась розовая... Когда Абу-Талиб собрался уезжать, Мухаммед попросил его взять в караван, и он, дабы не огорчать племянника, сказал: "Клянусь богами, я возьму тебя с собой, и мы никогда с тобой не расстанемся!"
Ещё заметил...
14. Но о том, что заметил, прочитывается в новом свитке:
Век человеческий. Чем, как не рассказом о прошлом, коротать долгий путь? Заговорит если Абу Талиб - не остановишь, умолкает тоже надолго. Мухаммед с детства ведает про распри родов курайшей, даже внутри их рода - зависть и раздоры, слышал, как спорили, кому обладать ключами от храма. А за пределами Мекки - единое племя курайшей, коим другие племена противостоят. Не потому ли славится меч? Иудеи и христиане? Но прежде о христианах. С ними, как было запечатлено у мекканцев в договоре с владельцами слона, надлежит быть в вечном мире, свой род они возводят к царю Соломону; хоть и христиане, но за благо почитают обрезание, и от прежних божков-идолов не вполне отказались, из-за чего их союз с оплотом христианства Византией, или Бизансом, мнящим себя преемником Рима, Новым Римом, неустойчив. Судьба, однако, переменчива, чаша дружбы и вражды на аравийских весах, как сказал мекканский купец, колеблется: то христиане благоволят мекканцам, а иудеи, напротив, в ссоре, то, не поймешь отчего, эти настроены миролюбиво, а те впали вдруг в озлобление, будто чем их обидели. Так не лучше ли нам, мекканцам, коль не на кого опереться, не брать себе в сподвижники ни тех, ни других? Ещё одна по соседству империя, не менее могучая, чем Бизанс: сасанидская Персия, мнит себя центром Земли, в которой будто бы семь островных стран, и все семь известных климатов, да столько же сфер на небе, за которыми неподвижные звезды и горний рай, и посреди всего мироздания, как пуп на теле человечьем, - Персия. Она покорила Священный дом - храм Соломона, Бейт-аль-мукаддас, а у иудеев - Бетха-микдаш, вывезла из Эль-Кудса святыню христиан - животворящий, как те говорят, Крест Господень. Украшенное румийской, или византийской, парчой алое, лазоревое знамя персов, кожаное, на золоте - алмазный узор, прошествовало по азиатским провинциям Бизанса, поработив их. Частые уверения в незыблемой дружбе - и постоянная война. Не пройдет с похода Слона и века человеческого, равного тридцати шести лунным годам плюс год в утробе, итого тридцать семь, роковое число, как арабы захватят и уничтожат, предав огню, знамя зороастрийцев-персов, обратят их в веру муслимов... - не ведают они о том, что на небесах уже предрешено: знамя сохранится лишь на монетах, значимо в них серебро и золото, долго не выйдут из обращения. Кажется Мухаммеду, что персы заполонили мир, власть шахиншаха распространяется чуть ли не дальше путей Солнца и крайних пределов земли за границами пустыни. А над небесами парит их, персов, птица Симург, чей образ запал ему в душу: крыло у неё оранжевое с металлическим оперением, а морда собачья. Видевшие птицу сказывают, что у неё человеческая голова, а хвост рыбы. И что птица служила царице Савской Билкис, которая стала женой Соломона, покорённая его умом, а когда умерла, бессмертная птица покинула дворец, угнездилась в ветвях Древа познания, что растёт в небесном раю. "Злы, как псы, и хитры, как рыбы!" - это Абу-Талиб о персах: за что не любит, объяснит не сразу - кичатся, дескать, что они - народ избранный, древнее древних! Но на людях говорит о персах с почтением, ибо несметны они воинством. И то хорошо, что веры своей, зороастризма, другим силой не навязывают, но и христианство оставили бы в покое, если б не соперничество с Бизансом. Абу-Талиб снова прибегает к слову хитрость: на руку персам враждебность любых племён христианскому Бизансу! К тому же поощряют многобожие арабов, - но разве сами персы не многобожцы, почитающие семь божеств? И что мудростью якобы превзошли все народы, определив двенадцать свойств, вокруг которых, если претендуют быть всесильными, вертится их владычество!