Страница:
Попутно выяснилось, что белый американец баптист, пуэрториканка Мария католичка, а негр — мусульманин.
На этом захватывающем эпизоде сюжет вдруг прервался. На экран вылезла обычная академическая тетя и минут двадцать выдавала осмысленную информацию. Повторила и растолковала слова, делая упор не на «джакузи», а на «стул», «стол», «входную дверь» и т.п. Огорчила сообщением о том, что в русском языке три рода и шесть падежей. Речь была обращена в основном к методисту, который (по замыслу авторов курса) должен время от времени заниматься с группой папуасов и мог забыть кое
—что из грамматики.
Затем американских гостей познакомили с родителями Михаила. Они напоминали старичков из рекламы типа «преемственность поколений»: мой дед пил дрянной чай и я его же пью, а куда мне деваться… Подошли еще гости — одной компанией пожилой поп и трое друзей Михаила: один занимался консалтингом и эдвайзингом, другой был рабочим на заводе, а третий — ди-джеем молодежной радиостанции «Emotional wave».
Они обсуждали предстоящую поездку с гостями в Кремль, а потом — к строящемуся храму Христа Спасителя.
Тут Лантхильда закричала:
— Срэхва, Сигисмундс! Срэхва!.. Льюги!
Сигизмунд и сам видел, что срэхва. Остановил кассету. Нажал на паузу, все персонажи замерли в позах кормления.
— Бихве срэхва? — спросил Сигизмунд.
Лантхильда возбужденно заговорила. Как понял Сигизмунд, это не может быть кунсальтинг. У них у всех — Лантхильда обвела пальцем застывших на экране персонажей — огос скалкинс.
Сигизмунд стал мучительно переводить с девкиного на русский. Ого — телевизор… Нет, стоп. Ого — глаз. Глаза…
— Лантхильд, хвас ист скалкинс?
Лантхильда сбегала за листком бумаги. Быстро набросала несколько фигур. «Манна», «квино» — это понятно. Под ногами у манны и квино стояли две другие фигурки, маленькие и приниженные. Одна — «барнс» — изображал ребенка. Другая — «скалкс» — взрослого мужчину, с бородой, но почему-то маленького.
Лантхильда постучала пальцем по маленькой бородатой фигурке: «скалкс».
Стало быть, в социальном плане в лантхильдиной тайге скалкс котируется весьма невысоко. Шестерка, одним словом…
Лантхильда горячо растолковывала что-то, показывая то на телевизор, то на рисунок. Из ее разъяснений Сигизмунд понял, что Михаил был идентифицирован ею как скалкс. Однозначно. По глазам определила. По огос, то есть.
В принципе, да — шестерка и есть… Интересно, сколько актерам платят за съемки в таких роликах? Гроши, небось…
Тем не менее Сигизмунд настоял на том, чтобы досмотреть кассету хотя бы до середины.
Михаил сводил друзей в оперный театр. Потом на заливку фундамента Храма Христа Спасителя. Побывал с ними в казино. Зачем-то обучил их пользоваться газовой плитой. Это был единственный эпизод фильма, который девка смотрела с пристальным интересом.
Несмотря на полную нежизнеспособность Михаила со товарищи, к Рождеству Лантхильда с трудом начала складывать слова. Делала она это по-своему, с жуткими ошибками.
Началось это внезапно.
— Сигисмундс, ми йедем Крэмл когда?
Сигизмунд захохотал, взбил ногами одеяло, схватил Лантхильду за шею и повалил на себя. Она высвободилась и с важным видом повторила:
— Ми йедем в Крэмл когда?
— Никогда, — сказал Сигизмунд.
— Патамутто? — строго спросила Лантхильда.
— Патамутто мы живем в другом городе. — Подумав, Сигизмунд добавил: — Лантхильд живет в Петербурге. В Петербурге нет Кремля. И слава Богу!
Она пошла варить кофе. Сигизмунд слышал, как она, гремя посудой, распевает во все горло:
— Неет Крэмлья — и слава Боху! Неет Крэмлья — и слава Боху!
Видеокурс русского языка для папуасов обогатил память Лантхильды десятком полезных слов, из которых наиболее стойко укоренились «стол», «стул» и «кунсальтинг». И всђ.
Если уж на то пошло, скорее, сам Сигизмунд обучался девкиному наречию.
От видеокурса Сигизмунда всерьез затошнило уже на середине первой кассеты. Не выдержал — позвонил Генке.
Генка был страшно занят.
— Трахаешься ты там, что ли? — спросил Сигизмунд.
— Убегаю.
— Ладно, убегай. Что за лабуду ты мне подсунул?
— Чего? Какую лабуду?
Генка приготовился обижаться. Должно быть, решил, что на его шедевр намекают.
— Что за курс ублюдочный?
— Какой курс? Да говори ты толком, мне некогда.
— Курс русского языка.
— А, — беспечно сказал Генка. — Не знаю. Я не смотрел. Папуасам, говорят, нравится…
Сигизмунд понял, что здесь разговаривать бесполезно, и положил трубку. Папуасам нравится!..
Посмотрел еще кусочек, уже без Лантхильды. Пытался разобраться, что именно его так взбесило. Кусочек был выбран наугад.
Сигизмунда побаловали посещением дорогого кабака. Вернее, побаловали Михаила с супругой и дружками-штатниками. Все пятеро сидели за столиком и глазели на певичку. Михаил объяснял, что она исполняет старинный русский романс и авторитетно порекомендовал эту песню для заучивания. Жена Михаила не упустила случая заметить, что она тоже исполняет этот романс. И что в русских семьях принято исполнять романсы.
С соседнего столика гостям Михаила поступило сообщение о том, что романс улетный. Гости осведомились, что такое «улетный». Им охотно растолковали.
— Ломовой, — пробормотал Сигизмунд.
Появилась певичка, гармонично сочетавшая в себе крайнюю молодость с крайней потасканностью. Ломаясь, оглаживая себя по груди и бедрам, она начала завывать «Калитку». При этом такие простые слова как «Отвори потихоньку калитку» она ухитрялась произносить так, будто намекала на что-то исключительно извращенное. Гости восторженно внимали. Михаил снисходительно пояснял, что в романсе раскрывается русская душа.
Сигизмунд выключил ого. Осталось ощущение, будто в чане с дерьмом побывал.
И программы ТВ, и курс русского языка в равной мере были пронизаны «новым сладостным московским стилем». Угадай слово из трех букв. Которое пишут на заборах. Да нет, дурачок, не это. «Ура».
В «заточение» Лантхильда уходила перед самым Новым Годом. К Сигизмунду она пришла в ночь со второго на третье. Позагибав пальцы, Сигизмунд пришел к закономерному выводу и вечером жестом фокусника выложил перед Лантхильдой презерватив. Советские «пулеметные ленты» давно канули в Лету, и на смену им пришли игривые импортные упаковки. Тоталитарный советский презер держал десять литров воды. Импортный — только пять. На сигизмундовом красовался остров Пасхи. Пальмы, берег океана, истуканы. Истуканы задумчиво глядели на закат.
Лантхильда в недоумении воззрилась на остров Пасхи. Истуканами не заинтересовалась. Можно подумать, у себя в тайге каждый день таких видела. Небось, окромя пьяной морды Вавилы… Хотя, если честно, на ликах истуканов также не имелось отпечатка яростного интеллектуализма.
— Хва?.. — спросила Лантхильда. — Цо йетто?
Звуки «ч» и «щ» она не произносила и по-северному «цокала»: цай, цаска…
— Это, Лантхильд, друг семьи. Поняла? Фрийонд. Друг. Стоит на страже счастливого детства.
— Фрийондс? — изумилась Лантхильда. — Хвор?
— Что — где? Здесь. Вот же он.
Они оба уже разделись. Лантхильда очень быстро перестала стесняться наготы. Сидела, как ни в чем не бывало, подперев кулаками щеки. С детским любопытством смотрела на Сигизмунда — что он еще придумал.
Сигизмунд продемонстрировал. Чувствуя себя полным дураком, приступил к использованию Изделия Номер Два. При разворачивании Изделие потрескивало.
— Ну, собственно, вот… — нелепо проговорил Сигизмунд и, убрав руки, показал Лантхильде результаты своих усилий.
Несколько мгновений Лантхильда ошеломленно созерцала, а потом зажмурила глаза и разразилась неудержимым смехом. Она стонала и всхлипывала, по щекам у нее текли слезы.
— Да хватит тебе! — не выдержал Сигизмунд. Он был растерян. Когда рыдания Лантхильды стихли, и она смогла, наконец, открыть глаза, Сигизмунда предал лучший друг.
Облаченный в «резинку» с уныло свисающим хвостиком, он неожиданно устремился ввысь. Хвостик мотнулся, будто сигнальный флажок.
Лантхильда взвыла не своим голосом и, содрогаясь, повалилась на тахту.
Ну все. Хватит. Надоело. Всякий раз, когда Сигизмунд пытается быть разумным человеком, он выглядит полным кретином. Весь красный, с горящим лицом, Сигизмунд наклонился и принялся стаскивать Изделие. К черту. Дальше инициативу перехватил Сигизмунд-спятивший, и все пошло как по маслу.
Сигизмунд уже заметил, что скоро раздвоению личности настанет карачун. Разумная ипостась оказывает последние, конвульсивные попытки сопротивления. Все, что связано с Лантхильдой, находится в первозданной гармонии с Сигизмундом-спятившим. А Сигизмунду-диалектическому это нравилось все больше и больше.
С каждым разом он убеждался в том, что с Лантхильдой ему хорошо. Очень хорошо. Как ни с кем не было.
Она не была ни бесстыдной, как Светочка, ни изобретательной, как Аська. Лантхильда была ласкова. Размягчающе покорна. И что бы он ни делал — не только в постели, вообще всегда — вызывало у нее радость. Иногда в кино такими показывают самурайских жен.
Мужики обычно хохочут и говорят, что так не бывает, а их жены молча злятся.
Оказывается — бывает.
И эта ласковая готовность принимать все, что бы ни исходило от Сигизмунда, вдруг очень ясно натолкнула его на понимание его развода с Натальей.
Лучшего партнера, чем Наталья, у него не было. Они идеально подходили друг к другу. Секс был последним, что их еще связывало, когда остальные нити были уже оборваны. Когда не осталось уже ни взаимного притяжения, ни общих тем для разговора, ни простого уважения. Когда они оскорбляли друг друга походя, почти не замечая этого.
Они садились за стол, Наталья брала вилку себе, а Сигизмунду приходилось снова выдвигать ящик и брать вилку себе. Они никогда не отрезали хлеб на двоих. Только себе. Второй, если захочет, отрежет сам. Таков был финал их совместной жизни.
А начало… Начало было совершенно другое. Да ладно, что вспоминать.
Если тебя раздражает манера жены мять тюбик зубной пасты, то пора, браток, разводиться. Это уже диагноз.
Но секс еще держался — последним бастионом. Потом в одночасье сдался и он. Хватило одного скандала. Ночного.
Несколько раз Сигизмунд начинал запугивать себя сценами разрыва с Лантхильдой. И — не получалось.
Лантхильда — не Наталья. Прежде всего, Лантхильда не самостоятельна. Пока. И в обозримом будущем.
Сигизмунд обреченно сказал «хорошо» и положил трубку. В принципе, рано или поздно это должно было случиться. Внутренне он заметался. Убрать все следы пребывания в доме Лантхильды, спрятать Лантхильду!..
Стоп. Он огляделся по сторонам и понял, насколько прочно вросла Лантхильда в его быт. В рекордно короткие сроки. Спрятать ее не удастся. Ладно, будь что будет. Да и с какой стати он должен что-то прятать. Он давно и безнадежно совершеннолетний.
В конце концов, всякий раз, когда он полагался на интуицию Сигизмунда-спятившего, все получалось как нельзя лучше. Так что не жди меня, мама, хорошего сына…
Лантхильда уловила его беспокойство. Тревожно посмотрела. Показала на озо, спросила: «Наталья?»
— Хуже, Лантхильд. Айзи. Миино айзи.
Она покивала, качая «баранками» кос.
Мать пришла на удивление быстро. Тащила здоровенную сумку. Сигизмунд не успел ее предупредить — мать зацепила шапкой подвешенные над дверью молоток и ножницы, еще одно абсурдное новшество, введенное Лантхильдой после ее «замужества».
— Это еще что такое? Глаза же можно выколоть! — сказала мать, отводя ножницы в сторону. — Все у тебя фантазии.
— Это, мать, мода такая по Европе идет.
Услышав слово «Европа», мать странно и цепко поглядела на него. Сигизмунд снял с нее пальто, принял тяжелые сумки.
— Это на кухню, Гоша.
— Что ты такие тяжести, мать, таскаешь?
— Ничего, меня муж Веры Кузьминичны подвез.
Проявляя все признаки восторга, кобель устремился следом за сумкой.
— Ему там тоже есть! — крикнула мать. — Он у тебя кости грызет?
— Только не куриные.
Сигизмунд оставил сумку на кухне и вернулся к матери в прихожую.
И тут дверь «светелки» отворилась, и вышла Лантхильда. Она двигалась медленно, очень чинно. Остановилась в пяти шагах перед матерью. Сложила руки под грудью и медленно, важно поклонилась.
Сигизмунд онемел. Мать побелела, на скулах у нее проступили пятна. Еще ничего не было сказано, ни одного слова, но каким-то глубинным внутренним чутьем и мать, и Сигизмунд уже уловили в этом поклоне главное: так приветствует старших хозяйка дома.
— Драастис, — выпрямившись, строго проговорила Лантхильда.
— Здравствуйте, здравствуйте, — ледяным тоном ответила мать. — Идем, Гоша, сумку разберем.
И первой пошла на кухню. За спиной матери Сигизмунд быстро поглядел на Лантхильду, но та не ответила — была преисполнена чувством собственной значимости.
Мать вошла на кухню и споткнулась взглядом о мешочки, вывешенные на веревку. Сигизмунду они давно уже примелькались; он даже перестал обращать на них внимание. Но мать ничего не сказала.
По ее указанию, Сигизмунд вытащил из сумки завернутые в фольгу кости, тут же вручил одну кобелю — чтоб не путался под ногами. Пес ушел. Затем последовала банка варенья, банка маринованных грибов, банка соленых огурцов
— с Мшинской, шерстяные носки домашней вязки и банка супа.
Банка супа окончательно подкосила Сигизмунда.
— Ты, мать, что… Ты…
— Пригодится, — сказала мать хладнокровно. — Я же не знала, что у тебя…
Сигизмунд махнул рукой. Усадил ее за стол, поставил перед ней чашку.
Лантхильда стояла в дверях, как статуя, и стеклянными глазами глядела в окно.
— Ну, познакомь, что ли, — неожиданно сказала мать.
— Это Лантхильда, — поведал Сигизмунд. Это было практически все, что он мог сообщить определенного о своей «супруге».
Услышав свое имя, Лантхильда повернулась.
— Лантхильд, — сказал ей Сигизмунд и обнял мать за плечи, — это Ангелина Сергеевна. Миино айзи.
Лантхильда прошествовала к плите, степенно подала чай — Сигизмунду и его матери, а сама, сложив под грудью руки, опять застыла — на этот раз у окна.
— Ты, мать, не стремайся. Говори что хочешь. Она ни бум-бум по-русски.
Потекла заскорузло-вежливая чайная беседа. Как Вера Кузьминична? Как ее муж? (Имя мужа В.К. Сигизмунд так и не удосужился узнать). Генка позавчера подрался. Анна просто уж не знает, что с ним делать. Сигизмунд без интереса осведомился об обстоятельствах драки. Обстоятельства были тоже так себе. Банальны. Не может ли Сигизмунд взять как-нибудь к себе на работу двоюродного брата? Хоть бы к делу приставил. И приглядывал бы за ним.
Сигизмунд с фальшивым сожалением сказал, что все штатные единицы забиты. И без того денег не хватает на зарплату. Вот, думает себе урезать жалованье…
Мать вдруг посмотрела на Лантхильду и спросила:
— А отец ее когда придет?
— Он в рейс ушел.
Мать не поверила, но переспрашивать не стала.
— А эта что здесь отирается?
— Я погостить пригласил.
Сейчас, когда говорились слова, подзабылся лантхильдин поклон и ее важная осанка. Но вот Лантхильда подлила матери чай, вопросительно посмотрела на Сигизмунда — и снова очень выразительно, до смешного отчетливо заговорил язык жестов. Ошибки не было. Эта белобрысая чувствует себя здесь хозяйкой.
— Ты доволен? — неожиданно спросила мать.
Не подумав, Сигизмунд сразу ответил:
— Да.
И, спохватившись, попытался перевести разговор на генкино раздолбайство. Тема удобная и неисчерпаемая. Мать охотно подхватила:
— Анна с ним все глаза выплакала… А что Лантхильда чай не пьет? У них не принято?
— Она кофе пьет.
Мать отодвинула табуретку рядом с собой, окликнула:
— Садитесь, Лантхильда. Выпейте с нами чаю.
Лантхильда уселась, держа спину прямо. Сказала что-то.
— Ты всђ по-ихнему понимаешь? — спросила мать у Сигизмунда.
— Да почти ничего.
— А как вы разговариваете?
— Почти не разговариваем.
Противоречие между тем, что произносилось вслух, и тем, что происходило на самом деле и рвалось из каждого жеста, стало почти болезненным. Мать быстро засобиралась.
— За суп не обижайся. Это же от души. Разогреете, поедите. Все меньше готовить. У молодых мало времени. Это у нас, стариков…
Сигизмунд принялся бормотать «ну какие же вы с отцом старики» и подавать матери пальто. Напоследок Лантхильда, раздувшись от важности, отвесила матери финальный поклон. И мать, неожиданно, видимо, даже для самой себя, ответила ей вежливым кивком. Благополучно миновала молоток и ножницы.
Уже обернувшись за порогом, сказала:
— Ну, до свидания…
— Досвенданья, — отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками.
Дверь закрылась.
Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен.
Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.
— Морж у аппарата!
Звонила мать.
— Гоша, ты не обиделся?
— За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп.
— Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?..
— Лантхильде?
Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал:
— Понравился.
Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.
— Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел?
— Дались тебе их документы! Иностранцы они.
— Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать…
— Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?
— Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти…
— Я про них тоже все знаю.
— Чужая душа — потемки, сынок.
— Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд.
— Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.
— Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать «Самогонщиков» уже не хотелось.
— Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец?
— Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой.
— Ты его видел?
— Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый…
Мать вдруг чего-то испугалась.
— На Ленина?
— Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..
— Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю…
Сигизмунд взбесился.
— Куда меня втравят? В ловлю селедки?
— Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила.
У Сигизмунда внутри словно сжалось что-то.
— Ты знаешь что-то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда?
— Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.
— Да что ты мне указываешь?
— Я тебе не указываю. Я тебе советую.
— Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить!
— А ЭТИ что тебе советуют?
— Кто? — опешил Сигизмунд.
— Ну твои… датчане.
— Не брать «Столичную», а брать «Синопскую» — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.
И бросил трубку.
Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась…
Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.
Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.
И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.
Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы.
В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно.
Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: «гвозди бы делать из этих людей». Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.
Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый.
Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом.
И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.
И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.
Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: «Не знаю, внучек… Вышло так…» А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.
Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.
Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн…
Так хорошо начинался вечер. И надо было позвонить и все испоганить… И не прикопаешься — мать.
Сигизмунд повел глазами по комнате. Так. Что-нибудь разбить? Чашку? Нет, чашку жалко. Банку. Шмякнуть об стену, чтоб осколки полетели.
Лантхильда, в третий раз просматривая «Самогонщиков», смеялась над одними и теми же сценами, то и дело упадая на спальник. Она была счастлива, он видел.
Он снял трубку и набрал номер Натальи.
Затяжные праздники в стране Трех Толстяков завершились. Школьники с готовым сочинением «Как я провел каникулы» потащились в учебные заведения — кто в школы, а кто и в гимназии. Взрослые, одолеваемые гриппозными предчувствиями, выбрались на работу.
Мрачно и похмельно зазвучала тема очередного повышения квартплаты. Губернатор распорядился объяснить питерцам, что квартплата повышается с февраля вдвое. И не просто так повышается, а ради блага населения. Что-то вроде убедительной лекции на тему «Почему одна больше, чем две»: едино солнце на небе, одна голова у нашего дракона…
На этом захватывающем эпизоде сюжет вдруг прервался. На экран вылезла обычная академическая тетя и минут двадцать выдавала осмысленную информацию. Повторила и растолковала слова, делая упор не на «джакузи», а на «стул», «стол», «входную дверь» и т.п. Огорчила сообщением о том, что в русском языке три рода и шесть падежей. Речь была обращена в основном к методисту, который (по замыслу авторов курса) должен время от времени заниматься с группой папуасов и мог забыть кое
—что из грамматики.
Затем американских гостей познакомили с родителями Михаила. Они напоминали старичков из рекламы типа «преемственность поколений»: мой дед пил дрянной чай и я его же пью, а куда мне деваться… Подошли еще гости — одной компанией пожилой поп и трое друзей Михаила: один занимался консалтингом и эдвайзингом, другой был рабочим на заводе, а третий — ди-джеем молодежной радиостанции «Emotional wave».
Они обсуждали предстоящую поездку с гостями в Кремль, а потом — к строящемуся храму Христа Спасителя.
Тут Лантхильда закричала:
— Срэхва, Сигисмундс! Срэхва!.. Льюги!
Сигизмунд и сам видел, что срэхва. Остановил кассету. Нажал на паузу, все персонажи замерли в позах кормления.
— Бихве срэхва? — спросил Сигизмунд.
Лантхильда возбужденно заговорила. Как понял Сигизмунд, это не может быть кунсальтинг. У них у всех — Лантхильда обвела пальцем застывших на экране персонажей — огос скалкинс.
Сигизмунд стал мучительно переводить с девкиного на русский. Ого — телевизор… Нет, стоп. Ого — глаз. Глаза…
— Лантхильд, хвас ист скалкинс?
Лантхильда сбегала за листком бумаги. Быстро набросала несколько фигур. «Манна», «квино» — это понятно. Под ногами у манны и квино стояли две другие фигурки, маленькие и приниженные. Одна — «барнс» — изображал ребенка. Другая — «скалкс» — взрослого мужчину, с бородой, но почему-то маленького.
Лантхильда постучала пальцем по маленькой бородатой фигурке: «скалкс».
Стало быть, в социальном плане в лантхильдиной тайге скалкс котируется весьма невысоко. Шестерка, одним словом…
Лантхильда горячо растолковывала что-то, показывая то на телевизор, то на рисунок. Из ее разъяснений Сигизмунд понял, что Михаил был идентифицирован ею как скалкс. Однозначно. По глазам определила. По огос, то есть.
В принципе, да — шестерка и есть… Интересно, сколько актерам платят за съемки в таких роликах? Гроши, небось…
Тем не менее Сигизмунд настоял на том, чтобы досмотреть кассету хотя бы до середины.
Михаил сводил друзей в оперный театр. Потом на заливку фундамента Храма Христа Спасителя. Побывал с ними в казино. Зачем-то обучил их пользоваться газовой плитой. Это был единственный эпизод фильма, который девка смотрела с пристальным интересом.
Несмотря на полную нежизнеспособность Михаила со товарищи, к Рождеству Лантхильда с трудом начала складывать слова. Делала она это по-своему, с жуткими ошибками.
Началось это внезапно.
* * *
Теперь они спали вместе, обнявшись. И вот, проснувшись поутру и дождавшись пробуждения Сигизмунда, Лантхильда произнесла:— Сигисмундс, ми йедем Крэмл когда?
Сигизмунд захохотал, взбил ногами одеяло, схватил Лантхильду за шею и повалил на себя. Она высвободилась и с важным видом повторила:
— Ми йедем в Крэмл когда?
— Никогда, — сказал Сигизмунд.
— Патамутто? — строго спросила Лантхильда.
— Патамутто мы живем в другом городе. — Подумав, Сигизмунд добавил: — Лантхильд живет в Петербурге. В Петербурге нет Кремля. И слава Богу!
Она пошла варить кофе. Сигизмунд слышал, как она, гремя посудой, распевает во все горло:
— Неет Крэмлья — и слава Боху! Неет Крэмлья — и слава Боху!
Видеокурс русского языка для папуасов обогатил память Лантхильды десятком полезных слов, из которых наиболее стойко укоренились «стол», «стул» и «кунсальтинг». И всђ.
Если уж на то пошло, скорее, сам Сигизмунд обучался девкиному наречию.
* * *
Все как-то замерло. Молчал телефон (Сигизмунд даже несколько раз проверял, не отключен ли он ненароком). По ого натужные новогодние шутки сменились телевикторинами, которые убеждали угнетенный растущей кварплатой народ, что мол все о'кей ребята, щас угадаем слово из трех букв и за это генеральный спонсор вам подарит радиотелефон. За всем этим мерещился неистребимый Михаил.От видеокурса Сигизмунда всерьез затошнило уже на середине первой кассеты. Не выдержал — позвонил Генке.
Генка был страшно занят.
— Трахаешься ты там, что ли? — спросил Сигизмунд.
— Убегаю.
— Ладно, убегай. Что за лабуду ты мне подсунул?
— Чего? Какую лабуду?
Генка приготовился обижаться. Должно быть, решил, что на его шедевр намекают.
— Что за курс ублюдочный?
— Какой курс? Да говори ты толком, мне некогда.
— Курс русского языка.
— А, — беспечно сказал Генка. — Не знаю. Я не смотрел. Папуасам, говорят, нравится…
Сигизмунд понял, что здесь разговаривать бесполезно, и положил трубку. Папуасам нравится!..
Посмотрел еще кусочек, уже без Лантхильды. Пытался разобраться, что именно его так взбесило. Кусочек был выбран наугад.
Сигизмунда побаловали посещением дорогого кабака. Вернее, побаловали Михаила с супругой и дружками-штатниками. Все пятеро сидели за столиком и глазели на певичку. Михаил объяснял, что она исполняет старинный русский романс и авторитетно порекомендовал эту песню для заучивания. Жена Михаила не упустила случая заметить, что она тоже исполняет этот романс. И что в русских семьях принято исполнять романсы.
С соседнего столика гостям Михаила поступило сообщение о том, что романс улетный. Гости осведомились, что такое «улетный». Им охотно растолковали.
— Ломовой, — пробормотал Сигизмунд.
Появилась певичка, гармонично сочетавшая в себе крайнюю молодость с крайней потасканностью. Ломаясь, оглаживая себя по груди и бедрам, она начала завывать «Калитку». При этом такие простые слова как «Отвори потихоньку калитку» она ухитрялась произносить так, будто намекала на что-то исключительно извращенное. Гости восторженно внимали. Михаил снисходительно пояснял, что в романсе раскрывается русская душа.
Сигизмунд выключил ого. Осталось ощущение, будто в чане с дерьмом побывал.
И программы ТВ, и курс русского языка в равной мере были пронизаны «новым сладостным московским стилем». Угадай слово из трех букв. Которое пишут на заборах. Да нет, дурачок, не это. «Ура».
* * *
Рождественский сочельник застал Сигизмунда за сложными подсчетами. Подсчеты производились поутру на кухне, за первой сигаретой.В «заточение» Лантхильда уходила перед самым Новым Годом. К Сигизмунду она пришла в ночь со второго на третье. Позагибав пальцы, Сигизмунд пришел к закономерному выводу и вечером жестом фокусника выложил перед Лантхильдой презерватив. Советские «пулеметные ленты» давно канули в Лету, и на смену им пришли игривые импортные упаковки. Тоталитарный советский презер держал десять литров воды. Импортный — только пять. На сигизмундовом красовался остров Пасхи. Пальмы, берег океана, истуканы. Истуканы задумчиво глядели на закат.
Лантхильда в недоумении воззрилась на остров Пасхи. Истуканами не заинтересовалась. Можно подумать, у себя в тайге каждый день таких видела. Небось, окромя пьяной морды Вавилы… Хотя, если честно, на ликах истуканов также не имелось отпечатка яростного интеллектуализма.
— Хва?.. — спросила Лантхильда. — Цо йетто?
Звуки «ч» и «щ» она не произносила и по-северному «цокала»: цай, цаска…
— Это, Лантхильд, друг семьи. Поняла? Фрийонд. Друг. Стоит на страже счастливого детства.
— Фрийондс? — изумилась Лантхильда. — Хвор?
— Что — где? Здесь. Вот же он.
Они оба уже разделись. Лантхильда очень быстро перестала стесняться наготы. Сидела, как ни в чем не бывало, подперев кулаками щеки. С детским любопытством смотрела на Сигизмунда — что он еще придумал.
Сигизмунд продемонстрировал. Чувствуя себя полным дураком, приступил к использованию Изделия Номер Два. При разворачивании Изделие потрескивало.
— Ну, собственно, вот… — нелепо проговорил Сигизмунд и, убрав руки, показал Лантхильде результаты своих усилий.
Несколько мгновений Лантхильда ошеломленно созерцала, а потом зажмурила глаза и разразилась неудержимым смехом. Она стонала и всхлипывала, по щекам у нее текли слезы.
— Да хватит тебе! — не выдержал Сигизмунд. Он был растерян. Когда рыдания Лантхильды стихли, и она смогла, наконец, открыть глаза, Сигизмунда предал лучший друг.
Облаченный в «резинку» с уныло свисающим хвостиком, он неожиданно устремился ввысь. Хвостик мотнулся, будто сигнальный флажок.
Лантхильда взвыла не своим голосом и, содрогаясь, повалилась на тахту.
Ну все. Хватит. Надоело. Всякий раз, когда Сигизмунд пытается быть разумным человеком, он выглядит полным кретином. Весь красный, с горящим лицом, Сигизмунд наклонился и принялся стаскивать Изделие. К черту. Дальше инициативу перехватил Сигизмунд-спятивший, и все пошло как по маслу.
Сигизмунд уже заметил, что скоро раздвоению личности настанет карачун. Разумная ипостась оказывает последние, конвульсивные попытки сопротивления. Все, что связано с Лантхильдой, находится в первозданной гармонии с Сигизмундом-спятившим. А Сигизмунду-диалектическому это нравилось все больше и больше.
С каждым разом он убеждался в том, что с Лантхильдой ему хорошо. Очень хорошо. Как ни с кем не было.
Она не была ни бесстыдной, как Светочка, ни изобретательной, как Аська. Лантхильда была ласкова. Размягчающе покорна. И что бы он ни делал — не только в постели, вообще всегда — вызывало у нее радость. Иногда в кино такими показывают самурайских жен.
Мужики обычно хохочут и говорят, что так не бывает, а их жены молча злятся.
Оказывается — бывает.
И эта ласковая готовность принимать все, что бы ни исходило от Сигизмунда, вдруг очень ясно натолкнула его на понимание его развода с Натальей.
Лучшего партнера, чем Наталья, у него не было. Они идеально подходили друг к другу. Секс был последним, что их еще связывало, когда остальные нити были уже оборваны. Когда не осталось уже ни взаимного притяжения, ни общих тем для разговора, ни простого уважения. Когда они оскорбляли друг друга походя, почти не замечая этого.
Они садились за стол, Наталья брала вилку себе, а Сигизмунду приходилось снова выдвигать ящик и брать вилку себе. Они никогда не отрезали хлеб на двоих. Только себе. Второй, если захочет, отрежет сам. Таков был финал их совместной жизни.
А начало… Начало было совершенно другое. Да ладно, что вспоминать.
Если тебя раздражает манера жены мять тюбик зубной пасты, то пора, браток, разводиться. Это уже диагноз.
Но секс еще держался — последним бастионом. Потом в одночасье сдался и он. Хватило одного скандала. Ночного.
Несколько раз Сигизмунд начинал запугивать себя сценами разрыва с Лантхильдой. И — не получалось.
Лантхильда — не Наталья. Прежде всего, Лантхильда не самостоятельна. Пока. И в обозримом будущем.
* * *
Мать навестила Сигизмунда на следующий день после Рождества. Это произошло неожиданно. Позвонила от Веры Кузьминичны — давней подруги, которую всегда навещала на Рождество, — и сказала, что зайдет, раз уж она тут неподалеку.Сигизмунд обреченно сказал «хорошо» и положил трубку. В принципе, рано или поздно это должно было случиться. Внутренне он заметался. Убрать все следы пребывания в доме Лантхильды, спрятать Лантхильду!..
Стоп. Он огляделся по сторонам и понял, насколько прочно вросла Лантхильда в его быт. В рекордно короткие сроки. Спрятать ее не удастся. Ладно, будь что будет. Да и с какой стати он должен что-то прятать. Он давно и безнадежно совершеннолетний.
В конце концов, всякий раз, когда он полагался на интуицию Сигизмунда-спятившего, все получалось как нельзя лучше. Так что не жди меня, мама, хорошего сына…
Лантхильда уловила его беспокойство. Тревожно посмотрела. Показала на озо, спросила: «Наталья?»
— Хуже, Лантхильд. Айзи. Миино айзи.
Она покивала, качая «баранками» кос.
Мать пришла на удивление быстро. Тащила здоровенную сумку. Сигизмунд не успел ее предупредить — мать зацепила шапкой подвешенные над дверью молоток и ножницы, еще одно абсурдное новшество, введенное Лантхильдой после ее «замужества».
— Это еще что такое? Глаза же можно выколоть! — сказала мать, отводя ножницы в сторону. — Все у тебя фантазии.
— Это, мать, мода такая по Европе идет.
Услышав слово «Европа», мать странно и цепко поглядела на него. Сигизмунд снял с нее пальто, принял тяжелые сумки.
— Это на кухню, Гоша.
— Что ты такие тяжести, мать, таскаешь?
— Ничего, меня муж Веры Кузьминичны подвез.
Проявляя все признаки восторга, кобель устремился следом за сумкой.
— Ему там тоже есть! — крикнула мать. — Он у тебя кости грызет?
— Только не куриные.
Сигизмунд оставил сумку на кухне и вернулся к матери в прихожую.
И тут дверь «светелки» отворилась, и вышла Лантхильда. Она двигалась медленно, очень чинно. Остановилась в пяти шагах перед матерью. Сложила руки под грудью и медленно, важно поклонилась.
Сигизмунд онемел. Мать побелела, на скулах у нее проступили пятна. Еще ничего не было сказано, ни одного слова, но каким-то глубинным внутренним чутьем и мать, и Сигизмунд уже уловили в этом поклоне главное: так приветствует старших хозяйка дома.
— Драастис, — выпрямившись, строго проговорила Лантхильда.
— Здравствуйте, здравствуйте, — ледяным тоном ответила мать. — Идем, Гоша, сумку разберем.
И первой пошла на кухню. За спиной матери Сигизмунд быстро поглядел на Лантхильду, но та не ответила — была преисполнена чувством собственной значимости.
Мать вошла на кухню и споткнулась взглядом о мешочки, вывешенные на веревку. Сигизмунду они давно уже примелькались; он даже перестал обращать на них внимание. Но мать ничего не сказала.
По ее указанию, Сигизмунд вытащил из сумки завернутые в фольгу кости, тут же вручил одну кобелю — чтоб не путался под ногами. Пес ушел. Затем последовала банка варенья, банка маринованных грибов, банка соленых огурцов
— с Мшинской, шерстяные носки домашней вязки и банка супа.
Банка супа окончательно подкосила Сигизмунда.
— Ты, мать, что… Ты…
— Пригодится, — сказала мать хладнокровно. — Я же не знала, что у тебя…
Сигизмунд махнул рукой. Усадил ее за стол, поставил перед ней чашку.
Лантхильда стояла в дверях, как статуя, и стеклянными глазами глядела в окно.
— Ну, познакомь, что ли, — неожиданно сказала мать.
— Это Лантхильда, — поведал Сигизмунд. Это было практически все, что он мог сообщить определенного о своей «супруге».
Услышав свое имя, Лантхильда повернулась.
— Лантхильд, — сказал ей Сигизмунд и обнял мать за плечи, — это Ангелина Сергеевна. Миино айзи.
Лантхильда прошествовала к плите, степенно подала чай — Сигизмунду и его матери, а сама, сложив под грудью руки, опять застыла — на этот раз у окна.
— Ты, мать, не стремайся. Говори что хочешь. Она ни бум-бум по-русски.
Потекла заскорузло-вежливая чайная беседа. Как Вера Кузьминична? Как ее муж? (Имя мужа В.К. Сигизмунд так и не удосужился узнать). Генка позавчера подрался. Анна просто уж не знает, что с ним делать. Сигизмунд без интереса осведомился об обстоятельствах драки. Обстоятельства были тоже так себе. Банальны. Не может ли Сигизмунд взять как-нибудь к себе на работу двоюродного брата? Хоть бы к делу приставил. И приглядывал бы за ним.
Сигизмунд с фальшивым сожалением сказал, что все штатные единицы забиты. И без того денег не хватает на зарплату. Вот, думает себе урезать жалованье…
Мать вдруг посмотрела на Лантхильду и спросила:
— А отец ее когда придет?
— Он в рейс ушел.
Мать не поверила, но переспрашивать не стала.
— А эта что здесь отирается?
— Я погостить пригласил.
Сейчас, когда говорились слова, подзабылся лантхильдин поклон и ее важная осанка. Но вот Лантхильда подлила матери чай, вопросительно посмотрела на Сигизмунда — и снова очень выразительно, до смешного отчетливо заговорил язык жестов. Ошибки не было. Эта белобрысая чувствует себя здесь хозяйкой.
— Ты доволен? — неожиданно спросила мать.
Не подумав, Сигизмунд сразу ответил:
— Да.
И, спохватившись, попытался перевести разговор на генкино раздолбайство. Тема удобная и неисчерпаемая. Мать охотно подхватила:
— Анна с ним все глаза выплакала… А что Лантхильда чай не пьет? У них не принято?
— Она кофе пьет.
Мать отодвинула табуретку рядом с собой, окликнула:
— Садитесь, Лантхильда. Выпейте с нами чаю.
Лантхильда уселась, держа спину прямо. Сказала что-то.
— Ты всђ по-ихнему понимаешь? — спросила мать у Сигизмунда.
— Да почти ничего.
— А как вы разговариваете?
— Почти не разговариваем.
Противоречие между тем, что произносилось вслух, и тем, что происходило на самом деле и рвалось из каждого жеста, стало почти болезненным. Мать быстро засобиралась.
— За суп не обижайся. Это же от души. Разогреете, поедите. Все меньше готовить. У молодых мало времени. Это у нас, стариков…
Сигизмунд принялся бормотать «ну какие же вы с отцом старики» и подавать матери пальто. Напоследок Лантхильда, раздувшись от важности, отвесила матери финальный поклон. И мать, неожиданно, видимо, даже для самой себя, ответила ей вежливым кивком. Благополучно миновала молоток и ножницы.
Уже обернувшись за порогом, сказала:
— Ну, до свидания…
— Досвенданья, — отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками.
Дверь закрылась.
Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен.
Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.
* * *
Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели «Самогонщиков», обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку:— Морж у аппарата!
Звонила мать.
— Гоша, ты не обиделся?
— За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп.
— Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?..
— Лантхильде?
Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал:
— Понравился.
Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.
— Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел?
— Дались тебе их документы! Иностранцы они.
— Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать…
— Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?
— Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти…
— Я про них тоже все знаю.
— Чужая душа — потемки, сынок.
— Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд.
— Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.
— Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать «Самогонщиков» уже не хотелось.
— Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец?
— Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой.
— Ты его видел?
— Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый…
Мать вдруг чего-то испугалась.
— На Ленина?
— Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..
— Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю…
Сигизмунд взбесился.
— Куда меня втравят? В ловлю селедки?
— Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила.
У Сигизмунда внутри словно сжалось что-то.
— Ты знаешь что-то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда?
— Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.
— Да что ты мне указываешь?
— Я тебе не указываю. Я тебе советую.
— Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить!
— А ЭТИ что тебе советуют?
— Кто? — опешил Сигизмунд.
— Ну твои… датчане.
— Не брать «Столичную», а брать «Синопскую» — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.
И бросил трубку.
Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась…
Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.
Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.
И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.
Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы.
В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно.
Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: «гвозди бы делать из этих людей». Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.
Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый.
Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом.
И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.
И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.
Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: «Не знаю, внучек… Вышло так…» А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.
Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.
Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн…
Так хорошо начинался вечер. И надо было позвонить и все испоганить… И не прикопаешься — мать.
Сигизмунд повел глазами по комнате. Так. Что-нибудь разбить? Чашку? Нет, чашку жалко. Банку. Шмякнуть об стену, чтоб осколки полетели.
Лантхильда, в третий раз просматривая «Самогонщиков», смеялась над одними и теми же сценами, то и дело упадая на спальник. Она была счастлива, он видел.
Он снял трубку и набрал номер Натальи.
* * *
Зима стояла морозная, праздничная. Все было чин чинарем: снег поскрипывал под ногами, хлопья падали с розоватого неба, искрясь в свете фонарей, мороз пощипывал лицо. Кое-где начались аварии на теплосетях, как водится. Как-то раз, поутру, из подвала соседнего дома валил пар — прорвало систему отопления.Затяжные праздники в стране Трех Толстяков завершились. Школьники с готовым сочинением «Как я провел каникулы» потащились в учебные заведения — кто в школы, а кто и в гимназии. Взрослые, одолеваемые гриппозными предчувствиями, выбрались на работу.
Мрачно и похмельно зазвучала тема очередного повышения квартплаты. Губернатор распорядился объяснить питерцам, что квартплата повышается с февраля вдвое. И не просто так повышается, а ради блага населения. Что-то вроде убедительной лекции на тему «Почему одна больше, чем две»: едино солнце на небе, одна голова у нашего дракона…