Хаецкая Елена Владимировна. Анахрон. Книга первая

   Девка сидела на тахте, оцепенев. В ее белых глазах читался такой ужас, что Сигизмунд и сам испугался — не стряслось ли что.
   — Эй, ты чего? — на всякий случай спросил он. Бегло осмотрел ее, но никаких повреждений не заметил. Отогнал кобеля, хотя пес тут был явно не при чем.
   Может, покормить ее попробовать? Пусть не рассказывает потом, что голодом ее морили.
   Сигизмунд решительно взял ее за руку. Потащил с тахты.
   Девка, спотыкаясь и приседая на каждом шагу, поволоклась за ним на кухню. Сигизмунд усадил ее на табуретку в угол и велел сидеть смирно, пригрозив пальцем. Девка съежилась на табуретке и застыла.
   — Сейчас, девка, кормить тебя будем, — приговаривал Сигизмунд успокаивающе. Открыл холодильник, извлек яйца, масло и хлеб. Хлеб хранился в холодильнике на всякий случай — от рыжих домовых муравьев, которых глава тараканобойной фирмы не мог вывести у себя дома никакими патентованными средствами.
   Зажег огонь на плите. Поставил сковородку. Растопил масло. Разбил яйца.
   Потом повернулся к девке. Она сидела неподвижно, вся сжавшись. На ее лице застыло такое выражение, какого Сигизимунд никогда не видел. Никогда и ни у кого. По слухам, такие лица бывают у людей, повстречавших Черного Альпиниста…
   Свет ее яркий, что ли, пугает. Или устрашил девку какой-нибудь наркотический призрак.
   Кашлянув, Сигизмунд спросил почти дружески:
   — Глюки одолевают?
   Как и следовало ожидать, девка не ответила.
   Он поставил перед ней яичницу, отрезал хлеба, дал в руки вилку и кивнул на сковородку: мол, ешь.
   Девка взяла вилку, повертела перед глазами, потрогала пальцем зубцы и — было видно — изумилась свыше всякой меры. Будто впервые видела.
   Сигизмунд укрепился в изначальном мнении насчет девки. Точно, обторчана. Слыхал о таком. Торчок иной раз всему изумляется. Все-то ему, родимому, впервые и вновь.
   Даже анекдот на эту тему есть.
   Повертев вилку, девка отложила ее, взяла хлеб, отломила кусок и сунула в сковородку. Вывозила хлеб в яичнице, съела. И так, хлебом, всю яичницу и выела. Кормилась же шумно и неопрятно.
   А еще говорят — культура, мол, с Запада прет. Как же! Дурь да скотство, больше ничего. И еще развратный секс, как говорила бабушка-блокадница. Не одобряла прозорливая старушка западной культуры.
   Покончив с яичницей, девка перевела взгляд на Сигизмунда и вдруг улыбнулась. Сигизмунд почему-то сразу простил ей все бескультурие. Вытащил фуфырь с пепси и налил в стакан — пей.
   Пепси также изумило девку. Некоторое время дивилась на пузырики. Немытым пальцем их трогала, потом палец нюхала. Лизнула. Наконец ко рту стакан поднесла. Сигизмунд ей покивал: давай, мол.
   По правде говоря, его забавляло происходящее.
   Она отпила, зажмурилась — и шумно рыгнула. Сигизмунда аж передернуло. В алкаше опустившемся культуры больше.
   Покончив с кормежкой, Сигизмунд решил простереть великодушие еще дальше. Взял неопрятную девку за руку и подтащил к двери туалета. Приоткрыл дверь, показал, где унитаз. Чтобы больше не конфузилась. Спросил, не потребно ли? Вроде, не требовалось.
   Потом поволок ее в ванную. Открыл дверь. Свет зажег.
   Ванная девку устрашила сверх всякой меры. Она оцепенела, впилась пальцами в дверной косяк и замерла.
   Легионы тараканов жизнями заплатили, чтобы мог он, С.Б.Морж, тешиться ванной комнатой. В ванную Сигизмунд в свое время вложил немалую сумму. Поставил итальянский кафель бледно-голубого цвета, заменил полностью краны, душевой шланг, саму ванну и раковину. Все это первозданно сверкало и радовало душу.
   Сигизмунд пустил набираться воду, указал девке на мыло и пошел за полотенцем. Когда он вернулся, вода, понятное дело, исправно текла, а девка
   — стояла на пороге и смотрела на кран расширенными глазами.
   Сигизмунд втолкнул непонятливую дуру в ванную, набросил ей на плечо полотенце и прикрыл дверь. Сочтя долг гостеприимства выполненным, пошел на кухню и с облегчением закурил.
   Из задумчивости его вывел характерный плеск переливающейся через край воды. Сигизмунд выругался, торопливо затушил сигарету и рванулся разбираться и карать.
   Чертова идиотка стояла на прежнем месте. Даже позу не переменила. Только ужаса на ее лице прибавилось. Через край ванной бодро перетекала вода и подбиралась к девкиным ногам. В общем, картина маслом. «Гибель княжны Таракановой в темнице во время потопа».
   С «сукой!..» на устах ринулся Сигизмунд выключать воду, заранее смирившись с тем, что придется промочить тапки. Выдернул из ванны затычку и принялся собирать тряпкой воду с пола. Девка тем временем тихой сапой куда-то канула.
   Зато явился кобель, который живо заинтересовался происходящим, но ловким ударом мокрой тряпки был укрощен и гнан.
   Покончив с делом, Сигизмунд ополоснул руки и отправился на кухню, где снова закурил. Его трясло от холодного бешенства. Вот навязалась. А сам, дурак, виноват.
   В квартире было тихо. Только слышно было, как под вешалкой шумно искался укрощенный кобель. Блохи его одолевали. В этом году на диво лютые блохи уродились. Собачники стонут все как один. Говорят, в этом году солнце так действует.
   Сигизмунд смотрел в одну точку. Яростно затягивался. Как быть с девкой — решительно непонятно. Сколько дурь будет действовать — неизвестно. Либо грязной ее укладывать, либо силком к цивилизации возвращать. И спросить не у кого.
   Так ничего и не решив, пошел на поиски «княжны Таракановой». Та обнаружилась на прежнем месте, на тахте. Сидела, поджав ноги, ревела и тряслась.
   — Ты что, совсем дура? — задал риторический вопрос Сигизмунд.
   Он видел, что она нешуточно перепугана. Только вот чем?
   — Чего боишься-то? Хоть на пальцах покажи, пойму.
   Он потряс ее за плечо. Девка подняла к нему зареванную рожу и разразилась длинной слезливой тирадой. В тираде Сигизмунд обнаружил, к своему удивлению, чисто питерское слово «Охта». Что-то у девки, видать, с Охтой связано. Топили ее в Охте, что ли?
   Или держали взаперти где-нибудь на Охте? А держа, в ванне пользовали. Извращенно.
   Фу ты, глупости какие в голову лезут… А может, и не глупости. Как бы то ни было, Охта — это, может быть, зацепка. Ну да и с этим со временем разберемся.
   — Ладно, мать, не бойся. Тут тебе не Охта-река. Тут канал. Великого русского писателя имени. Небось, и не слыхала о таком. Он «Горе от ума» написал. Пьесу. — И прокричал: — «Карету мне, карету!» Поняла?
   Похоже, что-то поняла. Успокаивающе воркуя: «Не ссы, тут не Охта, тут центр, цивилизация — тут не обидят», поволок обратно в ванну. Девка обреченно тащилась за ним.
   У самой двери снова начала упираться. Головой мотала, приседала, руку вырвать норовила. Но Сигизмунд строго по имени к ней воззвал:
   — Двала!
   Как ни странно, подействовало. Покорилась.
   Сигизмунд решил девкину психику лишний раз не травмировать. Лучше будем следовать за ней по пути ее транса. ЭнЭлПи называется. Сейчас в журналах об этом пишут.
   Кобеля призвал и в ванну его засунул. Полил из душа. Кобель мыться любил. Потом, как мытье закончилось, выскочил, отряхнулся под вешалкой и понесся по квартире, гавкая и обтираясь на ходу об обои.
   — Видишь, — сказал Сигизмунд, разворачивая дурковатую девку лицом к кобелю,
   — собака, животное — и то не боится. Стыдно, барышня.
   Он окатил ванну после кобеля и стал набирать воду. Добавил шампуня, чтобы пена поднялась. За пеной воды не видно. Все не так боязно.
   А девка устрашаться перестала, дивиться начала. Палец под кран сунула, под струей подержала. Потом в кране пошуровала. Забрызгалась.
   Сигизмунд показал ей, как переключать воду на душ. Заставил пару раз переключить — показать, что поняла. Еще раз на полотенце показал и на мыло. Шампунь выдал — хороший. Потом в нее пальцем ткнул и на ванну показал. Девка замотала головой.
   Может, стесняется? Может, и так.
   Погрозив ей для вящей убедительности кулаком, Сигизмунд вышел. Закрыл за собой дверь. Пусть теперь сама думает.
   Снова засев на кухне, Сигизмунд погрузился в раздумья. На работу он сегодня, конечно, не пойдет. Какая тут, к черту, работа. Выспаться бы. Если удастся. Ладно, в «Морену» он утром позвонит, предупредит, чтобы сегодня не ждали.
   Теперь касательно пленницы. Рассказывать о ней пока что никому не стоит. То, что девка с Охты, может, в принципе, менять дело. Не сразу ее здесь найдут. Сперва по городу побегают.
   Однако же объявления расклеить надо. Для отмазки. Только не во дворе. Чуть в стороне. Часика через два пойти и наклеить — часов до десяти провисят. Потом все равно сорвут.
   А девку после горячей ванны в сон, глядишь, потянет. Уложить да дверь на швабру закрыть.
   Господи, дурак-то какой! Притащил грязную полоумную девку, накормил, теперь вот ванну ей предоставил…
   Сигизмунд пошел в ту комнату, где стояла тахта. Потянул носом. Вздохнул неодобрительно. Полез форточку открывать. Застелил тахту бельем и спохватился: забыл девке халат выдать. Не хватало еще, чтобы она снова свои грязные тряпки после ванны нацепила да на чистое завалилась. С этой полоумной станется.
   Закрыл форточку и направился к ванной. Остановился. Слышно было, как шумит вода и поплескивает девка. Освоилась. Сигизмунд приоткрыл дверь и увидел, что она задернула занавеску. Сказал, чтобы не пугалась: «Это я» и повесил халат на крючок. Брезгливо собрал с пола ее грязные шмотки и сунул в полиэтиленовый мешок, где держал вещи на стирку. Девка замерла и маячила за полиэтиленовой занавеской тихо-тихо. Сигизмунд подбодрил ее:
   — Давай, Двала, отмывайся.
   И зачем-то на цыпочках вышел.
   Ну сущий дурак. Осел. На таких вот и ездят.
   Минут через десять он услышал, как она выбралась из ванной, не потрудившись завернуть кран, и прошлепала в комнату привычным маршрутом — к тахте. Чертыхнувшись, Сигизмунд пошел выключать воду.
   Мылась девка как избалованная барыня. Ничего за собой не прибрала. Воду не спустила. Спасибо хоть полотенце повесила. Надо будет его постирать в первую очередь.
   Мечтая избавиться от неопрятной девки, Сигизмунд тем не менее потащился укладывать ее баиньки. Предвидел, что и здесь могут возникнуть какие-либо сложности.
   В том, что сложности возникли, убедился сразу, едва переступил порог. Девка топталась у входа и в панике смотрела на постель.
   Сигизмунд молча достал старую тельняшку, кинул на тахту. Кивнул: тебе, мол. Проверил, хорошо ли вытерла наркоманка волосы. Волосы девка вытерла плохо — висели мокрыми прядями. Ну да и хрен с ней. Не фен же ей давать. Ему-то что за печаль. Хочет спать на мокрой подушке — пусть спит.
   Погасил свет (девка вздрогнула) и вышел. Закрыл дверь на швабру. Не забалуешь.
   Девка тотчас же стала скрестись. Сигизмунд вытащил швабру и досадливо поглядел на полоумную. Она помялась на пороге, а потом пошла ко входной двери. По пути несколько раз оглядывалась. У входной двери остановилась, проговорила что-то.
   То ли опыт собачника подсказал, то ли к девкиному юродству уже попривык, только дошло до Сигизмунда, чего девка добивается. На улицу она просится. Она и в тот раз просилась, да только он не понял.
   — Что? — сказал он. — Пепси-кола знать о себе дает? Идем.
   Он взял ее за локоть и потащил от входной двери к туалету. Она привычно упиралась. Сигизмунд приоткрыл дверь, кивнул на унитаз. На лице девки показалась мучительная тоска. И явное нежелание что-либо понимать…
   И что они такое там, на Охте, с ней сделали? Говорят, сейчас «белые братья» людей и зомбируют, и мозги промывают — в животных превращают. Не хватало еще, чтобы такие сюда заявились.
   Сигизмунд подтолкнул ее, как-то сходу усадил на унитаз и вышел, хлопнув дверью. И тут же пожалел, что не показал, как за ручку дергать.

* * *

   Девка угомонилась через полчаса. Были слышны уже на улице первые утренние машины. Сигизмунд курил и с тоской думал о завтрашнем дне.

Глава вторая

   Следующий день оправдал опасения Сигизмунда и даже с лихвой их превзошел. Поспать, конечно, так и не удалось. Выпил слишком много кофе — вот и перевозбудился. Сидел как сыч, злой на весь белый свет. Знал: ходить ему сегодня с головной болью.
   Да и без всякого кофе жгучая досада на самого себя не дала бы глаз сомкнуть. Надо же было столь бездарно вляпаться. Выгод, похоже, не поимеешь, а вот неприятностей огребешь — выше крыши.
   От курева во рту аж горько было. Встал, пошел зубы чистить. Заодно и побриться.
   Сигизмунд намылил физиономию и уставился на себя в зеркало. Замер. Вообще-то он всегда представлял себя немного более мужественным и красивым, нежели тот образ, который обычно глядел на него из зеркал. Подбородок потверже, складка рта порешительнее. И нос не «уточкой», а прямой, рубленый. Старательнее всего Сигизмунд не замечал некоторой одутловатости своего лица — той, которую Гоголь назвал бы «редькой вверх».
   То, что сейчас глядело на Сигизмунда, на фоне белой пены имело неприятный желтушный оттенок. И Сигизмунд вовсе не выглядел суровым и недовольным, как ему представлялось в мечте. Он выглядел невыспавшимся и несчастным.
   В ванной застоялся дымно-кисловатый душок. От девки, что ли, остался? Потом сообразил: одежда девкина пахнет. Хоть и в мешок полиэтиленовый засунута, а даже и оттуда шибает. Вот ведь зараза.
   Сигизмунд покончил с бритьем. Девкино присутствие стало казаться назойливым. Сигизмуд и жил-то один, не допускал к себе женщин больше, чем на одну ночь, лишь потому что с некоторых пор совершенно не выносил чужих. Вечно начинают повсюду валяться колготки, квартира наполняется чужими запахами.
   Неприятный девкин запах заставил Сигизмунда вернуться мыслями к приблудной дуре. Ишь, спит себе, закрытая на швабру, и горя не ведает. Птичка божия не знает… Паспорт-то хоть у птички есть? Или иной аусвайс? Все эти граждане и гражданочки, которые наполовину не в ладах с законам, стараются при себе аусвайсы носить. На всякий случай.
   Он наклонился над мешком и брезгливо вытащил оттуда пропахшую дымом и потом одежду. Накладных карманов ветхая роба не имела. Внутренних тоже.
   Одежка была сшита из странной ткани. Грубой, как дерюга. Правда, заношена была до мягкости, словно ветхая джинса. И сшито на руках. Гринписовка какая-нибудь, что ли? Китов спасает.
   Он отложил в сторону платье и взялся за пояс. Приметный пояс. Тоже в фольклорном духе. Пряжка — явный самопал. Медь, похоже. Заношена и вытерта, а работа красивая — клювастый кто-то, вроде птицы, только вместо туловища ленты переплетенные. С обеих сторон от пряжки кружочки металлические нашиты, по два с каждой стороны. Не могла одинаковые подобрать. Все кружочки разные. Даже размером немного отличаются. Полный самопал.
   Зековская работа, что ли? Нет, на зоне аккуратней делают. От души и для души.
   Сам пояс был кожаный, вроде из замши. Заношен донельзя. Что она его, всю жизнь не снимая таскает? Сигизмунд плюнул. Одно слово, гринписка долбаная. Куда только таможня да санитарные кордоны смотрят?
   Документов у полоумной гринписки никаких при себе не было. Утеряла, что ли?
   Он еще раз взял грязную рубаху, встряхнул. Его окатило тяжелым запахом. Тьфу, мерзость!
   И тут он увидел.
   То есть, он на самом деле увидел.
   Наметанный глаз тараканобойца ухватил ЭТО сразу. ЭТО не спеша перемещалось вдоль шва. И еще ОДНО… А сколько же в мешке осталось?
   Все белье прокипятить. Срочно. Все кругом отравой залить. Себя продезинфицировать. Кобеля.
   Девку — гнать. В три шеи. И тех, кто, возможно, придет за девкой, — тоже. Золото отдать — и гнать.
   И ведь сам же для нее постельное белье постилал, мудак! Белье, кстати, тоже
   — кипятить. И тахту обработать…
   Швырнул одежку обратно в мешок. Мешок затянул узлом потуже.
   Долго мыл руки. С мылом, под горячей водой. В зеркало на себя не смотрел — в зеркале мудозвон маячил. Смотрел на себя «внутреннего» — решительного и беспощадного.
   И тут у Сигизмунда зачесалось в голове. Он машинально поскребся и заледенел: перекинулись! Тут же зуд прошелся по колену. Страшные призраки различных тифов закружились перед ним в жутком хороводе. Сыпняк, брюшняк… Затем эти призраки сменились менее смертоносными, но не менее неприятными: например, призрак раннего облысения вследствие частого мытья волос керосином.
   А за всем этим явственно рисовался вовсе уж инфернальный охтинский пахан-извращенец, свирепо растлевавший девку в ванной: мол, где моя ненаглядная лялька? Может, я ее нарочно в золото одел и в говне вывозил, а ты мне, падла, кайф сломал! Пор-решу, сука!
   …А может и в самом деле притащить участкового и сдать девку к чертовой матери? Сдать — и дело с концом!
   Ага. А потом хозяева притащатся. Охтинцы. Во главе с лютым паханом-извращенцем. Да и участковому будет затруднительно объяснить: отчего, мол, сперва приветил, а теперь с потрохами сдаешь. Участковый-то мужик въедливый да обстоятельный… Нет, не так надо. НЕ ТАК!
   Может, в РУОП позвонить? В «антишантажный комитет»? Так, дескать, и так… В конце концов за ради чего налоги-то платим. Правильно, за защиту.
   Но и здесь, чувствовал Сигизмунд, не сыскать ему понимания. Там люди серьезные. И сам Сигизмунд перед ними — человек очень серьезный.
   Ну, и что теперь? С такой глупостью, как вшивая девка, в РУОП соваться? Мол, нашел в гараже угонщицу. Налицо взлом. К себе привел. Наркушница оказалась. По-нашему ни бум-бум, на шее золота немеряно, золото фашистское, в свастиках, роба во вшах, гадит на паркет, аусвайса не имеет. Мол, заберите вы ее у меня, ребята… А то вдруг за ней явятся. С Охты она — то я доподлинно вызнал. Обидели ее где-то в ванне на Охте, она умом и тронулась.
   Здорово! Выслушают его. Приедут. Золото конфискуют. Девку увезут. А дальше
   — см. вариант с участковым. Или с паханом.
   Сигизмунд решил так: объявления о найденной белой суке развешивать не стоит. Девку же изгнать. Ни один крутой, даже самый лютый извращенец, вшивую при себе держать не станет. Похоже, самостийная она.
   Если заявится к нему кто-нибудь с претензиями — признаваться: да, была, мол, лялька. Была да сбежала. Обратного адреса не оставила.
   С другой стороны, поди докажи, что золотую безделушку не прикарманил, а девку не того? Девке-то, небось, грош цена в базарный день. Если и будут искать, так не ее.
   Но и здесь выход найти можно. Безделушку изъять — пущай лежит. А девку выгнать. Белье прокипятить. Отравой все залить. Продезинфицировать. И кобеля… Впрочем, это уже продумано.
   …А ежели заявятся — то и здесь он, Сигизмунд, знает, как поступить. Объявление показать: мол, развешивал. Посрывали, небось. Часть еще дома осталась. Безумная ваша сбежала. Побрякушка-то — вот она, в целости. Специально заранее снял, сберег. Глядишь, и обойдется. А дур своих спятивших сами ловите.
   Да, наверное, это будет оптимальным решением.
   Приободрившись, Сигизмунд достал бельевой бак, вывалил туда содержимое мешка с грязным бельем (и ВШАМИ!), залил водой и, кряхтя, потащил на кухню
   — кипятить. И сел в бессилии на табурет, глядя, как горит синенький огонек газовой горелки.
   Как есть дурак ты, Сигизмунд. Пять часов утра на дворе, а ты стирку развел. Чужую рванину зачем-то кипятишь… А нормальные люди в это время спят. В прежнее время это гордо именовалось «активной жизненной позицией». Не угас еще в вас, Сигизмунд Борисович, пионерский задор, ох, не угас! Тимур, блин! Тридцать шесть лет мужику…
   Сигизмунду стало совсем тошно.
   Город на Неве просыпался. Слышно было как под арку во двор заползает мусоровоз. Потом донесся апокалиптический грохот — «поставили» порожний мусорный бак.
   Слышимость во дворе хорошая. Акустика — хоть арии исполняй. А тут еще и форточка на кухне открыта. Не любил Сигизмунд табачного дыма по утрам.
   На дворе неизобретательно заматерились. Видать, заметили отсутствие полного бака. Сопровождая каждое слово русским народным артиклем, шоферюга скорбно завел, обращая свои призывы то ли к верному мусоровозу, то ли вовсе в бесконечность:
   — Ну, народ!.. До чего дошли!.. Бак мусорный — и тот спиздили!.. Разворовали страну напрочь, сволочи! До чего Россию довели, дерьмократы паршивые!.. Все потому, что порядку нет!.. При Сталине, небось, баки не пиздили! Как влитые стояли! Довели страну! Продали!.. Говна тут какого-то навалили!.. И откуда у народа столько мусора? Богатые стали!.. При Сталине, небось, на хер!..
   Потом хлопнула дверца. Мусоровоз взревел еще громче, хотя, казалось, это было невозможно, и медленно выехал со двора.
   Ну вот и утро. Пора идти с кобелем.
   Вспомнил об объявлениях. Сунул в карман парочку. Для очистки совести. Это если на детекторе лжи пытать будут.
   Долго рылся в прихожей — ключи искал. Даже на девку безумную вдруг грешить начал, не она ли сперла. Потом вспомнил и извлек их из кармана старой куртки.
   Это все, Сигизмунд Борисович, нервы. Совсем не жалеете себя. Горите на работе…
   Клей, черт возьми, клей надо! Чуть не забыл, клей-то!
   Нашел мятый тюбик «Момента». Сгодится.
   В последний раз Сигизмунд облепливал окрестности объявлениями еще во времена «Новой Победы». Тогда все стены в объявлениях были. Все продавали и покупали, чтобы снова продать.
   Господи, сколько воды утекло! И вообще, как оглянешься по сторонам… Тем и закончишь, что поневоле с мусоровозчиком в одной партии окажешься: при Сталине и впрямь мусорных баков не воровали, на..!
   Да что при Сталине! Даже при либеральнейшем Горби — и то не воровали. Горби тем уже славен, что первый из всех дозволял карикатуры на себя рисовать. И не расстреливал за это.
   С другой стороны подумать — ну кому, скажите на милость, нужен ржавый мусорный бак! Не из цветного же металла он сделан, в конце концов!
   А с третьей стороны… Ох, какая мысль нехорошая. Что, если злокозненный Некто — назовем его НЕКТО — схитил у охтинского пахана золотую лунницу и спрятал ее в баке. Скажем, спасаясь от погони. Верные боевики пристрелили вора, но лунница осталась в мусоре. Тогда купленые шоферюги тайно похищают бак и скрытую в его недрах лунницу… Между тем как сторчавшаяся и опустившаяся девка-бомжиха, она же импортная гринписовка, случайно оказавшаяся на месте преступления, еще прежде завладев лунницей, укрывается в подвернувшемся гараже. Понятное дело, она страшится пахана и его угрюмых ребят…
   Господи, что за чушь! Откуда сторчавшаяся гринписка, которая ошивалась в нашем дворе с целью защиты моржей в Северном Ледовитом Океане, знает охтинского пахана? И как им удалось незаметно (и бесшумно) вывезти мусорный бак, да еще эта куча земли с песком и сучьями… для чего, скажите, навалили эту кучу? Чтобы отвлечь внимание от факта пропажи бака? Да уж, не иначе.
   Стоп. Вознесем молитву старику Оккаму, покровителю всех здравомыслящих, и не будем городить лишних сущностей.
   Первое. При чем здесь, скажите на милость, охтинский пахан? Кто это такой? Чье воспаленное воображение породило этого похотливого монстра? Растленного бедолаги маркиза де Сада? Или, может быть, австрийского писателя, известного Захера Мазоха? Нет. Его выпестовало воспаленное воображение Сигизмунда Борисовича Моржа, генерального директора фирмы «Морена». Чью рожу, облепленную пенкой для бритья, он созерцал сегодня утром. Того самого С.Б.Моржа, который в пять часов утра варит в баке белье, проводя санобработку какой-то гринписовки, забравшейся в его гараж.
   Второе. Кто сказал, что безумная девка — гринписка? И что она явилась в его двор спасать моржей?
   (Гм. Моржей. Сомнительная сентенция…)
   Не скандальная газетенка. И не бабушка, опасающаяся бомбы в песочнице детского садика.
   Отнюдь. Гринписку бережно выносило и выродило то же лоно, что и охтинского ублюдка. То есть интеллектуальная мощь С.Б.Моржа. Господи, где тот Гринпис, который его, С.Б.Моржа спасет!
   Но… девкина одежда. С тем же успехом она могла быть индианисткой, сторонницей жизни среди естественной и нетронутой природы по заветам индейцев в целом и их вождя Сидящего Быка в частности.
   С еще большим успехом она могла оказаться сбрендившей солисткой фольклорного ансамбля. Или торговкой побрякушками из мятой кожи и глины, перебравшей «кислоты»…
   Морж оборвал раздумья, взял пса и вышел с ним во двор. По терьерному обыкновению, кобель шел, хрипя и удушаясь на поводке. В свое время надо было выдрессировать пса на площадке, но Морж почему-то постеснялся соваться туда с ублюдком. И теперь пожинал закономерные плоды.
   Первым делом Сигизмунд подошел к гаражу. Вроде бы, никого больше гараж в эту ночь не заинтересовал. Спустил пса. Открыл гараж. «Единичка» на месте. Это главное. Поставил на место поваленные девкой пустые канистры. Вышел. Тщательно запер дверь, создав видимость мощного замка.
   Рядом высилась куча песка вперемешку с землей. На вершине кучи, наискось и внаклонку стоял пустой мусорный бак. Воздвигли.
   Кобель обежал кучу в поисках интересного. Такового поначалу не обнаружил. Сигизмунд, глядя на пса, втайне злорадствовал.
   Машина развернулась прямо на песке, частично растащив кучу по двору. Песок был дрянной, перемешанный с землей. Оборванные корни, сучья, дерн — все это вместе и слагало «гром-камень», на котором был воздвигнут монумент — ржавый, но столь необходимый жильцам окрестных домов.
   На куче отпечатались следы колес. Пес побежал по одному следу, вынюхивая. И вдруг с размаху пал на спину — аж булькнуло и ухнуло что-то внутри кобеля — и стал яростно извиваться. Ядрен батон, опять на какой-нибудь тухлой рыбе валяется! А потом — на кровать!