Стало тихо, а потом сразу несколько человек закричали, что требуют, чтобы их немедленно зарубили, разрезали на части и прибили к воротам Иерусалима, и совершили над ними все это в присутствии короля, потому что они никогда не присягнут на верность Ги де Лузиньяну.
Но оба великих магистра, и тамплиеров, и иоаннитов, твердо взяли сторону Ги. Кривая трещина раскола побежала по семьям латинских баронов. Оба старших пасынка Раймона Триполитанского, двоюродные братья Эскивы – жены коннетабля Эмерика, неожиданно для графа поддержали Лузиньянов.
Ги держался так, словно все происходящее касается только его лично и короля. Он не озирался по сторонам, не запоминал, кто негодует, а кто радуется. Его как будто не интересовало происходящее. Собранный и сосредоточенный, он прислушивался к тому, что делалось внутри его собственной души. А там царил полный покой. Лузиньян оставался в мире с самим собой и потому мог принести королю любую присягу, какую бы тот ни потребовал.
Он приблизился к королю, опустился перед ним на оба колена и торжественно поклялся:
– Бог и все эти благородные сеньоры пусть будут свидетелями истинности моих слов: я никогда не посягну на вашу корону, мой господин, покуда вы живы.
Король чуть подался вперед и очень тихо просипел:
– Если Королевство падет, виновен в этом будешь только ты, Гион. Это – плата за обладание Сибиллой. Ты понял меня? Если ваша любовь не спасет Иерусалим, значит, его не спасет ничто, и нет Божьей воли на то, чтобы мои потомки владели Святым Гробом.
Ги опустил голову еще ниже, а затем прикоснулся губами к перчатке умирающего короля.
Это прикосновение было легким, почти невесомым, но даже сквозь перчатку оно прожгло руку Болдуина, и король содрогнулся всем телом.
– Никогда больше этого не делай, – зашептал он еще тише.
А затем снова махнул орденскому брату, и тот прочитал остаток написанного:
– Король говорит: себе он оставляет доход в десять тысяч безантов и город Иерусалим.
Ги встал, и бароны начали подходить к нему и, кося глазами на короля, давать клятву верности новому регенту. Король сидел неподвижно, как истукан, с закрытым лицом, но его присутствие, казалось, заполняло весь огромный зал.
***
Саладин наползал на Королевство, как большая черная туча. Болдуин больше не мог видеть, но тем обостреннее он ощущал присутствие этой угрозы – постоянное, как шум прибоя в Яффе. В прошлом году, когда Болдуин еще различал очертания предметов, он не прекращал воевать с этим страшным врагом, пытаясь отогнать его от Мосула. В нынешнем Саладин будет заботой Ги де Лузиньяна.
– Что вам угодно, сестра?
Тихий хриплый голос прозвучал так неожиданно, что Сибилла вздрогнула и обернулась. Темная тень сидела в углу, так спокойно и тихо, словно ее здесь не было.
– Как вы меня узнали?
– По запаху, – сказала тень. – Наш дядя Раймон говорит, что родную кровь всегда можно узнать по запаху.
– А, это дядя Раймон так говорит… – Сибилла осторожно приблизилась к брату.
Он безошибочно поднял голову ей навстречу.
– Чем занят ваш муж?
– Он на севере, в Самарии.
– Рассказывайте! – приказал король.
– Государь, вы знаете все лучше меня.
– Рассказывайте! Разве муж не присылает вам писем с голубями?
Болдуин неожиданно вспомнил то, перехваченное, письмо, которое несла голубка из голубятни Раймона Триполитанского. "Змееныш". Змееныш, готовый ужалить в самое сердце Королевства.
"Вздор! – прошептал король. – Он потомок Карла Великого, а змеиная кровь делает его мудрым и неуязвимым".
И решительно отбросил негодную мысль, точно тряпку.
– Я снова в тягости, – объявила Сибилла.
– Снова девочка?
– Ах, брат, когда я носила своего первенца, все было иначе! – сказала она с вызовом и вдруг заплакала.
Болдуин слушал ее плач удивленно.
– Разве вы не счастливы?
Она затаила дыхание. По тому, с каким напряжением брат ждал ее ответа, она вдруг поняла, что вопрос вызван чем-то гораздо более важным, нежели добрые чувства.
– Да, – сказала она.
– Ну так что там, на севере? – повторил король.
– Там – мой муж и возлюбленный, – сказала Сибилла. – Я больше ничего не знаю.
– Там все плохо, – захрипел король. – Я сижу здесь, как душа, привязанная к мертвому телу кровавой пуповиной, и не могу быть там, чтобы исправить все его ошибки…
– Государь, уверены ли вы в том, что он совершает ошибки?
Болдуин несколько раз прохрипел, как будто выталкивая из горла тяжелые комки воздуха, а потом вдруг засмеялся. Он смеялся тихо и сипло, сотрясаясь всем телом.
Сибилла отошла чуть подальше. Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она ясно различала эту закутанную в полотна фигуру, спеленутую с такой бережностью и любовью, словно это был младенец. Там, под своими покрывалами, он содрогался и хрипел.
– Знаете ли, дорогая сестра, – прозвучал голос, как показалось Сибилле, чуть издевательски, – все умирающие считают, будто без них жизнь остановится. До самой смерти они продолжают указывать родным – что им делать, чего им не делать, – боясь последствий своего ухода. Но как отвратить эти последствия? Я не капризен, как думают некоторые из моих приближенных, – я уверен, что после моей смерти Королевство погибнет. И я обречен сидеть здесь и ждать, пока оно приблизится к самому краю… Так чем занят ваш муж там, на севере?
– Я не знаю, мой господин, – в третий раз сказала Сибилла. И взмолилась: – Отпустите меня!
– Ступайте, – тотчас разрешил он.
Она выбежала. Он слушал ее быстрые, легкие шаги и искал в своей душе силы, чтобы благословить ее.
Эта кампания против Саладина была первой, в которой он не участвовал. Болдуин знал, как заставить хитрого курда отступать. Он рассказывал об этом своему деверю, своему регенту – Ги, когда тот отправлялся в Самарию.
– Доблесть будет не в том, чтобы попасть в их ловушку и погибнуть, – шептал король. – Заставь их уйти.
Болдуин называл замки, где лучше брать продовольствие; он перечислял все ручьи, которые могут встретиться в Самарии, и все источники; он рассказывал о каждом камне, за которым хорошо укрываться от вражеских стрел, о каждом поле, каковое надлежит, по возможности, не вытоптать. Он вспоминал всякую тропку и всякий пучок травы, и все говорил и говорил, вещая из глубин своей слепоты и своих одеяний, точно из склепа, и все еще продолжал говорить, хотя Ги давно ушел. Картины, одна ярче другой, вставали, сменяясь, перед его мысленным взором. В своих воспоминаниях он видел все эти долины со смыкающимися над головой отвесными скалами, и крохотные сверкающие ручейки, и таинственные источники вод, кудрявые в своей глубине, и каждый завиток коры, свисающий со ствола знакомого дерева, был виден ему так, словно он снова широко распахнул зоркие очи навстречу великолепному миру, где предстоит воевать и любоваться спинами удирающих врагов.
Когда орденский брат, отлучившийся на время разговора короля с его регентом, наконец вернулся, король метался по комнате и шарил в воздухе руками.
– Господин мой! – закричал орденский брат.
Король замер, растопырив пальцы возле своей головы.
– Что тебе? – спросил он грубо.
– Что вы делаете, господин мой?
– Ищу оружие!
– Нет! – сказал орденский брат, решительно подходя к больному.
– Пустите! – шепнул король. – Не то я перережу себе горло.
– Простите меня, мой господин, но я не верю, что вы сделаете это.
– Где мои вещи? – сипел король. – Где мой меч? Где кольчуга? Вы ведь не отдали их?
– Мой господин, их давно нет.
– Глупости! – хрипло каркнул Болдуин и начал кашлять, но не перестал говорить: – Меня должны похоронить с мечом, так что его не могли выбросить! Я хочу…
Он не закончил фразы. Галилея раскинулась вдруг перед ним – невыразимо прекрасная, желанная, в уборе из цветов, и та незнакомая девушка, которая просидела с ним всю ночь, еще не видя его лица и не зная, кто он, – все они снова пришли к нему, словно он не ослеп и мог в любое мгновение их увидеть.
– Государь, вы не можете участвовать в этом сражении. Доверьтесь тому, кому доверили свою сестру и свое Королевство.
– Как ваше имя, брат? – спросил Болдуин. Он задавал этот вопрос каждый день.
Орденский брат ответил королю – как отвечал каждый день:
– Брат Ренье.
– Я ненавижу вас, брат Ренье. Будьте вы прокляты.
Брат Ренье заплакал, но король не узнал об этом, потому что голос, который сказал ему: "Мне придется привязать вас, мой господин", – звучал совсем ровно.
– Очень хорошо! – сказал король. – Привязывайте! Привязывайте, как это сделали в прошлом году, когда тащили меня на носилках до самой Босры! Я хочу вспомнить, как это было. Я хочу снова это почувствовать. Мы дошли тогда почти до Дамаска! Помните? Или вас не было с нами? А, конечно, не было! Вы сидели в Иерусалиме, нянчились с умирающими, вроде меня, да? А я тогда не был умирающим! Я видел, как горит Бейтджин! Саладин ушел от Мосула, потому что я заставил его уйти! А теперь какой-то брат Ренье велит мне сидеть дома и грозится связать… Очень хорошо, брат Ренье, делайте свое дело…
Брат Ренье взял его за руку и увел во двор. Там пели птицы и чудесно пахли белые и розовые цветы.
***
Саладин, конечно, вернулся – ровно через год после того, как позволил Болдуину в последний раз насладиться видом его убегающей армии. Он навалился на север Самарии, заняв там три замка и город Бейсан.
Ги с большой армией шел ему навстречу, и земля, которую так подробно, с такой жадной любовью описывал ему умирающий король, встречала его как давнего знакомца. Лузиньяну казалось, что он бывал здесь уже много раз, он узнавал все те ручьи и камни, удобные для устройства засад, все те тропинки, ведущие к потаенному звериному водопою, все те курчавые источники и даже сочные пучки травы, о которых рассказывал Болдуин. И при каждой новой встрече Ги мысленно благословлял короля.
Они выбрали подходящее место, возле источников, и насыпали там вал. Сарацины тотчас появились перед франками и начали выплясывать у них на виду на своих легких конях, то приближаясь к валу, то улетая прочь с громкими криками. Ги не решался преследовать их. Просто присутствовал и ждал.
Так прошел день, и второй, и третий. Затем иссякло продовольствие, и франки начали ворчать, поначалу тихо. Несколько человек отправились под покровом ночи грабить окрестные деревни и действительно доставили в лагерь некоторое количество убиенных овец; однако затем из Торона доставили обоз с припасами. Внук погибшего коннетабля, Онфруа, позаботился об этом, понимая присягу, которую он дал регенту, вполне серьезно и совершенно буквально. Телеги обоза были истыканы стрелами, возницы – злые, почерневшие на солнце, со свалявшимися светлыми волосами – бранили сарацин и утверждали, будто тех целое море. Говоря так, они плевались.
Армия, засевшая у него в тылу, раздражала Саладина. Он пытался наскакивать на Назарет, но лопатками все время чувствовал на себе пристальный взгляд Ги, и потому поворачивал обратно. Несколько раз он пытался выманить регента на равнину и там истребить, но Ги упорно сидел за земляными валами.
Когда созрел урожай, Саладин решил уйти и по дороге в Дамаск сжег плодородные поля Самарии.
Только тогда Ги с баронами выбрались из своего укрытия. Сквозь дым они погнались за уходящими сарацинами и перебили их малочисленный арьергард, на том дело и закончилось.
Ги возвращался в Иерусалим. Несколько раз ему казалось, будто он видит рядом смутно знакомое лицо. Это был простой сержант, и вряд ли они когда-либо встречались прежде, однако при виде его Ги испытывал странную тревогу: он силился что-то вспомнить – и не мог, мысль ускользала, едва начав оформляться, и тот человек скрывался за спинами прочих.
Горящие поля сменились почерневшими; затем начались нетронутые области. Уходящее войско франков встречали молчанием. Ги невозмутимо посылал своих людей в деревни за продовольствием и не обращал внимания на то, что иногда они возвращались побитыми и ни разу не спросил, чья кровь у них на одежде.
В те дни о Ги начали говорить, что он трус. Сперва об этом шептались у него за спиной, после бросали прямо ему в лицо.
Регент мог делать вид, будто не слышит перешептываний; но вот однажды, когда они проезжали через селение, разоренное сарацинами во время последнего их набега, навстречу королевской армии вышел человек в старом доспехе и остановился посреди дороги.
Ги выехал вперед и спросил у этого человека:
– Кто ты такой и почему стоишь здесь?
Человек поднял голову. Он оказался молод и глядел на регента бесстрашно и зло, суженными светлыми глазами.
– Меня зовут Фома Эрар, и это моя земля, а вот ты кто такой?
– Я Ги де Лузиньян, – сказал муж Сибиллы, – регент Королевства. Я прошу твоего разрешения проехать по этой дороге, Фома Эрар.
– За право владеть моей землей я посылаю в твою армию двух всадников, Ги де Лузиньян. Где мои люди?
С громким топотом из рядов франкской армии выехали двое молодцев, и один из них весело закричал:
– Мы здесь, сеньор Эрар!
– Молчать! – крикнул им Эрар, рассердившись. – Почему вы живы, если все наши посевы погибли?
Молодцы переглянулись, и кони их смущенно переступили с ноги на ногу. А Эрар сказал, задрав лицо к Ги де Лузиньяну:
– Я объявляю вам, монсеньор регент, что вы – трус, из-за которого сгорел наш урожай! Попробуйте мне ответить!
– Я не трус, – сказал Ги.
– Объяснитесь! – проговорил Фома Эрар и встал прямо перед лошадью Ги, широко расставив ноги – так, словно собирался простоять здесь весь день и, если понадобится, всю ночь.
– Ладно. – Ги наклонился к нему с седла. – Армия, которая стоит за моей спиной, – последняя наша армия. Если Саладин ее уничтожит, у нас больше не будет сил отгонять его от границ. Клянусь тебе, Фома Эрар, я не трус. Я знаю, что я сделал и для чего. Мне нужно было отогнать Саладина от сердца Королевства. Ты меня понимаешь?
Фома Эрар сказал:
– А мои посевы погибли и погибнут снова. Я считаю вас трусом, монсеньор.
– В таком случае, – сказал Ги, – мне придется вызвать тебя на поединок.
Но Эрар и здесь не дрогнул.
– Как же вы будете со мной сражаться, мой господин, если вы верхом, а я без коня?
– Я буду биться с тобой пешим, – сказал Ги.
– Я ведь дерусь оружием простолюдинов, – добавил Эрар, показывая на небольшой топор на длинной рукояти.
– Что ж, я буду сражаться против оружия простолюдинов, – сказал Ги.
С этими словами он спешился, двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться и не упасть. Он знал, что среди тех, кто стоит сейчас у него за спиной, многим доставит удовольствие посмеяться над выскочкой. Ги был без доспеха, но в кольчуге, как и его противник.
Фома Эрар поднял топор и улыбнулся.
– А если я убью вас, монсеньор?
– Тогда тебя, должно быть, повесят, Фома Эрар, – сказал Ги.
Фома засмеялся и набросился на Ги.
Лузиньян знал, как будет драться его противник. Эрар был ниже ростом и шире в плечах. Кроме того, ему нечасто приходилось участвовать в сражениях. Кольчуга на нем – не его собственная. Должно быть, некогда она принадлежала Эрару-старшему, который спит в этой земле и одновременно с тем хмурит брови с небес, наблюдая за своим отпрыском.
Ги легко ушел от первого удара. Он не спешил атаковать. Сперва ему хотелось, чтобы Фома устал и начал сердиться. Второй удар прилетел сбоку, и Ги отбил его мечом. Третий опять обрушился сверху. Ги отскочил, и топор попал в пустоту. Эрар неловко развернулся вслед за своим оружием, и налетел прямо на Ги. Лузиньян ударил плашмя по кисти, сжимающей рукоять топора. Второй удар выбил топор на землю.
Ги сказал:
– Прошу тебя, Фома Эрар, позволь нашей армии пройти по этой дороге, иначе мне придется тебя убить.
Фома Эрар посмотрел на свой топор, лежащий на земле, и ничего не ответил.
– И я не трус, – добавил Ги совсем тихо, так что его слышал один только Фома.
Тогда Фома встретился с ним глазами.
– Вы слишком красивы для войны, монсеньор, – сказал он. – В этом все дело. Почему вы не побоялись сражаться пешим против топора?
– Я ведь победил, – напомнил Ги.
– Почему? – повторил Фома Эрар.
– Потому что я – младший сын, – сказал Ги. – Потому что мой род небогат. Потому что я рос среди таких, как ты, пока мои братья готовились стать важными сеньорами. Тебе довольно ответов или ты хочешь узнать еще что-нибудь? Я не трус, Фома Эрар! Пусти меня!
С этими словами он повернулся к побежденному спиной и начал карабкаться на коня. Кто-то помог ему, подставив руки. Когда Ги метнул взгляд в сторону этого услужающего, он снова встретился со знакомыми глазами. Глаза моргнули, потом глупо округлились, и человек бросился бежать. Он вильнул среди прочих и исчез за их спинами прежде, чем Ги успел его окликнуть.
Армия медленно двинулась дальше.
Ги ехал, подставляя лицо солнцу. Был октябрь, дышалось приятно. Когда Ги было семь лет, старший брат Жоффруа привел его на высокий холм, обрывающийся к реке, и сказал: "Если ты не трус, то сейчас же прыгнешь в реку". Ги смотрел на воду, которая пенилась далеко внизу, и часто дышал. Он до сих пор помнил это ощущение – неизбывного ужаса. За спиной – старший брат, насмешливый и безжалостный, а впереди – пропасть и река.
"Ну что? – спросил Жоффруа и засмеялся. – Ты прыгнешь? Или ты трус?"
Ги вдруг понял, что Жоффруа хочет его смерти. Он видел, как на красивом скуластом лице брата появилось жадное выражение: Жоффруа хотел почувствовать, как это бывает – когда рядом умирает человек. Должно быть, это он убил собаку. Теперь ему охота посмотреть, как погибнет брат.
Ги оттолкнул Жоффруа и бросился бежать. Старший братец громко хохотал ему в спину и кричал: "Трус! Ги – трус! Трус!".
"Я не трус, – шептал Ги на бегу. – Вовсе нет, я не трус."
Спустя десять лет Ги все еще помнил этот случай и однажды спросил Жоффруа – уже восемнадцатилетнего: "Скажи, почему ты хотел меня убить – тогда, на обрыве?" Жоффруа не помнил. Он не помнил, как водил братца к реке, как пугал его и дразнил. Но Ги смотрел так ясно, с такой готовностью простить – что бы ни сказал ему брат, – что Жоффруа не решился открыть правду. Поэтому он проворчал: "Вовсе я не хотел убивать тебя. Просто такое испытание. Ты ведь прыгнул, и ничего с тобой не случилось, верно?" Тогда Ги понял, что Жоффруа действительно ничего не помнит.
"Нет, – подумал регент Королевства, – я не трус. Но сейчас странное время, когда любое решение, какое бы я ни принял, окажется ошибочным. И будь на моем месте кто-нибудь другой, он оказался бы в такой же точно ситуации. Боже, помоги нам! Господи, дай мне добрый совет!"
***
– Я хочу участвовать в кампании! – в перерывах между приступами кашля кричал король.
Двое врачей – орденский брат и старик Давуд, привезенный некогда из Египта, – в два голоса уговаривали его величество успокоиться.
– Я еще могу поправиться! – говорил он, кашляя и плача. – Я хочу встать на ноги! Давуд, скажи мне: ведь зрение вернется ко мне, если проказа меня оставит?
– Потеря зрения является следствием болезни, которая в своем развитии… – пробормотал Давуд.
Из глубины своей боли, как из гробовой пещеры, король кричал:
– Я хочу снова сесть на коня! Мне нужно увидеть, как они бегут, сарацины, как они отступают передо мной! Назови средство – любое средство, чтобы исцелиться, Давуд! Ты должен это знать. Если понадобится содрать с моего лица всю кожу – сорви ее, слышишь?
– Мой господин, возможно, лучше тебе изменить климат, – сказал Давуд. – Здесь слишком жарко. На побережье, на севере… например, в Тире… Там гораздо лучше. Ты страдаешь, потому что у тебя затруднено дыхание, однако это страдание можно облегчить…
– Тир? – сказал король резко. – Отлично!
И велел призвать к себе регента, Ги де Лузиньяна.
Ги находился в Иерусалиме – он только вчера возвратился из Самарии. Сибилла ждала его с тревогой. Она слышала разговоры о том, что регент не вступил в сражение и постарался избежать прямого столкновения с войсками Саладина, потому что регент – трус. Сибилла боялась встречи с опозоренным человеком. Вдруг она перестанет любить его?
Но он появился перед ней совсем не так, как она ожидала. Загорелый, горячий, уставший, с прямым и ясным взглядом, способным смутить даже Фому Эрара, он протянул к ней руки и прикоснулся к ее губам теплыми, гладкими губами.
– Боже! – сказала Сибилла, обхватив его обеими руками. – От вас пахнет солнцем!
А про себя подумала: "Все, что говорили о моем муже, – клевета".
Ги обвел пальцем нежный овал ее лица.
– Вы снова в тягости, жена, – сказал он.
– Как вы догадались?
Он засмеялся. Сибилла чуть прикусила губу:
– Что, лицо изменилось?
– Немного.
– Скажите сразу – расплылось.
– Вот именно, – сказал Ги.
Сибилла выпустила когти.
– Говорят, вы одолели какого-то мужлана с топором.
– Обо мне многое говорят, любимая.
– Но это правда?
– Не знаю, – сказал Ги. – Когда я вижу вас, я знаю только одно: что люблю вас. Ничего больше.
– По-вашему, – медленно проговорила Сибилла, – этого довольно, чтобы спасти Королевство?
– А что говорит ваш брат?
Она помрачнела, вывернулась из его объятий.
– Мой брат умирает. Ему больно.
– Он желает меня видеть?
– Господи! – воскликнула Сибилла. – Он желал бы видеть что угодно, лишь бы видеть.
Ги покраснел.
– Вы поняли, о чем я спрашивал.
– Да, – сказала она. – Да, он хотел, чтобы вы немедленно явились к нему. Расскажите ему о кампании. О Саладине. О ваших решениях. Расскажите во всех деталях, чтобы он мог представлять себе, как происходили события. Ничего не упускайте, для него это важно.
– Вы любите его? – спросил Ги.
– Он наш господин, – ответила Сибилла. – У нас никогда не было времени любить друг друга. Он был младшим братом, понимаете? У него были какие-то товарищи, дети баронов и сержантов, мальчики – маленькие звереныши, с которыми он возился и дрался целыми днями. А потом, когда узнали, что он болен, у него не стало никаких товарищей. В те годы я с ним почти не встречалась.
– А после?
– После… После смерти короля Амори, вы это хотели узнать?
– Да.
– Младший брат заменил нам с сестрой отца. Вы можете себе представить дружбу с отцом?
– Нет, – сказал Ги.
– Вот и я не могу… Ступайте же, он вас зовет.
Она поцеловала его в лоб – Сибилла ведь была старше своего мужа на целый год! – и отправила к королю.
Король закричал сразу, едва лишь Ги вошел:
– Регент! Рассказывайте, как вы упустили Саладина! Рассказывайте, как из-за вашей трусости он сжег весь урожай в Самарии и удрал!
– Нам удалось сохранить армию Королевства и… Саладин ушел в Дамаск.
– Ничего подобного! – захрипел король. – Дамаск? Дамаск? – Он кашлял и выкрикивал это слово, как проклятье. – Он в Дамаске? Нет, дурак, он не в Дамаске! Он – в Краке! Он осаждает… он осадил Крак! Вернулся и осадил Крак!
Ги молча смотрел, как король сражается с кашлем и яростью.
Затем Болдуин сказал:
– Я хочу Тир.
– Простите, государь, я не вполне понял ваше желание, – сказал Ги удивленный.
– Тир! – повторил король. – Я должен жить там. Так лучше для моего здоровья. Отдайте мне Тир. Заберите Иерусалим, охраняйте его, а мне отдайте Тир.
– Государь, – сказал Ги, – сейчас это невозможно… Придется перевозить двор, менять гарнизон. Госпитальеры…
– Вы не слышали? – перебил король. Он сорвал с лица покрывало и слепо уставился чуть в сторону от регента обезображенным, страшным лицом. – В Тире свежий воздух, полезный для моего здоровья. Вы меня понимаете? Вы видите меня?
– Да, – тихо сказал Ги. – Но отдать сейчас Тир я не могу, потому что…
– Вон, – сказал король. – Убирайтесь отсюда вон.
Ги попятился. Король водил из стороны в сторону невидящим лицом и хрипел:
– Трус! Предатель! Убирайтесь вон! Слышите меня? Я лишаю вас власти!
Ги повернулся и быстро вышел.
***
Раймон Триполитанский примчался к племяннику мгновенно – едва лишь до него донеслась первая весть о том, что тот намерен отобрать регентство у Ги де Лузиньяна.
– Он здесь! – сказал королю брат Ренье, и граф Раймон, сметя тамплиера в сторону, ворвался в королевские покои.
– Дядя! – закричал Болдуин, бросаясь к Раймону и останавливаясь в нескольких шагах от него. – Дядя! Он оскорбил меня! Мне нужен Тир – понимаете? – для поправки здоровья, потому что здесь я совсем не могу дышать, а он мне отказал!
Не колеблясь ни мгновения, Раймон протянул руки и коснулся трясущихся плеч молодого человека.
– Не плачьте, – сказал он, стараясь говорить спокойно. – Вы получите все, что вам нужно!
– Дядя, – всхлипывал Болдуин, – заберите меня из Иерусалима… Я хочу, чтобы Сибилла разошлась с этим человеком, который лжет…
Раймон слушал тихий, задыхающийся голос и слышал совсем другое. "Дядя, заберите меня обратно, в детские годы, когда болезнь еще не слишком досаждала мне. Сделайте так, чтобы я не умер".
Регентство Раймона – регентство детских лет, когда еще все можно было решить, исправить, повернуть в правильное русло. Сейчас Болдуин хотел укрыться в тех годах, словно в безопасном убежище.
"Для вас больше нет безопасного убежища, мой государь", – подумал Раймон, глядя на короля и в кровь кусая себе губы. А вслух сказал:
– Разумеется, вы тотчас получите Тир. Изменника и труса Лузиньяна, который посмел вести себя так, словно он уже сделался королем, надлежит лишить регентства и жены, а для Сибиллы подыскать надлежащего мужа.