– Сад и одиночество, – проговорил он наконец. – Даже если все остальное будет у вас отнято. – Он резко повернулся, и снова Ги обожгло темным взглядом.
Ги склонил голову к его рукам, и архиепископ осторожно накрыл золотистые волосы короля своей маленькой старческой ладонью.
***
В Наблусе послы расстались: Бальян решил задержаться на день у себя дома, Мулен отправился дальше, к Назарету, а Ридфор повернул коня к замку Фев, который принадлежал тамплиерам.
Магистры разошлись без особенной печали. С Муленом отправились его госпитальеры; что до Ридфора, то он гнал коня и кричал на скаку от радости, потому что торопился оказаться среди собратьев.
Замок Фев, тамплиерская твердыня, с его квадратными башнями и высокими, толстыми стенами, и с ходами между внешней и внутренней стеной, и с великолепными бойницами, которыми истыкана внешняя стена наверху, и с подъемным мостом, – вся эта краса вырастала из местных скал и сливалась с ними. Дерева здесь почти не использовали, только для мебели, да и то не везде – в трапезной стояли огромные каменные столы, и их мыли, выливая бочку воды по всей огромной их поверхности. И скамьи там были каменными, но на них клали мягкие одеяла, ибо приглашались к трапезе не только суровые братья, но и нищие, и паломники, и странники, и больные – как полагалось по уставу, – и за всеми обездоленными и нуждающимися ухаживали нежнее, чем это делала бы родная мать.
Ридфор с сержантами и оруженосцами влетел в Фев ближе к закату, когда уже начиналась последняя трапеза, а в часовне готовились петь повечерие. Еще в седле магистр проглотил поднесенный ему кубок разбавленного вина, а затем спрыгнул на землю и широкими шагами побежал к трапезе, где занял скромное место ближе к концу стола, так что ему досталось меньше всего мяса в густой похлебке. Сидящий рядом брат готов поделиться, но Ридфор отказывается:
– Завтра меня будет угощать сам Раймон Триполитанский!
Трапеза идет своим чередом. Сегодня едят обильно и пьют весело – в честь Светлой Седмицы.
Первая перемена блюд миновала, ждали, ковыряя в зубах, вторую, когда в замок, прямо к братии, вбежал человек. Он мог бы ничего и не говорить – одного взгляда на него довольно: сержантский плащ разорван, глаза ввалились, рот втянулся; пот ядовитыми ручьями бежит по лицу и по телу.
– Сарацины!
Большой отряд сарацин перешел на рассвете Иордан, у Брода Иакова – там, где некогда стоял замок Шатонеф, выстроенный за несколько месяцев братом Одоном и Прокаженным королем, а после разрушенный сарацинами. Там – большой отряд. Там – турки. Там – мамлюки. Они идут по земле Тивериады.
Миска с похлебкой летит через весь стол, обглоданные кости яростно подпрыгивают, как будто всюду ищут оторванную от них плоть, желая вновь прилепить ее к себе и восстать, как прежде, в образе бычка.
– Сарацины!
Перемирие нарушено! Мамлюки в Тивериаде! Кровь Господня! Святая Чаша!
– Посланца – в ближайший конвент! – кричит Ридфор. – Живо! Сколько там рыцарей?
Ему отвечают, что девяносто.
– Маршал ордена там? Маршала – сюда! Как только получит приказ, немедленно сниматься с места – всем девяноста – и вместе с маршалом сюда! – Ридфор лупит кулаком по каменному столу и даже не морщится от боли. Губы мгновенно искусаны в кровь, красны и распухли, борода торчит клочьями, в глазах бешенство.
Сержанта, который принес ужасное известие, уводят – поить, кормить, жалеть. Ридфор его не запомнил, Ридфор его почти не видел. Отныне он ничего не видит, кроме большого отряда сарацин, что переходят Иордан на рассвете, у развалин Шатонефа…
***
Ночь была для них короткой; за полчаса до рассвета девяносто тамплиеров вместе с орденским маршалом из ближайшего конвента уже гремят под воротами замка Фев; Ридфор и все его люди, и все люди из замка Фев вооружаются и выступают к Назарету.
Земля гудит тревожно, тяжелым колоколом, как будто готовясь раскачаться как следует и оглушить людей мощным, неостановимым гулом. Пьянее вина счастье видеть повсюду, куда ни повернешь голову, красный крест на белом и строгое лицо. Кто смотрит сейчас этот сон: мессир де Ридфор, погруженный в свои воинственные, дикие грезы, или давно отошедший к Богу святой Бернар? Кто вызвал этот сон на землю и пустил его мчаться навстречу неизбежному сражению? Но как сладостно быть частью этого сна! В груди перехватывает, точно от поцелуя прекрасной женщины, которая обещает блаженство – и, может быть, даже не солжет в своем обещании.
Роже де Мулен воспринял известие серьезно, без исступленного восторга. Ридфор смотрел на великого магистра госпитальеров, и на языке у голландца делалось кисло. Мулен собирал своих рыцарей, а также светских рыцарей из Назарета так скучно, словно перебирал тряпки в сундуке, выискивая, что можно продать подороже, а с чем лучше не позориться.
Рыча от нетерпения, Ридфор расхаживал по двору, и рыцарские кони тянулись к нему мордами.
Наконец – слава Богу! – выступили.
***
А Бальян и с ним небольшой отряд все двигался к Назарету и все не мог добраться до условленного места встречи. Из Наблуса выехал к ночи, но перед самым рассветом того самого дня, когда Ридфор оставил Мулена и направился к замку Фев, Бальян опять остановился.
Глядя, как розовеет небо, сеньор Ибелин в душе вознес хвалу к Спасителю и начал думать о всех благах, которыми Бог неизменно осыпает человека, – и вдруг на ум ему пришло, что нынче день святых апостолов Иакова и Филиппа и что недурно бы сейчас послушать мессу, а после продолжить путь с освеженной душой.
Сказано – сделано; впереди находился город Севастия, и Бальян направился прямиком туда.
Стук копыт, грохот дверного молотка у ворот епископского дома:
– Утро! День начался! Вставайте! Утро!
Ах, эти странствующие рыцари, чума на них и их благочестивые души! В доме – суета и шум, и беготня, и недовольное ворчание. Епископ, кое-как одевшись, направляется к воротам, а сеньор Ибелин уже улыбается ему, и целует его подрагивающую руку, и просит о духовном наставлении и утешении – для самого сеньора и всех его сержантов, оруженосцев и нескольких тамплиеров, что сопровождают его от Наблуса.
Всех провожают в трапезную и скудно угощают – что осталось от вчерашнего. Епископ устал: пасхальные мессы долгие, а человеческое сердце – сосуд немощной и не может вместить радости больше, чем в нем помещается.
– Что Иерусалим? – спрашивает епископ. – Что король Гион? Образумился?
– Король Гион – добр и любит Святую Землю, – отвечает Бальян, сам дивясь на себя, что произносит такие слова. – И уж коль скоро был он коронован, нам следует признать его, потому что любые ссоры между нами – лишь на руку проклятым сарацинам.
– Ну, слава Богу, слава Богу, – ворчит епископ, которому совершенно не нравится король Гион.
Они беседуют еще немного, пока не слышится крик дозорного: "День! День!" – и вправду, солнце выскакивает из-за горизонта, и пора идти и петь мессу.
***
Гора Фавор приняла на свои бока тамплиерскую конницу, и пехотинцев из Назарета, и десяток госпитальеров, и укрыла их. Тихо продвигались они в сторону Иордана, чтобы своими глазами увидеть – что же творится в Тивериаде.
Мулен поглядывал на Ридфора сбоку, украдкой, а тот даже не замечал этих взглядов: шевелил нижней губой, водил из стороны в сторону бешеными глазами, точно пытался прожечь взглядом скалы.
– Здесь неподалеку есть источник, – проговорил Мулен. – Обычно пастухи поят там овец…
Они проехали еще немного, и источник открылся им внизу горы Фавор.
Там действительно поили животных.
Несколько тысяч мамлюков привели к этому водопою своих лошадей, и все кругом было заполонено пестрыми тряпками, заплетенными конскими хвостами, бахромой, кистями, колокольцами на лентах, – все пространство вокруг источника как будто вскипало сарацинской роскошью, и оружие блестело ярче, чем драгоценная вода.
Ридфор шевельнул ноздрями, как будто почуял кровь.
– Перебить их! – шепотом прокричал он. – До единого!
– Остановитесь, мессир! – сказал Мулен, не веря собственным глазам. – Там целая армия! Нас перебьют, мессир… Нужно послать весть в Иерусалим и дождаться короля Ги с подкреплением… Нужно просить о помощи Раймона…
– Раймона? – Ридфор повернулся к госпитальеру, и Мулен с ужасом увидел, что бешеный голландец обезумел. – Раймона? Графа Раймона? И кого он приведет нам на помощь – свой сарацинский гарнизон?
– Следует подождать, – повторил Мулен в слабой надежде.
– Я не стану ждать, – сказал Ридфор просто и понесся со склона на сарацин.
– Боже, помоги мне! – проговорил Мулен. – Он всех нас погубит…
***
Замок Фев предстал перед Бальяном д'Ибелином – такой грозный, несокрушимый, что даже мысли дурной не закралось в голову сеньора. Он подъехал ближе и увидел несколько десятков тамплиерских палаток, разбитых под стенами. Это означало, что сюда прибыл, помимо гарнизона, еще один тамплиерский отряд, в чем сеньор Бальян не усмотрел ничего удивительного. Он сошел с коня и приблизился к первой же палатке.
Откинув полог, он увидел, что все немногочисленные пожитки рыцарей на месте, однако и следа живой души не обнаружил.
Пустой оказалась и следующая палатка, и еще одна. Сеньор Бальян остановился посреди покинутого лагеря и зычным голосом позвал любого, кто слышит его, но ему никто не откликнулся.
И праздничный день померк в душе Бальяна, место радости заступила смутная, неприятная тревога, и в груди засосало так, словно Бальян не ел несколько дней кряду. Он поднял руку, и к нему тотчас подошел оруженосец.
– Ступай в замок, осмотри там все, – приказал сеньор, сердито хмуря брови. – Доложишь.
Оруженосец ушел, а Бальян уселся на землю и принялся ждать, внешне неподвижный, но с закипающим сердцем.
Молодой человек, отправленный в замок Фев, вошел туда беспрепятственно – ворота были открыты, мосты опущены. Он нашел несколько лошадей в конюшнях – те спокойно жевали и бросили на потревожившего их человека недоуменные взгляды, после чего вернулись к прежнему занятию. Донжон был пуст, лишь в одном помещении обнаружился какой-то хворый странничек, но тот решительно ничего не знал – только двигал беззубыми челюстями и невнятно благодарил за доброту. Юноша принес ему воды и сушеных фруктов, для чего сходил в трапезную, а затем опрометью выскочил вон.
Бальян чуть повернулся в его сторону.
– Что? – крикнул сеньор.
– Никого, – сказал молодой человек. Он выглядел испуганным.
Бальян встал, желая садиться на коня и ехать дальше, в Назарет, но тут прямо перед ним выскочил всадник. Как будто земля выплюнула его, не в силах дольше терпеть эдакое чудище в собственном чреве.
Всадник и являл собой чудище. Он едва держался в седле. Кровь заливала его с головы до ног, грязными потеками бежала по доспеху, превратила в чумазый войлок волосы и бороду (мятый шлем болтался привязанный у седла). Плащ висел на нем клочьями, изорванный и покрытый коричневыми пятнами. Сквозь маску сверкал хорошо знакомый Бальяну яростный взгляд.
– Ридфор! – вскрикнул сеньор Ибелин.
– Беда! Беда! – орал Ридфор сорванным голосом, не похожим на человеческий. – Беда!
Он вертелся на коне, как будто его безумие передалось и животному, и конь бил о землю копытами, брыкался, тряс гривой. С узды капала розовая пена.
– Беда, – хрипел Ридфор.
– Вы ранены, мессир, – сказал Бальян холодно и взял коня под уздцы. Конь гневно посмотрел на Бальяна, но противиться не посмел.
Ридфор вдруг закачался и упал на руки Ибелину. Из горла магистра вырвалось хрипение, точно он из последних сил пытался зарычать, и кровь потекла из угла его рта. Бальян быстро махнул оруженосцу, и Ридфора вынули из седла и уложили на землю. Расторопные сержанты принесли из палаток полотно и воду, захлопотали над раненым. Тот, не теряя сознания ни на миг, ворочал белыми глазами и шипел:
– Несколько тысяч сарацин! Мулен, мой маршал, мои рыцари, воины из Назарета – все, все… Окружили и стреляли, пока не перебили…
– В Тивериаде сарацины? – переспросил Бальян, не веря услышанному.
Ридфор дернулся в руках сержантов, поднял голову, чтобы убедительнее кивнуть, и ударился затылком о твердую землю. На миг он закрыл глаза и перекосил рот от боли, затем этот рот ожил и выдавил:
– Да, будь я проклят!
– Сколько? – Бальян наклонился над ним. – Сколько их?
– Несколько… тысяч! Несколько тысяч! – Веки Ридфора поднялись, и Бальяна опалил ненавидящий взгляд. – Несколько тысяч! Они поили лошадей, и мы набросились на них… Клянусь Святой Кровью, мы перебили несколько десятков, но потом…
– Они опомнились, – сказал Бальян. – Да.
Он выпрямился.
– Что теперь?
– К Назарету! – сказал Ридфор и забился на земле, как пойманная рыба. – К Назарету! К черту ваши снадобья!
Он схватил одного из оруженосцев за руку и стиснул так сильно, что молодой человек поморщился от боли.
– Помоги же! – велел Ридфор. Он встал и тотчас повалился лицом в гриву своего коня. Массивного голландца с трудом усадили обратно в седло. Одна повязка держалась хорошо, вторая, на боку, начала сползать и болталась. Она выглядела слишком белой на грязном теле магистра, а кровь, проступившая на ней, казалась нарядной, и зрение невольно, преступно, радовалось этой яркой краске.
***
И вот что увидел граф Раймон во вторник Светлой Седмицы, когда стоял на стене своего Тивериадского замка: неисчислимые отряды сарацин с воплями, улюлюканьем, под беспорядочный рев труб и оглушающий грохот свихнувшихся барабанов, тянулись к Броду Иакова, и на их копьях, под жесткими от крови лентами, качались отрубленные головы.
Заключенные в узкие, изогнутые рамы окон, эти картины были везде, словно граф Раймон лишился рассудка и вознамерился украсить свои покои изображениями преисподней. Черные, как бесы, и шумные, как ад, текли мамлюки, но картины в окнах оставались прежними: храпящий конь, всадник в мягких сапогах, развевающемся плаще, и две оскаленные бородатые головы, одна под другой, – смуглолицая, смеющаяся, с живыми, бегающими глазами, и бледная, мертвая, на копье.
"Тамплиеры!" – прошептал Раймон. Он отвернулся, не в силах больше смотреть. Но и сквозь опущенные веки видел красивого, любезного Саладина, своего союзника и друга. Куртуазный, как аквитанский лорд, знаток поэзии, всегда готовый к переговорам, никогда не действующий неразумно. О, Саладин, образец рыцарских добродетелей!
Раймон впился ногтями себе в щеки, медленно провел кровавые бороздки, шумно дыша, так что воздух выходил из его горла сквозь стиснутые зубы.
Саладин предложил ему дружескую поддержку – на тот случай, если неразумный король Ги вздумает атаковать Тивериаду. В самом деле! Какое взаимопонимание может быть у графа Раймона Триполитанского, такого знатного, такого могущественного, такого многоопытного воина, – с этим выскочкой, с этим юнцом, "мужем Сибиллы"? Смешно подумать! В Святой Земле не зазорно получить фьеф, женившись на наследнице. Но чтобы стать королем благодаря смазливой внешности?
О, Саладин все понимал. Он не вмешивался в личные дела графа Раймона. Просто они друзья. Поэтому лучшие в мире лучники будут охранять Тивериадский замок.
И ведь не сунулся сюда король Ги! Выжидал чего-то. Совещался с баронами, но графа Раймона до поры до времени не трогал. Только письма к нему изредка присылал: помиримся!
Какое может быть примирение, если от Раймона потребовали отчитаться за свое регентство! В воровстве его, что ли, заподозрили? Подобное требование граф счел оскорбительным. Впрочем, идея запросить у бывшего регента полного отчета в финансовых тратах наверняка принадлежала не самому Гиону, а его умному брату Эмерику.
А затем, однажды, султан прислал своему другу Раймону горестное послание, где жаловался на грабежи, учиненные сумасшедшим Рено де Шатийоном. И, поскольку ничтожный король Гион не в состоянии осуществить правосудие на собственной земле, то султан вынужден действовать самостоятельно. И просит своего союзника о малом содействии.
Есть у султана намерение поискать то, что было награблено Шатийоном в Аравийской Петре. И для того он смиренно просит у друга дозволения пройти через его землю.
Раймон едва сдержал себя: незачем посланцу Саладина, который глядел на него чрезвычайно вежливо, без малейшего намека на ухмылку под ухоженными усами, видеть, что граф Триполитанский – в ярости.
– Разумеется, – сказал Раймон своему другу и союзнику Саладину, – вы можете пройти через мои земли и попытаться взять то, что отобрал у вас Шатийон в Аравийской Петре. Только я попрошу вас не трогать на моей земле ни замков, ни городов, а также настаиваю на том, чтобы вы вошли в княжество Тивериадское на рассвете и покинули его на закате, задержавшись здесь лишь на один день.
– Одного дня вполне достаточно, – сказал посланец и уехал.
Были разосланы предупреждения всем населявшим Тивериадскую землю: здесь пройдут сарацины, но бояться их не следует, ибо они идут наказывать Рено де Шатийона, а Тивериаду не тронут. Следует лишь на всякий случай укрыться за стенами замков.
Согласился Раймон на условия Саладина, но на душе у него было очень тревожно. И вроде бы все выглядело весьма благопристойно…
Граф не находил себе места. Время еще было выбрано такое – сразу после Пасхи. Сколько раз такое случалось, что враг рода человеческого изыскивал средство опоганить светлый праздник. Не произойдет ли нечто подобное и нынче, на Светлую Седмицу 1187 года?
Раймон открыл глаза. Окна его замка опустели, пугающие картины пропали. Теперь только яркое небо моргало перед взором. Ослепительное, как одиночество, оно ломилось в зрачки, давило на них, точно пыталось разорвать. Вместе с болью пришла ясность.
Разумеется, Саладин с самого начала знал, что тамплиеры не смогут не напасть на его воинов. Потому и отправил целую тучу своих мамлюков. С полного согласия своего друга и союзника – Триполитанского графа.
«Злополучный глупец! – сказал себе Раймон и почувствовал, как прожитые годы навалились на него тяжким, почти невыносимым бременем. – Тебя заманили в ловушку из твоей собственной хитрости и гордыни!»
Пути назад для него не оставалось. Он уже предугадывал, как отправится к султану – с дружескими упреками, дабы выслушать дружеские же сожаления. Что поделаешь. Мамлюкам пришлось обороняться. Они были в своем праве. Им ведь позволили находиться на этой земле и поить в этом источнике своих лошадей, а тамплиеры набросились на них, яко дикие звери. Да, конечно, тамплиеру не дозволено отходить при виде врага, даже если враги численно превосходят орденских братьев в десятки и даже сотни раз. Будем рассматривать случившееся как недоразумение…
А затем Раймон встанет перед необходимостью пойти под руку Саладина и в дальнейшем выступать против Иерусалимского короля. Потому что Гион никогда не простит ему предательства.
Разве не сказано было, что Королевством будут править святой, женщина, прокаженный, трус и предатель?
Это предсказание появилось во времена Прокаженного короля. Роль труса отводилась Гиону, а роль предателя…
Старший пасынок графа, наследник Тивериады Гуго, стоял в комнате и смотрел на отчима ледяными глазами. Когда он успел войти? Что из случившегося он уже знает? Раймону было известно, что король Гион нравится юноше. Гион нравился почти всем молодым баронам Королевства. Только старикам он – как кость в горле. Таким старикам, как сам граф Раймон.
– Что вы будете делать? – спросил Гуго.
Раймон молчал.
– Вы видели?
– Да, – сказал граф.
– Это вы впустили сюда мамлюков? – продолжал Гуго. – Это ведь вы позволили им ступить на землю моего княжества?
– Да, – снова сказал граф, едва ворочая сухим языком.
– Вы будете прокляты! – тихо проговорил Гуго, подходя к отчиму совсем близко. – Боже мой! Что вы намерены делать теперь, когда мы все опозорены?
– Я знаю, что мне делать, – отозвался Раймон и посмотрел на молодого человека так странно, что тот отпрянул. Несколько мгновений лицо старого графа дергалось, будто он пытался согнать невидимую муху, а затем Раймон неожиданно рассмеялся. – Он думал, что отныне я у него в руках! Он вообразил, будто навсегда отрезал мне путь назад, в Иерусалим! – Раймон сделал непристойный жест и направил его в пустоту, туда, где, по его мнению, должен был находиться Саладин. – Лучше я умру.
Гуго смотрел на него неподвижно. Ему было неприятно видеть, как гримасничает и корчится этот взрослый человек. Человек, которого он привык уважать – как знатного барона, как мужа своей матери, как одного из лучших воинов Королевства. В своей боли Раймон был непристойно обнажен, и юноше хотелось уйти.
Граф улыбался все шире.
– Он думает, будто знает все о латинских баронах, о нашей чести, о том, что мы считаем своей гордостью! Он, глупый курд, вообразил, что изучил нас вдоль и поперек! Что мы – пустые куклы в его черных руках! Что рыцари-христиане так же трусливы, жадны и подлы, как его египтяне!
Гуго резко повернулся и вышел.
– Сделайте мне любезность, дорогой сын, – в спину ему крикнул граф Раймон, – распустите, будьте настолько добры, сарацинский гарнизон! В шею их отсюда! К чертовой матери! Можете кого-нибудь из них повесить за наглость, если вам так захочется. Слышите? Прошу вас!
Раймон не стал даже менять одежд – остался в тех, что на нем были; лишь вооружился и велел двум сержантам сопровождать его.
Он направлялся в Иерусалим.
Ему было безразлично, что сделает с ним король Гион. Он ехал сдаваться ему на милость без всяких условий.
***
Ридфор тащился с Бальяном по цветущей дороге в Назарет. Между магистром и сеньором Ибелином состоялся лишь один краткий диалог. Бальян спросил:
– Сколько человек спаслось?
Ридфор ответил:
– Трое.
И потом они молчали.
Недалеко от города Ридфор начал клониться в седле, сереть и закатывать глаза. Заметив это, Бальян велел своим людям остановиться.
– Я дальше не поеду, – сказал магистр. – Оставьте меня здесь, на обочине.
– Вы умрете, – возразил Бальян.
Ридфор в последний раз обжег его яростным взором, после чего обмяк и пал лицом на гриву коня.
– Снимите его с седла и уложите на землю, – велел Бальян одному из своих оруженосцев. – Один из вас будет с ним. Я не хочу, чтобы он умер.
Молодые люди переглянулись. Ридфор не нравился никому из них, и оставаться с голландцем, из-за которого христиане потеряли столько прекрасных воинов, им не хотелось. Бальян знал об этом и потому указал пальцем на одного:
– Ты.
Юноша спешился, взял за узду обоих коней и привязал их. Затем начал снимать вьюки.
Бальян оставил ему воду, и вино, и немного хлеба из тех припасов, что у него еще были, после чего дал приказ двигаться дальше к Назарету.
***
Король Ги получил известие о разгроме и тотчас выступил в сторону Тивериадского замка. С ним были остатки ордена тамплиеров и госпитальеры, а также те иерусалимские бароны со своими людьми, которые смогли к нему присоединиться. Архиепископ Тирский, который, несмотря на сан и возраст, превосходно сидел в седле, приблизился к королю и посмотрел на него сбоку. После той встречи в Гефсиманском саду Гийом немного изменил мнение о преемнике Прокаженного короля.
– Что вы намерены делать? – спросил архиепископ.
Лицо Ги за эти дни осунулось и вместе с тем повзрослело, стало тверже. В своем роде он сделался еще красивее – мужественнее.
Он обернулся к Гийому – неподвижная маска, воплощенное королевское величие.
– А что я должен, по-вашему, сделать, мой господин? – проговорил он тихо.
Архиепископ не стал отвечать, просто отъехал в сторону. Ги поднял руку, и отряд тронулся с места.
Святая Земля раскинулась по обе стороны дороги. И, как думалось Ги, вобрала в себя все, что может встретиться в жизни человеку: бесплодную сушь и благодать влаги, наезженные тропы и глухомань, горы и плоские равнины. Хорошо было ездить здесь простым паломником, странствующим рыцарем, младшим братом коннетабля – и ни о чем не скорбеть, кроме собственной души. Сейчас же Ги казалось, что он может бродить по этому клочку земли сорок лет, подобно Моисею, и погибнуть в скорбях по Королевству, и никогда не увидеть зелени последнего, райского сада.
Граф Раймон Триполитанский – предатель. Он впустил на свою землю врагов. И это закончилось для ордена Храма катастрофой, а скоро случится вторая, сокрушительная. О, Увечный король, что же делать мне – мне, который даже не Персеваль, но жалкая пародия на него?
День тянулся бесконечно, и не заканчивалась эта дорога, и болезненные думы, измучившие короля и старившие его с каждой минутой на несколько лет, уже сделались привычными и больше не жалили, но лишь вызывали неприятный зуд. И Ги думал, что, когда закончится этот день – если такое, по милосердию Господа, вообще случится, – то он ляжет спать дряхлым стариком и больше никогда не проснется.
– Скоро Наблус, – проговорил над его ухом глуховатый голос.
Ги был так поражен, услышав этот голос, что вздрогнул всем телом. Вот уже несколько часов он не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Внешний звук показался ему таким свежим, таким громким, что короля будто пронзило насквозь.
Говоривший был архиепископ Тирский. Он внимательно смотрел на короля – так, словно понимал, что творится в его душе.
– Хорошо, – прошептал Ги.
– Междоусобица начнется, – сказал Гийом.
Он глядел не моргая.
– У меня был брат, – все так же шепотом ответил Ги. – Жерар. Старший. Он всегда был лучше меня. Я привык к сравнениям.