Неожиданно вокруг них образовалась пустота. Та самая, о которой предупреждала дама Эскива: только синее небо и пропасть под ногами. Ги посмотрел на иголку в руке Сибиллы, и эта малая острая вещица показалась ему подобной жалящим пикам, что распарывают небеса.
– Я люблю вас, – сказал Ги. – Вот моя тайна. Я прошу вашей руки, моя госпожа. Я не желаю вашего Королевства или вашей короны. Я буду служить – Святому Гробу, вашему брату, покуда он жив, и вам – покуда живы мы оба.
Сразу разжались кулаки, иголка выпала и невидимо пропала на полу, а Сибилла, покачнувшись, прильнула щекой к груди Лузиньяна.
Беременную даму, которая видела в тот миг лицо принцессы, поразило его выражение: Сибилла словно бы завершила тяжкий труд и теперь готовилась принять – как следствие этого труда – великие скорби.
***
Прежде чем отправляться в Иерусалим и сводить там знакомство с Ги де Лузиньяном, коего надлежало убить, Гвибер позволил себе заехать в Триполи, где оставалось у него одно неотложное дело – проститься со святой Мариной. По счастью, ему не нужно было для этого заезжать в сам город, где его могли увидеть и узнать, а после донести графу; он свернул в Бельмонте, где находилось большое цистерцианское аббатство.
Издалека оно напоминало город, со стенами и башнями, одного цвета с камнями, песком и высохшей травой; но вблизи видны были многочисленные кресты и узоры, выложенные цветным кирпичом, блеклые и оттого еще более изящные, как бы не для всякого глаза предназначенные: кресты и цветки.
Церковь находилась сразу за привратницкой. Требовалось только войти в аббатство и пробежать, спрыгнув с коня, десятка три торопливых шагов – и вот уже прохлада, источаемая каменными стенами, обнимает тебя, и можно опуститься на пол, прижаться щекой к его теплой шероховатой поверхности и ждать, пока покой здешних мест утишит взбудораженный, усталый дух какого-нибудь бедного Гвибера.
Гвибер назвал свое имя и показал оттиск графского кольца у себя на губе – точно в воск вошла в его плоть печатка да так и осталась, как будто предназначенная для предъявления у входа в обитель. А затем, бросив коня удивленно стоять возле ворот, Гвибер что есть сил побежал к церкви и влетел в нее, как будто за ним гнались.
И там, под чередой тонких изогнутых арок, где лучшим украшением стен был свет, падавший сквозь небольшие окна, он увидел свою Марину.
Образ в достойной раме был помещен между двумя последними окнами, ближе к алтарю. Пальмовые ветки, лежавшие на полу под иконой, слегка подвяли, но Гвибер не решился ступить на них и замер в некотором отдалении.
– Марина, – тихо сказал он, – я должен убить одного человека. Тот, кто спас мою земную жизнь, теперь желает, чтобы я пожертвовал спасением души моей в обмен на его благодеяние. Как мне быть? Я так хочу спасти мою душу!
Говоря это, он не решался поднять голову и посмотреть прямо в лицо святой Марине, поскольку догадывался, что она задуманного Раймоном не одобрит.
– О Марина! Я бы хотел умереть так, чтобы когда-нибудь встретиться с тобой. Я говорил со знающими людьми. Как чудно они рассказывали о райских обителях!
И тут неожиданно в голову Гвиберу полезли совершенно посторонние вещи. Он начал думать о рулетиках из баранины, рулетиках, фаршированных кашей, фисташками, изюмом и рубленым розмарином. И еще об огромных пирогах с жареным мясом и пряными травами. И о баклажанах с лоснящейся фиолетовой шкурой, обжаренных в масле и обсыпанных чесноком. И о райском плоде – банане, который, по слухам, приплыл в эту землю по реке, вытекающей прямо из рая.
Эта райская река то выходит на поверхность и выносит семена дивных деревьев, дающих чудесные плоды, то опять исчезает в земных расселинах. Гвибер твердо верил в ее существование, ибо не раз вкушал бананы и всегда находил их достойными умерших праведников.
– Марина, как замечательно мы проводили бы время! Ты научила бы меня всему, что я должен знать, чтобы угождать тебе, – захлебываясь, шептал Гвибер. Он знал, что Марина где-то рядом и внимательно слушает его. – Моя земная жизнь была оценена в один грош старой чеканки, а душа, должно быть, стоит и того дешевле, но ведь я люблю тебя! Вступись за меня, моя госпожа!
Он наконец робко поднял голову и взглянул на стену, где находился образ. Он увидел чудесные рисунки на широкой раме и искусно сделанные украшения из гипса, которые имитировали более дорогое металлическое покрытие. По золотому полукружью, изображенному вокруг головы девы Марины, были рассыпаны крохотные жемчужинки неправильной формы, такие милые и гладенькие. Они выглядели влажными, как слезинки.
Но вместо лица и рук на иконе были теперь белые пятна. Марина исчезла.
– Святотатство! – прошептал Гвибер еле слышно, а потом завопил пронзительно, как будто его ткнули ножом: – Кощунство! Кто посмел? Кто решился? Спасите ее! Держите убийц!
На крики паломника прибежали двое – привратник и монах, работавший в кладовой, расположенной неподалеку.
– Что случилось? – спросил кладовщик, сердито глядя на Гвибера.
Но вид перепуганного паломника заставил его смягчиться. Гвибер был ужасен: с прыгающими губами и выпученными глазами, обливаясь потом, он трясся и глядел то в потолок, то на свои руки.
– Марина! – вымолвил Гвибер. – Она исчезла!
– Как это может быть? – тихо спросил кладовщик, делая знак привратнику, чтобы тот возвращался к воротам. – Расскажи мне, что здесь случилось.
– Она исчезла! – повторил Гвибер, рыдая.
– Святая Марина? Ты говоришь об образе святой Марины, чудесно обретенном в пустыне?
– Об образе… о Марине! – Гвибер оглянулся и вздрогнул. – Ее нет.
– Украли образ?
– Стерто… лицо, руки… Только одежда и сияние.
– А украшения? – спросил кладовщик. – Их тоже сняли?
Гвибер помотал головой.
– Такого не может быть! – решительно заявил кладовщик. – Если здесь побывал вор, он забрал бы украшения. Если сюда проник кощунник, то…
Он прикусил губу. Ему доводилось видеть лики святых, уничтоженные сарацинами. Но он готов был поклясться, что в аббатстве Бельмонта никаких сарацин не появлялось. Может быть, злой поступок совершил сам этот странный паломник в припадке безумия или одержимости, а теперь, очнувшись, он ужасается содеянному?
– Что ты помнишь? – спросил монах.
– Я пришел поговорить с Мариной, – сказал Гвибер. – Сказать ей, как я люблю ее. У меня так тяжело на сердце, так тяжело!.. А она скрылась.
– Идем.
Монах крепко взял Гвибера за руку и подвел обратно к иконе. Гвибер ковылял за ним послушно, как ребенок, и тихо всхлипывал, глядя себе под ноги.
Икона оказалась на месте. Нетронутая, украшенная, благоговейно почитаемая. Ничья рука не прикасалась ни к лику девы, ни к украшениям, обрамляющим его.
– Посмотри же, – обратился к Гвиберу монах, успокаиваясь. – Вот же она!
Гвибер поднял голову, слепо пошарил вокруг взглядом.
– Нет, – ответил он, – разве ты не видишь? Ее здесь нет!
– Ты болен, брат, – сказал кладовщик. – Позволь, я отведу тебя к другим братьям, чтобы они позаботились об тебе.
– Нет! – крикнул Гвибер, выдергивая руку и отшатываясь. – Нет! Не трогай меня! Не прикасайся!
Он схватился за голову и бросился бежать так быстро и с такой нечеловеческой решимостью, как будто не сам он спешил, но живущий в нем дьявол мчал его прочь.
Весь обратный путь, на юг, к Иерусалиму, он проделал, не останавливаясь для отдыха. Когда впереди показалась последняя полоска песка, Гвибер наконец остановил коня. Он захотел остаться наедине с пустыней.
Здесь воистину никого не было, кроме одинокой гвиберовой души и Бога. Разве что очень далеко по пескам скакали бедуины, двое или трое. Они носились беспорядочно и лихо, поспешая по каким-то своим бесполезным делам.
– Господи, помоги мне! – закричал Гвибер что есть мочи и, задрав голову, уставился на небо.
Места здесь были таинственные, обладающие способностью расширяться и сужаться в зависимости от того, какие нравственные уроки надлежало извлечь человеку из своего пребывания на земле.
Гвибер сник, сдался. Тронул коня и направился к Иерусалиму. Краем сознания он понимал, что тот монах был, конечно, прав, и чистый образ святой девы никуда не исчезал из красивой рамы на стене Бельмонтского аббатства, но от этого делалось только горше: Марина отвернулась от него, оставила Гвибера, по его собственному выбору, наедине с грехом.
"Боже мой, – подумал Гвибер с отчаянием, – теперь, когда рай для меня навсегда заказан, никогда в жизни я не смогу с чистой совестью есть бананы!"
***
– Как я вижу, брат, – сказал коннетабль, – вы полюбили гулять по Иерусалиму и вполне освоили наше обыкновение есть на улицах то, что готовят для пилигримов.
– Это верно, – согласился Ги.
– В городе много забавных людей, – продолжал Эмерик. – И благочестивых, и прожорливых, и красивых, и лукавых, и преданных королю, и таких, с которыми бывает поучительно разговаривать.
– Вы правы, – опять согласился Ги.
– Должно быть, вы часто сводите знакомство с такими людьми, – сказал Эмерик.
– С какими?
Эмерик пожал плечами.
– С такими, что ведут поучительные беседы.
– Случается, – признал Ги и улыбнулся, вспомнив Гвибера. – Не далее как сегодня я встретил забавного незнакомца. Жаль, что вы не видели его, брат. По словам вашей супруги, вы любите смешные представления и не пропускаете ни одного выступления уличных фигляров.
– Это клевета! – объявил Эмерик, поглядывая на даму Эскиву.
Та покачала головой, улыбаясь.
– Вовсе нет, муж, и вы это знаете. Я не стала бы клеветать на вас перед человеком, который знает ваш нрав куда лучше, чем я.
– Ошибаетесь! – хором возразили оба брата и засмеялись.
Ги сказал:
– Старший брат не раскрывает перед младшим всех особенностей своего характера. Особенно когда старшему уже шестнадцать лет, а младшему – еще десять.
Эскива махнула рукой, показывая, что не желает продолжать спор.
Эмерик спросил у брата:
– И каков же был тот странный человек, который напоминал фигляра?
Ги задумчиво потянул себя за мочку уха.
– Его звали Гвибер… Порой мне казалось, что кто-то дергает его за веревочки, точно куклу, которая должна пронзить картонным копьем тряпичного дракона… Он подарил мне удивительную вещицу.
С этими словами он положил на стол маленького идола. Эскива отшатнулась, точно ей показали мерзкое, полураздавленное насекомое, которое еще может ужалить, а Эмерик взял фигурку в руки и задумался.
– Что он сказал, когда дарил вам это?
– Сказал, что отыскал это в песках. Что это – старый языческий идол, но само древнее божество, обитавшее в нем, давным-давно умерло, так что теперь это просто изящная статуэтка, – ответил Ги. – По крайней мере, так я понял.
Эмерик поднес статуэтку к глазам, приложил к уху, даже лизнул. Божок никак не отзывался. Должно быть, и вправду умер.
– А вы как полагаете – дружеский это дар или коварный? – спросил Ги.
Эмерик сразу насторожился.
– У вас есть основания подозревать, что это – коварный дар?
– Нет, – ответил Ги. – Тот человек понравился мне. Он был в смятении, но старался держать себя в руках… Мне даже подумалось, что мы могли стать друзьями, однако он убежал.
– А, – сказал Эмерик и перевел разговор на другую тему: – Мне не слишком по душе, брат, то, как вы одеваетесь.
Ги осмотрел себя, выискивая изъяны в своем простом платье, но таковых не обнаружил и удивленно уставился на коннетабля.
– Поверьте мне, – продолжал тот, – ведь я много лет провел в должности камерария и хорошо знаю толк в вещах. Вы должны одеваться иначе. Теперь, когда дама Сибилла позволила вам ухаживать за ней открыто… Думаю, это платье вам больше не подходит. Позвольте мне позаботиться о вас!
– Лучше не спорьте, брат, – громко прошептала Эскива. – Иначе он перережет вам горло. Во всем, что касается одежды, мой муж подобен царю Соломону во дни его славы.
– В таком случае, – возразил Ги, – возлюбленному Сибиллы надлежит уподобиться полевой лилии, не так ли?
– Впервые в жизни вижу мужчину, который намерен обрести сходство с луговым цветочком, – фыркнул Эмерик. – Впрочем, после того, что вы устроили в покоях принцессы Сибиллы, от вас можно ожидать чего угодно.
Ги склонил голову набок.
– А какую одежду вы посоветовали бы мне носить, брат?
***
Эмерик не мог бы определенно сказать, что именно заставило его насторожиться. Простой расчет, давний опыт царедворца подсказывал: брак выскочки, маленького приезжего дворянчика Ги де Лузиньяна с наследницей Иерусалимского трона мало кому придется по душе. Коннетабль не ломал себе голову над тем, кто из баронов Королевства будет стоять за попыткой устранить его брата. Для него куда важнее было простое осознание того, что такие попытки непременно будут предприняты.
Помимо обычных рассуждений, Эмерик полагался на предчувствия. Вчерашний разговор с братом – и особенно почему-то медный идол, извлеченный из песков каким-то Гвибером, – насторожил его. В фигурке древнего божка таилось предупреждение. Намек. Как будто тот человек пытался своим подарком сказать то, о чем не осмеливался заговорить иначе.
Во всяком случае, Эмерик заставил брата разодеться в свою приметную гербовую котту и яркий плащ с дорогой меховой оторочкой, а сам облачился в одежду Ги и в таком виде отправился бродить по городу.
Он обходил паломнические церкви и подолгу гостил в лавках, где выбирал реликварий, ибо, по его словам, купил у монахов нитку из плаща святого Абакука; нигде его не называли "сеньором Ги", и Эмерик понял, что его брат проводил время вовсе не здесь.
Тогда он начал кружить по тавернам и уличным кофейням. Здесь ему повезло больше: несколько раз ему подавали, не спрашивая, разные лакомства. Это не слишком удивило Эмерика: Ги с самого детства был сладкоежкой, за что ему частенько попадало и от родителей, и от старших братьев, а больше всего – от стряпухи.
"Странно, – подумал Эмерик, – человек любит сладкое, а его хотят убить… Несовместимо".
И сам удивился тому, что такая мысль пришла ему в голову.
Когда Эмерик говорил Эскиве, что братья не могут быть близки, когда одному – шестнадцать, а другому – десять, он не лгал. Во всяком случае, не лгал касательно себя и Ги. В прошлом между ними было мало общего. Эмерик выбрал этого брата из всей отцовской своры ради красоты; прочие свойства Ги оставались коннетаблю до сих пор неизвестны.
Одевшись в его платье, он как бы сам теперь превратился в сеньора Ги, чтобы увидеть город и мир такими, какими представали они возлюбленному Сибиллы. Ги искал своего Бога в маленьких лавочках и в расплавленных от жары закусочных, он встречал Его среди лиц толпы и угадывал размах архангельских крыльев в разбегающейся вдаль широкой долине за городской стеной; благодать истекала из старых стволов и сияла в прорези листьев, она была в каждой фиге, купленной у торговца мимоходом, в каждой бутыли свежей воды, в каждом приветливом взгляде.
"Все равно, – сказал Эмерик, ибо не мог позволить себе размякнуть от всех этих благостных мыслей, – никогда не слыхал, чтобы мужчина, рыцарь, пусть даже захудалый, желал сделаться полевой лилией!"
Шаг за шагом проходя путями своего брата, Эмерик высматривал – где, будь он сам наемным убийцей – удобнее всего было бы устроить нападение. Таких мест оказалось несколько, и Эмерик обошел их все не по одному разу.
Но за ним даже не следили. Кольчужная рубашка под коттой начала тяготить Эмерика, и два кинжала за поясом стали уже казаться ему излишеством, когда в одной из крытых улиц к нему подошел нищий и молча протянул плошку для сбора подаяния.
Эмерик остановился, ласково заговорив с несчастным. Он по-прежнему ничего не слышал и мысленно похвалил тех, кто подкрался к нему сзади так бесшумно.
Затем молниеносным движением Эмерик развернулся, взмахнув при этом плащом и сбив нищего с ног. Он оказался лицом к лицу с двумя мужчинами. Они набросились на него, не раздумывая, и Эмерик, выдернув оба кинжала, метнулся к стене.
В тесной улочке никого не было. Только птица свистела в клетке, что висела напротив маленькой лавочки, утопленной в стене. Крытый свод подхватывал звуки, делал их резкими и присваивал..
Один из нападавших оказался к Эмерику спиной, и этого мгновения было довольно, чтобы коннетабль ударил его кинжалом. Нож вонзился между лопаток, чуть левее хребта. Нищий тем временем пришел в себя, распрямился и ворвался в схватку. Ему потребовалось время, чтобы подняться на ноги после падения, избавиться от рваного плаща и вытащить нож.
Эмерик кружил по крохотному пятачку, стиснутому золотисто-серыми стенами. Два тонких солнечных луча проникали из окошек под самой кровлей, один спереди, другой сзади. Эти две светлые полоски как будто нарочно ограничили для Эмерика пространство, на котором ему предстояло действовать.
Здесь, в полутемном мирке, он знал теперь каждую пядь. Люди, явившиеся сюда, чтобы убить сеньора Ги, были гостями коннетабля. Он знал, в каком ритме звучат здесь все шаги, и насколько густ здешний воздух, пропарываемый лезвием. А эти двое двигались вслепую.
Заранее зная, что пропустит удар или два, коннетабль был готов к сильному, болезненному толчку в бок. Кольчуга выдержала удар, и Эмерик получил желанные несколько мгновений, чтобы полоснуть по горлу нападавшего.
Затем он развернулся к третьему, но тот бежал. Звук его шагов гнался за ним по пятам. Эмерик остался стоять, словно не желая пересекать границу, обозначенную лучом.
Птица умолкла, видимо, раздосадованная тем, что ее песенке помешали. Хозяин лавочки не то затаился, покуда длилась схватка, не то вовсе ушел куда-то.
Эмерик подошел к первому из убитых, вытащил свой нож из его спины и перевернул. Обыкновенное, ничего не говорящее коннетаблю лицо – какой-то простолюдин, которому заплатили за то, чтобы он убил некоего сеньора. У него не имелось при себе ничего, что указывало бы на его имя или хотя бы на того, кто ему заплатил. Он был еще жив, на его губах пузырями вздувалась кровь, а в груди звучно хрипело и булькало.
Эмерик спросил его:
– Кто ты?
– Жан, – сказал человек и умер.
Второй, облитый кровью, валялся в неловкой позе, как будто пытался плыть, лежа на боку.
Эмерик забрал оружие, свое и чужое, завернул его в лоскут, отрезанный от плаща одного из убийц, и зашел в лавочку.
Хозяин оказался на месте – хмурый франк, родившийся на Святой Земле. Возможно, кто-нибудь из его родни здесь и воевал, но сам он выглядел обычным торговцем.
– Что ты продаешь? – спросил Эмерик, смахивая с широкой скамьи товар, преимущественно пряности в мешочках и сушеные фиги в глиняных плошках, и усаживаясь. Скамья была довольно высокой, и Эмерик принялся болтать ногами.
Франк смотрел на него ничего не выражающим взором.
Эмерик положил рядом с собой четыре ножа. Взяв один, метнул в своего молчаливого собеседника. Нож с пчелиным звоном вонзился в стену рядом с ухом лавочника.
– Так какой у тебя товар?
– Пряности, господин.
– Сюда входил человек, одетый так, как я?
– Какой человек, господин?
Второй нож полетел вслед за первым и пришил к стене рукав торговца.
– Молодой сеньор в этой одежде. Он входил в твою лавку?
– Да, господин. Его называли "сеньором Ги".
– Это был хороший сеньор?
Торговец сказал:
– У него было мало денег, но сам он всегда разговаривал любезно. Впрочем, мы не всегда понимали его. Порой он выражался странно.
– Тебе нравился этот сеньор?
– Мой господин, – взмолился лавочник, – кто я такой, чтобы судить о сеньоре – нравится он мне или нет? Это был любезный, добрый сеньор, хотя он мало покупал.
– О нем спрашивали те люди, которые сейчас лежат убитые возле твоей лавки?
Торговец пряностями дернул углом рта.
– Как вы сами думаете, господин, спрашивали они меня о том сеньоре или нет?
– Что же ты им сказал?
– То же, что и вам, мой господин. Что он входил ко мне, покупал фиги и всегда был добр и приветлив.
– Там был нищий с плошкой… Это ведь плошка из твоей лавки, не так ли?
– Наверное, господин. Они купили у меня фиги вместе с плошкой.
– Ты помнишь их имена?
Лавочник медленно покачал головой.
Третий нож свистнул в воздухе, но неудачно – угодил в полку, на которой стояли фаянсовые бутыли, и разбил одну из них.
Лавочник прикусил губу, чтобы не вскрикнуть.
– Я – коннетабль Королевства, – сказал Эмерик. – Если понадобится, я прикажу пытать тебя. Лучше поговорим как два старых приятеля, у которых нет тайн друг от друга. Почему ты не хочешь назвать мне их имена?
– Они заплатили мне, господин.
– Они мертвы, – заметил Эмерик.
– Только двое, – прошептал лавочник. – Третий непременно вернется.
– Боже правый, что мне делать! – Эмерик спрыгнул со скамьи и приблизился к хозяину, наступив по пути на несколько рассыпанных мешочков. В одном из них хрустнуло. Резко запахло корицей.
Коннетабль выдернул из стены два ножа и освободил лавочника.
– Они не упоминали при тебе имен знатных сеньоров? – спросил Эмерик, глядя лавочнику прямо в глаза.
Тот моргал, ежился, но молчал. Потом прошептал:
– Клянусь вам спасением моей души, господин, никаких имен они не называли. Только раз один другого назвал "Жан".
– Жан, – повторил Эмерик. – Да, его так звали. Будь здоров. Хоронить их будешь ты. За свой счет, понял?
Лавочник втянул голову в плечи.
Эмерик заглянул на полку, пошарил среди фаянсовых обломков, забрал третий нож. Затем глянул на торговца пряностями – почти весело:
– Если сюда заглянет сеньор Ги, не рассказывай ему ни о чем, ладно? И не вздумай просить у него денег!
***
Изабелла объявила старшей сестре:
– Мой жених знатнее вашего, сестрица!
Сибилла взяла девочку за обе руки, притянула к себе.
– Вы счастливы? – допытывалась Изабелла, отбиваясь от ласки. – Расскажите! Каково это – любить мужчину? Что делал с вами ваш первый муж?
Сибилла положила палец на губы сестры.
– Молчите… Как вы можете спрашивать о таком, Изабелла?
– А кого мне спросить? Матушку? Она далеко, у нее теперь собственный муж.
Сибилла отвела глаза. Она не любила свою мачеху, Марию Комнину. К счастью, та редко бывала в цитадели и жила со своим теперешним мужем, Бальяном, в Ибелине.
Изабелла надула губы и посмотрела на сестру с победоносным видом.
– Давайте, выкладывайте. Как это бывает? – настойчиво повторила она.
– Скоро сюда прибудет господин Онфруа, – мягко произнесла Сибилла, – почему бы вам не спросить у него?
– Что я спрошу? – удивилась Изабелла. – Прямо вот так подойду и спрошу: "Что вы намерены делать со мной, господин Онфруа?"
– Интересно, что он ответит, – пробормотала Сибилла. Она представила себе этого юношу, молитвенника и постника, тихого, послушного, скромного. Рыцарь и святой плохо соединяются в единой личности, подумала Сибилла.
– Хорошо, – с угрозой вымолвила Изабелла. – Я спрошу у моего будущего мужа.
Сибилла попробовала поднять ее, как делала совсем недавно, когда Изабелле было шесть лет. Сейчас сестра ощутимо выросла, Сибилле не удалось оторвать ее от земли.
– Пустите! – фыркнула Изабелла. – Я теперь такая же замужняя дама, как и вы!
– Помолвленная, – поправила Сибилла, чуть краснея.
– Вы влюблены, – сказала Изабелла с удивлением и легкой завистью. Она вздохнула. – Об этом все говорят. Влюблены. Принцесса, наследница Иерусалима, влюблена в какого-то Лузиньяна… В пятого сына… В дурачка, который только и умеет, что хлопать ресницами и глупо улыбаться… Что в нем такого?
– Он – мой, – сказала Сибилла и сжала губы. – Ясно вам?
– Не совсем… Не сердитесь, сестра, я не со зла… Я от зависти, – призналась она. Малиновый румянец вспыхнул на ее крепких щеках, и одновременно с тем загорелись зеленью глаза.
Изабелла вырастет красавицей, подумала Сибилла. Насколько нехороша ее мать, Мария, с ее резкими, слишком греческими чертами лица, настолько прелестна Изабелла. Хорошо бы от нее рождались только дочери. Мальчики, мужчины не должны быть такими красавчиками.
– Вы напрасно не верите, что вас полюбят так же крепко и нежно, как меня, – сказала Сибилла.
– Вы заносчивая и злая женщина, – отрезала Изабелла. – Вот что я думаю о вас!
Она вырвалась из объятий сестры и убежала.
Сибилла посмотрела ей вслед. Изабелла завидовала. Изабелла хотела бы влюбиться. Иногда младшей сестре нравилось, что за нею шутливо ухаживает коннетабль Эмерик, объявивший ее своей Дамой. Разумеется, Эмерик не сочиняет стихов, но знает на память с десяток чужих и умеет вовремя прочитать несколько строчек. Эмерик женат, Эмерик намного старше Изабеллы, Эмерик не слишком красив, рыжеволосый и грубоватый.
Случалось, Изабеллу страшно сердила эта игра. Сибилле тоже порой казалось, что коннетабль перегибает палку в любезничании с девочкой. А порой старшая принцесса задумывалась над тем, что заставляет Эмерика так поступать. И пару раз ей приходило на ум, что, рассуждая о своей возвышенной любви к прекрасной Изабелле, коннетабль вовсе не шутит.
А вот и Эмерик – легок на помине. Коннетабль был в обычном платье своего брата, но Сибилла этого поначалу не заметила. Она никогда не перепутала бы своего сеньора Ги с его старшим братом, потому что видела Ги не глазами, а любящим сердцем.
– Превосходно, дама, – сказал ей Эмерик, не утруждая себя приветствием, – сперва ваша сестра шарахается от меня и обзывает разными нелестными именами, а теперь вы смотрите на меня, словно я обокрал собственного родича и, забравшись в его шкуру, вознамерился утащить и его невесту!